Страница:
— Вот когда темнеет, я спокойней становлюсь… — рассказывал отец падшей девушки. — Я и к Серому черепу оттого ушел. Он по ночам нападал. Или подлавливал на закате путников. И дань собирал с пастухов. За то, что стада их не разгонял, скота зазря не резал. Убивали мы редко — для страху только. Ведь если крестьян не пугать, то и бояться не будут, платить перестанут. У нас покойный Алехандро был мастер истории сочинять. Натворим на сольдо, а он распишет потом в придорожном кабаке на сто французских экю.
— А про нас и придумывать не надо, — ухмыльнулся Лепорелло и глянул в мою сторону. — Угомонилась чертовка. Я уж думал, усталость ее совсем не берет.
— Ага… — кивнул Лючиано. — Ловко она нас скрутила. Ты теперь ночь спать не будешь — станешь их сторожить.
— Кого?
— Меркуцио, кого ж еще? Разве не видишь? Как он ее обхаживает!
— Попридержи язык.
— Я-то что… — пожал плечами разбойник. — Язык придержать легче, чем женилку.
Лепорелло и не двинулся телом. Как сидел, так и сидел, но рука его быстро, словно выпущенная из лука стрела, слетела с колена и врезала Лючиано по лицу.
— Мразь! — сказал при этом с брезгливостью в голосе. — Она — дама. Графиня! Голубая кровь.
Лючиано, поскуливая, отполз, а после встал и ушел в сторону пещеры.
А я устала уже так, что и не оценила поведения атамана, мне хотелось спать и есть. Но спать — больше. Глаза слипались…
— Синьора! — и тут же заботливо. — Да она никак сомлела…
Я торопливо распахнула глаза и недовольно проворчала:
— Вот еще. Сначала накормите.
И тут увидела в руке у атамана тонкую острую палочку, на которой были нанизаны комочки пропеченного на угольях мяса. Пахло это столь восхитительно, что у меня и сон пропал, и слюни потекли. Вырвав из рук Лепорелло палочку и кусок пресной лепешки, я с наслаждением вгрызлась в сочащуюся теплым соком плоть.
— Да, поесть ты горазда, — улыбнулся Лепорелло. — Видать, дома хорошо кормили?
— Хорошо, — ответила я сквозь набитый рот.
— И одевали неплохо?
— Хорошо, — повторила я.
— И хозяйкой надо всем была, никто тебя не наказывал.
— Угу… — кивнула я на этот раз, понимая уже, к чему он клонит.
— Так какого же черта тебя понесло из дома? — спросил он наконец.
Я промолчала, а он ответил за меня:
— От жира бесишься, девка. Все у тебя есть, а все-таки было мало. Захотела большего, чем тебе на роду положено. А все, что больше необходимого — это уже грех. Вот и расплата тебе.
У меня аж мясо в глотке застряло. Я чуть не поперхнулась от этих слов. Как точно обо всем он догадался! Будто знает.
— Замуж тебе надо, синьора. Тогда и дурь пройдет. Это со всеми девками так бывает: как понесет, понесет — удержу нет. А потом — прозрение. И у тебя так. Возвращаться надо домой, выходить замуж.
— За кого? — спросила я с вызовом в голосе, ибо готова была сейчас вцепиться ему в лицо ногтями и закричать, чтобы узнать, откуда он знает о случившемся. — За тебя, что ли?
— А хоть бы и за меня, — ухмыльнулся он. — Чем я плох? Тридцать один год, грамоту знаю.
Тридцать один год! Какой старик! Я ахнула от ужаса.
— Ты ешь, ешь… — сказал он. — Я там тебе еще одну палочку оставил. Греется.
И отошел к огню, где остальные разбойники ели жаренное на угольях мясо и прислушивались к нашему разговору.
— Ты, атаман, молодец! — сказал Меркуцио первым. — Жениться захотел. На графине, — в голосе его слышалась явная неприязнь.
— А в чем дело? Чем я — не жених?
— Жена твоя — виселица, а священник твой — палач, — ответил Меркуцио. — Как и у меня, как и у всех нас. Что судьбой уготовано, то и получишь. Выше головы не прыгай — вот что я тебе скажу.
— Это ты так думаешь, — ответил Лепорелло спокойным голосом. — Ты от бабы своей в разбойники сбежал. А я свою жизнь сам сделал.
— Жизнь?! — воскликнул Меркуцио. — Вот это ты называешь жизнью? И хочешь сюда. В эту вонь, в эту дрянь сунуть эту девчонку?
— А ты хотел ее убить.
— Так лучше уж убить, чем заставлять так жить! Попользоваться — и убить. Она и спасибо скажет.
— Нет, — оборвал его крик Лепорелло. — Девчонка мне нужна живая. И не тронутая, — и закончил, как припечатал. — Я так сказал.
— А я сказал, что девчонка не твоя, а общая.
Мне не было видно, как это произошло, ибо смотрела я им в спины, но только Лепорелло и не двигался вовсе, это я могу точно сказать, а красавец Меркуцио вдруг захрипел и стал валиться лицом в светящуюся изнутри красным светом яму.
Когда он упал, атаман спросил холодным голосом:
— Ну, кто еще хочет возразить? Разбойники молчали.
«Как солдат на посту… — подумала я с нежностью. — Как это мило…»
Но додумать о приятном не успела: низ живота мой болел, и меня распирало от желания поскорее опорожниться. Вчера мне для этого вырыли ямку за камнем и прикрыли ее доской от вони и мух. Вот туда-то, осторожно выбравшись из-под одеяла, и направилась я, держа цепь в горсти, чтобы ненароком ею не загреметь. Задрала подол, присела — тут цепь и вывалилась из моих рук, грохнула о камни.
Лепорелло вскочил, пика — наперевес. Глаза никак не продерет, а уже готов к бою.
Из-за камня послышался незнакомый смех.
А из меня вдруг понесло со всеми сопутствующими звуками и мелодиями.
