Страница:
Последнее слово преобразилось вдруг в радостный вопль.
– Ты, Ты! – восклицала Лили, припав губами к ногам Пресвятой Девы. – Ты услышала меня, обожаемая Мария! Благодарю Тебя, благодарю! А я-то, безумная, беспамятная, обо всем забыла! Вот он, знак! Эта вишенка на Твоей груди – разве не чудо свершил добрый Господь, показав мне ее? Я ничего не сказала, а Ты мне напомнила! Я сейчас же побегу туда, Пресвятая Дева, я исправлю свою оплошность, и моя Жюстина вернется ко мне!
Даже не подумав надеть шляпку и набросить на плечи шаль, она устремилась к двери с такой быстротой, что Медор едва успел посторониться. Лили не обратила на него никакого внимания и стала спускаться по лестнице, держась за перила.
Медор двинулся следом.
В этом бедном доме не было консьержки – они вышли незамеченными.
Время пролетело для них незаметно: было уже около одиннадцати вечера. Лили уверенно направилась к полицейскому участку. Она шла легким шагом, весело и почти радостно. Дежурный у входа ответил ей в окошко, что господин комиссар сейчас в театре.
Разумеется, во всем этом не было ничего дурного, тем более что в театрах существуют специальные ложи для полицейских чинов, однако мир наш несовершенен, поэтому рекомендую вам не прибегать к услугам комиссара после наступления темноты.
Лили не в силах была понять, как люди могут заниматься своими делами вместо того, чтобы броситься на поиски ее ненаглядного сокровища. Когда дежурный предложил ей прийти завтра, она удалилась с негодованием.
Ждать целую ночь! За ночь ребенка могут унести так далеко, что даже у полиции руки окажутся коротки. Да и кто знает, что может произойти за ночь? Врачи приходят ночью, чтобы оказать помощь больному; ночью можно купить вина или поужинать, по ночам танцуют, грабят, играют в карты; но все, кто имеет отношение к «администрации», будь то наемные служащие или чиновники, по ночам закрывают лавочку и отправляются спать.
Лили побеседовала с постовыми: те отнеслись к ней по-доброму, ибо уже знали ее историю. Они рассказали о «налете» на ярмарку – на Тронной площади была устроена самая настоящая облава, но никаких результатов это не принесло.
– И что же дальше? – спросила Лили.
Что могли знать постовые? Они ответили знаменитой фразой, которая лежит в основе административного языка, – именно с ее помощью в наших бесчисленных конторах с утра до вечера отбиваются от бесчисленных просителей:
– Будут приняты все необходимые меры.
Грандиозная фраза! Благодаря ей четверо французов из десяти ежемесячно получают приличное или скудное вознаграждение.
Глорьетта понятия не имела о выдающихся достоинствах этой фразы, однако про себя повторила слова крестьянина из басни:
– Свои дела нужно делать самой.
В принципе, это было верное решение, но как отыскать в Париже ночью пропавшую девочку? Бедняжка Лили!
Бывает так, что поступки, на первый взгляд совершенно бессмысленные, могут принести некоторое облегчение, ибо дают занятие телу и душе. Напряженно размышляя, Лили быстро зашагала по направлению к Сене.
На Аустерлицком мосту Медор подобрался к ней поближе, опасаясь несчастья. До этого момента Лили и не подозревала, что он идет следом. Узнав бедного малого, она сказала:
– Это опять вы?
– Я не хотел вам надоедать, – ответил Медор, – но ведь я могу понадобиться, правда?
Он попытался улыбнуться. Лили вновь двинулась вперед.
– Да, – произнесла она и неожиданно бросилась к парапету. – Мне все могут понадобиться.
Глорьетта склонилась вниз, и Медор обхватил ее руками. Не пытаясь вырваться, она подняла на него свой ангельский взор.
– Если я покончу с собой, – прошептала она, – кто станет ее искать? Кто найдет ее? Кто будет ее мамой? Нет-нет, – вскрикнула она, устремляясь дальше, – если бы я увидела ее мертвой, тогда другое дело… но она жива.
– Еще бы! – горячо откликнулся Медор. – Зачем им убивать ее? Да и если бы она умерла, я почувствовал бы это. Сердце подсказало бы мне.
Лили торопливо перешла через площадь Волюбер и, решительно направившись к решетке Ботанического сада, с удивлением обнаружила, что ворота заперты.
– Я должна войти, – произнесла она. – Как быть?
Она ударила по прутьям решетки так, словно стучалась в дверь, – но железо даже не скрипнуло под костяшками ее пальцев.
– Никого нет, – сказал Медор, – привратник уже спит, сейчас сюда не войдешь.
– Да? – переспросила Глорьетта. – А если она там? Потому что искали не везде… вообще не искали!
– Это верно, – пробормотал Медор.
– Только что, – продолжала Лили, – мне было видение у себя в спальне: я видела, как она лежит, заснув под цветущим кустом. Я знаю этот куст. О, я должна посмотреть!
– Черт возьми! – промолвил Медор. – В видениях часто есть подсказка. Они предупреждают…
Лили содрогнулась.
– А эти звери? – воскликнула она. – Львы, тигры…
– Что до этого, – прервал ее добрый малый, – то их надо выбросить из головы. Звери сидят в своих клетках.
Но Лили, словно в лихорадочном бреду, уже не могла остановиться:
– А змеи? Она так боялась змей! А медведи? Неужели она попала в овраг с медведями?
Медор изо всех сил теребил ухо.
Лили стремительно побежала вдоль решетки по набережной.
– Есть же здесь и другие ворота? – восклицала она. – Мне нужно войти, и я войду!
Внезапно она остановилась, пораженная другой мыслью, а затем, все так же бегом, вернулась к улице Бюффон.
На дивном небе, усыпанном звездами, не было ни единого облачка, лишь месяц во второй своей четверти неторопливо плыл по темно-лазурному своду. Редкие лучи света, пробиваясь под сенью тополей к черной земле, испещряли ее причудливыми пятнами.
– Вот здесь! – вскричала Глорьетта и принялась неистово раскачивать решетку, так что прутья дрогнули в ее хрупких, как у ребенка, руках. – Здесь! На этом месте играли малыши. Она где-то рядом, я уверена. Вы слышите? Да говорите, говорите! Как вы могли подумать, будто ее здесь нет?
– Черт возьми! – промолвил Медор во второй раз. Он теребил ухо с такой силой, что оно стало кровоточить.
