Страница:
Заперев двери, она села за письмо, и горячие слезы благодарности и раскаяния падали на пергамент. Наконец, письмо было окончено. Она старательно запечатала его и вручила самому верному рабу, чтобы он немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор, и передал в его собственные руки.
Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец, солнце зашло. Амаласунта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она страшилась шпионов, часто озиралась, но никто не следил за ней. Так, никем не замеченная, вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.
Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала и откуда теперь так боязливо, так одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту казалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.
– Но мой народ, – сказала она сама себе, – ради него я должна идти.
Быстро пошла она вперед и вскоре была у храма. Тут она зорко осмотрелась – никаких носилок нигде не было, кругом стояла тишина. Но вот невдалеке заржала лошадь. Она обернулась – быстро подошел к ней какой-то человек. Это был Долиос. Боязливо оглядываясь, он молча сделал ей знак следовать за ним. Она пошла и увидела за углом хорошо ей знакомый дорожный экипаж Кассиодора.
– Скорее, княгиня, – прошептал Долиос, помогая ей взобраться в экипаж. – Носилки двигались бы слишком медленно. Скорее садись и молчи, чтобы никто не заметил нас.
Амаласунта оглянулась и села. Тут из-за кустов вышли еще два вооруженных человека. Один сел в экипаж против нее, а другой вскочил на оседланную лошадь, привязанную у забора. Оба были доверенные рабы Кассиодора, Амаласунта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: «Вперед!»
С облегчением вздохнула Амаласунта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности, сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии – она уже слышит воодушевленные крики храброго войска, возвещающие об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтах проходили дни и ночи. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда экипаж останавливался, он все время стоял подле дверцы с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и бдительность внушили княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда они останавливались, ей чудилось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей, один раз она слегка открыла окно и увидела, что за ними мчится другая повозка, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она больше не замечала ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали.
Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Пыла ночь. Пустынная равнина тянулась, насколько хватал глаз, только высокий камыш и другие травы поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги стояло много надгробных плит, большей частью уже развалившихся. Вдруг повозка резко остановилась, и в открытой дверце ее показался Долиос.
– Что случилось? – с испугом спросила Амаласунта. – Мы в руках врагов?
– Нет, – ответил раб. – Сломалось колесо. Ты должна выйти и подождать, пока его починят.
В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в экипаж.
– Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь внутри.
– Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник, под ним можно укрыться от дождя.
Со страхом вышла Амаласунта из повозки и с помощью Долиоса поднялась на ступени высокого склепа. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей стало страшно, она звала его, он не вернулся. Со стороны дороги раздавался стук – чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласунта подняла голову вверх – и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над ней, сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова была опущена на руки, и Амаласунте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, шепчет: «Не теперь еще. Нет, еще не теперь».
Амаласунта начала медленно подниматься – и фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.
– Долиос! – в ужасе закричала Амаласунта. – Света! На помощь! Света!
И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекой об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласунта выхватила факел из его рук.
– Я должна видеть, кто там? – и она решительно обошла вокруг памятника.
Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый, какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласунта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: «Вечная память трем Бантам: Тулуну, Иббе и Пицте. Вечное проклятие их убийце».
С криком бросилась Амаласунта назад. Долиос помог ей сесть в экипаж, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой; и чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее тревожило ее дурное предчувствие.
Они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна и оглянулась. Время было самое неприятное: чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все – ни дома, ни даже острова не было видно.
Справа стояло несколько низеньких рыбачьих хижин. Кругом рос густой, высокий камыш. Со стоном склонял он свою голову под напором утреннего ветра и, казалось, предостерегал княгиню, указывая, уводя ее прочь от озера. Долиос вошел в одну из хижин. Потом возвратился, помог княгине выйти из кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка, у руля ее стоял закутанный в темный плащ старик, длинные седые волосы его падали на лицо. Казалось, он спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда, когда Амаласунта вошла в лодку. Долиос взял в руки весло, старик, все с закрытыми глазами, взял руль.
– Долиос, – с беспокойством заметила Амаласунта, – очень темно, сможет ли старик управлять в таком тумане?