Глянул в мою сторону Лепорелло — и тоже зашелся в смехе. Но все же быстро спохватился, отвернулся, сказал:
— Что ж ты, глупая, не разбудила меня? Ишь, какой конфуз теперь.
Я быстро управилась, подтерлась куском травы, вернула доску на место, встала. Смеха из-за камня слышно не было. Я сразу поняла, что там находится тот самый граф, о котором речь шла вчера. Но почему его не было слышно все это время? И потому я спросила у Лепорелло:
— Там ваш пленник? — и указала за камень.
— А ты посмотри.
Я вновь подняла цепь с земли и пошла, гремя ее звеньями, в сторону, откуда только что доносился смех.
Там была яма. И, по-видимому, глубокая. Внизу был кто-то живой, невидимый при свете раннего утра.
— Эй! — позвала я, наклонившись над дырой в земле. — Вы там?
— Я здесь, — ответил веселый голос. — Это вы — там. А потом тоже будете здесь. Все будете: и атаманы, и простые разбойники, и крестьяне, и графы, и короли.
Я сразу поняла смысл его остроты, но не засмеялась вместе с ним. А спросила:
— Почему вы думаете, что это — могила?
— Потому что, если через неделю денег за меня не заплатят, меня просто засыплют землей и камнями, то есть похоронят заживо.
— Но вы уверены, что родственники вас выкупят, раз вам так весело? — спросила я.
Родственники? — вновь рассмеялся он. — Я сам стал графом и получил наследство после того, как корсиканские пираты захватили моего дядюшку в плен. Он ждал выкупа полгода, а потом его скормили акулам.
— Здесь акул нет, — заметила я. — И возле Корсики тоже нет больших акул-людоедов.
— Зато за Гибралтаром их видимо-невидимо. Пираты отправились туда, — объяснил он и зашелся в хохоте.
— Вам смешно, что вы умрете? — спросила я.
— Мне смешно, что ты разговариваешь с мертвецом, словно с живым.
Этот человек мне положительно нравился. Еще не видя его, я почувствовала, что мы с ним подружимся.
Лепорелло, по-видимому, подумал так же. Он подошел ко мне и, грубо ухватив за плечо, отодвинул от ямы:
— Можете упасть, синьора, — сказал при этом. — Тут по утру от росы камни скользкие, — и, поддерживая меня под руку, повел прочь от камня с дырой, из которой нас проводил веселый смех узника.
— Хорохорится граф, — объяснил мне его поведение Лепорелло. — Показывает, что все ему ни по чем. Только игра все это. Человеку не может быть всегда весело. Если ржет постоянно, шутит, значит ему по-настоящему страшно.
— А вы его действительно убьете, если не будет выкупа?
Убьем, — кивнул атаман. — А к чему кормить? Только кончим его не так, как он говорит. Яма для других пленников пригодится. Мы ее две недели рыли. А его вон к тому месту подведем… — показал на излучину ручья, где лежал огромный голыш, сверху сухой и серый, а снизу зеленый от водорослей, — … и глотку перережем.
Меня аж передернуло от этих слов, произнесенных спокойно, без каких-либо интонаций, просто, как о выпитом глотке воды из ручья.
— И многих вы так… убили? Лепорелло пожал плечами.
— Не считал, — признался он. — Работа такая, — вздохнул и объяснился. — Поверьте, синьора, жизнь разбойничья — не в радость нам. Это в песнях, в легендах разбойники веселые и беззаботные. В жизни все наоборот. Хлеб наш потяжелее пахарского будет. И цена за наш труд одна — виселица. Только и надежда, что денег наскрести, имя сменить, личину — и на новом месте начать новую жизнь. Покойный Меркуцио хотел труппу акробатов набрать и с ней по Италии ездить, представления показывать, деньги со зрителей собирать. Люченцио спит — и видит, как он купит дом с виноградником и заведет новую семью. А Григорио хочет свой кабачок заиметь. Или таверну. При этом каждый боится о своей мечте вслух правду сказать. Врут про другое, а главное в душе хранят. И так до самой смерти: живем одним, мечтаем о другом, говорим о третьем. Вся жизнь разбойничья — в этом.
— Ну, а сам ты кем хотел бы стать? Лепорелло не ответил. Мне показалось это правильным. Хотя я и не знала тогда еще того, что узнала сорок лет спустя в таверне, в которой заколола этого человека отцовской шпагой. Не знала, что он — убийца моего отца. Не знала, что сидящий в яме человек вскоре станет моим мужем. Но почему-то именно в тот момент, когда Лепорелло не стал отвечать на мой вполне безобидный вопрос, я внезапно возненавидела атамана. Я думаю это случилось потому, что именно в этот момент мой отец, добравшийся без посторонней помощи со взрезанным животом и вываливающимися внутренностями до нашего родового замка, испустил дух перед зеркалом вечности.
Атаман наклонился над спящим возле входа в пещеру Григорио, тронул его рукой за плечо. Разбойник проснулся сразу, глядя на Лепорелло глазами ясными, будто и не спросонья.
— Убери после вчерашнего, — приказал ему атаман. — И приготовь поесть. Сыр, лепешку и вино.
Григорио молча кивнул и тут же вскочил на ноги.
Мне было странно смотреть на этого послушного слугу после того, что я увидела вчера. Одного из разбойников атаман убил на глазах своих товарищей только за то, что тот позволил отозваться об их пленнице непочтительно — и их напарник не высказал в тот момент своего неудовольствия (а оно быть должно непременно), лишь помог атаману оттащить в сторону от огня труп, а теперь с покорностью овцы выполняет приказания Лепорелло, ничуть не задумываясь, что его ждет именно такая же участь.