– Слишком много тут толклось людей, – с возбужденной говорливостью продолжала Лили, – но разве заглянули они под каждое дерево? Она где-то здесь, я уверена, уверена! Подложила под щеку ладошку, как всегда делала в своей колыбельке! Знали бы вы, сколько я просиживала подле нее, глядя, как она спит… прекрасные, дивные минуты! Как улыбалась моя девочка! Какие у нее длинные шелковистые ресницы… нет, мягче шелка! А золотистые волосы выбивались из-под чепчика и свивались кольцами на подушке! Как бесшумно она дышала! Губки походили на два цветочных лепестка, и я целовала их, едва касаясь, чтобы не разбудить ее! Вы плачете? Отчего вы плачете? Вы думаете, она умерла?
Медор и впрямь тер кулаками глаза. Лили, задыхаясь, дрожа, но по-прежнему всматриваясь сквозь решетку, воскликнула:
– А я вам повторяю: она жива! Как-то раз она тяжело заболела, врач сказал мне, что боится за нее. Но я заглянула себе в душу и поняла – она не умрет! Я взяла ее на руки, прижала это маленькое сердечко к своему и сказала: «Пусть вся моя жизнь перейдет в нее, весь жар моей крови, все, что есть у меня!» Я говорила это Богу, и мои горячие молитвы были услышаны! Я почувствовала, как согревается ее холодное тельце… она уснула у меня на груди и проспала так двенадцать часов! Послушайте! Не она ли зовет?
Обдирая кожу, но не чувствуя боли, Глорьетта попыталась просунуть голову между прутьями решетки.
Медор покорно стал вслушиваться, но не услышал ничего.
Однако Лили слышала: тоненький и мелодичный, как песня, голосок проникал ей в самую душу. Этот голос твердил:
– Мама, дорогая мама, разве ты не видишь меня? Я здесь, приходи ко мне!
Лили повторяла каждое слово, и в конце концов Медор тоже стал их слышать.
– Там, – прерывисто говорила Глорьетта, – у подножья дерева! Она запрокинула свою светловолосую головку, белое пятно – это ее шапочка и платьице.. Ах, я вижу все, даже ее ножки в сверкающих башмачках… Там, да посмотрите же, вон там!
Ее вытянутый палец конвульсивно дрожал.
Медор изо всех сил таращил свои бедные глаза.
Лили же смотрела с таким напряжением, что начала и в самом деле видеть Королеву-Малютку.
– Вы просто не хотите поглядеть как следует! – вскричала Глорьетта, гневно топнув ногой.
– Нет, я вижу! – возразил Медор в порыве изумительного доверия. – Я хочу видеть… и вижу, клянусь честью!
Бедняжка с радостным воплем бросилась на решетку, чтобы сломать ее. Медор, взобравшись на гранитный парапет, подтянулся на руках и, благодаря своей силе, сумел перепрыгнуть на другую сторону. Лили следила за ним, тяжело дыша и бормоча что-то нечленораздельное.
Когда же Медор оказался в саду, она стала посылать воздушные поцелуи, смеясь и плача одновременно.
– Ах, Господь непременно вознаградит вас! – воскликнула Глорьетта. – Какой же вы счастливец! Вы первым обнимете ее!
XIII
– Ты, Ты! – восклицала Лили, припав губами к ногам Пресвятой Девы. – Ты услышала меня, обожаемая Мария! Благодарю Тебя, благодарю! А я-то, безумная, беспамятная, обо всем забыла! Вот он, знак! Эта вишенка на Твоей груди – разве не чудо свершил добрый Господь, показав мне ее? Я ничего не сказала, а Ты мне напомнила! Я сейчас же побегу туда, Пресвятая Дева, я исправлю свою оплошность, и моя Жюстина вернется ко мне!
Даже не подумав надеть шляпку и набросить на плечи шаль, она устремилась к двери с такой быстротой, что Медор едва успел посторониться. Лили не обратила на него никакого внимания и стала спускаться по лестнице, держась за перила.
Медор двинулся следом.
В этом бедном доме не было консьержки – они вышли незамеченными.
Время пролетело для них незаметно: было уже около одиннадцати вечера. Лили уверенно направилась к полицейскому участку. Она шла легким шагом, весело и почти радостно. Дежурный у входа ответил ей в окошко, что господин комиссар сейчас в театре.
Разумеется, во всем этом не было ничего дурного, тем более что в театрах существуют специальные ложи для полицейских чинов, однако мир наш несовершенен, поэтому рекомендую вам не прибегать к услугам комиссара после наступления темноты.
Лили не в силах была понять, как люди могут заниматься своими делами вместо того, чтобы броситься на поиски ее ненаглядного сокровища. Когда дежурный предложил ей прийти завтра, она удалилась с негодованием.
Ждать целую ночь! За ночь ребенка могут унести так далеко, что даже у полиции руки окажутся коротки. Да и кто знает, что может произойти за ночь? Врачи приходят ночью, чтобы оказать помощь больному; ночью можно купить вина или поужинать, по ночам танцуют, грабят, играют в карты; но все, кто имеет отношение к «администрации», будь то наемные служащие или чиновники, по ночам закрывают лавочку и отправляются спать.
Лили побеседовала с постовыми: те отнеслись к ней по-доброму, ибо уже знали ее историю. Они рассказали о «налете» на ярмарку – на Тронной площади была устроена самая настоящая облава, но никаких результатов это не принесло.
– И что же дальше? – спросила Лили.
Что могли знать постовые? Они ответили знаменитой фразой, которая лежит в основе административного языка, – именно с ее помощью в наших бесчисленных конторах с утра до вечера отбиваются от бесчисленных просителей:
– Будут приняты все необходимые меры.
Грандиозная фраза! Благодаря ей четверо французов из десяти ежемесячно получают приличное или скудное вознаграждение.
Глорьетта понятия не имела о выдающихся достоинствах этой фразы, однако про себя повторила слова крестьянина из басни:
– Свои дела нужно делать самой.
В принципе, это было верное решение, но как отыскать в Париже ночью пропавшую девочку? Бедняжка Лили!
Бывает так, что поступки, на первый взгляд совершенно бессмысленные, могут принести некоторое облегчение, ибо дают занятие телу и душе. Напряженно размышляя, Лили быстро зашагала по направлению к Сене.
На Аустерлицком мосту Медор подобрался к ней поближе, опасаясь несчастья. До этого момента Лили и не подозревала, что он идет следом. Узнав бедного малого, она сказала:
– Это опять вы?
– Я не хотел вам надоедать, – ответил Медор, – но ведь я могу понадобиться, правда?