– Свет ничем не помог бы ему, королева: он слеп.
– Слеп! Так повороти назад. Я выйду на берег! – в испуге сказала Амаласунта.
– Я езжу здесь уже двадцать лет, – ответил старик. – Ни один зрячий не знает дороги лучше меня.
– Так ты слепорожденный?
– Нет, Теодорих Амалунг велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что герцог Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил меня убить короля. Я был слугой Балта, герцога Алариха, но я был невиновен, так же, как и мой господин, изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! – вскричал он с яростью.
– Молчи! – заметил ему Долиос.
– Почему сегодня я не могу говорить того, что вот уже двадцать лет повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! – ответил старик.
С ужасом смотрела беглянка на слепца, который, между тем, действительно, легко направлял лодку. Когда они пристали к острову, Долиос помог княгине выйти на берег, а старик повернул назад. Тут Амаласунте послышались удары весел другой лодки, которая быстро приближалась к берегу. Она сказала об этом Долиосу.
– Нет, – ответил он, – я ничего не слышу. Ты слишком взволнована. Пойдем в дом.
Скоро они подошли к воротам виллы. Долиос постучал – ворота тотчас открылись. Амаласунта вспомнила, как двадцать лет назад она въезжала в эти ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота тогда были сплошь обвиты цветами, и привратник со своей молодой женой приветствовал их радостно.
Теперь же перед ней стоял угрюмый раб со всклоченными седыми волосами. Его лицо было ей незнакомо.
– А где же Фусцина, жена прежнего привратника? – спросила Амаласунта. – Разве ее нет здесь?
– Она давно уже утонула в озере, – хладнокровно ответил старик и пошел вперед.
Они прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другой – везде пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.
– Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, – сказала Амаласунта.
– Моя жена будет прислуживать тебе, – ответил старик.
– А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?
В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласунта побледнела.
– Кто это? – спросила она, схватив Долиоса за руку.
– Кто-нибудь приехал, – ответил он и открыл дверь назначенной для нее комнаты.
Воздух в комнате был сырой, затхлый, как обыкновенно в нежилых помещениях. Но рисунки по стенам и мебель те же, что и раньше, – Амаласунта узнала их. Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.
Медленно тянулся день. Она не выходила из своей комнаты, чтобы не возбудить подозрения своих сторожей. Наконец, солнце зашло. Амаласунта отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы, вышла из комнаты и направилась через целый ряд пустых зал к выходу в сад. Она страшилась шпионов, часто озиралась, но никто не следил за ней. Так, никем не замеченная, вышла она из дворца в сад. Здесь также никого не было видно, и она быстро пошла по дороге к храму.
Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее покрывало и плащ. На минуту она остановилась и бросила робкий взгляд на огромное, мрачное здание дворца, в котором она так гордо властвовала и откуда теперь так боязливо, так одиноко бежала, точно преступница. Она подумала о сыне, прах которого покоился в подземелье этого дворца, вспоминала о дочери, которую сама удалила от себя. На минуту казалось, что боль осилит эту одинокую женщину: ноги ее подкашивались, и она с трудом могла устоять на широких мраморных плитах террасы.
– Но мой народ, – сказала она сама себе, – ради него я должна идти.
Быстро пошла она вперед и вскоре была у храма. Тут она зорко осмотрелась – никаких носилок нигде не было, кругом стояла тишина. Но вот невдалеке заржала лошадь. Она обернулась – быстро подошел к ней какой-то человек. Это был Долиос. Боязливо оглядываясь, он молча сделал ей знак следовать за ним. Она пошла и увидела за углом хорошо ей знакомый дорожный экипаж Кассиодора.
– Скорее, княгиня, – прошептал Долиос, помогая ей взобраться в экипаж. – Носилки двигались бы слишком медленно. Скорее садись и молчи, чтобы никто не заметил нас.
Амаласунта оглянулась и села. Тут из-за кустов вышли еще два вооруженных человека. Один сел в экипаж против нее, а другой вскочил на оседланную лошадь, привязанную у забора. Оба были доверенные рабы Кассиодора, Амаласунта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: «Вперед!»
