Страница:
Мне его рассуждение показалось, мягко говоря, не очень убедительным, но я решил не спорить — пускай сам проверит, ему полезно.
Видимо, Фланнери разделял мои мысли, потому что он пожал плечами и сказал:
— Ладно, поищи его там, но только постарайся к вечеру вернуться в таверну. А мне надо пройтись по местным лавкам и кое-что приобрести. Кто-нибудь хочет составить мне компанию?
— Приобрести — это дело, — одобрительно заметил Агнар. — Я с тобой.
— Я, пожалуй, тоже пройдусь с вами, а потом прогуляюсь к акрополю. Хочу рассмотреть его поближе. Вы видели, какие громадные камни в основании его стен?
Фланнери с Мечиславом видели, но их это не заинтересовало, а что касается Агнара, то он не подходил к акрополю ближе, чем на выстрел из лука — причем из моего лука, бьющего на двести шагов дальше обычного.
Приняв решение, мы вышли на улицу, не забыв взять с собой деньги, которые разделили примерно поровну. Агнар, правда, предлагал забрать вообще все мало-мальски ценное, так как, по его словам, в Тар-Хагарте уйма проходимцев, которые вполне могут польститься на наши вещи. Но Фланнери заверил его, что об этом он уже позаботился, и выразительно помахал посохом. С тем мы и отправились в свой эпический поход по Тар-Хагарту.
Глава 22
Глава 23
Видимо, Фланнери разделял мои мысли, потому что он пожал плечами и сказал:
— Ладно, поищи его там, но только постарайся к вечеру вернуться в таверну. А мне надо пройтись по местным лавкам и кое-что приобрести. Кто-нибудь хочет составить мне компанию?
— Приобрести — это дело, — одобрительно заметил Агнар. — Я с тобой.
— Я, пожалуй, тоже пройдусь с вами, а потом прогуляюсь к акрополю. Хочу рассмотреть его поближе. Вы видели, какие громадные камни в основании его стен?
Фланнери с Мечиславом видели, но их это не заинтересовало, а что касается Агнара, то он не подходил к акрополю ближе, чем на выстрел из лука — причем из моего лука, бьющего на двести шагов дальше обычного.
Приняв решение, мы вышли на улицу, не забыв взять с собой деньги, которые разделили примерно поровну. Агнар, правда, предлагал забрать вообще все мало-мальски ценное, так как, по его словам, в Тар-Хагарте уйма проходимцев, которые вполне могут польститься на наши вещи. Но Фланнери заверил его, что об этом он уже позаботился, и выразительно помахал посохом. С тем мы и отправились в свой эпический поход по Тар-Хагарту.
Глава 22
Вместе мы, впрочем, шли недолго — верный своему слову Мечислав на первом же перекрестке свернул на юг и целеустремленно зашагал в сторону торговой площади. Я мысленно пожелал ему удачи в поисках Эпипола и двинулся к мосту через Магус, с любопытством поглядывая по сторонам.
— А почему тебя так заинтересовали мегалиты в основании акрополя? — спросил меня Фланнери, отвлекая от разглядывания пестрой толпы уличных торговцев, стражников, чиновников, ремесленников и прочих граждан и гостей Тар-Хагарта, Нового Города.
— Понимаешь, хочу убедиться, что эти камни действительно такие древние, какими кажутся издали. Подобные мегалиты мне уже приходилось видеть, и я точно знаю, что возраст их — не менее трех тысяч лет. Но в таком случае почему этот город называется Новым? Ведь если есть Новый Город, то должен быть и Старый, логично? А где же он, спрашивается?
— На этот счет есть разные мнения, — ответил Фланнери. — Одни считают, что основатели города были выходцами из Ашмара, то есть Древнего, городишки на юге Алалии, и назвали его Новым Городом, чтобы подчеркнуть его новизну по сравнению с метрополией. Но это полная чушь. На заре существования Тар-Хагарта предки алальцев пасли свиней где-то на востоке Бирана и никакого отношения к основанию города не имели. Большинство же ученых людей полагают, что первоначальное человеческое поселение находилось здесь, на правобережье, а на левом берегу, там, где сейчас акрополь, какой-то древний народ установил мегалиты на Месте Силы и там находилось святилище Зекуатхи…
— Того самого? — спросил я, живо вспомнив рассказ Ашназга.
— Его, — кивнул Фланнери. — Ну а после крушения богов почтение к этому святилищу ослабло и перебравшиеся через реку горожане построили на его месте акрополь, заложив в кладку те же мегалиты.
Тут я вспомнил про камни, лежащие в основании Эстимюра, и предания о том, что раньше на месте замка стоял круг камней, воздвигнутый неизвестно когда и кем.
— Погоди, — сказал я Фланнери. — Если мегалиты древние люди ставили в Местах Силы, то выходит, что Эстимюр…
— Да, — подтвердил Фланнери. — Там тоже Место Силы и древнее святилище. Вот потому-то заклятие Суримати и подействовало на нашего отца. Ведь он совершал там с твоей матерью самый древний обряд Слияния.
— Какой такой обряд Слияния? — не понял малопросвещенный Агнар.
— Я же рассказывал, что вначале была целокупная Йула, соединяющая в себе и женское и мужское начала. После ее распада эти начала разошлись, но стремятся сойтись и соединиться вновь. И в тот миг, когда мужчина и женщина одновременно, прошу заметить, одновременно достигают экстаза, они на мгновение духовно сливаются в единое целое и возвращаются к Изначальной Целокупности. Это создает такой мощный всплеск Силы, что, когда слияние происходит в подобном месте, достаточно и самого слабого толчка, которым и послужило заклятие Суримати… Разве вы не ощущали этого всплеска, когда достигали одновременного оргазма с какой-нибудь женщиной?
— Ощущал раз-другой, — с неохотой признался Агнар, — и старался, чтобы больше этого не было. А то появлялись потом всякие глупые мысли вроде желания всегда оберегать и опекать эту женщину, завести с ней детей, обосноваться где-нибудь, зажить честным трудом, как какой-нибудь бонд, и прочие мысли, недостойные адальмана [43].
— Мысли эти правильнее назвать не недостойными, а скорее несвоевременными, — поправил его Фланнери.
И, продолжая беседу, они с Агнаром свернули в какой-то переулок, где располагалось много всяких лавок, торговавших, судя по вывескам, старинными рукописями и прочими редкостями: от зауксираминского наранга до эрзитовой пималии из далекого Барсума. Я же продолжил путь к мосту, где обшитые медью дубовые ворота были, по причине дневного времени, распахнуты настежь, а стоявшие у них стражники брали по два медяка с воза и по медяку с конного, а прочих пускали на левобережье бесплатно.
