Страница:
— Вот гады, — ругался Мечислав. — И по лесу шляются не как все люди, и живут в халупе, куда не зайдешь, ног не поломав, если ты не скоморох. Хотел бы я знать, зачем им это понадобилось.
— Ты это о чем, об их пути или о жилище? — решил уточнить я.
— И о том, и о другом!
— Я думаю, они петляли по лесу в поисках подопытных, — высказал предположение Фланнери. — А когда почуяли вас своей магией, то двинулись прямо к той поляне. Что же касается жилья… по-моему, и так ясно, что им чужие глаза были не нужны. Магия — еще не гарантия личной безопасности. — Говорил он, похоже, основываясь на личном опыте.
Мы добрались наконец до обросшей мхом избушки, и на сей раз вперед вышел Мечислав и наградил пинком покосившуюся дубовую дверь. Та улетела как перышко — явно не была защищена хитроумными чарами. Очевидно, колдуны при жизни вторжения в свое жилище посторонних явно не опасались.
Нагнувшись под низкой притолкой, Мечислав вошел в избу, а следом за ним и мы с Фланнери. Подслеповатые оконца почти не впускали в избу свет, и в ней бы господствовал сумрак, если бы не четыре квадрата, усыпанных какими-то светящимися точками. Фланнери огляделся и направил посох на сложенный на земляном полу посередине избы очаг. Там тотчас, вспыхнул огонь и озарил комнату, загроможденную всяким хламом непонятного назначения. Те четыре светящихся квадрата являлись стеклянными стенками ящиков с металлическим каркасом, стоявших по углам избы на невысоких столах. Возле каждого из них находился умягченный подушкой табурет, — видимо, колдуны подолгу сидели перед этими ящиками. Зачем? Я задал этот вопрос вслух, и хотя он был чисто риторическим, Фланнери ответил:
— Очевидно, они таким способом вводили себя в транс, пытаясь совершить Великий Пробой. — Он открыл заднюю стенку ящика и заглянул внутрь. — Здесь сплошь нервные волокна. Вот, значит, куда шли вымотанные ими нервы.
— Спасибо за разъяснение, — иронически поблагодарил я. — Вот теперь мне все понятно.
Но тут нашу ученую беседу прерван радостный вопль Мечислава:
— Нашел!!! — Наверно, так кричал Ликофрон, когда открыл закон утери веса в воде и, выскочив из ванной, понесся по улицам Камира в чем мать родила, естественно. А Мечислав с этим криком выскочил из клети, нежно прижимая к груди средних размеров бочонок.
— Пиво! — объявил он. — Попробуем, что у них получилось на этой самой шизахнаре!
— Сначала надо найти саму шизахнару, — возразил Фланнери. И пояснил в ответ на наши недоуменные взгляды: — Чтобы и самим сварить не хуже, если понадобится. Давайте я буду искать там. — Он показал на левую половину избы. — А вы — там. — И показал на правую.
Мы с Мечиславом тяжело вздохнули и приступили к поискам неведомо на что похожей шизахнары.
Среди загромождавшего избу хлама попадалась много чего странного и непонятного, но все это, как сразу определял Фланнери, не было искомой шизахнарой. И откуда у него такая уверенность, с раздражением подумал я, когда он отверг очередной поднесенный мной предмет. Как будто он знает, как должна выглядеть эта проклятая шизахнара!
Наконец я заглянул в клеть, откуда Мечислав вынес бочонок. Там были полки, заставленные всякими сосудами, коробочками и прочей колдовской параферналией. Везде красовались ярлычки с указаниями, где что лежит. Я бегло прочел надписи на коробочках: «Глаз медянки», «Зуб собачий», «Хвост ужа», «Шерсть кожана» и тому подобное и вдруг словно споткнулся, увидев на шкатулке квадратик с изящными левкийскими буквами: «SXIZAXNAPA». Примерно минуту я стоял, тупо уставясь на ярлычок, а потом разразился гневной речью, пустив в ход все известные мне ругательства.
Когда подбежали Мечислав и Фланнери с оружием в руках, решив, видно, что я наткнулся на что-то опасное, я показал на шкатулку, кляня на чем свет мерзких колдунов. Особенно возмущал меня Псар Зитомагир.
— Ведь он же левкиец! — ругался я. — Как же стерпел, когда честную левкийскую схизахнару превратили в какую-то непонятную шизахнару? Ладно б северянин, или вюрстенец, или этот, с Буяна. Но левкиец!
— А что, собственно, представляет собой эта схизахнара? — недоуменно наморщил лоб Мечислав. — Я что-то не помню такого левкийского слова…
— Потому что его не существует, — ответил ему Фланнери, осторожно беря шкатулку и откидывая резную крышку. И добавил, глядя на белый порошок, испускавший отчетливый аромат корицы: — И даже существуй это слово, то все равно здесь оно едва ли было бы уместным. Это же явно шизманна.
— Какая такая схизманна? — нахмурился я, раздраженный упорным и непонятным коверканьем левкийского слова. — Чья это мать и почему она расколотая? — И в ответ на недоуменный взгляд Мечислава пояснил: — Схизин — по левкийски значит раскалывать, расщеплять, а манна — это мать.
— А что такое ахнара? — полюбопытствовал он. — Такого слова я тоже не припомню.
«Ну еще бы, — подумал я, — разве ж ты мог его услышать в твоей вендийской глуши?»
— Ахнарин — значит кроить, — растолковал я. — А анхара — это такая штука, по которой делают выкройку, не знаю даже, как еще ее назвать, в языке антов такого слова нет, да и в ромейском, по-моему, тоже…
— Ну почему же, — возразил Фланнери. — Есть, и не одно, правда к выкройке они отношения не имеют, но суть этого… — он ткнул пальцем в сторону белого порошка, — отражают точно. Думаю, тебе известны такие романские слова, как Matrix и pattern. — И, предотвращая мой раздраженный вопрос, растолковал: — Во многих странах застывший сок растения, из которого добыли этот порошок, считается источником всего сущего. Это, разумеется, чушь, но в нее многие верят. Вот почему эта толченая приправа называется Расколотой Маткой, или по-левкийски схизманной, а уж шизахнарой ее назвали явно по невежеству.
— И что же это за арода [32]? — спросил я. — Корица?
— Нет, — улыбнулся Фланнери, — она называется Мигма — смесь, потому что в ней якобы смешаны все прочие аромы. Но давайте продолжим поиски. Возможно, здесь найдется еще что-нибудь полезное.
Я хотел было сказать, что полезное на его взгляд может совсем не показаться таковым мне или Мечиславу, но промолчал и пошел обшаривать другие клети. Те, видимо, служили колдунам спальнями, — находятся же любители спать в гробах с низкими потолками и квадратными окошечками шириной в две ладони.
