Страница:
Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд:
– Король, что ты мучишь себя, точно женщина? Разве ты не убил сотни людей своей рукой, а твой народ много тысяч по твоему приказанию? Разве мы не выдержали тридцати битв, когда спускались сюда с гор? Разве мы не шли в потоках крови? Что в сравнении с этим кровь одного человека? Припомни только, как было дело. Четыре года боролся он с нами. Два раза ты и весь твой народ были на краю гибели из-за него! Голод, меч и болезни истребляли твой народ. И наконец, упорная Равенна сдалась: измученный голодом враг лежал у ног твоих. И вдруг ты получаешь предостережение, что он замышляет измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же ночь. Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с ним вечером то, что он хотел сделать с тобой ночью. Одним этим поступком ты спас свой народ, предохранил его от новой отчаянной борьбы. И как же воспользовался ты своей победой? Ты пощадил всех его сторонников и дал возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А теперь ты мучишь себя за это? Да ведь два народа всю вечность будут благодарить тебя за него! Я готов был бы семь раз убить его!
Старик умолк, глаза его блестели, он имел вид разгневанного великана. Но король покачал головой.
– Нет, старик, нет, все это ничто. Сотни раз повторял я это себе, говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он был герой, единственный равный мне! И я умертвил его, не имея даже доказательств его вины. Из недоверчивости, зависти, – да, надо сознаться, – из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется преступлением. И никакие уловки не могли успокоить меня. Тяжелая тоска овладела мною. С той ночи образ его беспрестанно преследовал меня и во время пира, и в совете, на охоте, в церкви, на яву и во сне. Тогда Кассиодор стал приводить ко мне епископов, священников. Но они не могли помочь мне. Они слушали мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и прощали мне все грехи. Но я не находил покоя, и хотя они прощали меня, но я сам не мог простить себе. Не знаю, быть может, это говорит во мне старый дух моих языческих предков, но я не могу скрыться за крестом перед тенью убитого мною: Я не могу поверить, что кровь безгрешного Бога, умершего на кресте, смоет с меня мое кровавое преступление. Лицо Гильдебранда засветилось радостью.
– Вот и я – ты ведь знаешь – никогда не мог поверить этим попам. Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора?[2] Они помогли тебе? Король с улыбкой покачал головой.
– Нет, мой старый, неисправимый язычник. Твоя Валгалла[3] уже погибла. Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился сам в себя, я всею душой молился Богу, и мне стало спокойнее. И видишь, ночью я спал так хорошо и крепко, как много месяцев уже не спал. И когда я проснулся, во мне уже не было прежней тоски. На душе у меня было легко и ясно. Я думал: преступление совершено мною, и никакое милосердие, никакое чудо Господа не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И если Он – гневный Бог Моисея, то Он отомстит за Себя и накажет не только меня, но и дом мой до седьмого колена. И я подчиняюсь, я и мой род, этому гневу Божию. Если Он даже и погубит всех нас, Он будет справедлив. Но именно потому, что Он справедлив, Он не может наказывать за мою вину весь благородный народ готов. Он не может погубить их из-за преступления их короля. Нет, Он этого не сделает. И если когда-либо народ этот и погибнет, то я чувствую, что он погибнет не из-за моего поступка. За свое же преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел мир, и теперь я могу умереть спокойно.
Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.
– Это было мое прощанье и благодарность тебе за твою пятидесятилетнюю верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне подняться – не могу же я умереть, лежа на подушках. Подай мне вооружение. И не перечь! Я так хочу и могу.
Гильдебранд должен был повиноваться. Король с его помощью встал с постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел на голову шлем с короной и, опираясь на длинное копье, стал, прислонясь спиною к одной из колонн посреди комнаты.
– Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто там есть.
– Король, что ты мучишь себя, точно женщина? Разве ты не убил сотни людей своей рукой, а твой народ много тысяч по твоему приказанию? Разве мы не выдержали тридцати битв, когда спускались сюда с гор? Разве мы не шли в потоках крови? Что в сравнении с этим кровь одного человека? Припомни только, как было дело. Четыре года боролся он с нами. Два раза ты и весь твой народ были на краю гибели из-за него! Голод, меч и болезни истребляли твой народ. И наконец, упорная Равенна сдалась: измученный голодом враг лежал у ног твоих. И вдруг ты получаешь предостережение, что он замышляет измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же ночь. Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с ним вечером то, что он хотел сделать с тобой ночью. Одним этим поступком ты спас свой народ, предохранил его от новой отчаянной борьбы. И как же воспользовался ты своей победой? Ты пощадил всех его сторонников и дал возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А теперь ты мучишь себя за это? Да ведь два народа всю вечность будут благодарить тебя за него! Я готов был бы семь раз убить его!
Старик умолк, глаза его блестели, он имел вид разгневанного великана. Но король покачал головой.
– Нет, старик, нет, все это ничто. Сотни раз повторял я это себе, говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он был герой, единственный равный мне! И я умертвил его, не имея даже доказательств его вины. Из недоверчивости, зависти, – да, надо сознаться, – из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется преступлением. И никакие уловки не могли успокоить меня. Тяжелая тоска овладела мною. С той ночи образ его беспрестанно преследовал меня и во время пира, и в совете, на охоте, в церкви, на яву и во сне. Тогда Кассиодор стал приводить ко мне епископов, священников. Но они не могли помочь мне. Они слушали мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и прощали мне все грехи. Но я не находил покоя, и хотя они прощали меня, но я сам не мог простить себе. Не знаю, быть может, это говорит во мне старый дух моих языческих предков, но я не могу скрыться за крестом перед тенью убитого мною: Я не могу поверить, что кровь безгрешного Бога, умершего на кресте, смоет с меня мое кровавое преступление. Лицо Гильдебранда засветилось радостью.
