Феваль Поль. Королева-Малютка

   – Эй! Эй! – вопил он на лестнице. – Папаша! Тут богатые люди пришли спросить у вас совета. Очень вы им, видно, нужны!
   В комнате по-прежнему царило молчание. Замком двери папаши Жюстена служила лишь людская честность. Сосед сказал ожидавшим:
   – Вы оба кажетесь мне заслуживающими доверия и сочувствия, и я попробую помочь вам. Надеюсь, вы не забудете отблагодарить меня за мои усердие и услужливость?
   Он дернул за бечевку, привязанную к задвижке, и добавил:
   – Будь что будет! Заходите, пожалуйста!
   Заслуживающие доверия и сочувствия посетители переступили порог, и – право слово! – мы не стали бы спорить с соседом папаши Жюстена: оба они и впрямь выглядели весьма почтенно.
   Итак, в комнату вошли: Эшалот, заместитель директора театра, где работала мадемуазель Сапфир, с ног до головы облаченный в светло-голубое – за исключением галстука, который был ярко-оранжевым, и мадам Канада, директор того же заведения – в платье из желтого шелка, ковровой шали, черных перчатках, ботинках с кисточками и выходном чепце, украшенном листьями. В самом настоящем чепце для светских вечеринок, который она купила в пассаже Сомон, этом гроте нимфы, украшающей головы тех, кто стремится к элегантности, не забывая о бережливости.
   Слава Богу, что в театре Канады теперь ни в чем себе не отказывали: вот уже семь лет, как пассаж Сомон пытался продать кому-нибудь этот диковинный чепец.
   Надо сказать, принаряженные таким образом Эшалот и его спутница выглядели куда хуже, чем в своих обычных костюмах.
   Вдова Канада держалась высокомерно, ибо ни на секунду не забывала о том, во сколько обошелся ее туалет. Чувствительному же Эшалоту, напротив, было неловко в его наряде. Его глаза бегали из стороны в сторону, и он то и дело опускал голову, хотя буквально все зеркала, попадавшиеся ему по дороге, дружно возвещали, что он совершенно великолепен.
   Услужливый сосед прикрыл за ними дверь, предоставив им самим выпутываться из создавшегося положения.
   – Вот он, – тихонько сказал Эшалот, указывая пальцем на спящего папашу Жюстена. – Что теперь делать?
   – Снять шляпу! – ответила мадам Канада. – Это первое и главное!
   Эшалот повиновался.
   – А дальше? – спросил он. – Похоже, этот человек и не собирается просыпаться.
   – Вот еще! – ответствовала мадам Канада. – Я думаю, он притворяется. Люди с таким воспитанием всегда оригинальничают. Подойди к нему.
   Эшалот нерешительно посмотрел на нее.
   – Но мы же договорились, – прошептал он, – что ты будешь официально представлять нас обоих.
   – Подойди! – грозно повторила мадам Канада. Эшалот повиновался.
   – Видишь, Амандина, он все равно не просыпается, – проворчал он, вертя в руках шляпу.
   – Посмотрим! – ответила добрая женщина. – Мне хорошо известны некоторые его привычки и слабости. Наклонись к нему вот так, и вежливо скажи: «Господин Жюстен, мы пришли с утра пораньше единственно для того, чтобы прежде других предложить вам выпить первый стаканчик!»
   Эшалот счел предложенное средство весьма действенным и выполнил поручение досконально, раскланявшись перед спящим Жюстеном и слово в слово повторив фразу своей спутницы.
   В тот самый момент, когда он произносил слово «стаканчик», папаша Жюстен широко раскрыл глаза – да так живо, что Эшалот, испуганный, попятился.
   – Не бойся! – сказала мадам Канада, храбро приближаясь к охапке соломы, на которой лежал хозяин комнаты, и вставая рядом с Эшалотом. – Самое трудное позади.