Зайдя в первую из этих клетей, я сразу догадался, кто в ней обитал, так как над кроватью висела картина, изображавшая Тюриса в окружении остальных колдунов. Тюрис был нарисован правдиво, а его приятели почему-то с чрезмерно удлиненными клыками, вместо глаз маленькие зеркала, а внизу на раме ярлык вроде тех, что на добре в кладовой. Надпись гласила: «В КРУГУ ДРУЗЕЙ».
Больше я там ничего интересного не обнаружил и зашел в соседнюю клеть, где над кроватью висела огромная деревянная кружка, из которой впору пить самому Гераклу. А рядом с кроватью вместо столика стояла бочка, да притом с неплотно забитой крышкой. Пнув бочку носком сапога, я понял, что в ней еще что-то осталось, и, отбросив крышку, снял со стены кружку и зачерпнул янтарную жидкость, словно ковшом. Я осторожно пригубил, а потом сделал большой глоток. А потом еще. И еще. И еще. И так, пока не опорожнил всю кружку, жмурясь от удовольствия. После этого я вспомнил о своих товарищах и позвал их оценить искусство Зитомагира.
Выпив по кружке, Фланнери и Мечислав дружно признали, что каким бы ни был покойный Псар колдуном, пивоваром он был отменным.
Потом мы, уже вместе, заглянули в оставшиеся клети, где не нашлось ничего, что могло бы нам пригодиться. В первой по всем стенам висели шипастые собачьи ошейники, а над кроватью картина, явно писанная тем же художником, что намалевал Тюриса в кругу страхолюдных друзей. А эта картина изображала худощавую зеленоглазую девчонку лет тринадцати, опять-таки (чего ж еще ожидать?) в шипастом собачьем ошейнике. Надпись на ярлыке представляла девицу: «Дщерь Железного Дракона». Но какое отношение эта Драконья Дочурка имела к покойному Свейну Фитилю? Впрочем, нас троих эта загадка нисколько не занимала, и мы перешли в последнюю клетушку.
Эта отличалась предельным аскетизмом, в ней не было ничего, кроме кровати. Более того, окошко в ней закрывала густая паутина, в центре которой поблескивал кристальный паук. Я подошел рассмотреть и не удержался от удивленного возгласа: паук и вправду был кристальным, да еще с золотыми лапками, но главное заключалось в ином: вся паутина состояла из переплетенных человеческих нервов. «У кого-то их вымотали», — мелькнула мысль, и тут у меня за спиной раздалось глухое рычание.
Я обернулся и увидел, что Мечислав побагровел, и не только от выпитого. Я понимающе кивнул и предложил братьям:
— Раз тут больше нет ничего полезного, кроме пива да этой… схизманны или шизахнары, давайте разгромим и спалим проклятый гадюшник.
Фланнери не возражал, и Мечислав, сорвав с пояса булаву, пошел махать ею направо и налево, круша все подряд. Мы с Фланнери благоразумно отошли, давая ему простор для размаха.
Разнеся в щепы кровать Вильхельма и вдребезги разбив небрежным взмахом булавы кристального паука, Мечислав перешел из клети в большую комнату, где принялся крушить ящики со светящимися квадратными стенками, а мы с Фланнери тем временем громили кладовую и спальни остальных колдунов. Когда я сорвал со стены портрет Тюриса и шарахнул им о вбитый в земляной пол столбик в головах постели, Мечислав как раз ударил по последнему ящику. Но на сей раз, кроме обычного треска, раздался еще и возмущенный визг, который услышали даже мы с Фланнери. Когда мы вышли из клетей, то увидели, что Мечислав скинул покореженный ящик на пол и вскрывает деревянную опору, на которой тот стоял. Чурбак этот на поверку оказался клеткой, из которой на нас глядел черными глазками пушистый рыжий зверек величиной в пол-ладони.
— Ласка! — воскликнул Мечислав.
— Висулон! — воскликнул одновременно с ним Фланнери.
— Снемус! — воскликнул и я, догадавшись, что каждый из нас назвал этого зверька на своем родном языке.
— Только маленькая, — добавил Мечислав, просунув руку в клетку. — И зачем ее здесь держали… Ай! — Он отдернул руку. На указательном пальце отчетливо виднелись красные точки. — Да я тебя! — Он замахнулся на зверька кулаком.
— Не надо, — остановил я. — Он, небось, от колдунов натерпелся, вот и стал кусачим. Да и ты на его месте обиделся бы, если б к тебе обратились, скажем, так: «Эй, длинная…»
— А откуда ты знаешь, что это он, а не она? — огрызнулся Мечислав, слизывая кровь с пальца.
— Да просто знаю, — пожал плечами я, не желая вдаваться в объяснения.
Меня вдруг осенила светлая мысль, я сбегал в клеть Зитомагира, наполнил великанскую кружку, вернулся к братьям, налил пива на ладонь и осторожно поднес ее к носу зверька.
Маленький снемус подозрительно понюхал, затем лизнул, довольно фыркнул и проворно вылакал все до капли. И поднял мордочку, требуя добавки. Мы дружно рассмеялись, и Мечислав, забыв про обиду, принес из кладовой случайно уцелевшую в разгроме плошку. Я налил в нее пива и поставил перед извлеченным из клетки зверьком. Он быстро вылакал, после чего снова разинул рот и высунул розовый язычок.
— Во дает, — подвился Мечислав, — смотри, как бы не пришлось завтра пожалеть о своей жадности.
Снемус не удостоил его ответом и лишь призывно посмотрел на меня. Ну у меня щедрая рука, особенно когда даю не свое.
После второй плошки зверек держался на ногах нетвердо, но тем не менее потребовал выпивки. Я налил, и, после третьей снемус как стоял, так и свалился, уткнувшись мордочкой в плошку.
Тут мы наконец вспомнили, что собирались уничтожить логово колдунов. В кладовой нашлась амфора с оливковым маслом, и я щедро окропил все деревянное, покуда Мечислав и Фланери выносили из избы бочонки с пивом и шкатулку с шизахнарой. Я забрал с собой уснувшего снемуса — не пропадать же мальцу. И кружку я тоже прихватил, на память. Подойдя к дожидавшимся меня братьям, я повернулся лицом к избе и спохватился, что, заняв руки кружкой и снемусом, я забыл достать из очага горящую головню.
Тихо выругавшись, я уже собирался вернуться в избу, но Фланнери жестом остановил меня и взял на изготовку посох. Он прошептал что-то рифмованное, и от конца посоха протянулась нить не прагматического, а самого настоящего огненного света.