С облегчением вздохнула Амаласунта, выбравшись из Равенны. Она чувствовала себя свободной, в безопасности, сердце ее было переполнено благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря ее предостережению, спасен от Византии – она уже слышит воодушевленные крики храброго войска, возвещающие об уничтожении врага, ей же приносят прощение. В подобных мечтах проходили дни и ночи. Лошади сменялись три или четыре раза в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос неусыпно охранял ее: когда экипаж останавливался, он все время стоял подле дверцы с обнаженным мечом. Эта необычайная быстрота и бдительность внушили княгине опасение, от которого она некоторое время не могла освободиться: ей казалось, что их преследуют. Два раза, когда они останавливались, ей чудилось, что она слышит позади себя стук колес и топот лошадей, один раз она слегка открыла окно и увидела, что за ними мчится другая повозка, также сопровождаемая вооруженными всадниками. Она сказала об этом Долиосу. Тот мгновенно поскакал назад, но через несколько времени возвратился и успокоил ее, что позади нет никого. После этого она больше не замечала ничего подозрительного и решила, что враги, если и начали было преследовать ее, то отстали.
Но один случай, незначительный сам по себе, вскоре омрачил ее светлое настроение. Пыла ночь. Пустынная равнина тянулась, насколько хватал глаз, только высокий камыш и другие травы поднимались из сырой почвы. По обе стороны возвышенной римской дороги стояло много надгробных плит, большей частью уже развалившихся. Вдруг повозка резко остановилась, и в открытой дверце ее показался Долиос.
– Что случилось? – с испугом спросила Амаласунта. – Мы в руках врагов?
– Нет, – ответил раб. – Сломалось колесо. Ты должна выйти и подождать, пока его починят.
В это мгновение сильный порыв ветра затушил его факел, и крупные капли дождя проникли в экипаж.
– Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое защитило бы от дождя и бури. Я останусь внутри.
– Нельзя. Колесо надо снять. Вот возвышается памятник, под ним можно укрыться от дождя.
Со страхом вышла Амаласунта из повозки и с помощью Долиоса поднялась на ступени высокого склепа. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте. Ей стало страшно, она звала его, он не вернулся. Со стороны дороги раздавался стук – чинили колесо. Так сидела дочь великого Теодориха, одинокая беглянка, на дороге в ужасную ночь. Ветер срывал с нее плащ и покрывало, холодный дождь насквозь промочил ее, кругом царила непроглядная тьма. Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака, и серебристый свет на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно из таких мгновений Амаласунта подняла голову вверх – и волосы поднялись на голове ее от ужаса: на самой верхней ступени, как раз над ней, сидела какая-то фигура. Это не была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова была опущена на руки, и Амаласунте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в упор, шепчет: «Не теперь еще. Нет, еще не теперь».
Амаласунта начала медленно подниматься – и фигура выпрямилась, причем раздался звон металла о камень.
– Долиос! – в ужасе закричала Амаласунта. – Света! На помощь! Света!
И бросилась бежать вниз. Но ноги ее дрожали от страха, и она упала, ударившись щекой об острый камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни о чем. Амаласунта выхватила факел из его рук.
– Я должна видеть, кто там? – и она решительно обошла вокруг памятника.
Нигде никого не было. Но при свете факела она с удивлением заметила, что памятник этот не был старый, развалившийся, подобно всем остальным, а совершенно еще новый, какая-то надпись крупными черными буквами выделялась на белом мраморе его. Амаласунта невольно поднесла факел ближе к надписи и прочла: «Вечная память трем Бантам: Тулуну, Иббе и Пицте. Вечное проклятие их убийце».
С криком бросилась Амаласунта назад. Долиос помог ей сесть в экипаж, и несколько часов она была почти без сознания. С этого времени радость, которую она испытывала в начале путешествия, заменилась смутной тревогой; и чем ближе они подъезжали к острову, тем сильнее тревожило ее дурное предчувствие.
Они подъехали, наконец, к берегу. Взмыленные лошади остановились. Она опустила окна и оглянулась. Время было самое неприятное: чуть светало. Они были на берегу озера, но его невозможно было рассмотреть: густой серый туман, непроницаемый, как будущее, скрывал от глаз все – ни дома, ни даже острова не было видно.