– Вот и я – ты ведь знаешь – никогда не мог поверить этим попам. Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора?[2] Они помогли тебе? Король с улыбкой покачал головой.
– Нет, мой старый, неисправимый язычник. Твоя Валгалла[3] уже погибла. Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился сам в себя, я всею душой молился Богу, и мне стало спокойнее. И видишь, ночью я спал так хорошо и крепко, как много месяцев уже не спал. И когда я проснулся, во мне уже не было прежней тоски. На душе у меня было легко и ясно. Я думал: преступление совершено мною, и никакое милосердие, никакое чудо Господа не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И если Он – гневный Бог Моисея, то Он отомстит за Себя и накажет не только меня, но и дом мой до седьмого колена. И я подчиняюсь, я и мой род, этому гневу Божию. Если Он даже и погубит всех нас, Он будет справедлив. Но именно потому, что Он справедлив, Он не может наказывать за мою вину весь благородный народ готов. Он не может погубить их из-за преступления их короля. Нет, Он этого не сделает. И если когда-либо народ этот и погибнет, то я чувствую, что он погибнет не из-за моего поступка. За свое же преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел мир, и теперь я могу умереть спокойно.
Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.
– Это было мое прощанье и благодарность тебе за твою пятидесятилетнюю верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне подняться – не могу же я умереть, лежа на подушках. Подай мне вооружение. И не перечь! Я так хочу и могу.
Гильдебранд должен был повиноваться. Король с его помощью встал с постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел на голову шлем с короной и, опираясь на длинное копье, стал, прислонясь спиною к одной из колонн посреди комнаты.
– Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто там есть.
Глава VII
Гильдебранд отдернул занавес, отделявший комнату короля от соседней, и все, бывшие там, – туда явилось еще много готов и римлян – с удивлением увидели спокойно стоявшего короля. С благоговейным молчанием приблизились они к больному.
– Дочь моя, – сказал он, – готовы ли уже письма в Византию, извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука?
– Да, отец, вот они, – ответила Амаласунта, протягивая ему три письма. Король начал читать.
– Императору Юстину. Второе – его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь он скоро будет носить корону. Он и теперь уж управляет всем. Писал Кассиодор – я вижу уже по прекрасному слогу. Но что это? – и открытый лоб короля наморщился – «… прося принять мою молодость под вашу императорскую защиту». Защиту? Это слишком. Горе вам, если вас будет защищать Византия! Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее: «полагаясь на вашу дружбу». Этого достаточно для внука Теодориха. – И он отдал письмо Кассиодору. – А кому же это третье? «Феодоре, благородной супруге Юстиниана». Как! Танцовщице из цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов?
И глаза его засверкали.
– Но она будет скоро императрицей и имеет огромное влияние на своего супруга, – заметил Кассиодор.
– Нет, дочь Теодориха не может писать женщине, которая попрала женский стыд. – И он разорвал письмо и бросил клочки на пол.
– Что же, мой храбрый Витихис, будешь ты делать после моей смерти? – обратился он к одному из бывших тут готов.
– Я буду обучать пехоту в Триденте.
– Никто лучше тебя не сделает этого. А ведь ты до сих пор не высказал мне своего желания, ведь помнишь, после борьбы с гепидами я обещал тебе исполнить всякую твою просьбу. Что ж, у тебя и до сих пор нет желания, которое я мог бы исполнить?
– Да, король, теперь есть.
– Наконец-то! Я очень рад. Говори же, в чем дело.
– Сегодня должен подвергнуться пытке один несчастный тюремный сторож за то, что не захотел пытать одного обвиненного. Король, освободи этого человека: пытка постыдна.
– Тюремный сторож свободен, и с этого часа пытка уничтожается в государстве готов. Кассиодор, позаботься об этом. Храбрый Витихис, дай мне твою руку. И чтобы все знали, как глубоко уважаю я тебя, я дарю тебе своего Валладу, этого благородного золотистого коня. Возьми его в память этого часа вечной разлуки. И если когда-либо ты будешь в опасности, сидя на нем, или он откажется повиноваться тебе, – тут король нагнулся к графу и очень тихо сказал, – прошепчи ему на ухо мое имя… А кто будет охранять Неаполь? Этому дружелюбному, жизнерадостному народу надо дать такого же веселого и мягкого начальника.
– Начальником гавани Неаполя будет молодой Тотила, – ответил Кассиодор.
– Тотила! Этот лучезарный мальчик, любимец богов! Ни одно сердце не устоит против него. Впрочем, сердца этих вельхов! – Король вздохнул и продолжал. – А кто будет оберегать Рим и сенат?
– Вот этот благородный римлянин, Цетег Цезарий, – ответил Кассиодор, делая Цетегу знак приблизиться.
– Цетег? – повторил король. – Я его знаю. Взгляни на меня, Цетег.
Неохотно поднял римлянин свои глаза и быстро снова опустил их под проницательным взором короля. Но, собравшись с силами, он снова поднял их и хотя с трудом, но внешне спокойно выдержал проникающий в глубину души взгляд Теодориха.
– Мне было жаль, Цетег, что такой способный человек, как ты, так долго держался в стороне от дел, от меня. И это было опасно. Но, быть может, еще опаснее, что ты именно теперь принимаешься за дело.
– Не по своей воле, о король! – ответил Цетег.
– Я ручаюсь за него! – вскричал Кассиодор.