Политое маслом дерево занялось мгновенно, и вскоре веселые языки пламени рванулись из окошек и двери, лизнули соломенную крышу… Не прошло и получаса, как на месте избушки заполыхал отличный костер. Насадив на колья куски оленины, мы совали их прямо в огонь и вынимали полуобугленными, но хорошо прожаренными. Мы славно поужинали, усердно запивая мясо пивом и сожалея, что покойный Псар оставил свое истинное призвание ради сомнительного поприща колдуна. Вот так мы и отпраздновали свою первую совместную победу над общим врагом. Очевидно, это что-то предвещало, но мы тогда этого не знали. Когда избушка догорела, мы улеглись спать прямо среди бурелома, на свежесрубленных еловых ветках.
Глава 15
— Ты это о чем, об их пути или о жилище? — решил уточнить я.
— И о том, и о другом!
— Я думаю, они петляли по лесу в поисках подопытных, — высказал предположение Фланнери. — А когда почуяли вас своей магией, то двинулись прямо к той поляне. Что же касается жилья… по-моему, и так ясно, что им чужие глаза были не нужны. Магия — еще не гарантия личной безопасности. — Говорил он, похоже, основываясь на личном опыте.
Мы добрались наконец до обросшей мхом избушки, и на сей раз вперед вышел Мечислав и наградил пинком покосившуюся дубовую дверь. Та улетела как перышко — явно не была защищена хитроумными чарами. Очевидно, колдуны при жизни вторжения в свое жилище посторонних явно не опасались.
Нагнувшись под низкой притолкой, Мечислав вошел в избу, а следом за ним и мы с Фланнери. Подслеповатые оконца почти не впускали в избу свет, и в ней бы господствовал сумрак, если бы не четыре квадрата, усыпанных какими-то светящимися точками. Фланнери огляделся и направил посох на сложенный на земляном полу посередине избы очаг. Там тотчас, вспыхнул огонь и озарил комнату, загроможденную всяким хламом непонятного назначения. Те четыре светящихся квадрата являлись стеклянными стенками ящиков с металлическим каркасом, стоявших по углам избы на невысоких столах. Возле каждого из них находился умягченный подушкой табурет, — видимо, колдуны подолгу сидели перед этими ящиками. Зачем? Я задал этот вопрос вслух, и хотя он был чисто риторическим, Фланнери ответил:
— Очевидно, они таким способом вводили себя в транс, пытаясь совершить Великий Пробой. — Он открыл заднюю стенку ящика и заглянул внутрь. — Здесь сплошь нервные волокна. Вот, значит, куда шли вымотанные ими нервы.
— Спасибо за разъяснение, — иронически поблагодарил я. — Вот теперь мне все понятно.
Но тут нашу ученую беседу прерван радостный вопль Мечислава:
— Нашел!!! — Наверно, так кричал Ликофрон, когда открыл закон утери веса в воде и, выскочив из ванной, понесся по улицам Камира в чем мать родила, естественно. А Мечислав с этим криком выскочил из клети, нежно прижимая к груди средних размеров бочонок.
— Пиво! — объявил он. — Попробуем, что у них получилось на этой самой шизахнаре!
— Сначала надо найти саму шизахнару, — возразил Фланнери. И пояснил в ответ на наши недоуменные взгляды: — Чтобы и самим сварить не хуже, если понадобится. Давайте я буду искать там. — Он показал на левую половину избы. — А вы — там. — И показал на правую.
Мы с Мечиславом тяжело вздохнули и приступили к поискам неведомо на что похожей шизахнары.
Среди загромождавшего избу хлама попадалась много чего странного и непонятного, но все это, как сразу определял Фланнери, не было искомой шизахнарой. И откуда у него такая уверенность, с раздражением подумал я, когда он отверг очередной поднесенный мной предмет. Как будто он знает, как должна выглядеть эта проклятая шизахнара!
Наконец я заглянул в клеть, откуда Мечислав вынес бочонок. Там были полки, заставленные всякими сосудами, коробочками и прочей колдовской параферналией. Везде красовались ярлычки с указаниями, где что лежит. Я бегло прочел надписи на коробочках: «Глаз медянки», «Зуб собачий», «Хвост ужа», «Шерсть кожана» и тому подобное и вдруг словно споткнулся, увидев на шкатулке квадратик с изящными левкийскими буквами: «SXIZAXNAPA». Примерно минуту я стоял, тупо уставясь на ярлычок, а потом разразился гневной речью, пустив в ход все известные мне ругательства.
Когда подбежали Мечислав и Фланнери с оружием в руках, решив, видно, что я наткнулся на что-то опасное, я показал на шкатулку, кляня на чем свет мерзких колдунов. Особенно возмущал меня Псар Зитомагир.
— Ведь он же левкиец! — ругался я. — Как же стерпел, когда честную левкийскую схизахнару превратили в какую-то непонятную шизахнару? Ладно б северянин, или вюрстенец, или этот, с Буяна. Но левкиец!
— А что, собственно, представляет собой эта схизахнара? — недоуменно наморщил лоб Мечислав. — Я что-то не помню такого левкийского слова…
— Потому что его не существует, — ответил ему Фланнери, осторожно беря шкатулку и откидывая резную крышку. И добавил, глядя на белый порошок, испускавший отчетливый аромат корицы: — И даже существуй это слово, то все равно здесь оно едва ли было бы уместным. Это же явно шизманна.
— Какая такая схизманна? — нахмурился я, раздраженный упорным и непонятным коверканьем левкийского слова. — Чья это мать и почему она расколотая? — И в ответ на недоуменный взгляд Мечислава пояснил: — Схизин — по левкийски значит раскалывать, расщеплять, а манна — это мать.
— А что такое ахнара? — полюбопытствовал он. — Такого слова я тоже не припомню.
«Ну еще бы, — подумал я, — разве ж ты мог его услышать в твоей вендийской глуши?»
— Ахнарин — значит кроить, — растолковал я. — А анхара — это такая штука, по которой делают выкройку, не знаю даже, как еще ее назвать, в языке антов такого слова нет, да и в ромейском, по-моему, тоже…
— Ну почему же, — возразил Фланнери. — Есть, и не одно, правда к выкройке они отношения не имеют, но суть этого… — он ткнул пальцем в сторону белого порошка, — отражают точно. Думаю, тебе известны такие романские слова, как Matrix и pattern. — И, предотвращая мой раздраженный вопрос, растолковал: — Во многих странах застывший сок растения, из которого добыли этот порошок, считается источником всего сущего. Это, разумеется, чушь, но в нее многие верят. Вот почему эта толченая приправа называется Расколотой Маткой, или по-левкийски схизманной, а уж шизахнарой ее назвали явно по невежеству.
— И что же это за арода [32]? — спросил я. — Корица?
— Нет, — улыбнулся Фланнери, — она называется Мигма — смесь, потому что в ней якобы смешаны все прочие аромы. Но давайте продолжим поиски. Возможно, здесь найдется еще что-нибудь полезное.