   – Ну же, здравствуйте, господин Жюстен, – заговорила она с хозяином комнаты самым приятным голосом. – Мы очень хотим понравиться вам и ради этого готовы немедленно сопроводить вас в такое место, где вы сумеете утолить жажду и даже впрок наполнить вашу бутылку.
   Жюстен устремил на нее тусклый, безжизненный взгляд, но не пошевелился.
   – Во время ваших возлияний, – продолжала мадам Канада, ничуть не обескураженная, – мы, я и мой супруг, также здесь присутствующий, намерены досконально обсудить с вами некоторые обстоятельства нашей жизни и возникшие трудности, что вот-вот доведут нас до белого каления. Справиться с ними мы надеемся с помощью ваших познаний.
   Эшалот в глубине души зааплодировал, очередной раз сказав себе, что красноречие Амандины поистине феноменально.
   Папаша Жюстен тем не менее снова закрыл глаза и, приподняв одну руку, указал ею на дверь.
   Жест получился тоже весьма красноречивый.
   Амандина величественно задрапировалась в свой ковровый платок, явно намереваясь выразить энергичный протест.
   – Потише! – предупредил Эшалот, дотронувшись до ее руки. – Не будем его задевать! Мне кажется, он вот-вот разозлится.
   – Разозлится или не разозлится – мне наплевать! – отрезала мадам Канада. – Что это за манера принимать хорошо воспитанных людей, которые ради него приоделись и наняли фиакр, платя кучеру за каждый час?! Какое безобразие! Да что он себе позволяет, этот шут гороховый?! У него даже туфель нет!
   Увы, это было правдой. Обтрепанные штаны папаши Жюстена позволяли увидеть его босые ноги, на которых не наблюдалось ни носков, ни даже самых стоптанных башмаков.
   – Нет, ну надо же! – продолжала бушевать вдова Канада, увлекаемая своим бурным темпераментом. – Голый, как червяк, глядеть стыдно! Куртка-то, куртка прямо на голое тело надета! Глупость какая – отталкивать полезных клиентов, приехавших издалека и готовых предложить ему за грошовую справку кучу монет. Да мы бы ни за что к нему не обратились, не попади мы в затруднительное положение!
   – Амандина! Амандина! – пытался успокоить ее Эшалот.
   – А ты заткнись! Мужчины вечно заступаются друг за друга!.. – начала было мадам Канада, но закончить ей не дали.
   – Вон отсюда! – вдруг произнес Жюстен резким и звучным голосом. – Я еще не хочу пить, я сплю!
   – Черт побери! – воскликнул Эшалот. – Всяк хозяин у себя дома! Наверное, ты зашла чересчур далеко, Амандина.
   – Пойдем к адвокату! – решила взбешенная Амандина. – К настоящему адвокату!
   – Ты что, позабыла, что доверяешь только господину Жюстену? – сказал Эшалот. – Давай-ка я попробую поговорить с ним полюбезнее. Извините нас великодушно, папаша Жюстен, – продолжал он, в свою очередь приближаясь к кучке соломы. – Никто и не думает презирать вас из-за ваших босых ног. Моя спутница слишком уж разгорячилась, но вы же знаете женщин! Между прочим, она забыла уточнить, что мы пришли сюда не без рекомендаций: мы оба, я и мадам Канада, находимся под покровительством вашего друга Медора…
   – А! – сказал папаша Жюстен. – Так вы знакомы с Медором?
   – И даже очень дружны с ним, – ответил Эшалот. Папаша Жюстен приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нежданных гостей.
   – Медор никогда ни о чем меня не просил, – заявил он. – Идите за выпивкой, а потом я вас выслушаю.
   Эшалот тут же схватил бутылку и удалился.
   – Принеси самого лучшего! – приказала вдогонку мадам Канада.
   – Нет, – сказал Жюстен. – Плохого. Оно вкуснее.
   Он снова уронил голову на солому. Мадам Канада взглядом поискала, куда бы присесть, и, не найдя ничего подходящего, решительно задрала юбки своего роскошного туалета и уселась прямо на пол у стены.