Я перешел через мост и изучил акрополь вблизи: ничего не скажешь, весьма внушительное сооружение: стены локтей на восемь выше городских, десять башен, перед стенами глубокий, облицованный камнем ров, через который перекинут тяжелый подъемный мост на цепях, ведущий к надвратной башне с двойной опускной решеткой. Впрочем, если кому охота узнать об этом акрополе поподробнее, пусть читает трактат ромейского военного теоретика Фронтона «О крепостях», где описаны практически все оборонительные сооружения Межморья, какие существовали во времена написания трактата, то есть примерно два с половиной века назад. У нас в библиотеке он имеется и снабжен рисунками, позволяющими наглядно представить, на что похожи описываемые автором твердыни. Я же прогулялся вдоль восточной стороны акрополя, пока снова не вышел к реке, разглядывая мегалиты и по привычке примериваясь, как ловчее взять его приступом. Я уже почти дошел до реки, когда меня отвлекло от созерцания неподвижных мегалитов нечто подвижное, хотя не менее занятное, — шедшая впереди женщина. Она бросилась мне в глаза потому, что во всей пестрой толпе вокруг меня только она была одета во все черное: черные облегающие шаровары (судя по отблеску, из шелка), черную шелковую же рубашку и черные замшевые полусапожки, доходившие ей до лодыжек. Несмотря на странный наряд, это была несомненно женщина, моя способность с первого взгляда распознавать пол любого существа была здесь совершенно ни при чем — в этой незнакомке женщину узнал бы любой, хотя ее черные волосы, собранные в конский хвост, как у выходящего на смертный бой жунтийца, были ничуть не длиннее, чем у прочих жителей Тар-Хагарта, едва доходили до плеч. Нет, ощущение, что передо мной женщина, вызывалось скорее ее неповторимой походкой. Она шла плавно, слегка покачивая бедрами, словно танцуя, и я обнаружил, что следую за ней как привязанный, не сводя глаз с обтянутого черным шелком зада — тоже бесспорно женственного даже для куда менее проницательного взгляда, чем мой. Спохватившись, я остановился, но было уже поздно, женщина обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. А я в свою очередь завороженно рассматривал ее, и посмотреть было на что, спереди она представляла собой еще более прекрасное зрелище, чем сзади: стройная фигура, узкая талия, широкие бедра и большие, но совершенно соразмерные груди, которые так и норовили прорвать тонкий шелк рубашки всякий раз, как она делала вдох. И лицо: чистый высокий лоб, прямой нос, широко расставленные черные глаза, гладкие розовые щеки, четкие, словно вырезанные резцом ваятеля скулы, сходящиеся в закругленный подбородок под полными ярко-красными губами, напоминающими наши два лука, мой боевой — верхняя, и охотничий Мечислава — нижняя. Эти губы, подумалось почему-то мне, наверняка очень приятно целовать, они сразу делаются мягкими и нежными… Опомнившись, я покраснел (чего со мной не случалось уж не помню сколько лет) и забормотал какие-то извинения. Но она меня не слушала: сделав три плавных шага, она приблизилась ко мне и, подняв руки, провела ладонями вдоль моего тела, нигде, однако, не прикасаясь ко мне, но задерживая сведенные вместе ладони над моей макушкой, сердцем, пупком, пахом. Завершив этот странный обряд к своему удовлетворению, она тоном госпожи, привыкшей к безоговорочному повиновению, приказала мне:
— Иди за мной.
А затем повернулась и пошла дальше. И я, не задумываясь, пошел, словно воин, получивший распоряжение от самого полемарха, а то и от короля.
Шагая за ней по улице параллельно реке, я терялся в догадках, кто же она такая. Может, портовая порна? Сомнительно; насколько мне известно, порны всех стран и народов предпочитают одежды аляповатые, броские и как можно меньше скрывающие их прелести. Конечно, в таком городе, как Тар-Хагарт, где все так любят пестро одеваться, заметней женщина в черном, а не в цветастом наряде. Но порны всего мира еще и ярко красятся, превращая иной раз свои лица в самые настоящие картины. А у этой женщины на лице никакой краски не наблюдалось: даже ее ярко-красные губы были такими от природы. Может, это очередная поклонница писанины Лилии Виридии? Я посмотрел на ее ножки и покачал головой. Нет, на лошади она в последнее время не ездила. И я вовсе не хочу сказать, что у наездницы непременно должны быть кривые ноги, при умелой посадке это как раз необязательно. Но ее черные шелковые шаровары никогда не разъедал конский пот, это определил бы любой наездник. Так кто же она? Я задавался этим вопросом всю дорогу до порта, но так и не нашел удовлетворительного ответа, когда ступил на сходни крытой одномачтовой лодки длиной в двадцать пять локтей, чем-то напоминающей виденные мной на рисунках джунгарские джонки. Поднявшись за незнакомкой на палубу, я затем спустился в каюту, занимавшую все внутреннее пространство лодки и накрытую двускатной деревянной кровлей, которая покоилась не на самых бортах, а на прибитых к ним на равном расстоянии друг от друга брусках. Сквозь эти небольшие промежутки между брусками в каюту проникал свет, и, когда глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что попал в какой-то иной мир, непохожий на тот, который остался на берегу.
Все дно лодки устилал роскошный синий ворсистый ковер биранской работы, в котором мои ноги тонули чуть ли не по щиколотку. Ступать по такому ковру в пыльных сапогах казалось едва ли не святотатством, и я, поспешно сняв их, оставил за входом в каюту, прежде чем подойти к живописно разбросанным по ковру красным атласным подушкам и серебряной статуе в локоть высотой, изображавшей обнаженную женщину в венке из дубовых листьев. Вот этот-то венок меня и поразил больше всего — даже больше таинственной незнакомки, которая, видимо, ценила свой ковер еще выше, чем я.
Она скинула не только сапожки, но и рубашку с шароварами, оставшись, однако, не обнаженной как статуя, а в странном черном шелковом треугольнике на бедрах, походившем на штаны без штанин. Лучше я описать этот наряд не могу, тем более что глядел я, повторяю, не на него и не на красавицу, а на статую и дубовый венок.. В моем сознании дубовый венок был неразрывно связан с особами, танцевавшими в полнолуние голыми на лесных полянах. Сам я этого танца, правда, ни разу не видел, но слышал немало, равно как и про другие обряды таинственных лесных жриц.