Я хотел было сказать, что полезное на его взгляд может совсем не показаться таковым мне или Мечиславу, но промолчал и пошел обшаривать другие клети. Те, видимо, служили колдунам спальнями, — находятся же любители спать в гробах с низкими потолками и квадратными окошечками шириной в две ладони.
Зайдя в первую из этих клетей, я сразу догадался, кто в ней обитал, так как над кроватью висела картина, изображавшая Тюриса в окружении остальных колдунов. Тюрис был нарисован правдиво, а его приятели почему-то с чрезмерно удлиненными клыками, вместо глаз маленькие зеркала, а внизу на раме ярлык вроде тех, что на добре в кладовой. Надпись гласила: «В КРУГУ ДРУЗЕЙ».
Больше я там ничего интересного не обнаружил и зашел в соседнюю клеть, где над кроватью висела огромная деревянная кружка, из которой впору пить самому Гераклу. А рядом с кроватью вместо столика стояла бочка, да притом с неплотно забитой крышкой. Пнув бочку носком сапога, я понял, что в ней еще что-то осталось, и, отбросив крышку, снял со стены кружку и зачерпнул янтарную жидкость, словно ковшом. Я осторожно пригубил, а потом сделал большой глоток. А потом еще. И еще. И еще. И так, пока не опорожнил всю кружку, жмурясь от удовольствия. После этого я вспомнил о своих товарищах и позвал их оценить искусство Зитомагира.
Выпив по кружке, Фланнери и Мечислав дружно признали, что каким бы ни был покойный Псар колдуном, пивоваром он был отменным.
Потом мы, уже вместе, заглянули в оставшиеся клети, где не нашлось ничего, что могло бы нам пригодиться. В первой по всем стенам висели шипастые собачьи ошейники, а над кроватью картина, явно писанная тем же художником, что намалевал Тюриса в кругу страхолюдных друзей. А эта картина изображала худощавую зеленоглазую девчонку лет тринадцати, опять-таки (чего ж еще ожидать?) в шипастом собачьем ошейнике. Надпись на ярлыке представляла девицу: «Дщерь Железного Дракона». Но какое отношение эта Драконья Дочурка имела к покойному Свейну Фитилю? Впрочем, нас троих эта загадка нисколько не занимала, и мы перешли в последнюю клетушку.
Эта отличалась предельным аскетизмом, в ней не было ничего, кроме кровати. Более того, окошко в ней закрывала густая паутина, в центре которой поблескивал кристальный паук. Я подошел рассмотреть и не удержался от удивленного возгласа: паук и вправду был кристальным, да еще с золотыми лапками, но главное заключалось в ином: вся паутина состояла из переплетенных человеческих нервов. «У кого-то их вымотали», — мелькнула мысль, и тут у меня за спиной раздалось глухое рычание.
Я обернулся и увидел, что Мечислав побагровел, и не только от выпитого. Я понимающе кивнул и предложил братьям:
— Раз тут больше нет ничего полезного, кроме пива да этой… схизманны или шизахнары, давайте разгромим и спалим проклятый гадюшник.
Фланнери не возражал, и Мечислав, сорвав с пояса булаву, пошел махать ею направо и налево, круша все подряд. Мы с Фланнери благоразумно отошли, давая ему простор для размаха.
Разнеся в щепы кровать Вильхельма и вдребезги разбив небрежным взмахом булавы кристального паука, Мечислав перешел из клети в большую комнату, где принялся крушить ящики со светящимися квадратными стенками, а мы с Фланнери тем временем громили кладовую и спальни остальных колдунов. Когда я сорвал со стены портрет Тюриса и шарахнул им о вбитый в земляной пол столбик в головах постели, Мечислав как раз ударил по последнему ящику. Но на сей раз, кроме обычного треска, раздался еще и возмущенный визг, который услышали даже мы с Фланнери. Когда мы вышли из клетей, то увидели, что Мечислав скинул покореженный ящик на пол и вскрывает деревянную опору, на которой тот стоял. Чурбак этот на поверку оказался клеткой, из которой на нас глядел черными глазками пушистый рыжий зверек величиной в пол-ладони.
— Ласка! — воскликнул Мечислав.
— Висулон! — воскликнул одновременно с ним Фланнери.
— Снемус! — воскликнул и я, догадавшись, что каждый из нас назвал этого зверька на своем родном языке.
— Только маленькая, — добавил Мечислав, просунув руку в клетку. — И зачем ее здесь держали… Ай! — Он отдернул руку. На указательном пальце отчетливо виднелись красные точки. — Да я тебя! — Он замахнулся на зверька кулаком.
— Не надо, — остановил я. — Он, небось, от колдунов натерпелся, вот и стал кусачим. Да и ты на его месте обиделся бы, если б к тебе обратились, скажем, так: «Эй, длинная…»
— А откуда ты знаешь, что это он, а не она? — огрызнулся Мечислав, слизывая кровь с пальца.
— Да просто знаю, — пожал плечами я, не желая вдаваться в объяснения.
Меня вдруг осенила светлая мысль, я сбегал в клеть Зитомагира, наполнил великанскую кружку, вернулся к братьям, налил пива на ладонь и осторожно поднес ее к носу зверька.
Маленький снемус подозрительно понюхал, затем лизнул, довольно фыркнул и проворно вылакал все до капли. И поднял мордочку, требуя добавки. Мы дружно рассмеялись, и Мечислав, забыв про обиду, принес из кладовой случайно уцелевшую в разгроме плошку. Я налил в нее пива и поставил перед извлеченным из клетки зверьком. Он быстро вылакал, после чего снова разинул рот и высунул розовый язычок.
— Во дает, — подвился Мечислав, — смотри, как бы не пришлось завтра пожалеть о своей жадности.
Снемус не удостоил его ответом и лишь призывно посмотрел на меня. Ну у меня щедрая рука, особенно когда даю не свое.
После второй плошки зверек держался на ногах нетвердо, но тем не менее потребовал выпивки. Я налил, и, после третьей снемус как стоял, так и свалился, уткнувшись мордочкой в плошку.
Тут мы наконец вспомнили, что собирались уничтожить логово колдунов. В кладовой нашлась амфора с оливковым маслом, и я щедро окропил все деревянное, покуда Мечислав и Фланери выносили из избы бочонки с пивом и шкатулку с шизахнарой. Я забрал с собой уснувшего снемуса — не пропадать же мальцу. И кружку я тоже прихватил, на память. Подойдя к дожидавшимся меня братьям, я повернулся лицом к избе и спохватился, что, заняв руки кружкой и снемусом, я забыл достать из очага горящую головню.
Тихо выругавшись, я уже собирался вернуться в избу, но Фланнери жестом остановил меня и взял на изготовку посох. Он прошептал что-то рифмованное, и от конца посоха протянулась нить не прагматического, а самого настоящего огненного света.