Он попытался улыбнуться. Лили вновь двинулась вперед.
– Да, – произнесла она и неожиданно бросилась к парапету. – Мне все могут понадобиться.
Глорьетта склонилась вниз, и Медор обхватил ее руками. Не пытаясь вырваться, она подняла на него свой ангельский взор.
– Если я покончу с собой, – прошептала она, – кто станет ее искать? Кто найдет ее? Кто будет ее мамой? Нет-нет, – вскрикнула она, устремляясь дальше, – если бы я увидела ее мертвой, тогда другое дело… но она жива.
– Еще бы! – горячо откликнулся Медор. – Зачем им убивать ее? Да и если бы она умерла, я почувствовал бы это. Сердце подсказало бы мне.
Лили торопливо перешла через площадь Волюбер и, решительно направившись к решетке Ботанического сада, с удивлением обнаружила, что ворота заперты.
– Я должна войти, – произнесла она. – Как быть?
Она ударила по прутьям решетки так, словно стучалась в дверь, – но железо даже не скрипнуло под костяшками ее пальцев.
– Никого нет, – сказал Медор, – привратник уже спит, сейчас сюда не войдешь.
– Да? – переспросила Глорьетта. – А если она там? Потому что искали не везде… вообще не искали!
– Это верно, – пробормотал Медор.
– Только что, – продолжала Лили, – мне было видение у себя в спальне: я видела, как она лежит, заснув под цветущим кустом. Я знаю этот куст. О, я должна посмотреть!
– Черт возьми! – промолвил Медор. – В видениях часто есть подсказка. Они предупреждают…
Лили содрогнулась.
– А эти звери? – воскликнула она. – Львы, тигры…
– Что до этого, – прервал ее добрый малый, – то их надо выбросить из головы. Звери сидят в своих клетках.
Но Лили, словно в лихорадочном бреду, уже не могла остановиться:
– А змеи? Она так боялась змей! А медведи? Неужели она попала в овраг с медведями?
Медор изо всех сил теребил ухо.
Лили стремительно побежала вдоль решетки по набережной.
– Есть же здесь и другие ворота? – восклицала она. – Мне нужно войти, и я войду!
Внезапно она остановилась, пораженная другой мыслью, а затем, все так же бегом, вернулась к улице Бюффон.
На дивном небе, усыпанном звездами, не было ни единого облачка, лишь месяц во второй своей четверти неторопливо плыл по темно-лазурному своду. Редкие лучи света, пробиваясь под сенью тополей к черной земле, испещряли ее причудливыми пятнами.
– Вот здесь! – вскричала Глорьетта и принялась неистово раскачивать решетку, так что прутья дрогнули в ее хрупких, как у ребенка, руках. – Здесь! На этом месте играли малыши. Она где-то рядом, я уверена. Вы слышите? Да говорите, говорите! Как вы могли подумать, будто ее здесь нет?
– Черт возьми! – промолвил Медор во второй раз. Он теребил ухо с такой силой, что оно стало кровоточить.
– Слишком много тут толклось людей, – с возбужденной говорливостью продолжала Лили, – но разве заглянули они под каждое дерево? Она где-то здесь, я уверена, уверена! Подложила под щеку ладошку, как всегда делала в своей колыбельке! Знали бы вы, сколько я просиживала подле нее, глядя, как она спит… прекрасные, дивные минуты! Как улыбалась моя девочка! Какие у нее длинные шелковистые ресницы… нет, мягче шелка! А золотистые волосы выбивались из-под чепчика и свивались кольцами на подушке! Как бесшумно она дышала! Губки походили на два цветочных лепестка, и я целовала их, едва касаясь, чтобы не разбудить ее! Вы плачете? Отчего вы плачете? Вы думаете, она умерла?
Медор и впрямь тер кулаками глаза. Лили, задыхаясь, дрожа, но по-прежнему всматриваясь сквозь решетку, воскликнула:
– А я вам повторяю: она жива! Как-то раз она тяжело заболела, врач сказал мне, что боится за нее. Но я заглянула себе в душу и поняла – она не умрет! Я взяла ее на руки, прижала это маленькое сердечко к своему и сказала: «Пусть вся моя жизнь перейдет в нее, весь жар моей крови, все, что есть у меня!» Я говорила это Богу, и мои горячие молитвы были услышаны! Я почувствовала, как согревается ее холодное тельце… она уснула у меня на груди и проспала так двенадцать часов! Послушайте! Не она ли зовет?
Обдирая кожу, но не чувствуя боли, Глорьетта попыталась просунуть голову между прутьями решетки.
Медор покорно стал вслушиваться, но не услышал ничего.
Однако Лили слышала: тоненький и мелодичный, как песня, голосок проникал ей в самую душу. Этот голос твердил:
– Мама, дорогая мама, разве ты не видишь меня? Я здесь, приходи ко мне!
Лили повторяла каждое слово, и в конце концов Медор тоже стал их слышать.
– Там, – прерывисто говорила Глорьетта, – у подножья дерева! Она запрокинула свою светловолосую головку, белое пятно – это ее шапочка и платьице.. Ах, я вижу все, даже ее ножки в сверкающих башмачках… Там, да посмотрите же, вон там!
Ее вытянутый палец конвульсивно дрожал.
Медор изо всех сил таращил свои бедные глаза.
Лили же смотрела с таким напряжением, что начала и в самом деле видеть Королеву-Малютку.
– Вы просто не хотите поглядеть как следует! – вскричала Глорьетта, гневно топнув ногой.
– Нет, я вижу! – возразил Медор в порыве изумительного доверия. – Я хочу видеть… и вижу, клянусь честью!
Бедняжка с радостным воплем бросилась на решетку, чтобы сломать ее. Медор, взобравшись на гранитный парапет, подтянулся на руках и, благодаря своей силе, сумел перепрыгнуть на другую сторону. Лили следила за ним, тяжело дыша и бормоча что-то нечленораздельное.
Когда же Медор оказался в саду, она стала посылать воздушные поцелуи, смеясь и плача одновременно.
– Ах, Господь непременно вознаградит вас! – воскликнула Глорьетта. – Какой же вы счастливец! Вы первым обнимете ее!
XIII
КОЛЫБЕЛЬ
Прошло две недели – ужасные дни, полные тягостной тоски и тревоги. В ту ночь, когда Лили увидела в лунном свете, как дочь спит на траве под деревом в Ботаническом саду, Медор принес ее домой без сознания. Ибо добрый малый обнаружил у корней дерева лишь груду сухих листьев – их он мог бы узнать, поскольку собраны они были воспитанниками мамаши Нобле. Лили ожидала по ту сторону решетки, не помня себя от радости – настолько сильна была ее уверенность в истинности обманчивого видения.