Потому что он не знал, что я уже приговорила к смерти и его…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Атаман у нас головастый, — рассказывал мне Лючиано, полоща в воде ручья уже дважды стиранные вторые свои штаны. — Он эту лощину нашел. Никто, даже пастухи местные, не знают про нее. Козьи тропы проходят все по верху, оттуда кажется, что внизу одна бездна и скалы, вот они и не спускаются сюда. Овец ведь не станешь бросать вниз только в надежде, что тут окажется лужайка. А из одного любопытства сюда ни один пастух не полезет.
— Ну, а вода? — спросила я. — Вода-то куда-то вытекает. Можно по ручью верх досюда дойти.
— Можно, — согласился он. — Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
— Как же мы проехали сюда на муле? — спросила я тогда. — Мул — не коза, по горам ходит плохо.
— А для этого мы тропу прорубили, — объяснил Лючиано. — Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
— Ты чего зря болтаешь, гад?! — закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. — Сказано молчать о тропе — значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась — я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
— А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ — и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
— Что скалишься? — заорал Лепорелло. — Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. — ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. — Это что — мясо? Кто такую гадость будет есть?
— Другой нет, атаман, — ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. — Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.
Это было правда. Лепорелло не хотел, чтобы его людей видел хоть кто-нибудь до тех пор, пока суматоха, поднятая из-за моего похищения, уляжется. Он даже приказывал не разжигать костра днем, чтобы ненароком дым от него не попал в нос какому-нибудь из пастухов, шляющихся по гребню хребта. Потому огонь разводили мы только под вечер, держали его самое долгое до окончания сумерек, ибо и запах гари, и свет от спрятанного в траншее огня мог выдать место нахождения разбойничьего логова. Если же пленный граф начинал слишком громко кричать из своей дыры, то ему на голову тут же сыпались камни — и он замолкал. Словом, мы прятались, как крысы.
Но запасы мяса кончались. Зерна было еще два мешка, столько же чечевицы, которую Григорио умел варить так, что на вкус она была одно объеденье. Но… в первый раз, пока она была горячая, то есть поздним вечером. Утром получившаяся рыжая каша стояла комом в горле и требовала обильного питья. Еще было много лука и чеснока у разбойников, которые они хранили в пещере, была морковь, которую они прикопали в земле и доставали по мере надобности. Я же мучалась без фруктов, которые разбойники, оказывается, вообще не держали про запас, а если и ели когда, так только при захвате какого-нибудь обоза, увидев яблоки, груши, сливы, виноград в корзинах. Ели там же, на дороге, иногда совали немного фруктов за пазухи — и того им было довольно. Словом, питались мы паршиво — и это особенно было обидно Григорио, который старался похвалиться передо мной своим умением вкусно готовить. Потому, огрызнувшись на замечание Лепорелло, он не стал втягивать голову в плечи, как это бывало с Лючиано, а с вызовом посмотрел на атамана.
Лепорелло это не понравилось:
— Что вылупился, как сыч? — рявкнул он. — Или сам не понимаешь? Нам надо переждать!
— Не нам, а тебе, — ответил Григорио. — Нас с Лючиано никто не видел. Софию украл ты, тебе и прятаться.
Это уже походило на бунт. Я еще ни разу не слышала слова, сказанного против атамана; до этого момента мнение, высказанное им, было абсолютным, воспринималось всеми разбойниками, как первое и последнее. А тут — укор, пусть и не прямой.
Лепорелло взорвался. Он кричал, как дикий зверь, обзывал Григорио всеми известными ему кличками и ругательствами, проклинал и его самого, и его родителей, дедов с бабками, будущих детей и внуков. Но, в общем, смысл его слов был достаточно разумным: атаман пытался объяснить угрюмому, держащему в руке огромный нож для разделки мяса разбойнику, что бравший не раз у пастухов мясо Григорио известен им, как член шайки Лепорелло, а сейчас по всей Савойе разнесся слух, что именно Лепорелло своровал беглянку Аламанти. Каждый из пастухов будет счастлив оказать услугу графу Аламанти, сообщив, что шайка Лепорелло никуда не исчезла из этих краев, по-прежнему прячется где-то в ближних скалах, не имея в достаточном количестве провизии, чтобы продержаться в своем тайнике долго.
Я прямо-таки заслушалась столь цветисто украшенной бранью и матом речью атамана. Поистине, в нем погиб если не великий стилист, то замечательный оратор. Родись он во времена древнего Рима, когда искусство говорильни ценилось не менее умения орудовать мечом, быть бы ему сенатором, а то и консулом.
Но, в конце концов, и Лепорелло выдохся. Григорио, уставший стоять в полусогнутом положении с ножом в руке, облегченно вздохнул и, положив нож на камни, пересел с остатками мяса к ручью, принялся смывать в проточной воде плесень. Это было действительно последнее у нас мясо. Потом нам придется есть одну чечевицу.
Мы как раз грызли пересоленный и засохший за ночь суп, розданный нам кусками в глиняных чашках прячущим глаза Григорио, когда Лючиано вдруг вспомнил о том, что именно сегодня надо выходить на встречу с людьми, которые должны привезти деньги в счет выкупа за графа все еще сидящего в яме. Сам граф из своего подземелья ответил смехом:
— Идите, идите, встречайте дураков. Они прямо таки бегут с желанием облегчить кошель и оказать услугу ближнему.
Эта шутка, в общем-то, никчемная и не смешная вызвала у разбойников такую бурю гнева, что я всерьез стала опасаться за жизнь балагура-графа. Потом закричала:
— Стойте! Он нарочно вас дразнит.
Разбойники разом утихли, уставились на меня бараньими глазами. Они не понимали, какую выгоду преследует пленник, дразня их. Его ведь, в случае неуплаты денег, просто-напросто зарежут. Впрочем, я и сама не понимала этого. Но меня понесло — и я стала с ходу придумывать объяснение:
— У графа очень много денег. Он сам мне это говорил. Но наследство маленькое. Основные деньги его — в хранилище у ломбардских купцов. Там такие деньги, что он живет с процента за их использование ростовщиками. Чем богаче ростовщики, получается, тем богаче и он. А деньги те его наследники получить не могут. У них будет в наследстве только майорат. Ну, замок, другой, много земли без крестьян — сплошные расходы. А всем нужны деньги, только деньги. Потому родственники заплатят хоть сорок тысяч за его голову. Чтобы заставить потом его отписать часть его богатств им… — и закончила выдохом. — Вот!