– Молчи, друг. Здесь, на земле, никто не может ручаться за другого. Едва ли даже и за себя. Но, – продолжал он, обращая снова пристальный взгляд на Цетега, – но эта гордая голова, эта голова Цезаря – не предаст Италию в руки Византии. – Затем, быстро схватив руку римлянина, король продолжал. – Слушай, что я предсказываю тебе. Ни одному римлянину не удастся овладеть короной Италии. Молчи, не противоречь. Я предостерег тебя… Что это за шум? – спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в эту минуту отдавала какое-то приказание римлянину, принесшему ей некое известие.
– Ничего, король, ничего важного, мой отец, – ответила Амаласунта.
– Как? Тайны предо мною? Ты хочешь властвовать уже при жизни моей? Я слышу там чужую речь. Откроите дверь!
Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и все увидели там несколько человек, маленького роста, в высоких остроконечных шапках, в странной одежде и с длинными овечьими шубами, наброшенными на плечи. Очутившись так внезапно перед лицом короля, они в страхе, мгновенно, точно сраженные молнией, бросились на колени.
– А, послы аваров. Разбойничьи шайки, живущие на восточной границе нашей. Принесли ли вы свою годовую дань?
– Государь, мы принесли ее на этот раз – меха, шерстяные ткани, мечи, щиты. Вот они. Но мы надеемся, что на следующий год… Мы хотели взглянуть…
– Не ослабел ли король от старости? – прервал их Теодорих. – Вы надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами? Ошибаетесь, шпионы!
И он взял один из мечей, которые послы разложили перед ним, разломил его в руках и бросил куски к ногам послов.
– Дрянные мечи делают авары, – спокойно сказал он. – А теперь, Аталарих, наследник мой, подойди сюда. Они не верят, что ты можешь носить мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем.
Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла бледное лицо его. Он взял тяжелое копье своего деда и с такой силой ударил им о щит, который послы повесили на одном из деревянных столбов в зале, что оно насквозь прокололо щит.
С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам:
– Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь. Занавес был снова задернут, и пораженные авары вышли.
– Теперь дайте мне чашу с вином. Нет, не смешивайте с водою. – И он оттолкнул греческого врача. – Дайте цельного вина, по обычаю германцев! Благодарю, старый Гильдебранд, за этот кубок и за всю твою верность. Пью за благо готов!
И он медленно осушил чашу. Но тут вдруг неожиданно быстро, как молния, наступило то, что предсказывали врачи: он покачнулся, схватился рукой за грудь и упал на руки старого Гильдебранда, который медленно опустил его на пол, положив голову его себе на грудь. С минуту все молчали, притаив дыхание. Но король не шевелился, и Аталарих с громким плачем бросился на труп деда.
– Дочь моя, – сказал он, – готовы ли уже письма в Византию, извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука?
– Да, отец, вот они, – ответила Амаласунта, протягивая ему три письма. Король начал читать.
– Императору Юстину. Второе – его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь он скоро будет носить корону. Он и теперь уж управляет всем. Писал Кассиодор – я вижу уже по прекрасному слогу. Но что это? – и открытый лоб короля наморщился – «… прося принять мою молодость под вашу императорскую защиту». Защиту? Это слишком. Горе вам, если вас будет защищать Византия! Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее: «полагаясь на вашу дружбу». Этого достаточно для внука Теодориха. – И он отдал письмо Кассиодору. – А кому же это третье? «Феодоре, благородной супруге Юстиниана». Как! Танцовщице из цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов?
И глаза его засверкали.
– Но она будет скоро императрицей и имеет огромное влияние на своего супруга, – заметил Кассиодор.
– Нет, дочь Теодориха не может писать женщине, которая попрала женский стыд. – И он разорвал письмо и бросил клочки на пол.
– Что же, мой храбрый Витихис, будешь ты делать после моей смерти? – обратился он к одному из бывших тут готов.
– Я буду обучать пехоту в Триденте.
– Никто лучше тебя не сделает этого. А ведь ты до сих пор не высказал мне своего желания, ведь помнишь, после борьбы с гепидами я обещал тебе исполнить всякую твою просьбу. Что ж, у тебя и до сих пор нет желания, которое я мог бы исполнить?
– Да, король, теперь есть.
– Наконец-то! Я очень рад. Говори же, в чем дело.
– Сегодня должен подвергнуться пытке один несчастный тюремный сторож за то, что не захотел пытать одного обвиненного. Король, освободи этого человека: пытка постыдна.
– Тюремный сторож свободен, и с этого часа пытка уничтожается в государстве готов. Кассиодор, позаботься об этом. Храбрый Витихис, дай мне твою руку. И чтобы все знали, как глубоко уважаю я тебя, я дарю тебе своего Валладу, этого благородного золотистого коня. Возьми его в память этого часа вечной разлуки. И если когда-либо ты будешь в опасности, сидя на нем, или он откажется повиноваться тебе, – тут король нагнулся к графу и очень тихо сказал, – прошепчи ему на ухо мое имя… А кто будет охранять Неаполь? Этому дружелюбному, жизнерадостному народу надо дать такого же веселого и мягкого начальника.
– Начальником гавани Неаполя будет молодой Тотила, – ответил Кассиодор.
– Тотила! Этот лучезарный мальчик, любимец богов! Ни одно сердце не устоит против него. Впрочем, сердца этих вельхов! – Король вздохнул и продолжал. – А кто будет оберегать Рим и сенат?
– Вот этот благородный римлянин, Цетег Цезарий, – ответил Кассиодор, делая Цетегу знак приблизиться.