— Ты… ты… стрега? — запинаясь, произнеся и невольно схватился за рукоять кинжала — в тесноте каюты он будет куда сподручней меча.
— Что ты знаешь о стрегах, северный варвар? — пренебрежительно усмехнулась она, делая вид, что не замечает моего движения.
— Достаточно, — резко ответил я, задетый тем, что меня путают с соплеменниками Агнара, хотя, наверно, здесь, на юге, мы все считались северными варварами: и соотечественники Эгмунда Голодранца, и анты, и ухрялы, и жунтийцы, и вюрстенцы, и, наверное, даже михассенцы, хотя последние жили буквально в двух шагах от Тар-Хагарта. — Стреги — это ведьмы, совершающие по ночам в лесах свои колдовские обряды. Они приносят человеческие жертвы, не вступают в сношения с мужчинами и не почитают никаких богов…
Тут я умолк, осознав нелепость своих слов, так как из них вытекало, что уж кем-кем, а стрегой эта смуглянка быть никак не могла. Хотя бы потому что она чтила по крайней мере одну богиню, чье серебряное изваяние, собственно, и навело меня на мысль, что предо мной — стрега. И потом, судя по тому, с какой быстротой она избавилась почти от всей одежды, с мужчинами ей доводилось иметь дело… Ведь даже в том, что она оставила на бедрах нелепый треугольник из черного шелка, проглядывало умение возбудить мужчину, присущее скорее опытной порне, чем неискушенной девственнице. Впрочем, девственницей красотка и не была — уж это-то я определил с первого взгляда, но как-то не придал значения.
Однако смуглянка не стала ловить меня на противоречиях, а уселась на подушке, скрестив ноги, и жестом предложила сделать то же. Все еще слегка настороженный, я устроился напротив нее, убрав руку с кинжала, но готовый дать отпор любым колдовским штучкам.
— Отчасти ты прав, — кивнула она, — хотя стреги все-таки почитали Древних Богов, но полагали, что никакие изображения не нужны, так как боги живут повсюду вокруг нас: в деревьях, в животных, в камнях и даже в людях — не во всех, конечно, лишь в некоторых; и стреги умели определять наличие в людях, деревьях и прочем большей или меньшей оренды [44]… Но это не имеет значения, потому что — запомни это хорошенько — никаких стрег больше нет!
Я хотел было возразить, но она опередила:
— О, разумеется, еще осталось несколько сотен старух, которые упрямо держатся за прежние обычаи, но у них нет будущего. К ним никто не идет в обучение, и, когда они перемрут, исчезнет и их ковен. А молодые стреги еще двадцать лет назад признали правоту Камиллы и пошли ее путем.
Заслышав это имя, я мигом насторожился, поскольку так звали, если верить Скарти, мать Фланнери, а он, внезапно сообразил я, ни о ней, ни о себе так и не рассказал. Я не раз давал себе обещание расспросить его, но почему-то всякий раз этому что-то мешало. Ладно, мысленно поклялся я, вот встретимся опять, и он больше не отвертится. А пока не мешает вызнать все, что можно, у этой нестреги…
— Каким-каким путем? — спросил я. — И кто такая эта Камилла?
— Ты уверен, что тебя интересует именно это? — промурлыкала в ответ она и слегка повела плечами, отчего ее груди приятно заволновались.
— Уверен, — твердо ответил я, стискивая зубы. И соврал не моргнув глазом: — Меня всегда занимало, что, собственно, за цели преследовали стреги: политические, религиозные или какие-то иные. Если расскажешь, то я буду очень благодарен.
— Ну хорошо, — глубоко вздохнула она. — Если тебе это интересно, слушай. В далекой древности на месте, где сейчас располагаются Алалия, Романия, Михассен и Северный Чусон, жили племена туатов. Они много чего знали и умели, но своего государства не создавали, так как их жрецы-мудрецы считали это излишним, ведь их почитали во всех племенах, а если б какой-то вождь объединил эти племена и стал королем, то им, пожалуй, пришлось бы склониться перед его властью, и вообще первенство перешло бы от жрецов к воинам…
Я громко застонал:
— Слушай, ну сколько можно?! Третий раз за последние три дня стоит только о чем-то спросить, как меня кормят древней историей. Я же ведь хочу лишь узнать, кто такая Камилла, при чем тут давняя грызня трона и алтаря?!
— Я ведь предлагала заняться делом более приятным, — обиделась моя рассказчица, а я подумал: «Что-то не припомню такого!» — А ты спрашивал, кто такие стреги и к чему стремились. Вот я и излагаю. А уж как излагать, это мне, наверно, лучше знать! Впрочем, если предпочитаешь перейти от разговоров к действиям… — И она положила руки на бедра с явным намерением удалить с них шелковый треугольник. Будь на ее месте другая, я бы такой жест только приветствовал, но сейчас меня больше занимало знание.
— Нет, излагай, как считаешь нужным, но по возможности не вдаваясь в политику давно минувших времен.
— Как угодно, — пожала плечами она. — Только никакой, как ты выражаешься, политики в моем рассказе нет — одна история, правда изустная, потому что письменностью туаты так и не обзавелись, жрецы считали и ее излишней, мол, будет мешать бардам и филидам развивать память. И это, конечно, тоже не способствовало объединению туатов, хотя бы для совместного отпора врагу. Поэтому когда жунтийцы стали сколачивать первую в Межморье гегемонию, они без труда разбили туатов и обложили их данью. А когда туаты восстали против их господства, то были с легкостью разгромлены и лишены половины земель. Когда гегемония перешла от жунтийцев к вендам, туаты снова попробовали скинуть иго, и венды, опять же без труда, потопили восстание в крови. После того как рухнула гегемония вендов, туаты решили, что смогут наконец вздохнуть спокойно и зажить по-старому, но тут…
— Но тут, в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, их покорили левкийцы во главе с царем Леонтом, — вставил я, вспомнив читанную когда-то «Историю Левкии» Агасикрата и отождествив наконец загадочных туатов с хорошо известными историкам гиатами.
— Если ты дальше сам знаешь, то нам незачем тратить время на разговоры, и мы можем…
— Нет-нет, рассказывай, — попросил я, видя, что она снова берется за черный треугольник.