Разбойники опешили. Всей Европе было известно про неисчислимые богатства евреев-ростовщиков, прозванных ломабрдцами, но живущих едва ли не в каждом городе Европы. Знали, что все современные короли, графы, князья и вообще удельные правители обширных земель находятся в долгах и в кабальной зависимости у ломбардцев [1]3. Один королевский дом Испании с ее бессмысленным количеством привезенного из Вест-Индии золота и умирающим от голода народом пока еще не был подкуплен ломбардцами, да давнишние недруги испанские — голландские Штаты — не попали покуда в кабалу. Остальные же владетели и воюют-то порой не по желанию, а из необходимости найти толику денег на выплату процентов евреям, или по приказу ломбардцев, желающих наказать ослушников. Ибо в основе всякой войны лежат деньги, а вовсе не доблесть воинская или красота какой-нибудь гетеры Елены, пусть даже и прекрасной. Я имею тут в виду войну настоящую — народов с народами, а не ту, что развязала я в небольшой горной лощинке с неглубокой пещерой и совсем уж жидким ручейком. Ломабрдцы повелевали всем миром, а этот граф, что сидит в яме и надсмехается над разбойниками, — либо один из них, либо один из тех, кто дал деньги на их деятельность. В обоих случаях, смерть графа есть приговор самим разбойникам. Всем известны случаи, когда ломбардцы находили своих обидчиков в самых недоступных местах и казнили их мучительной смертью. «От ломбардцев не скроешься даже в Аду», — гласит старая савойская поговорка.
Словом, разбойники опешили. Опешил и сам граф.
— Эй! — крикнул Лючиано, подойдя к яме и отворачивая лицо от нее, ибо смрад оттуда несся ужасный. — Ты слышал, что сказала синьора София?
— Слышал. Ну и что?
— Это правда?
— Что — правда?
— Что ты у ломбардцев служишь.
— Нет, — ответил граф (по лицам разбойников пробежала тень успокоения). — Это они служат у меня.
Лица разбойников разом погрустнели, а Лючиано спросил:
— Ты не врешь?
А зачем? — был ответ. — Девчонка вам все правильно пересказала. Денег у меня много, а земли и замков мало. Деньги я храню у ростовщиков. Они работают моими деньгами и на себя, и на меня. Вот и все.
— Ростовщики эти — ломбардцы? — не унимался Лючиано.
— Которые в Ломбардии — ломбардцы, которые в Нидерландах — голландцы, которые в Пиренеях — андоррцы. Но все вместе — жиды. Их много.
— И будут платить за тебя выкуп они или твои наследники?
— Конечно, они. У меня и наследников-то нет. Я у дяди был единственный племянник. Родителей казнили, а жениться я еще не успел.
Тут в разговор влез и Лепорелло:
— Что ж ты нам головы морочил? Мы ж могли убить тебя.
— Время тянул я, атаман. У тех, кого ты хочешь вынудить расстаться с двенадцатью тысячами, руки длинные, людей, на них работающих за малые крохи, множество. Они уже ищут вас, по всем долинам рыщут. Вот-вот и найдут. Тогда я сумму выкупа отдам не тебе, а им.
Тут уж я по-настоящему восхитилась графом: вот ведь как ловко воспользовался он моей нечаянной выдумкой! О ломбардцах рассказывал мне мой отец, он же говорил, что часть денег Аламанти хранятся в сокровищницах этих ростовщиков, что одно имя Аламанти, произнесенное при них, сделать может меня богаче иных королей. Но о том, что какой-то бродяга-граф, оказавшийся в загаженной и заполненной таким зловонием, что даже мухи не кружили над ямой, может оказаться равным Аламанти покровителем ломбардцев, я и подумать не могла. Потому решила, что умный граф-пленник подхватил подброшенную ему мысль и теперь пытается использовать ее для спасения своей жизни.
— Ты думаешь, они нас найдут здесь? — спросил Лепорелло у заложника.
— Не сегодня, так завтра. Не завтра — послезавтра. Дело времени. Кончится у тебя чечевица, станешь разбойников своих есть. По одному. И на сколько этого хватит? На месяц? А дальше что? Выйдешь отсюда на простор, там тебя и поймают.
— А тебя уже не будет.
— Нет, — ответил граф. — Меня ты теперь будешь беречь, как собственный глаз. И графиню, которая выдала меня. Потому что мы — единственная ваша надежда на спасение. Если случится что с нами, вам — конец.
— А если не случится?..
После этого вопроса в лощине повисла тишина. Зудел комар над моим ухом — и больше ни звука.
— Если не случится? — повторил вопрос Лепорелло через какое-то время.
— Если не случится… — подал наконец голос и граф. — Если ничего с нами не случится, то и прятаться вам тут нечего и не от кого. Вы выйдете со мной и с графиней из вашего укрытия, отвезете нас в ближайший город, а там и убирайтесь подобру-поздорову.
— Нет, — вмешалась тут в разговор и я. — Они не должны уйти просто так. Они должны получить награду.
— За что? — удивился граф.
— Они ведь работали, — ответила я. — Вы, граф, возьмете на службу Лепорелло, а я — этих двоих.
Удар был точен. Лепорелло ни за что не хотел расставаться со мной, потому, едва только затих мой голос, прокричал:
— Это почему — я с ним, а они — с вами, синьора? Кто вас пленил? Я. Кто украл? Я. Почему теперь они с вами, а не я?
— А про нас и придумывать не надо, — ухмыльнулся Лепорелло и глянул в мою сторону. — Угомонилась чертовка. Я уж думал, усталость ее совсем не берет.
— Ага… — кивнул Лючиано. — Ловко она нас скрутила. Ты теперь ночь спать не будешь — станешь их сторожить.