– Цетег? – повторил король. – Я его знаю. Взгляни на меня, Цетег.
Неохотно поднял римлянин свои глаза и быстро снова опустил их под проницательным взором короля. Но, собравшись с силами, он снова поднял их и хотя с трудом, но внешне спокойно выдержал проникающий в глубину души взгляд Теодориха.
– Мне было жаль, Цетег, что такой способный человек, как ты, так долго держался в стороне от дел, от меня. И это было опасно. Но, быть может, еще опаснее, что ты именно теперь принимаешься за дело.
– Не по своей воле, о король! – ответил Цетег.
– Я ручаюсь за него! – вскричал Кассиодор.
– Молчи, друг. Здесь, на земле, никто не может ручаться за другого. Едва ли даже и за себя. Но, – продолжал он, обращая снова пристальный взгляд на Цетега, – но эта гордая голова, эта голова Цезаря – не предаст Италию в руки Византии. – Затем, быстро схватив руку римлянина, король продолжал. – Слушай, что я предсказываю тебе. Ни одному римлянину не удастся овладеть короной Италии. Молчи, не противоречь. Я предостерег тебя… Что это за шум? – спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в эту минуту отдавала какое-то приказание римлянину, принесшему ей некое известие.
– Ничего, король, ничего важного, мой отец, – ответила Амаласунта.
– Как? Тайны предо мною? Ты хочешь властвовать уже при жизни моей? Я слышу там чужую речь. Откроите дверь!
Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и все увидели там несколько человек, маленького роста, в высоких остроконечных шапках, в странной одежде и с длинными овечьими шубами, наброшенными на плечи. Очутившись так внезапно перед лицом короля, они в страхе, мгновенно, точно сраженные молнией, бросились на колени.
– А, послы аваров. Разбойничьи шайки, живущие на восточной границе нашей. Принесли ли вы свою годовую дань?
– Государь, мы принесли ее на этот раз – меха, шерстяные ткани, мечи, щиты. Вот они. Но мы надеемся, что на следующий год… Мы хотели взглянуть…
– Не ослабел ли король от старости? – прервал их Теодорих. – Вы надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами? Ошибаетесь, шпионы!
И он взял один из мечей, которые послы разложили перед ним, разломил его в руках и бросил куски к ногам послов.
– Дрянные мечи делают авары, – спокойно сказал он. – А теперь, Аталарих, наследник мой, подойди сюда. Они не верят, что ты можешь носить мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем.
Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла бледное лицо его. Он взял тяжелое копье своего деда и с такой силой ударил им о щит, который послы повесили на одном из деревянных столбов в зале, что оно насквозь прокололо щит.
С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам:
– Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь. Занавес был снова задернут, и пораженные авары вышли.
– Теперь дайте мне чашу с вином. Нет, не смешивайте с водою. – И он оттолкнул греческого врача. – Дайте цельного вина, по обычаю германцев! Благодарю, старый Гильдебранд, за этот кубок и за всю твою верность. Пью за благо готов!
И он медленно осушил чашу. Но тут вдруг неожиданно быстро, как молния, наступило то, что предсказывали врачи: он покачнулся, схватился рукой за грудь и упал на руки старого Гильдебранда, который медленно опустил его на пол, положив голову его себе на грудь. С минуту все молчали, притаив дыхание. Но король не шевелился, и Аталарих с громким плачем бросился на труп деда.
Книга вторая
АТАЛАРИХ
Глава I
Как только Теодорих умер, Цетег, не теряя ни минуты, бросился в Рим. Весть о кончине короля еще не достигла Великого города. Прежде всего он созвал всех знатнейших патрициев в сенат, объявил о вступлении на престол Аталариха и, не дав им времени опомниться, потребовал немедленной клятвы в верности новому королю и его матери-регентше. Здание сената он распорядился окружить большим отрядом вооруженных готов, длинные копья их были прекрасно видны из окон, и сенаторы принесли клятву.
Тогда, приказав страже никого не выпускать из здания, он отправился в амфитеатр, куда уже были собраны простые граждане Рима. В горячей, воодушевленной речи начал он убеждать их признать власть Аталариха. Он перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и со стороны Аталариха и его правительницы-матери, указал на то, что вся Италия и даже знатные римляне уже присягнули ему, и наконец, что первой правительственной мерой Амаласунты является указ о даровой раздаче хлеба и вина всему бедному населению Рима. В заключение он объявил о семидневных состязаниях в цирке за его счет: играми он желает отпразновать вступление Аталариха на престол и свое назначение префектом Рима. Тысячи голосов в восторге прокричали имена Аталариха и Амаласунты, но еще громче – имя нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были выпущены из сената, и Рим подчинился готам. Цетег возвратился домой и сел писать сообщение Амаласунте. Но едва он начал, как услышал торопливые шаги. Быстро спрятав в ящик стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу гостям.
– А, освободители отечества! – улыбаясь, приветствовал он их.
– Бесстыдный изменник! – вскричал в ответ Лициний, вынимая меч из ножен.
– Нет, подожди, пусть оправдывается, если может, – прервал Сцевола своего горячего друга, удерживая его руку.
– Конечно, пусть оправдывается. Мог ли он отпасть от дела святой церкви! – подтвердил Сильверий, взгляд которого выражал полное недоумение.
– Мог ли! – вскричал Лициний. – Да разве он не изменил нам, разве не привел народ к присяге новому королю, разве…
– Разве не запер триста знатнейших патрициев в сенате, точно мышей в мышеловке? – продолжал в его тоне Цетег.
– Да он смеется над нами! Неужели вы стерпите это? – задыхаясь от гнева, вскричал Лициний.