Справа стояло несколько низеньких рыбачьих хижин. Кругом рос густой, высокий камыш. Со стоном склонял он свою голову под напором утреннего ветра и, казалось, предостерегал княгиню, указывая, уводя ее прочь от озера. Долиос вошел в одну из хижин. Потом возвратился, помог княгине выйти из кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка, у руля ее стоял закутанный в темный плащ старик, длинные седые волосы его падали на лицо. Казалось, он спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда, когда Амаласунта вошла в лодку. Долиос взял в руки весло, старик, все с закрытыми глазами, взял руль.
– Долиос, – с беспокойством заметила Амаласунта, – очень темно, сможет ли старик управлять в таком тумане?
– Свет ничем не помог бы ему, королева: он слеп.
– Слеп! Так повороти назад. Я выйду на берег! – в испуге сказала Амаласунта.
– Я езжу здесь уже двадцать лет, – ответил старик. – Ни один зрячий не знает дороги лучше меня.
– Так ты слепорожденный?
– Нет, Теодорих Амалунг велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что герцог Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил меня убить короля. Я был слугой Балта, герцога Алариха, но я был невиновен, так же, как и мой господин, изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! – вскричал он с яростью.
– Молчи! – заметил ему Долиос.
– Почему сегодня я не могу говорить того, что вот уже двадцать лет повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! – ответил старик.
С ужасом смотрела беглянка на слепца, который, между тем, действительно, легко направлял лодку. Когда они пристали к острову, Долиос помог княгине выйти на берег, а старик повернул назад. Тут Амаласунте послышались удары весел другой лодки, которая быстро приближалась к берегу. Она сказала об этом Долиосу.
– Нет, – ответил он, – я ничего не слышу. Ты слишком взволнована. Пойдем в дом.
Скоро они подошли к воротам виллы. Долиос постучал – ворота тотчас открылись. Амаласунта вспомнила, как двадцать лет назад она въезжала в эти ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота тогда были сплошь обвиты цветами, и привратник со своей молодой женой приветствовал их радостно.
Теперь же перед ней стоял угрюмый раб со всклоченными седыми волосами. Его лицо было ей незнакомо.
– А где же Фусцина, жена прежнего привратника? – спросила Амаласунта. – Разве ее нет здесь?
– Она давно уже утонула в озере, – хладнокровно ответил старик и пошел вперед.
Они прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другой – везде пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.
– Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, – сказала Амаласунта.
– Моя жена будет прислуживать тебе, – ответил старик.
– А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?
В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласунта побледнела.
– Кто это? – спросила она, схватив Долиоса за руку.
– Кто-нибудь приехал, – ответил он и открыл дверь назначенной для нее комнаты.
Воздух в комнате был сырой, затхлый, как обыкновенно в нежилых помещениях. Но рисунки по стенам и мебель те же, что и раньше, – Амаласунта узнала их. Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.
Глава III
Сколько времени лежала она в полусне, трудно было бы ей сказать. Перед ее глазами проносились разные картины.
Вот к ней подходит Эвтарих – какая печаль видна на прекрасном лице его, потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее, Матасунту, с укором на лице, потом туман, тучи, голые деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная равнина, и она сидит на ступенях высокого надгробия Балтов, – и ей снова кажется, будто кто-то шевелится за ней, и чья-то закутанная в плащ фигура склоняется все ближе, ближе…
Сердце ее сжалось от ужаса, она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: да, это не был сон, кто-то был здесь, вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.
С громким криком отдернула она занавес кровати – никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласунта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения, он объяснил, что это – следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия, он посоветовал принять теплую ванну, и ушел приготовить лекарство.
Амаласунта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены в этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купания и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купания. Этот потолок был металлический, с помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных: из каждой головы вытекала струя теплой воды.
Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласунта вошла в узкую галерею, которая окружала бассейн, прямо перед ней удобные ступени вели вниз: оттуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница из двенадцати ступеней, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха положила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.
– Твое лицо мне знакомо, – обратилась к ней Амаласунта. – Давно ли ты здесь?