Она состроила гримаску, как бы говоря «дело твое», но рассказ продолжила, и я теперь воспринимал его лучше, поскольку мог сопоставлять услышанное с тем немногим, что знал о гиатах из истории. И оценил юмор безвестного левкийца, переименовавшего загадочных туатов во вполне понятных гиатов, то есть свинопасов.
— При левкийской гегемонии туатам жилось вполне сносно, так как платили они теперь не дань, размеры которой определяла только жадность жунтииских и вендийских князей, а подати, распределенные на всех подданных левкийской державы. Но для туатов это мягкое владычество оказалось хуже жестокой власти жунтийцев и вендов. Те требовали от туатов лишь одного — покорности и дани. А левкийцы втягивали их в свои войны, в управление государством, во всякие состязания. И народ стал забывать исконные обычаи и даже родной язык. То же самое продолжалось и при ромеях, только еще в большей мере, потому что ромеи забирали юношей служить в свои легионы и они возвращались домой уже настоящими ромеями. И жрецы-мудрецы предали свой народ, войдя в ромейское жречество и подчинившись понтифику. Они стали поклоняться чужим богам, даже не называя их для приличия туатскими именами. Нет, они чтили всяких там Марсов, Юпитеров, Юнон и прочих беллон с венерами. А своих богов туаты забыли…
И вот тогда спасать народ решили женщины, и среди туатов появились стреги. Они стремились сохранить в чистоте древние верования и тем самым сохранить туатов как народ. Но неизбывное проклятие туатов — разъединенность — проявило себя и теперь, потому что стреги чуть ли не сразу раскололись на тех, кто призывал удалиться от мира и хранить древнюю мудрость в лесных убежищах, передавая ее девушкам, добровольно шедшим в обучение, и тех, кто требовал не удаляться от мира мужчин, а наоборот — вспомнить, что когда-то женщины туатов сражались бок о бок с мужчинами, и передавать древнюю мудрость людям, проверенным в бою. Эти последние оказались в меньшинстве, и их изгнали из мест, населенных потомками туатов. В поисках пристанища они ушли на север, где впоследствии стали называться…
— Вальками, — не выдержав, снова вставил я и, получив еще один жгучий взгляд черных глаз, поспешно замахал руками, мол, продолжай, я слушаю.
Она немного помолчала, давая понять, что дальнейших вторжений в монолог не потерпит, а потом заговорила вновь:
— Эти две ветви хранительниц древней мудрости со временем расходились все дальше и дальше, становясь уже совершенно непохожими друг на друга. Ушедшие на север уверовали в какую-то богиню Валу, отчего и получили свое прозвание… — (Я обиделся, что бабушку назвали «какой-то богиней», но смолчал из опасения, что рассказ будет окончен на таком интересном месте). — … А оставшиеся все больше отрывались от мира людей, погружаясь в пучину самого темного колдовства… Напуганный народ стал чураться стрег, что подрывало их влияние и уничтожало главную цель: сохранение самобытности туатов. Впрочем, об этой цели среди стрег тогда уже мало кто вспоминал, и ковен шел к постепенному исчезновению, пока верховной жрицей не стала Камилла…
«Ага!» — мысленно воскликнул я.
— Камилла была молода и полна оренды. Она встряхнула стрег, заставила вспомнить, зачем они взялись огород городить, и не только вернула им былое влияние на туатов, но даже распространила его на земли Севера: Антию, Вендию и другие. Более того, она вспомнила, что вальки — их заблудшие сестры, и стала усиленно готовить почву для воссоединения двух ветвей Древнего Знания, но натолкнулась на сильное противодействие старых жриц, которые ни в какую не желали подобного слияния. И тут случилось нечто, опрокинувшее и планы Камиллы, и расчеты ее противниц.
Я внутренне подобрался, чувствуя, что сейчас пойдет самое интересное, во всяком случае для меня.
— В ходе обряда жертвоприношения, который Камилла проводила ради примирения с иерархией стрег, она ощутила присутствие постороннего. Мужчины. Но не просто мужчины. Она уже тогда почувствовала, что он — нечто большее. И когда они наконец встретились, она окончательно убедилась, что оренды в нем столько, что он походил скорей на бога, чем на человека. Звали его Глейв, возможно, ты слышал о нем.
Я молча кивнул, не уточняя, кем довожусь этому Глейву.
— Он попал к ней раненым и ослабленным, и она стала выхаживать его, оплетая одновременно сетью своих чар. Она хотела, чтобы он помог объединить стрег и валек и возродить величие туатов. Но здесь Камилла, видимо, замахнулась слишком высоко. После десятидневного плавания по Туманному морю Камилла внезапно исчезла с корабля, и даже бывшая с ней старая жрица не смогла установить причину исчезновения.
А потом Камилла вдруг объявилась на севере за морем, да к тому же не одна, а с ребенком. Она утверждала, что ребенок этот не кто иной, как квизац хадерах, то есть рожденный девственницей. Стреги давно утверждали, что мужчина, у которого оренды не меньше, чем у бога, может сделать девушке ребенка посредством шианы…
— Посредством чего? — забывшись, переспросил я.
Она посмотрела на меня с плохо скрытым презрением; видимо, по ее мнению, не знать этого слова мог лишь совсем необразованный варвар.
— У ромеев это называется oral conceptia и считается одним из признаков божественности.
Я хотел было спросить, при чем тут какая-то устная концепция, но, к счастью, вовремя сообразил, что речь идет о стоматосном зачатии.
— Regina de fellatricis! — невольно воскликнул я, вспомнив, как называл Камиллу в своем опусе Эпипол. — Так вот почему стреги удовлетворяли мужчин только таким способом! Хотели зачать этого квизаца, как его там?
— Да, — кивнула эта чересчур осведомленная особа, смерив меня взглядом, — но когда Камилла заявила, что квизац хадерах наконец рожден, старые стреги ей не поверили. Они утверждали, будто Камилла нарушила обет, возлегла с Глейвом и, значит, недостойна теперь быть верховной жрицей. А поскольку она потеряла не только девственность, но и священный знак верховных стрег, то, наверно, недостойна и жить. Вот тогда-то среди стрег и произошел Второй Великий Раскол со времен ухода валек.
Все молодые стреги примкнули к Камилле и объединились с вальками, окончательно порвав с прежними обычаями стрег вроде безбрачия, человеческих жертвоприношений и черного чародейства. Моя мать была одной из этих молодых стрег. Она даже съездила на север, где лично встречалась с Камиллой и видела ее младенца. Мать говорила мне, что у него был не по возрасту мудрый взгляд.