Политое маслом дерево занялось мгновенно, и вскоре веселые языки пламени рванулись из окошек и двери, лизнули соломенную крышу… Не прошло и получаса, как на месте избушки заполыхал отличный костер. Насадив на колья куски оленины, мы совали их прямо в огонь и вынимали полуобугленными, но хорошо прожаренными. Мы славно поужинали, усердно запивая мясо пивом и сожалея, что покойный Псар оставил свое истинное призвание ради сомнительного поприща колдуна. Вот так мы и отпраздновали свою первую совместную победу над общим врагом. Очевидно, это что-то предвещало, но мы тогда этого не знали. Когда избушка догорела, мы улеглись спать прямо среди бурелома, на свежесрубленных еловых ветках.
Глава 15
Сон мне в ту ночь приснился крайне неприятный, в нем явились убитые колдуны, но не такими, как я их видел при жизни, а такими, как их изобразил неизвестный художник на картине в спальне Тюриса. И все они завывали, щелкали клыками и сверкали зеркальными квадратами на месте глаз:
— Отдай шизахнару!
— А почему вы ее называете шизахнарой, а не схизманой? Мне сказали, что так было бы правильнее.
Да, признаю, я часто склонен проявлять любопытство в самых неподходящих обстоятельствах, но делать это во сне — даже для меня было, пожалуй, чересчур. И мое сонное «я» осознало неуместность вопроса. Но тем не менее Вильхельм ответил:
— Она названа нами так потому, что именно по ней мы выкроим Нового Человека с двойственной природой, которому будет подвластна не только материальная, но и виртуальная реальность, благодаря чему его возможности сравнятся с божественными. Но для этого требовалось осуществить Великий Пробой, а ты и твои братья не дали нам это сделать. Мы не сдадимся, в следующем воплощении мы снова сойдемся и опять примемся за свое. Но для этого ты должен символически вернуть нам шизахнару! Иначе мы можем не вспомнить, что это такое и для чего оно нужно.
«Ну и прекрасно, — подумал я во сне, — вам же спокойней будет». И уже собирался высказать эту мысль вслух, как вдруг неизвестно откуда возник громадный котел, ничуть не похожий на тот прохудившийся бронзовый, который мы нашли в избушке. И из этого котла торчала драконья морда Великого Безымянного.
— Все это ерунда! — рявкнул дракон, выдохнув клуб дыма, чего раньше я за ним не замечал. — Шизахнара моя! Она продукт моей жизнедеятельности и должна вернуться ко мне. Я сам наварю из нее чего надо и, может быть, даже угощу тебя с братьями. Отдай ее мне!
Я хотел было сказать этому Безымянному напрямик, что захваченное в честном бою привык отдавать кому сам захочу, но колдуны меня опередили. Они дружными усилиями опрокинули котел, после чего Тюрис вонзил клыки в горло дракону, а Свейн Фитиль извлек откуда-то еще один шипастый ошейник, подлиннее своего, и мигом опоясал им шею Великого Безымянного ниже того места, где к ней присосался Тюрис. Что же касается Вильхельма и Псара, то они воздействовали на Безымянное по-своему: беловолосый вюрстенец наставил на него свой монализатор и ожаривал прагматическим светом, а глобальноголовый левкиец раздобыл лопату, больше похожую на ковш, и, зачерпнув из кучи светящихся гнилушек, тыкал ею в морду дракона и периодически опорожнял, стоило тому хоть чуть приоткрыть пасть. И приговаривал:
— Ты у меня приобщишься к Дешевым Истинам! Так, говоришь, шизахнара — продукт твоей жизнедеятельности? Ну так мы сейчас сварим пиво прямо в тебе!
— Правильно, — поддержал его Свейн Фитиль, затянув наконец на шее дракона собачий ошейник. — Давно пора насильственно внедрить ему культурные навыки!
— Наконец-то и вы занялись чем-то полезным, — одобрил я, наблюдая за деятельностью колдунов.
И тут же пожалел о сказанном. Потому что колдуны мигом оставили дракона, который уже лежал пластом да пускал дым из ушей, и переключили все внимание на меня. Вильхельм нацелил мне в лоб свой монализатор, Свейн развернул новый шипастый ошейник, Тюрис зловеще оскалил окровавленные клыки, а Псар зачерпнул лопатой новую порцию светящихся гнилушек и, осклабившись, пояснил:
— Настал и твой черед приобщиться к Дешевым Истинам!
И ткнул мне этой лопатой-ковшом в лицо. Плечом к плечу с ним на меня надвигался Свейн, поигрывая ошейником, а клыки Тюриса уже щелкали у меня над ухом. Только Вильхельм не успел опалить меня прагматическим светом, так как я резко отшатнулся от лопаты и больно ударился затылком о что-то твердое…
… И проснулся. Голова болела, и я сразу понял, что не только от удара о ствол давно рухнувшего дерева. Налицо явное похмелье. Странно, ведь от пива у меня похмелья обычно не бывает. Видимо, вчера я хватил лишку.
Мне в щеку ткнулось что-то влажное, а по носу слегка царапнуло многозубцовое, вроде гребня. Я с трудом открыл глаза и увидел перед собой снемуса, снова намеревавшегося ткнуться мордочкой мне в лицо. Увидев, что я проснулся, зверек раскрыл рот во всю ширь и высунул розовый язычок, делая им лакательные движения. Тяжело поднявшись на ноги, я кое-как доплелся до бочонка, поднял валявшуюся рядом с ним кружку и зачерпнул пива. Сделав приличный глоток, я поставил недопитую кружку перед снемусом, а сам закрыл глаза, дожидаясь, когда пиво покойного Псара сотворит свою утреннюю магию.
— Смотри, утонешь, — раздался у меня за спиной голос Мечислава.
Я открыл глаза и огляделся в поисках тонущего. Мечислав показал вниз. Я опустил взгляд: снемус забрался в кружку и пытался спастись от смерти путем понижения уровня жидкости. О законе Ликофрона он явно не знал, надо полагать, по молодости, ведь ему от роду было самое большее две недели. Я вытащил его за шкирку и опустил на землю рядом с кусками подгорелой оленины, остатками нашего ужина, которые зверек тут же принялся жадно глотать, пофыркивая.
Мы рассмеялись, глядя на него, все трое, потому что к нам с Мечиславом подошел Фланиери.
— Теперь придется взять этот кадук с собой, — сказал Мечислав.
— Кадук? — переспросил я.
Фланнери тоже смотрел на Мечислава вопросительно — ему это слово было в диковинку. Мечислав охотно растолковал:
— Кадук — это имущество умершего, у которого нет известных наследников. Он отходит либо князю, либо жупану, либо тому, кто первый наложит на него руку, смотря по обстоятельствам.
— Что ж, раз так, то зверька и правда придется взять с собой, — согласился Фланнери. — Видимо, такова воля Валы.