Когда же Медор разворошил груду ногой, и листья с шелестом разлетелись под лживыми лунными лучами, она рухнула на землю словно мертвая.
Она упала, даже не вскрикнув. Эта последняя угасшая надежда разбила ей сердце. Медор устремился к ней; он снова перелез через ограду и поднял ее на руки – очнулась она уже в своей постели после долгого обморока.
Медор сидел у ее изголовья.
С этой минуты он все время был при ней, и Глорьетта привыкла видеть его рядом. Он ухаживал за больной – без него она даже поесть бы не смогла. Постель он себе соорудил в чулане с дровами и спал таким легким сном, что вскакивал при первом же вздохе Лили.
Я назвал ее больной за неимением другого слова. Строго говоря, не было у Лили никакого недуга, если не считать самого тяжкого – горя, более походившего на пытку, которое терзало ее ежесекундно и отравляло, как смертельный яд.
В первый день она написала письмо из нескольких строк, и эта работа совершенно истощила ее силы.
На второй день она добавила адрес: «Господину Жюстену де Вибре, в замок Монсо в Блере, около Тура».
Медор отнес письмо на почту.
На третий день она вытащила все вещи из изящного комода, служившего шкафчиком для Королевы-Малютки. И разложила их в колыбели. С этого момента начался безостановочный труд, похожий на бесконечные занятия детей по разбору и перекладыванию своих сокровищ. :
Всё, что принадлежало Королеве-Малютке и чего коснулась ее рука – предметы туалета, игрушки, да, жалкие эти игрушки в особенности, – стало теперь священной реликвией и покоилось в колыбели, превратившейся в алтарь.
Посредине же колыбели, между занавесок, Лили водрузила ту самую фотографическую карточку, где была изображена с дочерью, напоминавшей скорее облачко.
Это был горестный символ несчастья – изображение юной матери, укачивающей на своих руках легкую дымку.
Лили иногда смотрела на эту карточку часами, пытаясь различить в тумане черты дорогого лица.
И так напряженно она вглядывалась, что лицо возникало: Лили вновь видела свою Королеву-Малютку. Увы, видела точно так же, как в лунном свете, у подножья дерева в Ботаническом Саду!
То была ужасная и обольстительная игра – она убивала несчастную Глорьетту, но дарила ей сладчайшие грезы!
Устав любоваться своей химерой, она целовала портрет и складывала на коленях бессильные отныне руки.
Потом, словно бы упрекая себя за леность, поднималась – хотя весила она теперь не больше ребенка, для ее подгибающихся от слабости ног была непомерно велика и эта тяжесть. Но Лили все превозмогала: суетилась и сновала из угла в угол, прибирая не комнату, а колыбель – свой драгоценный алтарь!
Однажды зашла молочница, славная бедная женщина. Глорьетта показала ей букетик засохшей сирени – другой темы для разговора у нее не нашлось. Молочница же, давясь от слез, прошептала:
– Она похожа на маленькую девочку, которая так мучиться, что хочет умереть. Она впала в детство… но как при этом хороша! Как мила! Просто сердце разрывается при взгляде на нее!
При всем старании трудно было бы подобрать более подходящее слово. Лили превратилась в маленькую девочку. Иначе она не смогла бы вынести даже час этих жестоких страданий.
Она ни о чем не думала, целиком поглощенная этим смехотворным и величественным занятием – поклонением колыбели Жюстины.
Из дома она не выходила. Мысль о поисках ей больше не приходила в голову. Это не означает, что она потеряла всякую надежду – в сердце матери надежда никогда не умирает, – но ничего уже не предпринимала, ибо надежда ее растворилась в мечтах. Да, это была маленькая девочка, невинное дитя.
Медор трудился вместо нее; между ними было заключено молчаливое соглашение: Лили уже не удивлялась, видя его в своей комнате. Сама же она ни разу не задумалась, отчего этот человек прислуживает ей.
Медор вел хозяйство – подметал комнату, ходил за провизией. Жили они на деньги, вырученные за расшитое полотно. Этого могло хватить надолго: Лили ела меньше, чем птичка, а Медор вырос на черством хлебе.
Каждое утро и каждый вечер он отправлялся на поиски в надежде хоть что-то выведать. Одно можно было утверждать наверняка: старухе в синей вуали пришлось бы пережить крайне неприятные минуты, если бы она попалась на глаза Медору.
Именно эту женщину он и выслеживал повсюду. Он отлично помнил ее приметы и был уверен, что узнает ее под любым обличьем.
И он повторял себе, не прибегая к каким бы то ни было словесным выкрутасам:
– Я ухвачу ее за глотку и буду душить, пока она не скажет, куда девала малышку, а потом я ее прикончу.
Он, без сомнения, так бы и сделал, причем с большим удовольствием.
В полицейском участке его теперь хорошо знали и побаивались. Ибо розыски, которые поначалу велись с большим рвением, чему немало способствовали и посулы достойно вознаградить отличившихся, не принесли никаких результатов. Ни малейшего следа – даже после облавы на Тронной площади, проведенной под руководством Риу и Пикара! А ведь известно, что в делах такого рода каждый потерянный час дает лишний шанс дичи и ставит под сомнение успех своры.
Впрочем, одно обстоятельство могло навести на размышления. Риу, который в начале поисков демонстрировал необыкновенное усердие, вдруг заартачился.
Он ссылался на усталость и на отвращение к делу и не особенно скрывал, что в скором времени собирается покинуть Следственный отдел. Именно Риу снабжал информацией о поисках герцога де Шав.
Медор держал себя с полицейскими сурово: этот робкий малый возвышал на них голос, и они молча сносили это, хотя весь его облик и манера одеваться, к несчастью, сразу же выдавали человека, которого грех не осадить – однако дело о розыске Королевы-Малютки наделало шума в Париже и отнюдь не принесло славы этим господам.
Медор чрезвычайно редко посвящал Глорьетту в свои безрезультатные изыскания. Возвращался он всегда с улыбкой и говорил лишь тогда, когда его спрашивали.
Вопросы же ему задавали нечасто. Лили почти не интересовало то, что происходит вокруг.
Она раскрывала рот лишь для того, чтобы в очередной раз перебрать четки своих воспоминаний.