— А как звали этого младенца и что с ним теперь? — Я решил, что перебивать уже можно.
— Не знаю, — ответила она. — Камилла сказала, что его имя и его миссия в нашем мире — глубочайшая тайна, доступная пониманию лишь Очень Немногих. Я в их число не вхожу, — призналась она с некоторым смущением. — Но я верю, что тайна эта откроется еще при моей жизни.
«Половину этой тайны я мог бы тебе открыть хоть сейчас», — подумал я, глядя, как дочь стреги избавляется наконец от своего черного треугольника.
Но затем мне стало не до просветительства.
— А почему тебя так заинтересовали мегалиты в основании акрополя? — спросил меня Фланнери, отвлекая от разглядывания пестрой толпы уличных торговцев, стражников, чиновников, ремесленников и прочих граждан и гостей Тар-Хагарта, Нового Города.
— Понимаешь, хочу убедиться, что эти камни действительно такие древние, какими кажутся издали. Подобные мегалиты мне уже приходилось видеть, и я точно знаю, что возраст их — не менее трех тысяч лет. Но в таком случае почему этот город называется Новым? Ведь если есть Новый Город, то должен быть и Старый, логично? А где же он, спрашивается?
— На этот счет есть разные мнения, — ответил Фланнери. — Одни считают, что основатели города были выходцами из Ашмара, то есть Древнего, городишки на юге Алалии, и назвали его Новым Городом, чтобы подчеркнуть его новизну по сравнению с метрополией. Но это полная чушь. На заре существования Тар-Хагарта предки алальцев пасли свиней где-то на востоке Бирана и никакого отношения к основанию города не имели. Большинство же ученых людей полагают, что первоначальное человеческое поселение находилось здесь, на правобережье, а на левом берегу, там, где сейчас акрополь, какой-то древний народ установил мегалиты на Месте Силы и там находилось святилище Зекуатхи…
— Того самого? — спросил я, живо вспомнив рассказ Ашназга.
— Его, — кивнул Фланнери. — Ну а после крушения богов почтение к этому святилищу ослабло и перебравшиеся через реку горожане построили на его месте акрополь, заложив в кладку те же мегалиты.
Тут я вспомнил про камни, лежащие в основании Эстимюра, и предания о том, что раньше на месте замка стоял круг камней, воздвигнутый неизвестно когда и кем.
— Погоди, — сказал я Фланнери. — Если мегалиты древние люди ставили в Местах Силы, то выходит, что Эстимюр…
— Да, — подтвердил Фланнери. — Там тоже Место Силы и древнее святилище. Вот потому-то заклятие Суримати и подействовало на нашего отца. Ведь он совершал там с твоей матерью самый древний обряд Слияния.
— Какой такой обряд Слияния? — не понял малопросвещенный Агнар.
— Я же рассказывал, что вначале была целокупная Йула, соединяющая в себе и женское и мужское начала. После ее распада эти начала разошлись, но стремятся сойтись и соединиться вновь. И в тот миг, когда мужчина и женщина одновременно, прошу заметить, одновременно достигают экстаза, они на мгновение духовно сливаются в единое целое и возвращаются к Изначальной Целокупности. Это создает такой мощный всплеск Силы, что, когда слияние происходит в подобном месте, достаточно и самого слабого толчка, которым и послужило заклятие Суримати… Разве вы не ощущали этого всплеска, когда достигали одновременного оргазма с какой-нибудь женщиной?
— Ощущал раз-другой, — с неохотой признался Агнар, — и старался, чтобы больше этого не было. А то появлялись потом всякие глупые мысли вроде желания всегда оберегать и опекать эту женщину, завести с ней детей, обосноваться где-нибудь, зажить честным трудом, как какой-нибудь бонд, и прочие мысли, недостойные адальмана [43].
— Мысли эти правильнее назвать не недостойными, а скорее несвоевременными, — поправил его Фланнери.
И, продолжая беседу, они с Агнаром свернули в какой-то переулок, где располагалось много всяких лавок, торговавших, судя по вывескам, старинными рукописями и прочими редкостями: от зауксираминского наранга до эрзитовой пималии из далекого Барсума. Я же продолжил путь к мосту, где обшитые медью дубовые ворота были, по причине дневного времени, распахнуты настежь, а стоявшие у них стражники брали по два медяка с воза и по медяку с конного, а прочих пускали на левобережье бесплатно.
Я перешел через мост и изучил акрополь вблизи: ничего не скажешь, весьма внушительное сооружение: стены локтей на восемь выше городских, десять башен, перед стенами глубокий, облицованный камнем ров, через который перекинут тяжелый подъемный мост на цепях, ведущий к надвратной башне с двойной опускной решеткой. Впрочем, если кому охота узнать об этом акрополе поподробнее, пусть читает трактат ромейского военного теоретика Фронтона «О крепостях», где описаны практически все оборонительные сооружения Межморья, какие существовали во времена написания трактата, то есть примерно два с половиной века назад. У нас в библиотеке он имеется и снабжен рисунками, позволяющими наглядно представить, на что похожи описываемые автором твердыни. Я же прогулялся вдоль восточной стороны акрополя, пока снова не вышел к реке, разглядывая мегалиты и по привычке примериваясь, как ловчее взять его приступом. Я уже почти дошел до реки, когда меня отвлекло от созерцания неподвижных мегалитов нечто подвижное, хотя не менее занятное, — шедшая впереди женщина. Она бросилась мне в глаза потому, что во всей пестрой толпе вокруг меня только она была одета во все черное: черные облегающие шаровары (судя по отблеску, из шелка), черную шелковую же рубашку и черные замшевые полусапожки, доходившие ей до лодыжек. Несмотря на странный наряд, это была несомненно женщина, моя способность с первого взгляда распознавать пол любого существа была здесь совершенно ни при чем — в этой незнакомке женщину узнал бы любой, хотя ее черные волосы, собранные в конский хвост, как у выходящего на смертный бой жунтийца, были ничуть не длиннее, чем у прочих жителей Тар-Хагарта, едва доходили до плеч. Нет, ощущение, что передо мной женщина, вызывалось скорее ее неповторимой походкой. Она шла плавно, слегка покачивая бедрами, словно танцуя, и я обнаружил, что следую за ней как привязанный, не сводя глаз с обтянутого черным шелком зада — тоже бесспорно женственного даже для куда менее проницательного взгляда, чем мой. Спохватившись, я остановился, но было уже поздно, женщина обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. А я в свою очередь завороженно рассматривал ее, и посмотреть было на что, спереди она представляла собой еще более прекрасное зрелище, чем сзади: стройная фигура, узкая талия, широкие бедра и большие, но совершенно соразмерные груди, которые так и норовили прорвать тонкий шелк рубашки всякий раз, как она делала вдох. И лицо: чистый высокий лоб, прямой нос, широко расставленные черные глаза, гладкие розовые щеки, четкие, словно вырезанные резцом ваятеля скулы, сходящиеся в закругленный подбородок под полными ярко-красными губами, напоминающими наши два лука, мой боевой — верхняя, и охотничий Мечислава — нижняя. Эти губы, подумалось почему-то мне, наверняка очень приятно целовать, они сразу делаются мягкими и нежными… Опомнившись, я покраснел (чего со мной не случалось уж не помню сколько лет) и забормотал какие-то извинения. Но она меня не слушала: сделав три плавных шага, она приблизилась ко мне и, подняв руки, провела ладонями вдоль моего тела, нигде, однако, не прикасаясь ко мне, но задерживая сведенные вместе ладони над моей макушкой, сердцем, пупком, пахом. Завершив этот странный обряд к своему удовлетворению, она тоном госпожи, привыкшей к безоговорочному повиновению, приказала мне:
— Иди за мной.