— Кого?
— Меркуцио, кого ж еще? Разве не видишь? Как он ее обхаживает!
— Попридержи язык.
— Я-то что… — пожал плечами разбойник. — Язык придержать легче, чем женилку.
Лепорелло и не двинулся телом. Как сидел, так и сидел, но рука его быстро, словно выпущенная из лука стрела, слетела с колена и врезала Лючиано по лицу.
— Мразь! — сказал при этом с брезгливостью в голосе. — Она — дама. Графиня! Голубая кровь.
Лючиано, поскуливая, отполз, а после встал и ушел в сторону пещеры.
А я устала уже так, что и не оценила поведения атамана, мне хотелось спать и есть. Но спать — больше. Глаза слипались…
2
Разбудил меня голос Лепорелло:— Синьора! — и тут же заботливо. — Да она никак сомлела…
Я торопливо распахнула глаза и недовольно проворчала:
— Вот еще. Сначала накормите.
И тут увидела в руке у атамана тонкую острую палочку, на которой были нанизаны комочки пропеченного на угольях мяса. Пахло это столь восхитительно, что у меня и сон пропал, и слюни потекли. Вырвав из рук Лепорелло палочку и кусок пресной лепешки, я с наслаждением вгрызлась в сочащуюся теплым соком плоть.
— Да, поесть ты горазда, — улыбнулся Лепорелло. — Видать, дома хорошо кормили?
— Хорошо, — ответила я сквозь набитый рот.
— И одевали неплохо?
— Хорошо, — повторила я.
— И хозяйкой надо всем была, никто тебя не наказывал.
— Угу… — кивнула я на этот раз, понимая уже, к чему он клонит.
— Так какого же черта тебя понесло из дома? — спросил он наконец.
Я промолчала, а он ответил за меня:
— От жира бесишься, девка. Все у тебя есть, а все-таки было мало. Захотела большего, чем тебе на роду положено. А все, что больше необходимого — это уже грех. Вот и расплата тебе.
У меня аж мясо в глотке застряло. Я чуть не поперхнулась от этих слов. Как точно обо всем он догадался! Будто знает.
— Замуж тебе надо, синьора. Тогда и дурь пройдет. Это со всеми девками так бывает: как понесет, понесет — удержу нет. А потом — прозрение. И у тебя так. Возвращаться надо домой, выходить замуж.
— За кого? — спросила я с вызовом в голосе, ибо готова была сейчас вцепиться ему в лицо ногтями и закричать, чтобы узнать, откуда он знает о случившемся. — За тебя, что ли?
— А хоть бы и за меня, — ухмыльнулся он. — Чем я плох? Тридцать один год, грамоту знаю.
Тридцать один год! Какой старик! Я ахнула от ужаса.
— Ты ешь, ешь… — сказал он. — Я там тебе еще одну палочку оставил. Греется.
И отошел к огню, где остальные разбойники ели жаренное на угольях мясо и прислушивались к нашему разговору.
— Ты, атаман, молодец! — сказал Меркуцио первым. — Жениться захотел. На графине, — в голосе его слышалась явная неприязнь.
— А в чем дело? Чем я — не жених?
— Жена твоя — виселица, а священник твой — палач, — ответил Меркуцио. — Как и у меня, как и у всех нас. Что судьбой уготовано, то и получишь. Выше головы не прыгай — вот что я тебе скажу.
— Это ты так думаешь, — ответил Лепорелло спокойным голосом. — Ты от бабы своей в разбойники сбежал. А я свою жизнь сам сделал.
— Жизнь?! — воскликнул Меркуцио. — Вот это ты называешь жизнью? И хочешь сюда. В эту вонь, в эту дрянь сунуть эту девчонку?
— А ты хотел ее убить.
— Так лучше уж убить, чем заставлять так жить! Попользоваться — и убить. Она и спасибо скажет.
— Нет, — оборвал его крик Лепорелло. — Девчонка мне нужна живая. И не тронутая, — и закончил, как припечатал. — Я так сказал.
— А я сказал, что девчонка не твоя, а общая.
Мне не было видно, как это произошло, ибо смотрела я им в спины, но только Лепорелло и не двигался вовсе, это я могу точно сказать, а красавец Меркуцио вдруг захрипел и стал валиться лицом в светящуюся изнутри красным светом яму.
Когда он упал, атаман спросил холодным голосом:
— Ну, кто еще хочет возразить? Разбойники молчали.
3
Утром следующего дня я проснулась от свежести, тянущейся от ручья. Подо мной лежало целых две овечьи шкуры, но прикрыта я была катанным шерстяным одеялом, под головой кто-то умостил котомку. Приоткрыла глаза — и увидела все того же Лепорелло, сидящего неподалеку на положенном на камни седле. Он спал, уткнув голову во вцепившиеся в торчащую вертикально вверх пику руки.«Как солдат на посту… — подумала я с нежностью. — Как это мило…»
Но додумать о приятном не успела: низ живота мой болел, и меня распирало от желания поскорее опорожниться. Вчера мне для этого вырыли ямку за камнем и прикрыли ее доской от вони и мух. Вот туда-то, осторожно выбравшись из-под одеяла, и направилась я, держа цепь в горсти, чтобы ненароком ею не загреметь. Задрала подол, присела — тут цепь и вывалилась из моих рук, грохнула о камни.
Лепорелло вскочил, пика — наперевес. Глаза никак не продерет, а уже готов к бою.
Из-за камня послышался незнакомый смех.
А из меня вдруг понесло со всеми сопутствующими звуками и мелодиями.
Глянул в мою сторону Лепорелло — и тоже зашелся в смехе. Но все же быстро спохватился, отвернулся, сказал:
— Что ж ты, глупая, не разбудила меня? Ишь, какой конфуз теперь.