В этом она была неистощима: рассказывала, как спала Жюстина, как просыпалась, как улыбкой встречала мать; не забывала добавить, как любили ее все и даже обожали; восторженно описывала успехи ее в тех кругах, где прыгают через веревочку; повторяла ее детские словечки и наивные вопросы; вспоминала шалости, капризы, всяческие забавные, хотя и дурные, выходки, а также добрые порывы этого маленького сердечка. Это походило на истинную литанию любви, в которой смертельно раненная душа изливала свою муку.
Медор благоговейно выслушивал весь этот ребяческий бред, слышанный им уже много раз, и, занимаясь своим делом, подавал в нужных местах реплики, порой даже напоминая о какой-нибудь дорогой мелочи, забытой самой матерью.
Во всем мире милосердию Божьему не удалось бы отыскать более мягкой и удобной подушки, где могла бы найти отдохновение больная голова Глорьетты.
Испытывала ли она признательность? Она была добра, но никто не смог бы сказать, сознает ли она, каким благодеянием является для нее эта нежданная преданность. Она жила, уйдя в себя, – точнее, прозябала, оглушенная и поглощенная своей бедой.
Как бы там ни было, Медор большего и не требовал – ему позволяли быть преданным. Подобно Лили, он не желал выяснять отношения и шел избранным путем, испытывая радостную признательность.
Впрочем, одно обстоятельство тревожило Лили, отрывая от дорогих воспоминаний, – это было письмо, написанное и отправленное на следующий день после несчастья. Надписывая упомянутый нами выше адрес, она произнесла:
– Ответа придется ждать три дня.
К вечеру третьего дня она стала ждать почтальона; наутро также; но ближе к ночи ее болезненно-бледное лицо омрачилось, и она, качая своей белокурой головкой, прошептала:
– Все кончено! Теперь все кончено!
Однако с этого времени она приходила в явное беспокойство, едва наступал вечер – напряженно прислушивалась и, если на лестнице раздавались шаги, замирала в ожидании.
В последний день второй недели Медор, вернувшись после своих поисков, застал ее возле колыбели: она, как обычно, перебирала и раскладывала по-новому обожаемые реликвии.
Глорьетта, казалось, немного повеселела; на щеках цвета слоновой кости появился легкий румянец; еще с лестницы Медор услышал, как она тихонько напевает песенку, которой некогда научила Жюстину.
Голос ее звучал совсем по-детски. Она словно бы пыталась обмануть себя, чтобы еще раз услышать серебристый голосок-колокольчик исчезнувшей девочки.
Когда Медор вошел, она умолкла, а затем спросила:
– Вы что-нибудь узнали?
Медор был удивлен – она ни о чем не расспрашивала его почти целую неделю.
– Все идет хорошо, – ответил он, – они ищут и, конечно, найдут.
Лили протянула ему руку – в первый раз за все время. Казалось, стоило присмотреться – и можно было увидеть, как сильно заколотилось под курткой сердце бедного малого.
– Вы ее очень любили, – сказала она. – Ради нее вы и меня пожалели.
– Ради нее и ради вас, – с живостью возразил Медор. Но тут же осекся и добавил:
– Да, верно, я ее очень любил, это ради нее.
На этом разговор иссяк. Глорьетта вновь занялась своим делом.
Через несколько минут она подошла к Медору, который, усевшись у двери, погрузился в размышления. В руках она благоговейно сжимала маленькие башмачки.
– Смотрите, что я нашла, – сказала она, сияя от радости. – Я надела их ей в тот день, когда ее крестили.
И она стал рассказывать о крещении с той многословностью, с какой всегда повествовала о Королеве-Малютке.
– В этот день ее отец был так счастлив, – со вздохом закончила она.
Лили никогда не упоминала об отце Королевы-Малютки; хотя Медор догадался, кто он: это был человек, живший в замке Монсо в Блере, возле Тура.
Бедный малый не проронил ни слова, Лили же продолжала:
– Наверное, он умер, раз не отвечает мне. У него было доброе сердце, и девочку он обожал.
– Возможно, он отправился в путешествие? – предположил безупречный Медор, не без удивления обнаружив, что ему неприятно защищать отца Жюстины.
– Или же я плохо написала, – подумала вслух Глорьетта. – У меня не было сил на длинное письмо, слишком дрожали руки. Надо бы вспомнить…
Она прижала ладони ко лбу, а затем прошептала:
– Да, да, я написала так: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, приезжай скорее, мне нужна помощь». Этого мало?
– О! – промолвил Медор. – Если бы я был на краю света или лежал на смертном одре…
Он не закончил фразу. Глорьетта вновь заговорила, не обратив внимания на его слова и обращаясь к самой себе:
– Да, этого было мало, мне надо было прибавить: «Я вовсе не собираюсь удерживать Вас. Как только мы найдем ребенка, Вы вольны делать все, что Вам хочется».
– Вы его очень любите? – спросил, не утерпев, Медор.
Лили посмотрела на него.
– Не знаю, – ответила она. – Это ее отец.
Она поцеловала крохотные башмачки и стала подыскивать им место на алтаре. Но вскоре добавила:
– Должно быть, о ней идут разговоры в Ботаническом саду. Сегодня ночью я подумала: ведь мамаша Нобле каждый день приходит к дереву со своими малышами; ей сообщают все новости, все слухи… Не обратиться ли вам к мамаше Нобле?
Медор уже вскочил на ноги. Надев свой картуз, он выбежал за дверь и вихрем помчался по лестнице.
– Хотя, – продолжала Лили, и взор ее потух, – мамаша Нобле добрая старуха и не стала бы меня томить… Если бы она что-то узнала, то сама пришла бы ко мне…
– Две недели! – оборвала она себя. – Боже мой, Боже мой! Уже две недели ее нет со мной!
Она упала на стул возле колыбели и застыла в оцепенении, сложив руки на коленях.
Она была изумительно красива: роскошные, рассыпавшиеся в беспорядке кудри обрамляли бледное до прозрачности лицо; благодаря невольному посту глаза стали еще больше; даже в безнадежности ее улыбки было нечто невыразимо трогательное и обаятельное. Над ней витал тот ореол кроткого страдания, который заставляет благоговейно взирать на Матерь всех слез.
Довольно долго она сидела в безмолвии, погрузившись в свои неизменные грезы – грезы, напоминавшие о печальном счастье минувших дней.
Близился вечер. На лестнице раздались шаги.
– Уже! – сказала она, думая, что возвращается Медор.
Но едва было произнесено это слово, как она вытянула вперед свои изящные руки, а на щеках ее появился слабый румянец.