   Устроившись, она тяжело вздохнула и произнесла с важным видом:
   – Вы ведь понимающий человек, господин Жюстен, да? Я не прочь потолковать с вами с глазу на глаз, пока нет Эшалота. Понимаете, это дело, которое, конечно, делает нам честь, поскольку мы желали бы провести свое дело в строгом соответствии с правилами и одновременно в благотворительных целях, но вся закавыка в одном пустяке, который вообще-то очень даже может нам помешать, вот мы и решили обратиться к вам, хотя вы тут, честно говоря, человек посторонний, весь же вопрос в том, как узаконить ребенка, который не является вашим, путем бракосочетания… Как же это выразить-то? Ну, да это неважно… Путем бракосочетания, заключенного… Ах, да! Проведенного между двумя особами, которые не являются ни его отцом, ни его матерью, я имею в виду мадемуазель, о которой идет речь, вышеупомянутую… Вы уловили суть?
   Она остановилась перевести дыхание и бросила торжествующий взгляд на странного адвоката, растянувшегося на соломе, желая насладиться эффектом, произведенным ее замечательной речью.
   Папаша Жюстен закрыл глаза и, казалось, крепко спал.
   – Все талантливые люди не в своем уме, – проворчала мадам Канада. – Это точно! Но я ему все-таки ясно дала понять, в чем дело.
   Тут возвратился Эшалот с полной бутылкой.
   – Вот она, папаша! – крикнул он с порога.
   Жюстен протянул тощую руку и взял бутылку. Он приподнялся, не открывая глаз, сунул горлышко в рот, и стекло зазвенело, стукнувшись о зубы.
   Жюстен сделал глоток, всего один, а потом сказал печально и устало:
   – Старуха тут что-то говорила, но я ни черта не понял. Попробуй теперь ты, парень, я буду слушать тебя внимательно – ради Медора.
   Мадам Канада пожала плечами и нервно хихикнула, поправляя свой нарядный чепец.
   – В добрый час! – сказала она. – «Старуха»! Значит, ты будешь говорить вместо меня. Что ж, видать мир перевернулся! Давай!
   Эшалот бросил на нее полный любви взгляд и постучал себе по лбу, как бы желая сказать: «Бедняга чуть-чуть того!»
   Затем он расположился поудобнее перед охапкой соломы и начал:
   – Хотя я и не обладаю умом Амандины… я имею в виду присутствующую здесь мадам Канаду… я постараюсь кратко представить все обстоятельства. Впрочем, на случай, если я запутаюсь, я взял с собой памятные заметки, составленные мною собственноручно и имеющие целью помочь такому знатоку законов, как вы, разобраться в нашем деле.
   Он вытащил из кармана большую тетрадь и сунул ее под мышку.
   Жюстен лежал недвижнее камня.
   – Ну вот… – снова начал Эшалот, превозмогая неприятное ощущение, овладевшее им при виде хозяина комнаты, всем обликом своим напоминавшего покойника. – Мы считаем, что малышка – дочь какой-нибудь знатной маркизы или герцогини, у которой ее когда-то похитили прямо из колыбели, лишив тем самым материнской любви.
   – Да объясни же… – попыталась вмешаться мадам Канада.
   – Молчать! – сурово приказал Жюстен.
   – Ты же видишь, он слушает, дорогая, – тихонько сказал Эшалот. – Не раздражай его… Воспитанная настолько хорошо, насколько это оказалось возможно, – продолжал он, обращаясь к Жюстену, – она стала теперь одной из лучших танцовщиц на канате нашего времени, и ее добродетели превосходят положение, которое она занимает. Мадам Канада и я, желая убить двух зайцев одним ударом, сказали себе: мы поженимся и таким образом дадим нашей девочке фамилию и законное положение.
   На застывшем лице Жюстена появилось подобие улыбки.
   – Вы добрые люди, – прошептал он в свою седую бороду.
   – Что касается таких дел – да! – воскликнула Амандина. – У нас обоих большие сердца, и мы превосходим в своем великодушии многих, чье положение в обществе повыше нашего!