Я быстро управилась, подтерлась куском травы, вернула доску на место, встала. Смеха из-за камня слышно не было. Я сразу поняла, что там находится тот самый граф, о котором речь шла вчера. Но почему его не было слышно все это время? И потому я спросила у Лепорелло:
— Там ваш пленник? — и указала за камень.
— А ты посмотри.
Я вновь подняла цепь с земли и пошла, гремя ее звеньями, в сторону, откуда только что доносился смех.
Там была яма. И, по-видимому, глубокая. Внизу был кто-то живой, невидимый при свете раннего утра.
— Эй! — позвала я, наклонившись над дырой в земле. — Вы там?
— Я здесь, — ответил веселый голос. — Это вы — там. А потом тоже будете здесь. Все будете: и атаманы, и простые разбойники, и крестьяне, и графы, и короли.
Я сразу поняла смысл его остроты, но не засмеялась вместе с ним. А спросила:
— Почему вы думаете, что это — могила?
— Потому что, если через неделю денег за меня не заплатят, меня просто засыплют землей и камнями, то есть похоронят заживо.
— Но вы уверены, что родственники вас выкупят, раз вам так весело? — спросила я.
Родственники? — вновь рассмеялся он. — Я сам стал графом и получил наследство после того, как корсиканские пираты захватили моего дядюшку в плен. Он ждал выкупа полгода, а потом его скормили акулам.
— Здесь акул нет, — заметила я. — И возле Корсики тоже нет больших акул-людоедов.
— Зато за Гибралтаром их видимо-невидимо. Пираты отправились туда, — объяснил он и зашелся в хохоте.
— Вам смешно, что вы умрете? — спросила я.
— Мне смешно, что ты разговариваешь с мертвецом, словно с живым.
Этот человек мне положительно нравился. Еще не видя его, я почувствовала, что мы с ним подружимся.
Лепорелло, по-видимому, подумал так же. Он подошел ко мне и, грубо ухватив за плечо, отодвинул от ямы:
— Можете упасть, синьора, — сказал при этом. — Тут по утру от росы камни скользкие, — и, поддерживая меня под руку, повел прочь от камня с дырой, из которой нас проводил веселый смех узника.
— Хорохорится граф, — объяснил мне его поведение Лепорелло. — Показывает, что все ему ни по чем. Только игра все это. Человеку не может быть всегда весело. Если ржет постоянно, шутит, значит ему по-настоящему страшно.
— А вы его действительно убьете, если не будет выкупа?
Убьем, — кивнул атаман. — А к чему кормить? Только кончим его не так, как он говорит. Яма для других пленников пригодится. Мы ее две недели рыли. А его вон к тому месту подведем… — показал на излучину ручья, где лежал огромный голыш, сверху сухой и серый, а снизу зеленый от водорослей, — … и глотку перережем.
Меня аж передернуло от этих слов, произнесенных спокойно, без каких-либо интонаций, просто, как о выпитом глотке воды из ручья.
— И многих вы так… убили? Лепорелло пожал плечами.
— Не считал, — признался он. — Работа такая, — вздохнул и объяснился. — Поверьте, синьора, жизнь разбойничья — не в радость нам. Это в песнях, в легендах разбойники веселые и беззаботные. В жизни все наоборот. Хлеб наш потяжелее пахарского будет. И цена за наш труд одна — виселица. Только и надежда, что денег наскрести, имя сменить, личину — и на новом месте начать новую жизнь. Покойный Меркуцио хотел труппу акробатов набрать и с ней по Италии ездить, представления показывать, деньги со зрителей собирать. Люченцио спит — и видит, как он купит дом с виноградником и заведет новую семью. А Григорио хочет свой кабачок заиметь. Или таверну. При этом каждый боится о своей мечте вслух правду сказать. Врут про другое, а главное в душе хранят. И так до самой смерти: живем одним, мечтаем о другом, говорим о третьем. Вся жизнь разбойничья — в этом.
— Ну, а сам ты кем хотел бы стать? Лепорелло не ответил. Мне показалось это правильным. Хотя я и не знала тогда еще того, что узнала сорок лет спустя в таверне, в которой заколола этого человека отцовской шпагой. Не знала, что он — убийца моего отца. Не знала, что сидящий в яме человек вскоре станет моим мужем. Но почему-то именно в тот момент, когда Лепорелло не стал отвечать на мой вполне безобидный вопрос, я внезапно возненавидела атамана. Я думаю это случилось потому, что именно в этот момент мой отец, добравшийся без посторонней помощи со взрезанным животом и вываливающимися внутренностями до нашего родового замка, испустил дух перед зеркалом вечности.
Атаман наклонился над спящим возле входа в пещеру Григорио, тронул его рукой за плечо. Разбойник проснулся сразу, глядя на Лепорелло глазами ясными, будто и не спросонья.
— Убери после вчерашнего, — приказал ему атаман. — И приготовь поесть. Сыр, лепешку и вино.
Григорио молча кивнул и тут же вскочил на ноги.
Мне было странно смотреть на этого послушного слугу после того, что я увидела вчера. Одного из разбойников атаман убил на глазах своих товарищей только за то, что тот позволил отозваться об их пленнице непочтительно — и их напарник не высказал в тот момент своего неудовольствия (а оно быть должно непременно), лишь помог атаману оттащить в сторону от огня труп, а теперь с покорностью овцы выполняет приказания Лепорелло, ничуть не задумываясь, что его ждет именно такая же участь.
Потому что он не знал, что я уже приговорила к смерти и его…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
София и пленный граф
1
Следующие три дня ушли у меня на то, чтобы растравить трех оставшихся разбойников ревностью, подмигивая то одному, то другому, то третьему, смеясь над шутками каждого и хваля каждого за свое, от других отличное: Лючиано — за бережливость, с какой он относился ко всему, к чему не прикасался; Григорио — за золотые руки; Лепорелло — за разум, которого у двух остальных просто не было, и они сами признавали это, каждый, впрочем, по-своему.— Атаман у нас головастый, — рассказывал мне Лючиано, полоща в воде ручья уже дважды стиранные вторые свои штаны. — Он эту лощину нашел. Никто, даже пастухи местные, не знают про нее. Козьи тропы проходят все по верху, оттуда кажется, что внизу одна бездна и скалы, вот они и не спускаются сюда. Овец ведь не станешь бросать вниз только в надежде, что тут окажется лужайка. А из одного любопытства сюда ни один пастух не полезет.