Даже Сцевола побледнел.
– Ну, а что бы вы сделали, если бы вам дали возможность действовать? – спокойно спросил их Цетег.
– Как что? – ответил Лициний. – То, о чем мы, о чем ты же сам столько раз говорил с нами: как только придет весть о смерти Теодориха, тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику…
– Ну, и что дальше?
– Как что? Мы добились бы свободы!
– Вы навеки убили бы всякую надежду на свободу! – крикнул Цетег, меняя тол. – Вы смотрите и на коленях благодарите меня. Он вынул из стола документ и подал его удивленным гостям.
– Да, – продолжал он, – читайте. Враг был предупрежден и подготовился. Не сделай я того, что сделал, – в эту минуту у северных ворот Рима стоял бы граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра утром в устье Тибра вступил бы Тотила с флотом из Неаполя, а у восточных ворот стоял бы герцог Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?
Все трое молчали пристыженные.
Наконец, Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.
– Ты спас всех нас, ты спас церковь и государство! Я никогда не сомневался в тебе!
– А я сомневался, – с благородным чистосердечием произнес Лициний. – Прости, великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое должно было пронзить тебя сегодня, навеки в твоей власти.
Он и Сцевола вышли из комнаты.
– Префект Рима, – сказал тогда Сильверий, – ты знаешь, я был честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но и светскую. С этой минуты я отказываюсь от последней. Ты будешь вожаком, я повинуюсь тебе. Обещай только свободу римской церкви – свободное избрание папы.
– Конечно, конечно, – ответил Цетег.
Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжестью на сердце.
«Нет, – подумал Цетег, глядя вслед уходящим, – нет, не вам низвергнуть тирана – вы сами в нем нуждаетесь!»
Этот день был решительным в жизни Цетега, почти против воли он был поставлен в такое положение, о котором никогда даже не думал, которое иногда представлялось его уму только в смутных, туманных мечтаниях. Он увидел себя в эту минуту полным хозяином положения: обе главные партии – готское правительство и заговорщики катакомб – были в его руках. И в груди его вдруг со страшной силой проснулась страсть, потребность повелевать, быть первым, силой своего ума и энергии побеждать все, подчинять всех людей. Этот давно уже ко всему равнодушный, холодный, как лед, человек почувствовал вдруг, что и для него еще может в жизни найтись цель, ради которой можно отдать все силы и даже жизнь, и эта цель – быть императором Западной империи, императором всего римского мира.
Несколько месяцев назад, когда Сильверий и Рустициана тоже едва не против его воли привлекли его в заговор, эта мысль, точно мечта, тень, пронеслась в уме его. Но тогда он только смеялся над ней: он – император и восстановитель римского мирового государства! А почва Италии дрожит под ногами сотен тысяч готов, и на престоле в Равенне прочно сидит Теодорих, самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если бы даже удалось сломить власть готов, то два государства – народ франков и Византия – тотчас протянут свои жадные руки за богатой добычей, два царства против одного человека! Он стоял одиноким столпом среди своего народа. Он хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, недостойных потомков великих предков. Как смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных, что хотели восстановить времена республики с такими людьми!
Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца, и теперь, в минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты обратились в твердую решимость. Скрестив руки, быстро ходил он взад и вперед по комнате, точно лев в клетке, и говорил сам с собой:
«Да, имея за собой сильный народ, было бы нетрудно выгнать готов и не допустить франков и греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить .это громадное дело одному, совершенно одному, с людьми без ума и воли, которые больше мешают, чем помогают, – одному обратить этих рабов в римлян, во властелинов земли, – это цель, ради которой стоит потрудиться. Создать новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой своего ума и воли, – этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот цель, для которой стоит жить и умереть. Уже одно стремление к такой цели делает бессмертным, и упасть с такой высоты – прекрасная смерть. Итак, за дело, с этой минуты – все мысли, все чувства посвящу ему. Благо мне, – я снова знаю, зачем живу!»
Тогда, приказав страже никого не выпускать из здания, он отправился в амфитеатр, куда уже были собраны простые граждане Рима. В горячей, воодушевленной речи начал он убеждать их признать власть Аталариха. Он перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и со стороны Аталариха и его правительницы-матери, указал на то, что вся Италия и даже знатные римляне уже присягнули ему, и наконец, что первой правительственной мерой Амаласунты является указ о даровой раздаче хлеба и вина всему бедному населению Рима. В заключение он объявил о семидневных состязаниях в цирке за его счет: играми он желает отпразновать вступление Аталариха на престол и свое назначение префектом Рима. Тысячи голосов в восторге прокричали имена Аталариха и Амаласунты, но еще громче – имя нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были выпущены из сената, и Рим подчинился готам. Цетег возвратился домой и сел писать сообщение Амаласунте. Но едва он начал, как услышал торопливые шаги. Быстро спрятав в ящик стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу гостям.
– А, освободители отечества! – улыбаясь, приветствовал он их.
– Бесстыдный изменник! – вскричал в ответ Лициний, вынимая меч из ножен.
– Нет, подожди, пусть оправдывается, если может, – прервал Сцевола своего горячего друга, удерживая его руку.
– Конечно, пусть оправдывается. Мог ли он отпасть от дела святой церкви! – подтвердил Сильверий, взгляд которого выражал полное недоумение.
– Мог ли! – вскричал Лициний. – Да разве он не изменил нам, разве не привел народ к присяге новому королю, разве…
– Разве не запер триста знатнейших патрициев в сенате, точно мышей в мышеловке? – продолжал в его тоне Цетег.