   Костлявый палец папаши Жюстена поднялся вверх, призывая ее замолчать.
   Если бы мадам Канада не питала к нему такого сверхъестественного уважения, она бы сейчас ему такого наговорила!..
   Жюстен сделал второй глоток.
   – Дружок, – заговорил он, обращаясь к Эшалоту, – уверены ли вы в том, – вот эта добрая женщина да и вы сами, – уверены ли вы, что юная особа, к которой вы питаете столь похвальные чувства, будет довольна, если станет в один прекрасный день вашей дочерью?
   – Как?! Довольна?! – подпрыгнув на месте, завопила мадам Канада.
   – Молчать! – снова рявкнул Жюстен.
   – Знаете ли, – отвечал ему Эшалот, – по этому вопросу у нас нет и тени сомнения. Мне даже странно, как это вам неизвестна прославленная мадам Канада, равных которой нет на ярмарке.
   – Она мне известна, – проворчал Жюстен.
   – Что же касается моей персоны, – продолжал Эшалот, – то хотя я и не столь знаменит, как мадам Канада, но все же заработал себе кое-какое имя – благодаря своим прошлым связям с деловыми людьми и даже с самими Черными Мантиями, с которыми я тоже был на короткой ноге. Так что мадемуазель Сапфир надо будет только выбрать между званием мадемуазель Канада и званием мадемуазель Эшалот, и это уж как ей будет угодно, потому что нам с Амандиной все равно, какую фамилию нам запишут в акте о бракосочетании.
   – Вы не знаете никакого другого ее имени, кроме мадемуазель Сапфир? – поинтересовался Жюстен.
   – Когда она только начинала свою карьеру, ее звали мадемуазель Вишенкой, – отвечал славный циркач, – все это есть в моих записках, которые вы видите. Но это имя казалось нам слишком уж легкомысленным для афиши.
   – И у вас нет никаких следов, ведущих к тайне ее рождения? – снова спросил Жюстен.
   Эшалот подмигнул, а мадам Канада запыхтела и заерзала на плитках пола, заменявших ей кресло: загнанное в глотку красноречие прямо-таки душило ее.
   – Прежде чем перейти к описанию ее родственных связей, – продолжал Эшалот, – будет правильно дополнить список преимуществ, которые получит дитя, когда мы с Амандиной удочерим его. Мы – не рядовые артисты, о коих говорят: «Кто много странствует, добра не наживает». Мы, конечно, тоже постранствовали вдоволь, но тем не менее нажили кое-какое добро. У нас с мадам Канадой пять тысяч четыреста ливров ренты в государственных облигациях различных железных дорог, и девочка станет нашей единственной наследницей.
   Глаза Жюстена были полуоткрыты. Его словно высеченное из мрамора лицо выражало нечто, смутно напоминавшее внимание.
   – Вы славные люди, – повторил он. – Расскажите мне о матери.
   – О какой матери? – не удержалась мадам Канада.
   – О герцогине, – сказал Жюстен со своей грустной и усталой улыбкой.
   Он сделал третий глоток, и его впалые щеки слегка порозовели.
   Эшалот взял в руки заветную тетрадь и с силой постучал по обложке.
   – Никто матери и в глаза не видел, никто слыхом о ней не слыхал, – ответил он, – и все-таки способ ее найти заключен вот здесь. Он подробно изложен в моих мемуарах, написанных мною самим, моей собственной рукой. Я уверен, вы прочтете их с удовольствием – и потому, что в них я излил свои чувства, и потому, что все, касающееся вышеупомянутой юной особы, интересно, как какой-нибудь авантюрный роман.
   Эшалот открыл тетрадь.
   Мадам Канада скрестила руки на внушительных размеров груди, всем своим обликом выражая покорность судьбе.
   – Я уже кое-что поведал вам, папаша Жюстен, – произнес Эшалот, – но вы пока не знаете одной весьма существенной детали. Вы не знаете, каким образом можно опознать нашу любимицу. Обратили ли вы внимание вот на что: первым прозвищем, которое получила у нас девочка, было – «мадемуазель Вишенка»?