Широко раскрыв глаза, она прошептала:
– Это не Медор. Неужели это…
И с губ ее, порозовевших от радости, сильнее которой не бывает, ибо вызвана она появлением того, кого уже перестали ждать, слетело имя Жюстена.
Она вскочила, обретя силы в надежде – такой великой надежде, которая почти равна уверенности. Это был Жюстен, а вместе с Жюстеном Королеву-Малютку можно будет отыскать очень скоро!
В дверь постучали.
– Войдите!
В комнату вошел мужчина.
Глорьетта в отчаянии опустилась на стул.
Это был не Жюстен.
Лили узнала в вошедшем того самого мужчину с бронзовым цветом лица, с бородой и волосами черными, как уголь, который не раз возникал на ее пути две недели назад, который сел недалеко от нее во время ярмарочного представления – и которого Медор схватил за шиворот возле дерева, обвинив в связях с той женщиной, что воровала детей.
Когда-то она испытывала смутный страх перед этим человеком, но теперь – чего ей было бояться?
Незнакомец шагнул в комнату и почтительно поклонился. Весь облик его дышал благородством, но было видно, что он находится в крайнем смущении.
В целом мрачная красота его лица могла бы навести на мысль о Дон Жуане, если бы не манера держаться, выдававшая робость дикаря или ребенка.
Он опустил взор под взглядом Лили и протянул ей визитную карточку – точно так же, как сделал бы в присутствии полицейского комиссара.
Лили взглянула на карточку, где было написано:
«Эрнан-Мария Жерес да Гуарда, герцог де Шав, португальский гранд, чрезвычайный посланник Его Величества императора Бразилии».
– Что вам угодно? – спросила она с усталым безразличием тех, кто много выстрадал.
– Я вас люблю, – ответил герцог очень тихо. Карточка, выскользнув из пальцев Лили, упала на пол. Глорьетта отвернулась.
Этот человек со всеми его пышными титулами и страстной любовью не значил в ее глазах ровным счетом ничего.
Он не задел ее словами «Я вас люблю»; она не заметила ни боязливой дерзости герцога, ни смешной стороны, безусловно наличествующей в этой одновременно странной и драматической сцене.
Она ничего не сознавала.
Герцог покраснел так, что это было заметно даже при бронзовом цвете лица. Быть может, он устыдился.
– Я вас люблю, – упрямо повторил он, говоря с усилием и подыскивая слова на чужом и трудном для него языке. – Я люблю вас пылко и мучительно. Я бы отдал кровь свою, чтобы перестать вас любить.
Лили не слушала. Она думала: «Мне почудилось, что это он. Последняя надежда исчезла. Жюстен получил мое письмо двенадцать дней назад. Он никогда не вернется».
Внезапно она повернулась к герцогу и смело взглянула ему в лицо.
– Вы богаты? – спросила она.
– Я очень богат! Очень!
– Очень богат, – произнесла Лили, вновь обращаясь к самой себе. – Если бы я была богата, я бы им всем сказала: тот, кто отыщет Жюстину, получит мое состояние!
– Если вы захотите, я скажу это, – серьезно промолвил герцог.
– Почему вы любите меня? – невпопад спросила Лили.
Он хотел встать на колени, но молодая женщина остановила его властным жестом, и он застыл в смущении.
– Подождите! – воскликнула она. – Вы были знакомы с похитительницей детей?
Когда же Медор разворошил груду ногой, и листья с шелестом разлетелись под лживыми лунными лучами, она рухнула на землю словно мертвая.
Она упала, даже не вскрикнув. Эта последняя угасшая надежда разбила ей сердце. Медор устремился к ней; он снова перелез через ограду и поднял ее на руки – очнулась она уже в своей постели после долгого обморока.
Медор сидел у ее изголовья.
С этой минуты он все время был при ней, и Глорьетта привыкла видеть его рядом. Он ухаживал за больной – без него она даже поесть бы не смогла. Постель он себе соорудил в чулане с дровами и спал таким легким сном, что вскакивал при первом же вздохе Лили.
Я назвал ее больной за неимением другого слова. Строго говоря, не было у Лили никакого недуга, если не считать самого тяжкого – горя, более походившего на пытку, которое терзало ее ежесекундно и отравляло, как смертельный яд.
В первый день она написала письмо из нескольких строк, и эта работа совершенно истощила ее силы.
На второй день она добавила адрес: «Господину Жюстену де Вибре, в замок Монсо в Блере, около Тура».
Медор отнес письмо на почту.
На третий день она вытащила все вещи из изящного комода, служившего шкафчиком для Королевы-Малютки. И разложила их в колыбели. С этого момента начался безостановочный труд, похожий на бесконечные занятия детей по разбору и перекладыванию своих сокровищ. :
Всё, что принадлежало Королеве-Малютке и чего коснулась ее рука – предметы туалета, игрушки, да, жалкие эти игрушки в особенности, – стало теперь священной реликвией и покоилось в колыбели, превратившейся в алтарь.
Посредине же колыбели, между занавесок, Лили водрузила ту самую фотографическую карточку, где была изображена с дочерью, напоминавшей скорее облачко.
Это был горестный символ несчастья – изображение юной матери, укачивающей на своих руках легкую дымку.
Лили иногда смотрела на эту карточку часами, пытаясь различить в тумане черты дорогого лица.
И так напряженно она вглядывалась, что лицо возникало: Лили вновь видела свою Королеву-Малютку. Увы, видела точно так же, как в лунном свете, у подножья дерева в Ботаническом Саду!
То была ужасная и обольстительная игра – она убивала несчастную Глорьетту, но дарила ей сладчайшие грезы!
Устав любоваться своей химерой, она целовала портрет и складывала на коленях бессильные отныне руки.
Потом, словно бы упрекая себя за леность, поднималась – хотя весила она теперь не больше ребенка, для ее подгибающихся от слабости ног была непомерно велика и эта тяжесть. Но Лили все превозмогала: суетилась и сновала из угла в угол, прибирая не комнату, а колыбель – свой драгоценный алтарь!
Однажды зашла молочница, славная бедная женщина. Глорьетта показала ей букетик засохшей сирени – другой темы для разговора у нее не нашлось. Молочница же, давясь от слез, прошептала:
– Она похожа на маленькую девочку, которая так мучиться, что хочет умереть. Она впала в детство… но как при этом хороша! Как мила! Просто сердце разрывается при взгляде на нее!