А затем повернулась и пошла дальше. И я, не задумываясь, пошел, словно воин, получивший распоряжение от самого полемарха, а то и от короля.
Шагая за ней по улице параллельно реке, я терялся в догадках, кто же она такая. Может, портовая порна? Сомнительно; насколько мне известно, порны всех стран и народов предпочитают одежды аляповатые, броские и как можно меньше скрывающие их прелести. Конечно, в таком городе, как Тар-Хагарт, где все так любят пестро одеваться, заметней женщина в черном, а не в цветастом наряде. Но порны всего мира еще и ярко красятся, превращая иной раз свои лица в самые настоящие картины. А у этой женщины на лице никакой краски не наблюдалось: даже ее ярко-красные губы были такими от природы. Может, это очередная поклонница писанины Лилии Виридии? Я посмотрел на ее ножки и покачал головой. Нет, на лошади она в последнее время не ездила. И я вовсе не хочу сказать, что у наездницы непременно должны быть кривые ноги, при умелой посадке это как раз необязательно. Но ее черные шелковые шаровары никогда не разъедал конский пот, это определил бы любой наездник. Так кто же она? Я задавался этим вопросом всю дорогу до порта, но так и не нашел удовлетворительного ответа, когда ступил на сходни крытой одномачтовой лодки длиной в двадцать пять локтей, чем-то напоминающей виденные мной на рисунках джунгарские джонки. Поднявшись за незнакомкой на палубу, я затем спустился в каюту, занимавшую все внутреннее пространство лодки и накрытую двускатной деревянной кровлей, которая покоилась не на самых бортах, а на прибитых к ним на равном расстоянии друг от друга брусках. Сквозь эти небольшие промежутки между брусками в каюту проникал свет, и, когда глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что попал в какой-то иной мир, непохожий на тот, который остался на берегу.
Все дно лодки устилал роскошный синий ворсистый ковер биранской работы, в котором мои ноги тонули чуть ли не по щиколотку. Ступать по такому ковру в пыльных сапогах казалось едва ли не святотатством, и я, поспешно сняв их, оставил за входом в каюту, прежде чем подойти к живописно разбросанным по ковру красным атласным подушкам и серебряной статуе в локоть высотой, изображавшей обнаженную женщину в венке из дубовых листьев. Вот этот-то венок меня и поразил больше всего — даже больше таинственной незнакомки, которая, видимо, ценила свой ковер еще выше, чем я.
Она скинула не только сапожки, но и рубашку с шароварами, оставшись, однако, не обнаженной как статуя, а в странном черном шелковом треугольнике на бедрах, походившем на штаны без штанин. Лучше я описать этот наряд не могу, тем более что глядел я, повторяю, не на него и не на красавицу, а на статую и дубовый венок.. В моем сознании дубовый венок был неразрывно связан с особами, танцевавшими в полнолуние голыми на лесных полянах. Сам я этого танца, правда, ни разу не видел, но слышал немало, равно как и про другие обряды таинственных лесных жриц.
— Ты… ты… стрега? — запинаясь, произнеся и невольно схватился за рукоять кинжала — в тесноте каюты он будет куда сподручней меча.
— Что ты знаешь о стрегах, северный варвар? — пренебрежительно усмехнулась она, делая вид, что не замечает моего движения.
— Достаточно, — резко ответил я, задетый тем, что меня путают с соплеменниками Агнара, хотя, наверно, здесь, на юге, мы все считались северными варварами: и соотечественники Эгмунда Голодранца, и анты, и ухрялы, и жунтийцы, и вюрстенцы, и, наверное, даже михассенцы, хотя последние жили буквально в двух шагах от Тар-Хагарта. — Стреги — это ведьмы, совершающие по ночам в лесах свои колдовские обряды. Они приносят человеческие жертвы, не вступают в сношения с мужчинами и не почитают никаких богов…
Тут я умолк, осознав нелепость своих слов, так как из них вытекало, что уж кем-кем, а стрегой эта смуглянка быть никак не могла. Хотя бы потому что она чтила по крайней мере одну богиню, чье серебряное изваяние, собственно, и навело меня на мысль, что предо мной — стрега. И потом, судя по тому, с какой быстротой она избавилась почти от всей одежды, с мужчинами ей доводилось иметь дело… Ведь даже в том, что она оставила на бедрах нелепый треугольник из черного шелка, проглядывало умение возбудить мужчину, присущее скорее опытной порне, чем неискушенной девственнице. Впрочем, девственницей красотка и не была — уж это-то я определил с первого взгляда, но как-то не придал значения.
Однако смуглянка не стала ловить меня на противоречиях, а уселась на подушке, скрестив ноги, и жестом предложила сделать то же. Все еще слегка настороженный, я устроился напротив нее, убрав руку с кинжала, но готовый дать отпор любым колдовским штучкам.
— Отчасти ты прав, — кивнула она, — хотя стреги все-таки почитали Древних Богов, но полагали, что никакие изображения не нужны, так как боги живут повсюду вокруг нас: в деревьях, в животных, в камнях и даже в людях — не во всех, конечно, лишь в некоторых; и стреги умели определять наличие в людях, деревьях и прочем большей или меньшей оренды [44]… Но это не имеет значения, потому что — запомни это хорошенько — никаких стрег больше нет!