– Да он смеется над нами! Неужели вы стерпите это? – задыхаясь от гнева, вскричал Лициний.
Даже Сцевола побледнел.
– Ну, а что бы вы сделали, если бы вам дали возможность действовать? – спокойно спросил их Цетег.
– Как что? – ответил Лициний. – То, о чем мы, о чем ты же сам столько раз говорил с нами: как только придет весть о смерти Теодориха, тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику…
– Ну, и что дальше?
– Как что? Мы добились бы свободы!
– Вы навеки убили бы всякую надежду на свободу! – крикнул Цетег, меняя тол. – Вы смотрите и на коленях благодарите меня. Он вынул из стола документ и подал его удивленным гостям.
– Да, – продолжал он, – читайте. Враг был предупрежден и подготовился. Не сделай я того, что сделал, – в эту минуту у северных ворот Рима стоял бы граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра утром в устье Тибра вступил бы Тотила с флотом из Неаполя, а у восточных ворот стоял бы герцог Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?
Все трое молчали пристыженные.
Наконец, Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.
– Ты спас всех нас, ты спас церковь и государство! Я никогда не сомневался в тебе!
– А я сомневался, – с благородным чистосердечием произнес Лициний. – Прости, великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое должно было пронзить тебя сегодня, навеки в твоей власти.
Он и Сцевола вышли из комнаты.
– Префект Рима, – сказал тогда Сильверий, – ты знаешь, я был честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но и светскую. С этой минуты я отказываюсь от последней. Ты будешь вожаком, я повинуюсь тебе. Обещай только свободу римской церкви – свободное избрание папы.
– Конечно, конечно, – ответил Цетег.
Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжестью на сердце.
«Нет, – подумал Цетег, глядя вслед уходящим, – нет, не вам низвергнуть тирана – вы сами в нем нуждаетесь!»
Этот день был решительным в жизни Цетега, почти против воли он был поставлен в такое положение, о котором никогда даже не думал, которое иногда представлялось его уму только в смутных, туманных мечтаниях. Он увидел себя в эту минуту полным хозяином положения: обе главные партии – готское правительство и заговорщики катакомб – были в его руках. И в груди его вдруг со страшной силой проснулась страсть, потребность повелевать, быть первым, силой своего ума и энергии побеждать все, подчинять всех людей. Этот давно уже ко всему равнодушный, холодный, как лед, человек почувствовал вдруг, что и для него еще может в жизни найтись цель, ради которой можно отдать все силы и даже жизнь, и эта цель – быть императором Западной империи, императором всего римского мира.
Несколько месяцев назад, когда Сильверий и Рустициана тоже едва не против его воли привлекли его в заговор, эта мысль, точно мечта, тень, пронеслась в уме его. Но тогда он только смеялся над ней: он – император и восстановитель римского мирового государства! А почва Италии дрожит под ногами сотен тысяч готов, и на престоле в Равенне прочно сидит Теодорих, самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если бы даже удалось сломить власть готов, то два государства – народ франков и Византия – тотчас протянут свои жадные руки за богатой добычей, два царства против одного человека! Он стоял одиноким столпом среди своего народа. Он хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, недостойных потомков великих предков. Как смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных, что хотели восстановить времена республики с такими людьми!
Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца, и теперь, в минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты обратились в твердую решимость. Скрестив руки, быстро ходил он взад и вперед по комнате, точно лев в клетке, и говорил сам с собой:
«Да, имея за собой сильный народ, было бы нетрудно выгнать готов и не допустить франков и греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить .это громадное дело одному, совершенно одному, с людьми без ума и воли, которые больше мешают, чем помогают, – одному обратить этих рабов в римлян, во властелинов земли, – это цель, ради которой стоит потрудиться. Создать новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой своего ума и воли, – этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот цель, для которой стоит жить и умереть. Уже одно стремление к такой цели делает бессмертным, и упасть с такой высоты – прекрасная смерть. Итак, за дело, с этой минуты – все мысли, все чувства посвящу ему. Благо мне, – я снова знаю, зачем живу!»
Глава II
Цетег принялся за дело. Чтобы повелевать Италией, сделаться ее императором, необходимо привлечь на свою сторону Рим. И префект легко достиг этого: высшее сословие почитало его, как главу заговорщиков, над духовенством он властвовал через Сильверия, который был правой рукой папы и имел полное основание ожидать, что по смерти этого больного старика сам будет избран его преемником. Низший класс он привлек своей щедростью, часто раздавая хлеб, устраивая любимые зрелища, но еще больше величественными предприятиями за счет готского правительства, которые доставляли постоянную работу многим тысячам населения. Работы эти имели целью укрепить «Вечный город», возобновить полуразвалившиеся от времени стены его, рвы и все остальное. Он сам составил прекрасный план этих укреплений и сам лично следил за тем, чтобы он был выполнен в точности.
Но для борьбы с готами и Византией недостаточно было только укрепить город, надо было иметь и защитников его – солдат. При Теодорихе римляне не принимались в войска, а в последнее время, после казни Боэция и Симмаха, им было запрещено даже иметь оружие. Конечно, Цетег не мог надеяться, что Амаласунта, вопреки воле своего великого отца и в ущерб готам, разрешит ему набрать войско из римлян. Но он нашел выход: попросил, чтобы она разрешила ему набрать самый незначительный отряд – всего в две тысячи человек – из римлян. Такой отряд, понятно, не мог бы быть опасным для власти готов, но римляне были бы так глубоко благодарны ей за эту тень доверия к ним, за этот намек на то, что и они принимают участие в защите Рима. Получив это разрешение, префект набрал две тысячи воинов, снабдил их прекрасным оружием и, как только они научились владеть им, отпустил их, а на их место набрал другие две тысячи, которые также, как только научились владеть оружием, были заменены новыми. Каждый раз отпускаемые люди получали «на память» полное вооружение, которое покупалось за счет префекта. Таким образом, хотя налицо в Риме было всегда только две тысячи воинов из римлян, но префект мог в любую минуту иметь большое, хорошо вооруженное и обученное войско, которое притом было вполне предано ему, потому что все знали, что префект за свой счет покупает им вооружение и удваивает жалование.