— Но только если лошади не воспротивятся, — оговорил условие я. — Иначе пусть живет как знает, воля там Валы или нет. Добрая воля коней мне дороже.
Согласен, это прозвучало не очень почтительно по отношению к богине, но поскольку я доводился этой богине внуком, то считал себя вправе не очень стесняться в выражениях. Мы забрали кадук, то бишь выморочное наследство, включая посаженного мною на плечо снемуса, и направились туда, где вчера привязали лошадей. Когда мы подошли, они приветствовали нас недовольным ржанием, и, взглянув на них, я тотчас понял причину недовольства и негромко выругался под нос. Вчера ночью, занятые уничтожением логова колдунов, мы как-то позабыли расседлать коней и, главное, разнуздать их. Вообще-то для Уголька разнуздание особой роли не играет, так как у него узда без удил и служит в основном для украшения, так как управляю я им, не прибегая к поводьям. И, судя по тому, как были объедены листья на росшей рядом с елью ольхе, подкрепился он, во всяком случае, не хуже, чем мы. А вот Сполох Мечислава объедал березы не без труда и имел все основания жаловаться.
— Сейчас, сейчас, — поторопился успокоить его Мечислав, доставая из тороков кусок отнятого у ромеев хлеба. — Расседлаю я тебя и разнуздаю, дай только выехать из этой клятой чащобы. — И поглядел на нас с Фланнери.
— Ну что ж, — пожал плечами я, — дневка нам и впрямь не помешает. Кстати… — Я повернулся к Фланнери. — Мы с Мечиславом направляемся в Тар-Хагарт. Тебе как, по пути?
— По пути, — улыбнулся он. — Хотя я недавно оттуда. Теперь, когда мы вместе, нам всегда будет по пути.
Я только головой покачал, слыша в его словах твердую уверенность, но о причинах ее допытываться не стал и начал собираться в дорогу. Но первым делом нам, конечно, пришлось допить то немногое, что еще оставалось во втором бочонке — не везти же и его с собой. Когда мы это сделали, остатки похмелья улетучились и мир снова стал для меня светлым и прекрасным.
Перед тем как забраться в седло, я посадил захмелевшего снемуса на ладонь и поднес его к самому храпу Уголька, а потом и Сполоха. Те сперва обнюхали его, а затем фыркнули, но не сердито, и я счел, что они не возражают против его общества.
Больше никаких причин для задержек не осталось, и мы тронулись в путь. Двигались мы в таком порядке: впереди Мечислав, пообещавший вывести нас к дороге на Тар-Хагарт, не возвращаясь по нашим следам, за ним шел Фланнери, проверявший по одному ему ведомым приметам правдивость слов Мечислава, а замыкающим ехал я со снемусом в седельной сумке. Мечислав не соврал — мы уже через час выбрались к дороге, хотя, как уточнил Мечислав, ехали не самым кратчайшим путем, а под углом к тракту.
Подыскав около него подходящую широкую поляну, мы освободили коней от седел, тороков и сбруи. Пока кони паслись, мы развели костер и сели доедать оленину, не забыв поделиться и с проспавшимся снемусом, который вылез из седельной сумки и крутился возле нас, требуя свою законную часть.
Подбрасывая в костер хворост, я вдруг наткнулся на неведомо как затесавшуюся в него гнилушку. Мгновенно вспомнив свой сон, я с проклятием отшвырнул ее. Настроение мигом испортилось.
— Ты чего? — спросил Мечислав.
— Да так, — отмахнулся я, — просто вспомнил вчерашний сон.
— Какой сон?
— Разве ты его не видел? — удивился я. — А ты? — повернулся я к Фланнери.
Тот молча покачал головой.
— Ах, ну да, — сообразил я. — Ведь вас же в нем не было… Так вот, прнввделись мне те колдуны, но только они словно сошли с картины в спальне Тюриса, ну помните, где они с клыками? И…
И я пересказал сон. Они слушали не перебивая, и только под конец рассказа Фланнери покачал головой и сказал:
— Не знаю, что это было — истинное видение или обыкновенный сон. Но почему ты думал, что и мы его видели? У вас с Мечиславом такое уже бывало?
— Было дело, — ответил Мечислав и рассказал о случившемся после того, как мы с ним порубили вратников в святилище Свентовита. Я дополнил его рассказ, перебрав все случаи, когда я сталкивался с проявлениями Великого Безымянного, начиная с того памятного допроса пленного вратника, а еще рассказал о том, как я счел трон Антии недостойным сына бога (или демона) и отправился поискать лучшего удела, и как нашел меч, и какое мне было потом видение. А после разошелся и поведал обо всем, что произошло в дальнейшем, вплоть до встречи с Мечиславом. При этом мне казалось совершенно естественным, что я излагаю Фланнери все эти подробности, в том числе и те, которые опустил в разговорах с Мечиславом. И лишь когда Мечислав принялся в свою очередь рассказывать, какие ветры занесли его в такую даль от Вендии и что с ним при этом приключилось, я начал подозревать, что без магии тут не обошлось, ведь это Фланнери должен был выложить нам, как он тут оказался удивительно вовремя.
До сих пор не знаю, верны ли мои подозрения или нет, все попытки дознаться у Фланнери ни к чему не привели… В наших рассказах его, похоже, особенно заинтересовали видения Валы и эписодии с Ашназгом-цвергом и Великим Безымянным. В двух последних случаях он даже что-то бормотал себе под нос. Видимо, он и сам хорошо знал, о чем шла речь, но наши рассказы завершили какую-то известную ему картину. И мне вдруг страшно захотелось узнать, что же это за картина. Поэтому, когда Мечислав закончил рассказ, я спросил у Фланнери, глядя в упор:
— Что тебе известно?
— Вообще-то мне известно многое, что никому не ведомо, — улыбнулся он. — Но о чем именно ты спрашиваешь?
— Да хотя бы об этом клятом Безымянном! Что оно к нам привязалось? Мы ведь пока ничем ему не мешаем. Что оно из себя представляет?
— Ну это длинная история… — начал было отнекиваться Фланнери.
— А куда нам спешить? — деланно удивился Мечислав. — Все равно у нас дневка, так что давай, излагай все сначала.
— Ладно, — вздохнув, покорился Фланнери. — Значит, так. Вначале не было ничего: ни Пространства, ни Времени, ни Земли, ни Неба, ни Богов, ни Людей. Не было даже самого Мироздания, но был Центр Мироздания, где находилась Йула, заключавшая в себе все сущее и имевшая вид совершенной сферы…
— Погоди, — прервал я, кляня себя за глупость. Это же надо, самому напроситься на слушание какой-то Тео-космогонии. Но придраться было не к чему. Фланнери честно нас предупредил, что история длинная. Просто я не ожидал, что она окажется такой длинной. — Погоди, брат. Начинать с Изначальных Времен — это все равно, что начинать «Гераклиаду»… ну, скажем, с любовных похождений этой коровы Ио. Нельзя ли со времен чуточку менее отдаленных? Хотя бы с двадцатилетней давности?