   Жюстен в четвертый раз протянул руку и взялся за горлышко бутылки, но внезапно отставил ее в сторону. Затем, тяжело дыша, он попытался подняться.
   Вообще-то Жюстен выпил не больше двух рюмок, но уже добрых четверть часа он был изрядно пьян. Его руки дрожали, на висках выступил пот, глаза под полуопущенными веками блуждали.
   – Вишенка? – беспокойно повторил он. – Я больше ничего не понимаю, вы говорите слишком долго.
   Он чуть было не стукнулся головой об пол, и Эшалоту пришлось поддержать его.
   – Чертов упрямец! – проворчала мадам Канада. Жюстен, который в этот момент как раз поднимался на ноги, устремил на нее мрачный взгляд.
   – Вишенка? – повторил он снова. – Почему вы говорите мне о вишенке?
   – Потому что… – решила объяснить Амандина.
   – Спокойно! – прервал ее Жюстен. – Вы славные люди, я слушал вас, сколько мог. Девушки бывают разные… Для одних ваша фамилия и ваша рента – благо, но для других…
   Он опять устало усмехнулся и сказал:
   – Оставьте мне ваши бумаги. Вы добрые люди. Когда я изучу их, я проведу две консультации: одну – для вас, другую – для девочки. А теперь идите, я пьян.
   И он взял тетрадь из рук Эшалота, смотревшего на него с почтением и состраданием.
   – Когда нам вернуться? – спросила Амандина, вскочив с таким проворством, какого никак нельзя было ожидать от дамы столь могучего телосложения.
   – Никогда, – ответил Жюстен. – Я не люблю, когда приходят ко мне домой. Я сам разыщу вас. Мне надо увидеть юную особу, чтобы разобраться, добро или зло принесет ей осуществление ваших благих намерений.
   И он вытолкал гостей за дверь.
   Спускаясь по лестнице, Эшалот и мадам Канада обменялись взглядами, в которых читалось глубокое, почти суеверное уважение, внушенное им этим философом в лохмотьях.
   Когда они сели в фиакр, языки у обоих развязались.
   – Вот ведь какие странности бывают на свете! – пробурчала мадам Канада. – Раскомандовался, будто архиепископ, а ведь, в сущности, ничего ценного он нам не сказал – ни да, ни нет.
   – Он сказал… – начал было Эшалот.
   – Помолчи! – воскликнула почтенная женщина. – Ты и так болтал все время, теперь моя очередь! По-моему, самое удивительное, что он закосел с такой малости. Я-то сама выпила бы половину его бутылки, не потеряв и капли своего достоинства. Да и ты тоже, правду сказать, не промах: обычно держишься не хуже меня. Ну и что? Сейчас мы знаем ничуть не больше, чем когда вышли из дому!
   – Если уж на то пошло, – печально ответил Эшалот, – то мы знаем больше.
   – Что же это такое мы узнали?
   – Мы узнали то, о чем я никогда бы не догадался.
   – Объясни! – нетерпеливо потребовала его подруга.
   – Мы узнали, – медленно произнес он, – что, может быть, недостойны стать отцом и матерью нашей дорогой малютки.
   – Вот еще! – воскликнула мадам Канада, покраснев как мак. – Мы – и недостойны?
   – Да, – подавленно заявил Эшалот, – а мне-то это и в голову не приходило.
   Мадам Канада открыла рот, явно желая резко возразить, однако отчего-то промолчала.
   И ее красные щеки побледнели.
   Когда они приехали домой и мадемуазель Сапфир, как обычно, выбежала им навстречу, подставляя лоб для поцелуя, они прижали ее к себе куда нежнее, чем всегда.
   Потом они вдвоем ушли в свою комнатку. Глаза у обоих были полны слез.
   – И мне тоже, – призналась мадам Канада, сжимая руку Эшалота, – мне тоже это не приходило в голову!