В то же время он поддерживал сношения и с Византией: старался обеспечить себе на случай нужды ее помощь, но вместе с тем заботился о том, чтобы византийское войско не было настолько сильным, чтобы победить самих римлян или остаться в Италии против его воли.
С другой стороны, он всеми силами старался ослабить могущество готов: он уверял правительство в полной безопасности и тем усыплял его бдительность, поддерживал борьбу партий среди готов. А партий у них было достаточно, самой сильной была партия могущественных Балтов, во главе которых стояли три герцога: Тулун, Ибба и Пинта; мало уступали Балтам Вользунги, во главе которых стоял герцог Гунтарис и граф Арагад; много было и других, которые неохотно уступали первенство Амалам. Кроме того, многие были недовольны тем, что престол занят ребенком, за которого правит женщина. Наконец, была сильная партия недовольных долгим миром, скучавших без войны; были также готы, недовольные мягким отношением правительства к римлянам. И только очень небольшое число лучших, самых благородных из готов поддерживало правительницу в ее стремлении поднять умственный уровень народа до высоты римлян.
Цетег старался, чтобы Амаласунта осталась во главе государства: при ее слабом, женском управлении недовольство и дробление на партии должно было увеличиться, и сила народа вместе с тем, падать. Больше всего боялся он, чтобы во главе готов не стал какой-либо энергичный, сильный человек, который сумел бы объединить силы. Вот почему его иногда сильно заботили проявления самостоятельности Аталариха, и он решил, что, если так пойдет дальше, придется устранить его с пути.
На Амаласунту он имел теперь безграничное влияние. Эта женщина, богато одаренная, с громадным честолюбием, хотела показать, что она может управлять государством не хуже самого способного мужчины. Это желание было в ней развито до болезненности.
У Теодориха не было сына, и ей часто еще в детстве приходилось слышать из уст отца и его приближенных сожаление о том, что у короля нет наследника-сына. Девочку оскорбляло то, что ее не считали способной носить корону, и горько плакала княжна о том, что она – не мальчик.
Шли годы, она росла, вей при дворе удивлялись ее необыкновенным способностям, чисто мужскому уму, мужеству, – и это не было лестью. Амаласунта действительно была одарена необычайно, но жалобы отца о том, что у него нет сына, все не прекращались и по-прежнему оскорбляли ее. Теперь она уже не плакала, а поставила себе целью показать, что женщина может заменить мужчину. Брак ее с герцогом Эвтарихом, одним из Амалов, не был счастлив: княгиня не любила своего мужа и крайне неохотно подчинялась ему, хотя он был очень даровитый человек. Он рано умер. Оставшись вдовой, она вздохнула свободно и, сгорая от честолюбия, решила после смерти отца стать опекуншей своего сына и правительницей. В ожидании власти эта холодная женщина почти спокойно перенесла смерть отца.
За управление государством она принялась с величайшим рвением: ей все хотелось сделать самой, одной, она не выносила ничьего совета, отдалила даже преданного Кассиодора. Только одного человека слушала она охотно, одному только доверяла – Цетегу. Он постоянно удивлялся ее мужскому уму и, кажется, не осмеливался даже подумать о том, чтобы влиять на нее, все его старания были, по-видимому, направлены только к тому, чтобы в точности исполнять ее распоряжения, планы. Ей и в голову не приходило, что хитрый римлянин умел всегда устроить так, что его мысли и желания она считала своими. Под его влиянием она отдалила от двора знатных готов, друзей ее отца, и окружила себя греками и римлянами, деньги, назначенные на приобретение военных кораблей, лошадей и вооружения для войска, она употребляла на укрепление и украшение Рима, – словом, под его влиянием она все более отдалялась от своего народа и все глубже ослабляла силу государства.
Но для борьбы с готами и Византией недостаточно было только укрепить город, надо было иметь и защитников его – солдат. При Теодорихе римляне не принимались в войска, а в последнее время, после казни Боэция и Симмаха, им было запрещено даже иметь оружие. Конечно, Цетег не мог надеяться, что Амаласунта, вопреки воле своего великого отца и в ущерб готам, разрешит ему набрать войско из римлян. Но он нашел выход: попросил, чтобы она разрешила ему набрать самый незначительный отряд – всего в две тысячи человек – из римлян. Такой отряд, понятно, не мог бы быть опасным для власти готов, но римляне были бы так глубоко благодарны ей за эту тень доверия к ним, за этот намек на то, что и они принимают участие в защите Рима. Получив это разрешение, префект набрал две тысячи воинов, снабдил их прекрасным оружием и, как только они научились владеть им, отпустил их, а на их место набрал другие две тысячи, которые также, как только научились владеть оружием, были заменены новыми. Каждый раз отпускаемые люди получали «на память» полное вооружение, которое покупалось за счет префекта. Таким образом, хотя налицо в Риме было всегда только две тысячи воинов из римлян, но префект мог в любую минуту иметь большое, хорошо вооруженное и обученное войско, которое притом было вполне предано ему, потому что все знали, что префект за свой счет покупает им вооружение и удваивает жалование.