— Ну, а вода? — спросила я. — Вода-то куда-то вытекает. Можно по ручью верх досюда дойти.
— Можно, — согласился он. — Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
— Как же мы проехали сюда на муле? — спросила я тогда. — Мул — не коза, по горам ходит плохо.
— А для этого мы тропу прорубили, — объяснил Лючиано. — Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
— Ты чего зря болтаешь, гад?! — закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. — Сказано молчать о тропе — значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась — я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
— А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ — и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
— Что скалишься? — заорал Лепорелло. — Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. — ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. — Это что — мясо? Кто такую гадость будет есть?
— Другой нет, атаман, — ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. — Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.
Это было правда. Лепорелло не хотел, чтобы его людей видел хоть кто-нибудь до тех пор, пока суматоха, поднятая из-за моего похищения, уляжется. Он даже приказывал не разжигать костра днем, чтобы ненароком дым от него не попал в нос какому-нибудь из пастухов, шляющихся по гребню хребта. Потому огонь разводили мы только под вечер, держали его самое долгое до окончания сумерек, ибо и запах гари, и свет от спрятанного в траншее огня мог выдать место нахождения разбойничьего логова. Если же пленный граф начинал слишком громко кричать из своей дыры, то ему на голову тут же сыпались камни — и он замолкал. Словом, мы прятались, как крысы.
Но запасы мяса кончались. Зерна было еще два мешка, столько же чечевицы, которую Григорио умел варить так, что на вкус она была одно объеденье. Но… в первый раз, пока она была горячая, то есть поздним вечером. Утром получившаяся рыжая каша стояла комом в горле и требовала обильного питья. Еще было много лука и чеснока у разбойников, которые они хранили в пещере, была морковь, которую они прикопали в земле и доставали по мере надобности. Я же мучалась без фруктов, которые разбойники, оказывается, вообще не держали про запас, а если и ели когда, так только при захвате какого-нибудь обоза, увидев яблоки, груши, сливы, виноград в корзинах. Ели там же, на дороге, иногда совали немного фруктов за пазухи — и того им было довольно. Словом, питались мы паршиво — и это особенно было обидно Григорио, который старался похвалиться передо мной своим умением вкусно готовить. Потому, огрызнувшись на замечание Лепорелло, он не стал втягивать голову в плечи, как это бывало с Лючиано, а с вызовом посмотрел на атамана.
Лепорелло это не понравилось:
— Что вылупился, как сыч? — рявкнул он. — Или сам не понимаешь? Нам надо переждать!
— Не нам, а тебе, — ответил Григорио. — Нас с Лючиано никто не видел. Софию украл ты, тебе и прятаться.
Это уже походило на бунт. Я еще ни разу не слышала слова, сказанного против атамана; до этого момента мнение, высказанное им, было абсолютным, воспринималось всеми разбойниками, как первое и последнее. А тут — укор, пусть и не прямой.
Лепорелло взорвался. Он кричал, как дикий зверь, обзывал Григорио всеми известными ему кличками и ругательствами, проклинал и его самого, и его родителей, дедов с бабками, будущих детей и внуков. Но, в общем, смысл его слов был достаточно разумным: атаман пытался объяснить угрюмому, держащему в руке огромный нож для разделки мяса разбойнику, что бравший не раз у пастухов мясо Григорио известен им, как член шайки Лепорелло, а сейчас по всей Савойе разнесся слух, что именно Лепорелло своровал беглянку Аламанти. Каждый из пастухов будет счастлив оказать услугу графу Аламанти, сообщив, что шайка Лепорелло никуда не исчезла из этих краев, по-прежнему прячется где-то в ближних скалах, не имея в достаточном количестве провизии, чтобы продержаться в своем тайнике долго.
Я прямо-таки заслушалась столь цветисто украшенной бранью и матом речью атамана. Поистине, в нем погиб если не великий стилист, то замечательный оратор. Родись он во времена древнего Рима, когда искусство говорильни ценилось не менее умения орудовать мечом, быть бы ему сенатором, а то и консулом.
Но, в конце концов, и Лепорелло выдохся. Григорио, уставший стоять в полусогнутом положении с ножом в руке, облегченно вздохнул и, положив нож на камни, пересел с остатками мяса к ручью, принялся смывать в проточной воде плесень. Это было действительно последнее у нас мясо. Потом нам придется есть одну чечевицу.
2
И все-таки самым значительным случился не этот скандал, а тот, что прозвучал на следующий день — пятый с момента моего пленения.Мы как раз грызли пересоленный и засохший за ночь суп, розданный нам кусками в глиняных чашках прячущим глаза Григорио, когда Лючиано вдруг вспомнил о том, что именно сегодня надо выходить на встречу с людьми, которые должны привезти деньги в счет выкупа за графа все еще сидящего в яме. Сам граф из своего подземелья ответил смехом:
— Идите, идите, встречайте дураков. Они прямо таки бегут с желанием облегчить кошель и оказать услугу ближнему.
Эта шутка, в общем-то, никчемная и не смешная вызвала у разбойников такую бурю гнева, что я всерьез стала опасаться за жизнь балагура-графа. Потом закричала:
— Стойте! Он нарочно вас дразнит.