XV
ПАПАША ЖЮСТЕН

   Оставшись один, папаша Жюстен принялся бродить по комнате, и шаги его были медленными и неуверенными. Он ходил взад-вперед, руки за спиной, все время возвращаясь к окошку, сквозь которое проникал солнечный луч, и бросая через стекло туманный взгляд.
   Время от времени он, словно нехотя, распрямлялся, и тогда в его фигуре появлялось что-то величественное.
   У нищеты тоже есть достоинство, надо только уметь его увидеть.
   Стоя лицом к свету, Жюстен – со своими спутанными белыми волосами и седой бородой, в которой застряли соломинки – вдруг обрел ту красоту, которая так привлекает художников. Теперь, когда ничей взгляд не раздражал хозяина комнаты, его лоб казался осененным мыслью, и становилось понятно, как удручен и подавлен этот человек, ввергнутый судьбой в пучину несчастий.
   Два или три раза он в задумчивости подносил к губам горлышко бутылки, но так и не сделал ни единого глотка.
   В такие мгновения на лице его появлялось нечто вроде отвращения, подобное тому, какое испытывает больной при виде горького лекарства.
   В последний раз взяв таким образом бутылку, он сказал, растерянно оглядываясь:
   – Они добрые люди… У девочки будут отец и мать…
   Потом бросил бутылку на солому, рискуя разбить ее, и прошептал:
   – Пить я ненавижу, а не пить не могу!
   Он стремительно шагнул к колыбельке – единственному предмету обстановки в его жалкой комнатенке.
   – И это я тоже ненавижу, – снова заговорил он, и лихорадочные жесты выдавали его волнение. – Это прошлое… Это укор… Я умру от этого…
   Походка его стала тверже, и он, выпрямившись, заложил руки за спину.
   – Вишенка! – подумал он вслух. – Почему ее так назвали? О Господи, лучше мне немедленно сойти с ума!
   Он взял тетрадь, оставленную Эшалотом, открыл ее и пробежал глазами первые строчки.
   – Зачем? – продолжал он, опуская руки. – Я знаю их историю так же хорошо, как они сами. Они правы, эти люди: на деньги, которые они честно заработали тяжким трудом, они имеют право купить себе счастье… Девочка будет принадлежать им, потому что они заплатят…
   Эти последние слова он произнес с насмешливой горечью, словно желая уязвить побольнее кого-то неизвестного.
   Жюстен выронил тетрадь, и листочки веером рассыпались по соломе.
   – Они прозвали ее Вишенкой, – продолжал он, – а могли бы назвать Розеттой или Резедой. Ах! Все, чего я хочу, – это заснуть, заснуть навсегда!
   Он вернулся к колыбели и потрогал лежащие в ней жалкие лохмотья, бывшие когда-то детскими платьицами.
   – У меня была дочь, – подумал он вслух. – У меня была жена… У меня было все для счастья, и я мог дать своим близким дворянское звание и богатство… Однако моя мать обездолила меня и умерла, когда у меня не осталось никого, кроме нее… Вот уже четырнадцать лет, как я пытаюсь забыть, но все время вспоминаю… Жюстине должно быть теперь шестнадцать… Но как же странно, – прервал он себя, – что у меня украли их портрет! Несчастные отверженные никогда не воруют друг у друга, да и карточка эта не имела для вора никакой ценности. Увы! Бывают люди, которым вынесен куда более суровый приговор, чем прочим. У меня не было ничего, кроме фотографии женщины с облачком на руках, – она была памятью моего сердца, она была всей моей жизнью, эта фотография, она была смыслом моего существования. Я люблю эту женщину так же пылко, как в день нашей первой встречи, и в тысячу раз более пылко, чем в дни нашего счастья… А облачко? Дитя, которого я не знал, но которое любил из-за его матери… Это дитя соединяло нас – меня и ее… Облачко, крохотное облачко!..
   Он закрыл лицо руками и зарыдал; его плечи тряслись.