– Восемь дней, – ответила та, взявшись за ручку двери.
– Сколько времени ты служишь Кассиодору?
– Я всю жизнь служу Готелинде.
С криком ужаса бросилась Амаласунта к старухе, но та быстро вышла и закрыла за собой дверь. Амаласунта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее, она поняла, что обманута, что здесь кроется какая-то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда – было единственной ее мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены – повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец, глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, и она снова вскрикнула от ужаса: лицо Медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это…? Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласунта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался в нем…
– Ты – ты здесь! – закричала Амаласунта. и колени ее подогнулись.
– Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, – ответила Готелинда с хриплым смехом. – Мой это остров, мой дом – он будет твоей могилой – мой Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобой, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь вполне насладиться местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру – о, это целое море мести, я упьюсь ею!
– Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? – спросила Амаласунта, поднимаясь.
– А, ты не знаешь? Конечно, с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая – дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучаясь гордостью и завистью. Но когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами…
– Довольно, Готелинда, Замолчи!
– И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз был выколот. О, как это больно, даже теперь!
– Прости, Готелинда, прости! – молила пленница. – Ты же ведь давно простила!
– Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь! Ты выиграла в жизни: Готелинда стала неопасна, она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли годы. В Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепой девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий и чтобы загладить старые и новые обиды, – ведь как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению – выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, ты решила отнять у меня жениха. И сделала ты это не из ревности, потому что ты не любила его, а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне же – в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже – дали в мужья также Амалунга, Теодагада, этого жалкого труса.
– Готелинда, клянусь, я и не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я…
– Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила его, сделала его счастливым, я бы все простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоей холодной душой. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!
И мраморные своды здания повторили: «Месть! Месть!»
– Помогите! – закричала Амаласунта и в отчаянии стала стучать руками в мраморные стены.
– Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятнике моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя, нет, ты должна умереть медленно, я хочу наслаждаться видом твоих мучений. Конечно, что значат несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти твои последние часы будут ужасны.
– Что же ты хочешь сделать? – вскричала Амаласунта, ища выхода.
– Утопить, медленно утопить в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, снимать сандалии, одежду – здесь же ты и умрешь!
И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.
– Вспомни о моем глазе! – крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротой поднимались выше и выше.
Амаласунта видела верную смерть: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось мужество Амалунгов: она овладела собой и спокойно покорилась своей участи.
Среди множества языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, стала спокойно молиться.
Между тем вода достигла уже ступеней галереи.
– Как? Ты смееешь молиться, убийца? – со злобой вскричала Готелинда. – Прочь от креста: вспомни трех герцогов!
И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласунта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.
– Готелинда, – сказала она, – я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.
А вода поднималась все выше, она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.
– Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!
Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласунта выбежала на середину и стала еще раз против головы Медузы – на единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на мгновение. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вода с шумом стала разливаться по галерее и уже омочила ноги Амаласунты, она бросилась на мостик.
– Слушай, Готелинда, – закричала она, – моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ… Петр хочет погубить его, и Теодагад…
– Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов:. Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.
– Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и… Боже! Смилуйся над моей душой!..
Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.
– Исчезла, – сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал лишь платок Амаласунты. – Даже в смерти эта женщина победила меня! – медленно промолвила она. – Как долга была ненависть и как коротка месть!
Вот к ней подходит Эвтарих – какая печаль видна на прекрасном лице его, потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее, Матасунту, с укором на лице, потом туман, тучи, голые деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная равнина, и она сидит на ступенях высокого надгробия Балтов, – и ей снова кажется, будто кто-то шевелится за ней, и чья-то закутанная в плащ фигура склоняется все ближе, ближе…
Сердце ее сжалось от ужаса, она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: да, это не был сон, кто-то был здесь, вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.
С громким криком отдернула она занавес кровати – никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласунта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения, он объяснил, что это – следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия, он посоветовал принять теплую ванну, и ушел приготовить лекарство.
Амаласунта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены в этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купания и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купания. Этот потолок был металлический, с помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных: из каждой головы вытекала струя теплой воды.
Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласунта вошла в узкую галерею, которая окружала бассейн, прямо перед ней удобные ступени вели вниз: оттуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница из двенадцати ступеней, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха положила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.
– Твое лицо мне знакомо, – обратилась к ней Амаласунта. – Давно ли ты здесь?
– Восемь дней, – ответила та, взявшись за ручку двери.
– Сколько времени ты служишь Кассиодору?
– Я всю жизнь служу Готелинде.
С криком ужаса бросилась Амаласунта к старухе, но та быстро вышла и закрыла за собой дверь. Амаласунта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее, она поняла, что обманута, что здесь кроется какая-то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда – было единственной ее мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены – повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец, глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, и она снова вскрикнула от ужаса: лицо Медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это…? Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласунта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался в нем…
– Ты – ты здесь! – закричала Амаласунта. и колени ее подогнулись.
– Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, – ответила Готелинда с хриплым смехом. – Мой это остров, мой дом – он будет твоей могилой – мой Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобой, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь вполне насладиться местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру – о, это целое море мести, я упьюсь ею!
– Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? – спросила Амаласунта, поднимаясь.
– А, ты не знаешь? Конечно, с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая – дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучаясь гордостью и завистью. Но когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами…
– Довольно, Готелинда, Замолчи!
– И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз был выколот. О, как это больно, даже теперь!
– Прости, Готелинда, прости! – молила пленница. – Ты же ведь давно простила!
– Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь! Ты выиграла в жизни: Готелинда стала неопасна, она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли годы. В Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепой девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий и чтобы загладить старые и новые обиды, – ведь как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению – выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, ты решила отнять у меня жениха. И сделала ты это не из ревности, потому что ты не любила его, а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне же – в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже – дали в мужья также Амалунга, Теодагада, этого жалкого труса.
– Готелинда, клянусь, я и не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я…
– Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила его, сделала его счастливым, я бы все простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоей холодной душой. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!
И мраморные своды здания повторили: «Месть! Месть!»
– Помогите! – закричала Амаласунта и в отчаянии стала стучать руками в мраморные стены.
– Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятнике моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя, нет, ты должна умереть медленно, я хочу наслаждаться видом твоих мучений. Конечно, что значат несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти твои последние часы будут ужасны.
– Что же ты хочешь сделать? – вскричала Амаласунта, ища выхода.
– Утопить, медленно утопить в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, снимать сандалии, одежду – здесь же ты и умрешь!
И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.
– Вспомни о моем глазе! – крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротой поднимались выше и выше.
Амаласунта видела верную смерть: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось мужество Амалунгов: она овладела собой и спокойно покорилась своей участи.
Среди множества языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, стала спокойно молиться.
Между тем вода достигла уже ступеней галереи.
– Как? Ты смееешь молиться, убийца? – со злобой вскричала Готелинда. – Прочь от креста: вспомни трех герцогов!
И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласунта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.
– Готелинда, – сказала она, – я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.
А вода поднималась все выше, она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.
– Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!
Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласунта выбежала на середину и стала еще раз против головы Медузы – на единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на мгновение. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вода с шумом стала разливаться по галерее и уже омочила ноги Амаласунты, она бросилась на мостик.
– Слушай, Готелинда, – закричала она, – моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ… Петр хочет погубить его, и Теодагад…
– Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов:. Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.
– Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и… Боже! Смилуйся над моей душой!..
Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.
– Исчезла, – сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал лишь платок Амаласунты. – Даже в смерти эта женщина победила меня! – медленно промолвила она. – Как долга была ненависть и как коротка месть!
Глава IV
Спустя несколько дней во дворце Равенны, в комнате византийского посланника Петра, собрались знатнейшие римляне и готы, были даже два епископа из Византии. На лицах отражались гнев и ужас.
– Да, – заканчивал свою речь горбун, – вот уже девять дней, достойные епископы и благородные римляне, как она исчезла из дворца, быть может, эта женщина, которая была матерью нашего народа, увезена врагами силой? Вслед за ней уехала и королева, ее смертельный враг. Я разослал гонцов во все концы, но до сих пор никаких следов не найдено. Горе, если…
Он не кончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.