Разбойники разом утихли, уставились на меня бараньими глазами. Они не понимали, какую выгоду преследует пленник, дразня их. Его ведь, в случае неуплаты денег, просто-напросто зарежут. Впрочем, я и сама не понимала этого. Но меня понесло — и я стала с ходу придумывать объяснение:
— У графа очень много денег. Он сам мне это говорил. Но наследство маленькое. Основные деньги его — в хранилище у ломбардских купцов. Там такие деньги, что он живет с процента за их использование ростовщиками. Чем богаче ростовщики, получается, тем богаче и он. А деньги те его наследники получить не могут. У них будет в наследстве только майорат. Ну, замок, другой, много земли без крестьян — сплошные расходы. А всем нужны деньги, только деньги. Потому родственники заплатят хоть сорок тысяч за его голову. Чтобы заставить потом его отписать часть его богатств им… — и закончила выдохом. — Вот!
Разбойники опешили. Всей Европе было известно про неисчислимые богатства евреев-ростовщиков, прозванных ломабрдцами, но живущих едва ли не в каждом городе Европы. Знали, что все современные короли, графы, князья и вообще удельные правители обширных земель находятся в долгах и в кабальной зависимости у ломбардцев [1]3. Один королевский дом Испании с ее бессмысленным количеством привезенного из Вест-Индии золота и умирающим от голода народом пока еще не был подкуплен ломбардцами, да давнишние недруги испанские — голландские Штаты — не попали покуда в кабалу. Остальные же владетели и воюют-то порой не по желанию, а из необходимости найти толику денег на выплату процентов евреям, или по приказу ломбардцев, желающих наказать ослушников. Ибо в основе всякой войны лежат деньги, а вовсе не доблесть воинская или красота какой-нибудь гетеры Елены, пусть даже и прекрасной. Я имею тут в виду войну настоящую — народов с народами, а не ту, что развязала я в небольшой горной лощинке с неглубокой пещерой и совсем уж жидким ручейком. Ломабрдцы повелевали всем миром, а этот граф, что сидит в яме и надсмехается над разбойниками, — либо один из них, либо один из тех, кто дал деньги на их деятельность. В обоих случаях, смерть графа есть приговор самим разбойникам. Всем известны случаи, когда ломбардцы находили своих обидчиков в самых недоступных местах и казнили их мучительной смертью. «От ломбардцев не скроешься даже в Аду», — гласит старая савойская поговорка.
Словом, разбойники опешили. Опешил и сам граф.
— Эй! — крикнул Лючиано, подойдя к яме и отворачивая лицо от нее, ибо смрад оттуда несся ужасный. — Ты слышал, что сказала синьора София?
— Слышал. Ну и что?
— Это правда?
— Что — правда?
— Что ты у ломбардцев служишь.
— Нет, — ответил граф (по лицам разбойников пробежала тень успокоения). — Это они служат у меня.
Лица разбойников разом погрустнели, а Лючиано спросил:
— Ты не врешь?
А зачем? — был ответ. — Девчонка вам все правильно пересказала. Денег у меня много, а земли и замков мало. Деньги я храню у ростовщиков. Они работают моими деньгами и на себя, и на меня. Вот и все.
— Ростовщики эти — ломбардцы? — не унимался Лючиано.
— Которые в Ломбардии — ломбардцы, которые в Нидерландах — голландцы, которые в Пиренеях — андоррцы. Но все вместе — жиды. Их много.
— И будут платить за тебя выкуп они или твои наследники?
— Конечно, они. У меня и наследников-то нет. Я у дяди был единственный племянник. Родителей казнили, а жениться я еще не успел.
Тут в разговор влез и Лепорелло:
— Что ж ты нам головы морочил? Мы ж могли убить тебя.
— Время тянул я, атаман. У тех, кого ты хочешь вынудить расстаться с двенадцатью тысячами, руки длинные, людей, на них работающих за малые крохи, множество. Они уже ищут вас, по всем долинам рыщут. Вот-вот и найдут. Тогда я сумму выкупа отдам не тебе, а им.
Тут уж я по-настоящему восхитилась графом: вот ведь как ловко воспользовался он моей нечаянной выдумкой! О ломбардцах рассказывал мне мой отец, он же говорил, что часть денег Аламанти хранятся в сокровищницах этих ростовщиков, что одно имя Аламанти, произнесенное при них, сделать может меня богаче иных королей. Но о том, что какой-то бродяга-граф, оказавшийся в загаженной и заполненной таким зловонием, что даже мухи не кружили над ямой, может оказаться равным Аламанти покровителем ломбардцев, я и подумать не могла. Потому решила, что умный граф-пленник подхватил подброшенную ему мысль и теперь пытается использовать ее для спасения своей жизни.
— Ты думаешь, они нас найдут здесь? — спросил Лепорелло у заложника.
— Не сегодня, так завтра. Не завтра — послезавтра. Дело времени. Кончится у тебя чечевица, станешь разбойников своих есть. По одному. И на сколько этого хватит? На месяц? А дальше что? Выйдешь отсюда на простор, там тебя и поймают.
— А тебя уже не будет.
— Нет, — ответил граф. — Меня ты теперь будешь беречь, как собственный глаз. И графиню, которая выдала меня. Потому что мы — единственная ваша надежда на спасение. Если случится что с нами, вам — конец.
— А если не случится?..
После этого вопроса в лощине повисла тишина. Зудел комар над моим ухом — и больше ни звука.
— Если не случится? — повторил вопрос Лепорелло через какое-то время.
— Если не случится… — подал наконец голос и граф. — Если ничего с нами не случится, то и прятаться вам тут нечего и не от кого. Вы выйдете со мной и с графиней из вашего укрытия, отвезете нас в ближайший город, а там и убирайтесь подобру-поздорову.
— Нет, — вмешалась тут в разговор и я. — Они не должны уйти просто так. Они должны получить награду.
— За что? — удивился граф.
— Они ведь работали, — ответила я. — Вы, граф, возьмете на службу Лепорелло, а я — этих двоих.
Удар был точен. Лепорелло ни за что не хотел расставаться со мной, потому, едва только затих мой голос, прокричал:
— Это почему — я с ним, а они — с вами, синьора? Кто вас пленил? Я. Кто украл? Я. Почему теперь они с вами, а не я?