   – У меня украли этот портрет, мое жалкое счастье, мой последний единственный талисман! Я больше не вижу ее, такой прекрасной, что сердце мое разрывалось, когда я смотрел на фотокарточку. Невозможно изгнать этот образ из моего сердца, но он был еще и здесь, прямо в этой комнате – а теперь его нет! Я лишился наследства, положенного мне по праву рождения, – и я прожил жизнь печально, тоскуя и пьянствуя. Бог с ним, с этим наследством, с этими деньгами – но эта фотокарточка!.. Зачем, зачем небо допустило, чтобы ее украли у меня?!
   Он машинально продолжал рыться в пыльных игрушках и башмачках, сохранившихся в колыбели, но, в отличие от Лили, которая при виде тех же реликвий целиком погружалась в воспоминания о ребенке, Жюстен грезил лишь о матери, о прекрасной Глорьетте.
   Он любил, этот человек; его мнимое безразличие скрывало огромную всепоглощающую страсть. Он жил ею и умирал от любви.
   И вдруг его рука наткнулась на некий предмет, и он поднес его к глазам. Это был крошечный кусочек канвы – такой дают детям, захотевшим научиться вышивать.
   Жюстен присел у колыбели, держа канву в руке и с трепетом рассматривая ее.
   Канва напомнила ему не о дочери, но о любимой.
   Можно было ясно различить уверенные стежки, которыми юная мать дополняла несовершенное творение ребенка.
   Квадратик канвы не был заполнен целиком. Вероятно, это была одна из последних игрушек Королевы-Малютки, одна из последних услуг, оказанных ею Лили. Может быть, они вышивали это накануне того дня, когда в их дом вошло несчастье.
   Фон вышивки был нежным, бело-розовым, и на этом фоне, заполненном крупными крестиками, ясно выделялась алая вишня – вишня, вышитая, должно быть, целиком рукой Лили.
   Жюстен понимал их игру: он почти слышал слова, которыми обменивались мать и ребенок, с улыбкой занимаясь этой приятной для обеих работой, которая содержала намек на прелестную тайну, составлявшую предмет гордости Королевы-Малютки.
   Жюстен резко встал, и это движение выдало его гнев, для которого не было никакой видимой причины. Он далеко отбросил канву, подбежал к своей соломенной постели и схватил бутылку, намереваясь сделать солидный глоток.
   Пил он долго и остановился только чтобы перевести дыхание.
   – Ах! Ах! – воскликнул он, и огонь зажегся в его глазах. – Пламя внутри – и два часа забвения!
   Он с силой стукнул себя в грудь кулаком, уселся, скрестив ноги, посреди комнаты с открытым томиком Горация и принялся с серьезным видом листать его.
   На щеках его, пока он читал, запылал румянец – и вот, не в силах противиться неудержимому желанию, он уже в полный голос декламирует любимого автора, отменно выговаривая по-латыни.
   Потом, отложив книгу, он громогласно прочел наизусть одну из од, сопровождая свою декламацию энергичными жестами.
   – Моя молодость! Моя молодость! – вскричал он, закончив. – Коллеж! Мама! Ах, зачем, зачем я приехал в Париж!
   И он монотонно затянул какую-то студенческую песню.
   Щеки его пылали по-прежнему, но взгляд угасал.
   – Кому что суждено… – прошептал он, возвращаясь к соломенной подстилке и вновь хватаясь за бутылку. – Мне, как видно, были суждены лохмотья. Я, граф Жюстен де Вибре, встретил девушку в лохмотьях… И я любил ее.. Никогда в жизни я никого не любил, кроме нее…
   Он выпил еще, но на этот раз спиртное не подействовало. Он подошел к доске, заменявшей ему книжный шкаф, взял оттуда «Пять кодексов», открыл их и тут же с раздражением отбросил книгу.
   Он опять попробовал запеть, но песня застряла у него в горле.
   Тогда он толкнул ногой валявшийся в пыли том Горация.
   – Ладно! – сказал он вдруг. – Это славные люди. Я не стану спать – надо разобраться в их деле.