При всем старании трудно было бы подобрать более подходящее слово. Лили превратилась в маленькую девочку. Иначе она не смогла бы вынести даже час этих жестоких страданий.
Она ни о чем не думала, целиком поглощенная этим смехотворным и величественным занятием – поклонением колыбели Жюстины.
Из дома она не выходила. Мысль о поисках ей больше не приходила в голову. Это не означает, что она потеряла всякую надежду – в сердце матери надежда никогда не умирает, – но ничего уже не предпринимала, ибо надежда ее растворилась в мечтах. Да, это была маленькая девочка, невинное дитя.
Медор трудился вместо нее; между ними было заключено молчаливое соглашение: Лили уже не удивлялась, видя его в своей комнате. Сама же она ни разу не задумалась, отчего этот человек прислуживает ей.
Медор вел хозяйство – подметал комнату, ходил за провизией. Жили они на деньги, вырученные за расшитое полотно. Этого могло хватить надолго: Лили ела меньше, чем птичка, а Медор вырос на черством хлебе.
Каждое утро и каждый вечер он отправлялся на поиски в надежде хоть что-то выведать. Одно можно было утверждать наверняка: старухе в синей вуали пришлось бы пережить крайне неприятные минуты, если бы она попалась на глаза Медору.
Именно эту женщину он и выслеживал повсюду. Он отлично помнил ее приметы и был уверен, что узнает ее под любым обличьем.
И он повторял себе, не прибегая к каким бы то ни было словесным выкрутасам:
– Я ухвачу ее за глотку и буду душить, пока она не скажет, куда девала малышку, а потом я ее прикончу.
Он, без сомнения, так бы и сделал, причем с большим удовольствием.
В полицейском участке его теперь хорошо знали и побаивались. Ибо розыски, которые поначалу велись с большим рвением, чему немало способствовали и посулы достойно вознаградить отличившихся, не принесли никаких результатов. Ни малейшего следа – даже после облавы на Тронной площади, проведенной под руководством Риу и Пикара! А ведь известно, что в делах такого рода каждый потерянный час дает лишний шанс дичи и ставит под сомнение успех своры.
Впрочем, одно обстоятельство могло навести на размышления. Риу, который в начале поисков демонстрировал необыкновенное усердие, вдруг заартачился.
Он ссылался на усталость и на отвращение к делу и не особенно скрывал, что в скором времени собирается покинуть Следственный отдел. Именно Риу снабжал информацией о поисках герцога де Шав.
Медор держал себя с полицейскими сурово: этот робкий малый возвышал на них голос, и они молча сносили это, хотя весь его облик и манера одеваться, к несчастью, сразу же выдавали человека, которого грех не осадить – однако дело о розыске Королевы-Малютки наделало шума в Париже и отнюдь не принесло славы этим господам.
Медор чрезвычайно редко посвящал Глорьетту в свои безрезультатные изыскания. Возвращался он всегда с улыбкой и говорил лишь тогда, когда его спрашивали.
Вопросы же ему задавали нечасто. Лили почти не интересовало то, что происходит вокруг.
Она раскрывала рот лишь для того, чтобы в очередной раз перебрать четки своих воспоминаний.
В этом она была неистощима: рассказывала, как спала Жюстина, как просыпалась, как улыбкой встречала мать; не забывала добавить, как любили ее все и даже обожали; восторженно описывала успехи ее в тех кругах, где прыгают через веревочку; повторяла ее детские словечки и наивные вопросы; вспоминала шалости, капризы, всяческие забавные, хотя и дурные, выходки, а также добрые порывы этого маленького сердечка. Это походило на истинную литанию любви, в которой смертельно раненная душа изливала свою муку.
Медор благоговейно выслушивал весь этот ребяческий бред, слышанный им уже много раз, и, занимаясь своим делом, подавал в нужных местах реплики, порой даже напоминая о какой-нибудь дорогой мелочи, забытой самой матерью.
Во всем мире милосердию Божьему не удалось бы отыскать более мягкой и удобной подушки, где могла бы найти отдохновение больная голова Глорьетты.
Испытывала ли она признательность? Она была добра, но никто не смог бы сказать, сознает ли она, каким благодеянием является для нее эта нежданная преданность. Она жила, уйдя в себя, – точнее, прозябала, оглушенная и поглощенная своей бедой.
Как бы там ни было, Медор большего и не требовал – ему позволяли быть преданным. Подобно Лили, он не желал выяснять отношения и шел избранным путем, испытывая радостную признательность.
Впрочем, одно обстоятельство тревожило Лили, отрывая от дорогих воспоминаний, – это было письмо, написанное и отправленное на следующий день после несчастья. Надписывая упомянутый нами выше адрес, она произнесла:
– Ответа придется ждать три дня.
К вечеру третьего дня она стала ждать почтальона; наутро также; но ближе к ночи ее болезненно-бледное лицо омрачилось, и она, качая своей белокурой головкой, прошептала:
– Все кончено! Теперь все кончено!
Однако с этого времени она приходила в явное беспокойство, едва наступал вечер – напряженно прислушивалась и, если на лестнице раздавались шаги, замирала в ожидании.
В последний день второй недели Медор, вернувшись после своих поисков, застал ее возле колыбели: она, как обычно, перебирала и раскладывала по-новому обожаемые реликвии.
Глорьетта, казалось, немного повеселела; на щеках цвета слоновой кости появился легкий румянец; еще с лестницы Медор услышал, как она тихонько напевает песенку, которой некогда научила Жюстину.
Голос ее звучал совсем по-детски. Она словно бы пыталась обмануть себя, чтобы еще раз услышать серебристый голосок-колокольчик исчезнувшей девочки.
Когда Медор вошел, она умолкла, а затем спросила:
– Вы что-нибудь узнали?
Медор был удивлен – она ни о чем не расспрашивала его почти целую неделю.
– Все идет хорошо, – ответил он, – они ищут и, конечно, найдут.
Лили протянула ему руку – в первый раз за все время. Казалось, стоило присмотреться – и можно было увидеть, как сильно заколотилось под курткой сердце бедного малого.
– Вы ее очень любили, – сказала она. – Ради нее вы и меня пожалели.
– Ради нее и ради вас, – с живостью возразил Медор. Но тут же осекся и добавил:
– Да, верно, я ее очень любил, это ради нее.
На этом разговор иссяк. Глорьетта вновь занялась своим делом.
Через несколько минут она подошла к Медору, который, усевшись у двери, погрузился в размышления. В руках она благоговейно сжимала маленькие башмачки.