В то же время он поддерживал сношения и с Византией: старался обеспечить себе на случай нужды ее помощь, но вместе с тем заботился о том, чтобы византийское войско не было настолько сильным, чтобы победить самих римлян или остаться в Италии против его воли.
С другой стороны, он всеми силами старался ослабить могущество готов: он уверял правительство в полной безопасности и тем усыплял его бдительность, поддерживал борьбу партий среди готов. А партий у них было достаточно, самой сильной была партия могущественных Балтов, во главе которых стояли три герцога: Тулун, Ибба и Пинта; мало уступали Балтам Вользунги, во главе которых стоял герцог Гунтарис и граф Арагад; много было и других, которые неохотно уступали первенство Амалам. Кроме того, многие были недовольны тем, что престол занят ребенком, за которого правит женщина. Наконец, была сильная партия недовольных долгим миром, скучавших без войны; были также готы, недовольные мягким отношением правительства к римлянам. И только очень небольшое число лучших, самых благородных из готов поддерживало правительницу в ее стремлении поднять умственный уровень народа до высоты римлян.
Цетег старался, чтобы Амаласунта осталась во главе государства: при ее слабом, женском управлении недовольство и дробление на партии должно было увеличиться, и сила народа вместе с тем, падать. Больше всего боялся он, чтобы во главе готов не стал какой-либо энергичный, сильный человек, который сумел бы объединить силы. Вот почему его иногда сильно заботили проявления самостоятельности Аталариха, и он решил, что, если так пойдет дальше, придется устранить его с пути.
На Амаласунту он имел теперь безграничное влияние. Эта женщина, богато одаренная, с громадным честолюбием, хотела показать, что она может управлять государством не хуже самого способного мужчины. Это желание было в ней развито до болезненности.
У Теодориха не было сына, и ей часто еще в детстве приходилось слышать из уст отца и его приближенных сожаление о том, что у короля нет наследника-сына. Девочку оскорбляло то, что ее не считали способной носить корону, и горько плакала княжна о том, что она – не мальчик.
Шли годы, она росла, вей при дворе удивлялись ее необыкновенным способностям, чисто мужскому уму, мужеству, – и это не было лестью. Амаласунта действительно была одарена необычайно, но жалобы отца о том, что у него нет сына, все не прекращались и по-прежнему оскорбляли ее. Теперь она уже не плакала, а поставила себе целью показать, что женщина может заменить мужчину. Брак ее с герцогом Эвтарихом, одним из Амалов, не был счастлив: княгиня не любила своего мужа и крайне неохотно подчинялась ему, хотя он был очень даровитый человек. Он рано умер. Оставшись вдовой, она вздохнула свободно и, сгорая от честолюбия, решила после смерти отца стать опекуншей своего сына и правительницей. В ожидании власти эта холодная женщина почти спокойно перенесла смерть отца.
За управление государством она принялась с величайшим рвением: ей все хотелось сделать самой, одной, она не выносила ничьего совета, отдалила даже преданного Кассиодора. Только одного человека слушала она охотно, одному только доверяла – Цетегу. Он постоянно удивлялся ее мужскому уму и, кажется, не осмеливался даже подумать о том, чтобы влиять на нее, все его старания были, по-видимому, направлены только к тому, чтобы в точности исполнять ее распоряжения, планы. Ей и в голову не приходило, что хитрый римлянин умел всегда устроить так, что его мысли и желания она считала своими. Под его влиянием она отдалила от двора знатных готов, друзей ее отца, и окружила себя греками и римлянами, деньги, назначенные на приобретение военных кораблей, лошадей и вооружения для войска, она употребляла на укрепление и украшение Рима, – словом, под его влиянием она все более отдалялась от своего народа и все глубже ослабляла силу государства.
Глава III
Чтобы поддержать свое влияние на королеву, Цетег должен был часто бывать при дворе, а это вредило его делам в Риме. Поэтому он решил поместить при дворе кого-нибудь из преданных ему людей, кто бы слепо подчинялся ему, действовал всегда в его пользу и сообщал все, что случилось при дворе. Наиболее подходящей в этом случае личностью была Рустициана, вдова Боэция. Убедить королеву дозволить ей жить при дворе было легко, гораздо труднее было уговорить Рустициану принять эту милость. Долго все старания Цетега были напрасны, пока, наконец, ему не помог случай.
До казни своего отца и мужа Рустициана жила при дворе в Равенне. Дочь ее Камилла провела там вое свое детство. Когда Боэций был казнен, семья его подверглась преследованию: два сына его, Северий и Аниций, были заключены в тюрьму и приговорены к казни, но потом Теодорих заменил казнь изгнанием, и они уехали в Византию, где старались вооружить императора против готов. А Рустициана с Камиллой бежали в Галлию, где жили у одного из друзей казненного. Потом они получили позволение вернуться в Италию, но все имущество их было отобрано в казну. Они поселились вблизи Рима, в доме бывшего своего вольноотпущенного Корбулона.
До казни своего отца и мужа Рустициана жила при дворе в Равенне. Дочь ее Камилла провела там вое свое детство. Когда Боэций был казнен, семья его подверглась преследованию: два сына его, Северий и Аниций, были заключены в тюрьму и приговорены к казни, но потом Теодорих заменил казнь изгнанием, и они уехали в Византию, где старались вооружить императора против готов. А Рустициана с Камиллой бежали в Галлию, где жили у одного из друзей казненного. Потом они получили позволение вернуться в Италию, но все имущество их было отобрано в казну. Они поселились вблизи Рима, в доме бывшего своего вольноотпущенного Корбулона.