— Невозможно, — решительно покачал головой Фланнери. — История эта началась очень давно, целые зоны назад, и так тесно увязана с историей нашего рода, что если пропустить начало, то дальнейшее будет непонятно.
— Отдай шизахнару!
— А почему вы ее называете шизахнарой, а не схизманой? Мне сказали, что так было бы правильнее.
Да, признаю, я часто склонен проявлять любопытство в самых неподходящих обстоятельствах, но делать это во сне — даже для меня было, пожалуй, чересчур. И мое сонное «я» осознало неуместность вопроса. Но тем не менее Вильхельм ответил:
— Она названа нами так потому, что именно по ней мы выкроим Нового Человека с двойственной природой, которому будет подвластна не только материальная, но и виртуальная реальность, благодаря чему его возможности сравнятся с божественными. Но для этого требовалось осуществить Великий Пробой, а ты и твои братья не дали нам это сделать. Мы не сдадимся, в следующем воплощении мы снова сойдемся и опять примемся за свое. Но для этого ты должен символически вернуть нам шизахнару! Иначе мы можем не вспомнить, что это такое и для чего оно нужно.
«Ну и прекрасно, — подумал я во сне, — вам же спокойней будет». И уже собирался высказать эту мысль вслух, как вдруг неизвестно откуда возник громадный котел, ничуть не похожий на тот прохудившийся бронзовый, который мы нашли в избушке. И из этого котла торчала драконья морда Великого Безымянного.
— Все это ерунда! — рявкнул дракон, выдохнув клуб дыма, чего раньше я за ним не замечал. — Шизахнара моя! Она продукт моей жизнедеятельности и должна вернуться ко мне. Я сам наварю из нее чего надо и, может быть, даже угощу тебя с братьями. Отдай ее мне!
Я хотел было сказать этому Безымянному напрямик, что захваченное в честном бою привык отдавать кому сам захочу, но колдуны меня опередили. Они дружными усилиями опрокинули котел, после чего Тюрис вонзил клыки в горло дракону, а Свейн Фитиль извлек откуда-то еще один шипастый ошейник, подлиннее своего, и мигом опоясал им шею Великого Безымянного ниже того места, где к ней присосался Тюрис. Что же касается Вильхельма и Псара, то они воздействовали на Безымянное по-своему: беловолосый вюрстенец наставил на него свой монализатор и ожаривал прагматическим светом, а глобальноголовый левкиец раздобыл лопату, больше похожую на ковш, и, зачерпнув из кучи светящихся гнилушек, тыкал ею в морду дракона и периодически опорожнял, стоило тому хоть чуть приоткрыть пасть. И приговаривал:
— Ты у меня приобщишься к Дешевым Истинам! Так, говоришь, шизахнара — продукт твоей жизнедеятельности? Ну так мы сейчас сварим пиво прямо в тебе!
— Правильно, — поддержал его Свейн Фитиль, затянув наконец на шее дракона собачий ошейник. — Давно пора насильственно внедрить ему культурные навыки!
— Наконец-то и вы занялись чем-то полезным, — одобрил я, наблюдая за деятельностью колдунов.
И тут же пожалел о сказанном. Потому что колдуны мигом оставили дракона, который уже лежал пластом да пускал дым из ушей, и переключили все внимание на меня. Вильхельм нацелил мне в лоб свой монализатор, Свейн развернул новый шипастый ошейник, Тюрис зловеще оскалил окровавленные клыки, а Псар зачерпнул лопатой новую порцию светящихся гнилушек и, осклабившись, пояснил:
— Настал и твой черед приобщиться к Дешевым Истинам!
И ткнул мне этой лопатой-ковшом в лицо. Плечом к плечу с ним на меня надвигался Свейн, поигрывая ошейником, а клыки Тюриса уже щелкали у меня над ухом. Только Вильхельм не успел опалить меня прагматическим светом, так как я резко отшатнулся от лопаты и больно ударился затылком о что-то твердое…
… И проснулся. Голова болела, и я сразу понял, что не только от удара о ствол давно рухнувшего дерева. Налицо явное похмелье. Странно, ведь от пива у меня похмелья обычно не бывает. Видимо, вчера я хватил лишку.
Мне в щеку ткнулось что-то влажное, а по носу слегка царапнуло многозубцовое, вроде гребня. Я с трудом открыл глаза и увидел перед собой снемуса, снова намеревавшегося ткнуться мордочкой мне в лицо. Увидев, что я проснулся, зверек раскрыл рот во всю ширь и высунул розовый язычок, делая им лакательные движения. Тяжело поднявшись на ноги, я кое-как доплелся до бочонка, поднял валявшуюся рядом с ним кружку и зачерпнул пива. Сделав приличный глоток, я поставил недопитую кружку перед снемусом, а сам закрыл глаза, дожидаясь, когда пиво покойного Псара сотворит свою утреннюю магию.
— Смотри, утонешь, — раздался у меня за спиной голос Мечислава.
Я открыл глаза и огляделся в поисках тонущего. Мечислав показал вниз. Я опустил взгляд: снемус забрался в кружку и пытался спастись от смерти путем понижения уровня жидкости. О законе Ликофрона он явно не знал, надо полагать, по молодости, ведь ему от роду было самое большее две недели. Я вытащил его за шкирку и опустил на землю рядом с кусками подгорелой оленины, остатками нашего ужина, которые зверек тут же принялся жадно глотать, пофыркивая.
Мы рассмеялись, глядя на него, все трое, потому что к нам с Мечиславом подошел Фланиери.
— Теперь придется взять этот кадук с собой, — сказал Мечислав.
— Кадук? — переспросил я.
Фланнери тоже смотрел на Мечислава вопросительно — ему это слово было в диковинку. Мечислав охотно растолковал:
— Кадук — это имущество умершего, у которого нет известных наследников. Он отходит либо князю, либо жупану, либо тому, кто первый наложит на него руку, смотря по обстоятельствам.
— Что ж, раз так, то зверька и правда придется взять с собой, — согласился Фланнери. — Видимо, такова воля Валы.
— Но только если лошади не воспротивятся, — оговорил условие я. — Иначе пусть живет как знает, воля там Валы или нет. Добрая воля коней мне дороже.