– Господин, – закричал он, – она умерла! Ее умертвили!
– Умертвили! – раздалось вокруг. – Кто?
– Готелинда на Бользенском озере. Римляне и готы сотнями стеклись на виллу, чтобы торжественно перенести сюда ее труп. А Готелинда скрылась от народной ярости в Феретри.
– Довольно! – сказал возмущенный Петр. – Я иду к королю и прошу всех вас, благородные римляне, следовать за мной, как свидетелей.
Все торопливо направились во дворец, дорогой к ним присоединилась огромная толпа. Король же сидел в своей комнате совершенно беспомощный. Он видел всеобщее негодование и, растерявшись, послал за Петром, чтобы посоветоваться с ним. Когда византиец появился на пороге, он с радостью бросился к нему, протянув обе руки. Но Петр с негодованием оттолкнул его.
– Я несу тебе месть, король готов, месть от имени Византии за дочь Теодориха. Ты знаешь, Юстиниан обещал ей свое особое покровительство: каждый волос на голове ее, каждая капля ее крови поэтому святы. Где Амаласунта?
Теодагад с изумлением слушал Петра: не сам ли он придумывал вместе с ними, как лучше умертвить ее?
– Где Амаласунта? – грозно повторил Петр.
– Умерла, – робко ответил король, не понимая, для чего эта комедия.
– Она умерщвлена!.. Так говорит вся Италия: умерщвлена тобой и твоей женой! Юстиниан, мой великий император, был ее покровителем – он же будет и мстителем за нее. Войну от имени его, объявляю вам войну, варвары!
– Войну! Войну! – закричали итальянцы, увлеченные старой ненавистью к варварам.
– Петр, – в ужасе, заикаясь, сказал король, – ты не забудешь договора, ты ведь…
– Никаких договоров не может быть теперь между нами! – вскричал в негодовании византиец и, вынув из кармана свиток, разорвал его на куски. – Война! Вы должны очистить Италию, а тебя и твою жену я приглашаю на суд в Византию, к трону императора.
В это время на дворе раздался звук военного рога готов, и вслед за тем в комнату вошла толпа воинов под предводительством графа Витихиса. Все они стали в порядке по правую сторону трона. С минуту все молчали.
– Кто это осмеливается разыгрывать роль господина здесь, во дворце готского короля? – спокойно спросил Витихис.
– Граф Витихис, не бери убийц под свою защиту! – сказал Петр, выступая вперед. – Я вызвал его на суд в Византию.
– И ты, Амалунг, не знаешь, как ответить на это? – с негодованием вскричал Гильдебранд. Но король молчал.
– В таком случае мы должны говорить вместо него, – сказал Витихис. – Знай, грек!.. Запомните это и вы, неблагодарные римляне и коварные равеннцы, что народ готов свободен и не признает над собой господина или судьи на земле. А если среди нас совершается преступление, то мы судим и караем его сами. Даже раба своего мы не позволяем судить чужеземцам, а тем более своего короля.
– В таком случае вы все ответите за его вину. От имени своего императора объявляю вам войну!
Готы радостно заволновались. Старик Гильдебранд подошел к окну и крикнул громадной толпе, собравшейся вокруг дворца:
– Слушайте, готы! Радость! Война с Византией! Тысячи голосов, потрясая оружием, радостно закричали:
– Война! Война! С Византией!
Римляне же молча опустили головы.
– Видишь, грек, – сказал между тем Витихис, – мы не боимся войны и пойдем охотно. Но горе преступнику, который начинает ее без достаточных оснований! Я предвижу кровь, пожары, вижу истоптанные поля, дымящиеся города, бесчисленные трупы, плывущие по рекам. Все это падет на вашу голову, вы начинаете войну. Вся вина падет на ваши головы! Передай это своему императору.
Молча выслушал Петр эту речь и молча же направился к двери. Латиняне вышли вслед за ним, и некоторые, в том числе епископ Флоренции, проводили его до дому.