Я хотел было возразить, но она опередила:
— О, разумеется, еще осталось несколько сотен старух, которые упрямо держатся за прежние обычаи, но у них нет будущего. К ним никто не идет в обучение, и, когда они перемрут, исчезнет и их ковен. А молодые стреги еще двадцать лет назад признали правоту Камиллы и пошли ее путем.
Заслышав это имя, я мигом насторожился, поскольку так звали, если верить Скарти, мать Фланнери, а он, внезапно сообразил я, ни о ней, ни о себе так и не рассказал. Я не раз давал себе обещание расспросить его, но почему-то всякий раз этому что-то мешало. Ладно, мысленно поклялся я, вот встретимся опять, и он больше не отвертится. А пока не мешает вызнать все, что можно, у этой нестреги…
— Каким-каким путем? — спросил я. — И кто такая эта Камилла?
— Ты уверен, что тебя интересует именно это? — промурлыкала в ответ она и слегка повела плечами, отчего ее груди приятно заволновались.
— Уверен, — твердо ответил я, стискивая зубы. И соврал не моргнув глазом: — Меня всегда занимало, что, собственно, за цели преследовали стреги: политические, религиозные или какие-то иные. Если расскажешь, то я буду очень благодарен.
— Ну хорошо, — глубоко вздохнула она. — Если тебе это интересно, слушай. В далекой древности на месте, где сейчас располагаются Алалия, Романия, Михассен и Северный Чусон, жили племена туатов. Они много чего знали и умели, но своего государства не создавали, так как их жрецы-мудрецы считали это излишним, ведь их почитали во всех племенах, а если б какой-то вождь объединил эти племена и стал королем, то им, пожалуй, пришлось бы склониться перед его властью, и вообще первенство перешло бы от жрецов к воинам…
Я громко застонал:
— Слушай, ну сколько можно?! Третий раз за последние три дня стоит только о чем-то спросить, как меня кормят древней историей. Я же ведь хочу лишь узнать, кто такая Камилла, при чем тут давняя грызня трона и алтаря?!
— Я ведь предлагала заняться делом более приятным, — обиделась моя рассказчица, а я подумал: «Что-то не припомню такого!» — А ты спрашивал, кто такие стреги и к чему стремились. Вот я и излагаю. А уж как излагать, это мне, наверно, лучше знать! Впрочем, если предпочитаешь перейти от разговоров к действиям… — И она положила руки на бедра с явным намерением удалить с них шелковый треугольник. Будь на ее месте другая, я бы такой жест только приветствовал, но сейчас меня больше занимало знание.
— Нет, излагай, как считаешь нужным, но по возможности не вдаваясь в политику давно минувших времен.
— Как угодно, — пожала плечами она. — Только никакой, как ты выражаешься, политики в моем рассказе нет — одна история, правда изустная, потому что письменностью туаты так и не обзавелись, жрецы считали и ее излишней, мол, будет мешать бардам и филидам развивать память. И это, конечно, тоже не способствовало объединению туатов, хотя бы для совместного отпора врагу. Поэтому когда жунтийцы стали сколачивать первую в Межморье гегемонию, они без труда разбили туатов и обложили их данью. А когда туаты восстали против их господства, то были с легкостью разгромлены и лишены половины земель. Когда гегемония перешла от жунтийцев к вендам, туаты снова попробовали скинуть иго, и венды, опять же без труда, потопили восстание в крови. После того как рухнула гегемония вендов, туаты решили, что смогут наконец вздохнуть спокойно и зажить по-старому, но тут…
— Но тут, в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, их покорили левкийцы во главе с царем Леонтом, — вставил я, вспомнив читанную когда-то «Историю Левкии» Агасикрата и отождествив наконец загадочных туатов с хорошо известными историкам гиатами.
— Если ты дальше сам знаешь, то нам незачем тратить время на разговоры, и мы можем…
— Нет-нет, рассказывай, — попросил я, видя, что она снова берется за черный треугольник.
Она состроила гримаску, как бы говоря «дело твое», но рассказ продолжила, и я теперь воспринимал его лучше, поскольку мог сопоставлять услышанное с тем немногим, что знал о гиатах из истории. И оценил юмор безвестного левкийца, переименовавшего загадочных туатов во вполне понятных гиатов, то есть свинопасов.
— При левкийской гегемонии туатам жилось вполне сносно, так как платили они теперь не дань, размеры которой определяла только жадность жунтииских и вендийских князей, а подати, распределенные на всех подданных левкийской державы. Но для туатов это мягкое владычество оказалось хуже жестокой власти жунтийцев и вендов. Те требовали от туатов лишь одного — покорности и дани. А левкийцы втягивали их в свои войны, в управление государством, во всякие состязания. И народ стал забывать исконные обычаи и даже родной язык. То же самое продолжалось и при ромеях, только еще в большей мере, потому что ромеи забирали юношей служить в свои легионы и они возвращались домой уже настоящими ромеями. И жрецы-мудрецы предали свой народ, войдя в ромейское жречество и подчинившись понтифику. Они стали поклоняться чужим богам, даже не называя их для приличия туатскими именами. Нет, они чтили всяких там Марсов, Юпитеров, Юнон и прочих беллон с венерами. А своих богов туаты забыли…
И вот тогда спасать народ решили женщины, и среди туатов появились стреги. Они стремились сохранить в чистоте древние верования и тем самым сохранить туатов как народ. Но неизбывное проклятие туатов — разъединенность — проявило себя и теперь, потому что стреги чуть ли не сразу раскололись на тех, кто призывал удалиться от мира и хранить древнюю мудрость в лесных убежищах, передавая ее девушкам, добровольно шедшим в обучение, и тех, кто требовал не удаляться от мира мужчин, а наоборот — вспомнить, что когда-то женщины туатов сражались бок о бок с мужчинами, и передавать древнюю мудрость людям, проверенным в бою. Эти последние оказались в меньшинстве, и их изгнали из мест, населенных потомками туатов. В поисках пристанища они ушли на север, где впоследствии стали называться…
— Вальками, — не выдержав, снова вставил я и, получив еще один жгучий взгляд черных глаз, поспешно замахал руками, мол, продолжай, я слушаю.