Согласен, это прозвучало не очень почтительно по отношению к богине, но поскольку я доводился этой богине внуком, то считал себя вправе не очень стесняться в выражениях. Мы забрали кадук, то бишь выморочное наследство, включая посаженного мною на плечо снемуса, и направились туда, где вчера привязали лошадей. Когда мы подошли, они приветствовали нас недовольным ржанием, и, взглянув на них, я тотчас понял причину недовольства и негромко выругался под нос. Вчера ночью, занятые уничтожением логова колдунов, мы как-то позабыли расседлать коней и, главное, разнуздать их. Вообще-то для Уголька разнуздание особой роли не играет, так как у него узда без удил и служит в основном для украшения, так как управляю я им, не прибегая к поводьям. И, судя по тому, как были объедены листья на росшей рядом с елью ольхе, подкрепился он, во всяком случае, не хуже, чем мы. А вот Сполох Мечислава объедал березы не без труда и имел все основания жаловаться.
— Сейчас, сейчас, — поторопился успокоить его Мечислав, доставая из тороков кусок отнятого у ромеев хлеба. — Расседлаю я тебя и разнуздаю, дай только выехать из этой клятой чащобы. — И поглядел на нас с Фланнери.
— Ну что ж, — пожал плечами я, — дневка нам и впрямь не помешает. Кстати… — Я повернулся к Фланнери. — Мы с Мечиславом направляемся в Тар-Хагарт. Тебе как, по пути?
— По пути, — улыбнулся он. — Хотя я недавно оттуда. Теперь, когда мы вместе, нам всегда будет по пути.
Я только головой покачал, слыша в его словах твердую уверенность, но о причинах ее допытываться не стал и начал собираться в дорогу. Но первым делом нам, конечно, пришлось допить то немногое, что еще оставалось во втором бочонке — не везти же и его с собой. Когда мы это сделали, остатки похмелья улетучились и мир снова стал для меня светлым и прекрасным.
Перед тем как забраться в седло, я посадил захмелевшего снемуса на ладонь и поднес его к самому храпу Уголька, а потом и Сполоха. Те сперва обнюхали его, а затем фыркнули, но не сердито, и я счел, что они не возражают против его общества.
Больше никаких причин для задержек не осталось, и мы тронулись в путь. Двигались мы в таком порядке: впереди Мечислав, пообещавший вывести нас к дороге на Тар-Хагарт, не возвращаясь по нашим следам, за ним шел Фланнери, проверявший по одному ему ведомым приметам правдивость слов Мечислава, а замыкающим ехал я со снемусом в седельной сумке. Мечислав не соврал — мы уже через час выбрались к дороге, хотя, как уточнил Мечислав, ехали не самым кратчайшим путем, а под углом к тракту.
Подыскав около него подходящую широкую поляну, мы освободили коней от седел, тороков и сбруи. Пока кони паслись, мы развели костер и сели доедать оленину, не забыв поделиться и с проспавшимся снемусом, который вылез из седельной сумки и крутился возле нас, требуя свою законную часть.
Подбрасывая в костер хворост, я вдруг наткнулся на неведомо как затесавшуюся в него гнилушку. Мгновенно вспомнив свой сон, я с проклятием отшвырнул ее. Настроение мигом испортилось.
— Ты чего? — спросил Мечислав.
— Да так, — отмахнулся я, — просто вспомнил вчерашний сон.
— Какой сон?
— Разве ты его не видел? — удивился я. — А ты? — повернулся я к Фланнери.
Тот молча покачал головой.
— Ах, ну да, — сообразил я. — Ведь вас же в нем не было… Так вот, прнввделись мне те колдуны, но только они словно сошли с картины в спальне Тюриса, ну помните, где они с клыками? И…
И я пересказал сон. Они слушали не перебивая, и только под конец рассказа Фланнери покачал головой и сказал:
— Не знаю, что это было — истинное видение или обыкновенный сон. Но почему ты думал, что и мы его видели? У вас с Мечиславом такое уже бывало?
— Было дело, — ответил Мечислав и рассказал о случившемся после того, как мы с ним порубили вратников в святилище Свентовита. Я дополнил его рассказ, перебрав все случаи, когда я сталкивался с проявлениями Великого Безымянного, начиная с того памятного допроса пленного вратника, а еще рассказал о том, как я счел трон Антии недостойным сына бога (или демона) и отправился поискать лучшего удела, и как нашел меч, и какое мне было потом видение. А после разошелся и поведал обо всем, что произошло в дальнейшем, вплоть до встречи с Мечиславом. При этом мне казалось совершенно естественным, что я излагаю Фланнери все эти подробности, в том числе и те, которые опустил в разговорах с Мечиславом. И лишь когда Мечислав принялся в свою очередь рассказывать, какие ветры занесли его в такую даль от Вендии и что с ним при этом приключилось, я начал подозревать, что без магии тут не обошлось, ведь это Фланнери должен был выложить нам, как он тут оказался удивительно вовремя.
До сих пор не знаю, верны ли мои подозрения или нет, все попытки дознаться у Фланнери ни к чему не привели… В наших рассказах его, похоже, особенно заинтересовали видения Валы и эписодии с Ашназгом-цвергом и Великим Безымянным. В двух последних случаях он даже что-то бормотал себе под нос. Видимо, он и сам хорошо знал, о чем шла речь, но наши рассказы завершили какую-то известную ему картину. И мне вдруг страшно захотелось узнать, что же это за картина. Поэтому, когда Мечислав закончил рассказ, я спросил у Фланнери, глядя в упор:
— Что тебе известно?
— Вообще-то мне известно многое, что никому не ведомо, — улыбнулся он. — Но о чем именно ты спрашиваешь?
— Да хотя бы об этом клятом Безымянном! Что оно к нам привязалось? Мы ведь пока ничем ему не мешаем. Что оно из себя представляет?
— Ну это длинная история… — начал было отнекиваться Фланнери.
— А куда нам спешить? — деланно удивился Мечислав. — Все равно у нас дневка, так что давай, излагай все сначала.
— Ладно, — вздохнув, покорился Фланнери. — Значит, так. Вначале не было ничего: ни Пространства, ни Времени, ни Земли, ни Неба, ни Богов, ни Людей. Не было даже самого Мироздания, но был Центр Мироздания, где находилась Йула, заключавшая в себе все сущее и имевшая вид совершенной сферы…
— Погоди, — прервал я, кляня себя за глупость. Это же надо, самому напроситься на слушание какой-то Тео-космогонии. Но придраться было не к чему. Фланнери честно нас предупредил, что история длинная. Просто я не ожидал, что она окажется такой длинной. — Погоди, брат. Начинать с Изначальных Времен — это все равно, что начинать «Гераклиаду»… ну, скажем, с любовных похождений этой коровы Ио. Нельзя ли со времен чуточку менее отдаленных? Хотя бы с двадцатилетней давности?
— Невозможно, — решительно покачал головой Фланнери. — История эта началась очень давно, целые зоны назад, и так тесно увязана с историей нашего рода, что если пропустить начало, то дальнейшее будет непонятно.