– Смотрите, что я нашла, – сказала она, сияя от радости. – Я надела их ей в тот день, когда ее крестили.
И она стал рассказывать о крещении с той многословностью, с какой всегда повествовала о Королеве-Малютке.
– В этот день ее отец был так счастлив, – со вздохом закончила она.
Лили никогда не упоминала об отце Королевы-Малютки; хотя Медор догадался, кто он: это был человек, живший в замке Монсо в Блере, возле Тура.
Бедный малый не проронил ни слова, Лили же продолжала:
– Наверное, он умер, раз не отвечает мне. У него было доброе сердце, и девочку он обожал.
– Возможно, он отправился в путешествие? – предположил безупречный Медор, не без удивления обнаружив, что ему неприятно защищать отца Жюстины.
– Или же я плохо написала, – подумала вслух Глорьетта. – У меня не было сил на длинное письмо, слишком дрожали руки. Надо бы вспомнить…
Она прижала ладони ко лбу, а затем прошептала:
– Да, да, я написала так: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, приезжай скорее, мне нужна помощь». Этого мало?
– О! – промолвил Медор. – Если бы я был на краю света или лежал на смертном одре…
Он не закончил фразу. Глорьетта вновь заговорила, не обратив внимания на его слова и обращаясь к самой себе:
– Да, этого было мало, мне надо было прибавить: «Я вовсе не собираюсь удерживать Вас. Как только мы найдем ребенка, Вы вольны делать все, что Вам хочется».
– Вы его очень любите? – спросил, не утерпев, Медор.
Лили посмотрела на него.
– Не знаю, – ответила она. – Это ее отец.
Она поцеловала крохотные башмачки и стала подыскивать им место на алтаре. Но вскоре добавила:
– Должно быть, о ней идут разговоры в Ботаническом саду. Сегодня ночью я подумала: ведь мамаша Нобле каждый день приходит к дереву со своими малышами; ей сообщают все новости, все слухи… Не обратиться ли вам к мамаше Нобле?
Медор уже вскочил на ноги. Надев свой картуз, он выбежал за дверь и вихрем помчался по лестнице.
– Хотя, – продолжала Лили, и взор ее потух, – мамаша Нобле добрая старуха и не стала бы меня томить… Если бы она что-то узнала, то сама пришла бы ко мне…
– Две недели! – оборвала она себя. – Боже мой, Боже мой! Уже две недели ее нет со мной!
Она упала на стул возле колыбели и застыла в оцепенении, сложив руки на коленях.
Она была изумительно красива: роскошные, рассыпавшиеся в беспорядке кудри обрамляли бледное до прозрачности лицо; благодаря невольному посту глаза стали еще больше; даже в безнадежности ее улыбки было нечто невыразимо трогательное и обаятельное. Над ней витал тот ореол кроткого страдания, который заставляет благоговейно взирать на Матерь всех слез.
Довольно долго она сидела в безмолвии, погрузившись в свои неизменные грезы – грезы, напоминавшие о печальном счастье минувших дней.
Близился вечер. На лестнице раздались шаги.
– Уже! – сказала она, думая, что возвращается Медор.
Но едва было произнесено это слово, как она вытянула вперед свои изящные руки, а на щеках ее появился слабый румянец.
Широко раскрыв глаза, она прошептала:
– Это не Медор. Неужели это…
И с губ ее, порозовевших от радости, сильнее которой не бывает, ибо вызвана она появлением того, кого уже перестали ждать, слетело имя Жюстена.
Она вскочила, обретя силы в надежде – такой великой надежде, которая почти равна уверенности. Это был Жюстен, а вместе с Жюстеном Королеву-Малютку можно будет отыскать очень скоро!
В дверь постучали.
– Войдите!
В комнату вошел мужчина.
Глорьетта в отчаянии опустилась на стул.
Это был не Жюстен.
Лили узнала в вошедшем того самого мужчину с бронзовым цветом лица, с бородой и волосами черными, как уголь, который не раз возникал на ее пути две недели назад, который сел недалеко от нее во время ярмарочного представления – и которого Медор схватил за шиворот возле дерева, обвинив в связях с той женщиной, что воровала детей.
Когда-то она испытывала смутный страх перед этим человеком, но теперь – чего ей было бояться?
Незнакомец шагнул в комнату и почтительно поклонился. Весь облик его дышал благородством, но было видно, что он находится в крайнем смущении.
В целом мрачная красота его лица могла бы навести на мысль о Дон Жуане, если бы не манера держаться, выдававшая робость дикаря или ребенка.
Он опустил взор под взглядом Лили и протянул ей визитную карточку – точно так же, как сделал бы в присутствии полицейского комиссара.
Лили взглянула на карточку, где было написано:
«Эрнан-Мария Жерес да Гуарда, герцог де Шав, португальский гранд, чрезвычайный посланник Его Величества императора Бразилии».
– Что вам угодно? – спросила она с усталым безразличием тех, кто много выстрадал.
– Я вас люблю, – ответил герцог очень тихо. Карточка, выскользнув из пальцев Лили, упала на пол. Глорьетта отвернулась.
Этот человек со всеми его пышными титулами и страстной любовью не значил в ее глазах ровным счетом ничего.
Он не задел ее словами «Я вас люблю»; она не заметила ни боязливой дерзости герцога, ни смешной стороны, безусловно наличествующей в этой одновременно странной и драматической сцене.
Она ничего не сознавала.
Герцог покраснел так, что это было заметно даже при бронзовом цвете лица. Быть может, он устыдился.
– Я вас люблю, – упрямо повторил он, говоря с усилием и подыскивая слова на чужом и трудном для него языке. – Я люблю вас пылко и мучительно. Я бы отдал кровь свою, чтобы перестать вас любить.
Лили не слушала. Она думала: «Мне почудилось, что это он. Последняя надежда исчезла. Жюстен получил мое письмо двенадцать дней назад. Он никогда не вернется».
Внезапно она повернулась к герцогу и смело взглянула ему в лицо.
– Вы богаты? – спросила она.
– Я очень богат! Очень!
– Очень богат, – произнесла Лили, вновь обращаясь к самой себе. – Если бы я была богата, я бы им всем сказала: тот, кто отыщет Жюстину, получит мое состояние!
– Если вы захотите, я скажу это, – серьезно промолвил герцог.
– Почему вы любите меня? – невпопад спросила Лили.
Он хотел встать на колени, но молодая женщина остановила его властным жестом, и он застыл в смущении.
– Подождите! – воскликнула она. – Вы были знакомы с похитительницей детей?