Она немного помолчала, давая понять, что дальнейших вторжений в монолог не потерпит, а потом заговорила вновь:
— Эти две ветви хранительниц древней мудрости со временем расходились все дальше и дальше, становясь уже совершенно непохожими друг на друга. Ушедшие на север уверовали в какую-то богиню Валу, отчего и получили свое прозвание… — (Я обиделся, что бабушку назвали «какой-то богиней», но смолчал из опасения, что рассказ будет окончен на таком интересном месте). — … А оставшиеся все больше отрывались от мира людей, погружаясь в пучину самого темного колдовства… Напуганный народ стал чураться стрег, что подрывало их влияние и уничтожало главную цель: сохранение самобытности туатов. Впрочем, об этой цели среди стрег тогда уже мало кто вспоминал, и ковен шел к постепенному исчезновению, пока верховной жрицей не стала Камилла…
«Ага!» — мысленно воскликнул я.
— Камилла была молода и полна оренды. Она встряхнула стрег, заставила вспомнить, зачем они взялись огород городить, и не только вернула им былое влияние на туатов, но даже распространила его на земли Севера: Антию, Вендию и другие. Более того, она вспомнила, что вальки — их заблудшие сестры, и стала усиленно готовить почву для воссоединения двух ветвей Древнего Знания, но натолкнулась на сильное противодействие старых жриц, которые ни в какую не желали подобного слияния. И тут случилось нечто, опрокинувшее и планы Камиллы, и расчеты ее противниц.
Я внутренне подобрался, чувствуя, что сейчас пойдет самое интересное, во всяком случае для меня.
— В ходе обряда жертвоприношения, который Камилла проводила ради примирения с иерархией стрег, она ощутила присутствие постороннего. Мужчины. Но не просто мужчины. Она уже тогда почувствовала, что он — нечто большее. И когда они наконец встретились, она окончательно убедилась, что оренды в нем столько, что он походил скорей на бога, чем на человека. Звали его Глейв, возможно, ты слышал о нем.
Я молча кивнул, не уточняя, кем довожусь этому Глейву.
— Он попал к ней раненым и ослабленным, и она стала выхаживать его, оплетая одновременно сетью своих чар. Она хотела, чтобы он помог объединить стрег и валек и возродить величие туатов. Но здесь Камилла, видимо, замахнулась слишком высоко. После десятидневного плавания по Туманному морю Камилла внезапно исчезла с корабля, и даже бывшая с ней старая жрица не смогла установить причину исчезновения.
А потом Камилла вдруг объявилась на севере за морем, да к тому же не одна, а с ребенком. Она утверждала, что ребенок этот не кто иной, как квизац хадерах, то есть рожденный девственницей. Стреги давно утверждали, что мужчина, у которого оренды не меньше, чем у бога, может сделать девушке ребенка посредством шианы…
— Посредством чего? — забывшись, переспросил я.
Она посмотрела на меня с плохо скрытым презрением; видимо, по ее мнению, не знать этого слова мог лишь совсем необразованный варвар.
— У ромеев это называется oral conceptia и считается одним из признаков божественности.
Я хотел было спросить, при чем тут какая-то устная концепция, но, к счастью, вовремя сообразил, что речь идет о стоматосном зачатии.
— Regina de fellatricis! — невольно воскликнул я, вспомнив, как называл Камиллу в своем опусе Эпипол. — Так вот почему стреги удовлетворяли мужчин только таким способом! Хотели зачать этого квизаца, как его там?
— Да, — кивнула эта чересчур осведомленная особа, смерив меня взглядом, — но когда Камилла заявила, что квизац хадерах наконец рожден, старые стреги ей не поверили. Они утверждали, будто Камилла нарушила обет, возлегла с Глейвом и, значит, недостойна теперь быть верховной жрицей. А поскольку она потеряла не только девственность, но и священный знак верховных стрег, то, наверно, недостойна и жить. Вот тогда-то среди стрег и произошел Второй Великий Раскол со времен ухода валек.
Все молодые стреги примкнули к Камилле и объединились с вальками, окончательно порвав с прежними обычаями стрег вроде безбрачия, человеческих жертвоприношений и черного чародейства. Моя мать была одной из этих молодых стрег. Она даже съездила на север, где лично встречалась с Камиллой и видела ее младенца. Мать говорила мне, что у него был не по возрасту мудрый взгляд.
— А как звали этого младенца и что с ним теперь? — Я решил, что перебивать уже можно.
— Не знаю, — ответила она. — Камилла сказала, что его имя и его миссия в нашем мире — глубочайшая тайна, доступная пониманию лишь Очень Немногих. Я в их число не вхожу, — призналась она с некоторым смущением. — Но я верю, что тайна эта откроется еще при моей жизни.
«Половину этой тайны я мог бы тебе открыть хоть сейчас», — подумал я, глядя, как дочь стреги избавляется наконец от своего черного треугольника.
Но затем мне стало не до просветительства.
Глава 23
— Вставай, обладатель стального скипетра, тебя ждут великие дела!
Я очнулся, продремав неизвестно сколько, и спросонок не мог сообразить, к кому относится этот пышный эпитет. А потом вспомнил. Шелта [45](так звали эту дочь стреги) в самый разгар наших забав внезапно впала в нечто вроде транса и, глядя на меня остекленелыми глазами, бормотала бессвязные фрасы, такие как «Берегись Финбана», «Дружи с Западом, жди Севера, не верь Востоку и бойся Юга» и особенно часто: «Вот твой удел: с народами сражаться, для чести счастье презирать, бесславной смерти и измены не бояться и скипетром стальным короны разбивать!»
Это последнее уже явно походило на заклинание, а то и на заклятие, и я позже спросил у Шелты, что она, собственно, имела в виду. Но она сказала, что подобные откровения приходят непроизвольно и она сама потом их не помнит, а объяснить и подавно не может.
Я очнулся, продремав неизвестно сколько, и спросонок не мог сообразить, к кому относится этот пышный эпитет. А потом вспомнил. Шелта [45](так звали эту дочь стреги) в самый разгар наших забав внезапно впала в нечто вроде транса и, глядя на меня остекленелыми глазами, бормотала бессвязные фрасы, такие как «Берегись Финбана», «Дружи с Западом, жди Севера, не верь Востоку и бойся Юга» и особенно часто: «Вот твой удел: с народами сражаться, для чести счастье презирать, бесславной смерти и измены не бояться и скипетром стальным короны разбивать!»
Это последнее уже явно походило на заклинание, а то и на заклятие, и я позже спросил у Шелты, что она, собственно, имела в виду. Но она сказала, что подобные откровения приходят непроизвольно и она сама потом их не помнит, а объяснить и подавно не может.