– Да, – заканчивал свою речь горбун, – вот уже девять дней, достойные епископы и благородные римляне, как она исчезла из дворца, быть может, эта женщина, которая была матерью нашего народа, увезена врагами силой? Вслед за ней уехала и королева, ее смертельный враг. Я разослал гонцов во все концы, но до сих пор никаких следов не найдено. Горе, если…
Он не кончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.
– Господин, – закричал он, – она умерла! Ее умертвили!
– Умертвили! – раздалось вокруг. – Кто?
– Готелинда на Бользенском озере. Римляне и готы сотнями стеклись на виллу, чтобы торжественно перенести сюда ее труп. А Готелинда скрылась от народной ярости в Феретри.
– Довольно! – сказал возмущенный Петр. – Я иду к королю и прошу всех вас, благородные римляне, следовать за мной, как свидетелей.
Все торопливо направились во дворец, дорогой к ним присоединилась огромная толпа. Король же сидел в своей комнате совершенно беспомощный. Он видел всеобщее негодование и, растерявшись, послал за Петром, чтобы посоветоваться с ним. Когда византиец появился на пороге, он с радостью бросился к нему, протянув обе руки. Но Петр с негодованием оттолкнул его.
– Я несу тебе месть, король готов, месть от имени Византии за дочь Теодориха. Ты знаешь, Юстиниан обещал ей свое особое покровительство: каждый волос на голове ее, каждая капля ее крови поэтому святы. Где Амаласунта?
Теодагад с изумлением слушал Петра: не сам ли он придумывал вместе с ними, как лучше умертвить ее?
– Где Амаласунта? – грозно повторил Петр.
– Умерла, – робко ответил король, не понимая, для чего эта комедия.
– Она умерщвлена!.. Так говорит вся Италия: умерщвлена тобой и твоей женой! Юстиниан, мой великий император, был ее покровителем – он же будет и мстителем за нее. Войну от имени его, объявляю вам войну, варвары!
– Войну! Войну! – закричали итальянцы, увлеченные старой ненавистью к варварам.
– Петр, – в ужасе, заикаясь, сказал король, – ты не забудешь договора, ты ведь…
– Никаких договоров не может быть теперь между нами! – вскричал в негодовании византиец и, вынув из кармана свиток, разорвал его на куски. – Война! Вы должны очистить Италию, а тебя и твою жену я приглашаю на суд в Византию, к трону императора.
В это время на дворе раздался звук военного рога готов, и вслед за тем в комнату вошла толпа воинов под предводительством графа Витихиса. Все они стали в порядке по правую сторону трона. С минуту все молчали.
– Кто это осмеливается разыгрывать роль господина здесь, во дворце готского короля? – спокойно спросил Витихис.
– Граф Витихис, не бери убийц под свою защиту! – сказал Петр, выступая вперед. – Я вызвал его на суд в Византию.
– И ты, Амалунг, не знаешь, как ответить на это? – с негодованием вскричал Гильдебранд. Но король молчал.
– В таком случае мы должны говорить вместо него, – сказал Витихис. – Знай, грек!.. Запомните это и вы, неблагодарные римляне и коварные равеннцы, что народ готов свободен и не признает над собой господина или судьи на земле. А если среди нас совершается преступление, то мы судим и караем его сами. Даже раба своего мы не позволяем судить чужеземцам, а тем более своего короля.
– В таком случае вы все ответите за его вину. От имени своего императора объявляю вам войну!
Готы радостно заволновались. Старик Гильдебранд подошел к окну и крикнул громадной толпе, собравшейся вокруг дворца:
– Слушайте, готы! Радость! Война с Византией! Тысячи голосов, потрясая оружием, радостно закричали:
– Война! Война! С Византией!
Римляне же молча опустили головы.
– Видишь, грек, – сказал между тем Витихис, – мы не боимся войны и пойдем охотно. Но горе преступнику, который начинает ее без достаточных оснований! Я предвижу кровь, пожары, вижу истоптанные поля, дымящиеся города, бесчисленные трупы, плывущие по рекам. Все это падет на вашу голову, вы начинаете войну. Вся вина падет на ваши головы! Передай это своему императору.
Молча выслушал Петр эту речь и молча же направился к двери. Латиняне вышли вслед за ним, и некоторые, в том числе епископ Флоренции, проводили его до дому.