Страница:
Узел от жара распался. Прут изогнулся крутой дугой, выпрямился и исчез. «Дорога», – растолковала Иванна очерченную дугу. Она бросила новый прут. Когда тот сгорел, послала в огонь последний. Три раза был повторен один и тот же вопрос. Три раза ответ обозначился одинаково: дорога, дорога, дорога. А что жил-поживал больше года братец в Чернигове на княжьих хлебах – о том Сварожич-вещун не обмолвился, от сестры утаил.
В Чернигов Иван Берладник и Дёмка прискакали средь ночи вместе с дружиной, повернувшей вобрат киевских детских. Федька Жмудь песни орал по дороге на радостях.
Изяслав Черниговский встретил Ивана Берладника как гостя и друга. На крыльцо вышел. Расцеловались князья.
– Подворьем как собственным распоряжайся, Иван Ростиславович, – проговорил черниговский князь и, обернувшись к дружине, крикнул: – В гриднице стол под ковшами ломится. За поспешание и в деле удачу низкий мой вам поклон.
Князь поклонился. Детские в ответ прокричали славу.
– Теперь поспешим, брат Иван Ростиславович. Цепи твои бесчестные снимем, с дороги передохнёшь и о мытарствах своих со всеми подробностями расскажешь. Каждая малость мне в интерес.
– Не прими за обиду, князь, – остановил гость хозяина. – Хоть и сделал ты для меня больше, чем ближние родичи, не могу один воспользоваться твоей добротой.
Князь Изяслав Давыдович посмотрел удивлённо. Принимая Ивана Берладника, он объявлял великому князю войну. Неужто этого мало? Досада, однако, не задержалась на строгом красивом лице. Ответ прозвучал как положено, со всей учтивостью:
– Проси за кого хочешь, желание гостя – закон.
Иван Ростиславович подозвал Дёмку, обнял за плечи.
– Тебе, князь, я волей обязан. Мальчонке этому – жизнью. Ты старший мне брат, Дёмка – меньшой. Не обессудь за дерзкое слово, только вместе служить тебе будем.
– Пойду я, – сказал Дёмка, когда остался один на один с Иваном Берладником в отведённой для князя горнице.
– Что за поспешность такая?
– Лупана пойду искать.
– Вот те на! – Иван Ростиславович широко вскинул руки, освобождённые от цепей. – Я на радостях, что воля вышла, позабыл о своём погубителе – тебе почему печаль?
– Враг он мне, – сказал Дёмка, уставившись в пол. – От самого Владимира по следу за ним иду.
– Замахнувшись – бей, начав говорить – сказывай.
Дёмка всё рассказал без утайки, доверился до конца.
– Та-ак, – протянул Иван Ростиславович, когда Дёмка кончил. Горбоносое лицо, лишившись улыбки, сделалось грозным. Чёрные глаза загорелись углями. – Ходит, значит, по русской земле отравитель. Первая жертва – мастер-кузнец, вторая – мужичонка-лапотник, третьим должен был стать Берладник. Кто же четвёртый? Уж не сам ли великий князь?
– Лупана немедля схватить нужно.
– Правда твоя, Дементий. Плохо одно: не дурень Лупан, чтобы в снегу дожидаться, куда ты его свалил.
– Всё равно пойду. Вперёд идти – не на месте оставаться.
– Вперёд с умом двигаться нужно.
Князь хлопнул в ладоши. Вошёл Федька Жмудь.
– Отправляйся, Фёдор, в Берлад с наказом: «Велел Иван Берладник сыскать живым или мёртвым отравителя Лупана. По приметам Лупан невысок, руки до колен длинные, голова ушла в плечи, бородёнка встрёпанная серая, как пеплом присыпана».
– Щербатый, кузнецом называется? – взревел Федька Жмудь.
Он что-то хотел добавить, открыл было рот, но вместо этого сжал огромные кулаки и промычал невнятно.
– Никак и тебе он знаком? – удивился князь.
– Встретились раз – не забуду, из-под руки ушёл. Да ты не тревожься, князь-государь. Берладники все дороги пройдут, города и селения прочешут все до единого. Сам серым волком буду по лесу рыскать. В живых отравителю не ходить.
– Ладно ли так? – спросил князь после ухода Федьки.
– Должно быть, ладно, – ответил Дёмка.
С той поры началась у Дёмки непривычная жизнь. Ел и спал он в хоромах, вместо рубахи носил кафтан. Зелёный кафтан надевался во время охоты, для пира служил другой – с высоким воротом, расшитый красными травами. Рыжий коняшка по кличке Медок был предоставлен в пользование.
Среди весёлых забав подворья не позабыл Дёмка про камень. «Камнесечцем я буду, – сказал он Ивану Ростиславовичу. – Уже начал первую выучку, из-за Лупана оставить пришлось. Эх, камень бы мне сюда». Князь Иван привязался к «меньшому», всё для него был готов раздобыть. Камень, однако, пришлось бы везти издалека. Южная Русь строила из кирпича. Кирпичной горой возвышался черниговский храм. Камнесечцы поблизости не работали, каменоломен не значилось ни одной.
Дёмка расположился под яблонями на берегу небольшой речушки, огибавшей подворье со стороны сада. Над головой разноцветным шатром нависали ветви в розовых и белых цветах. На земле, прислонённая к кочке, лежала дубовая толстая плаха размером со стенную плиту. Дёмка углем наводил очертание птицы и тут же стирал неудавшиеся места. Уголь снимался с дерева плохо. По светло-бурой доске расползались грязные пятна. Круглая птичья головка с раскрытым клювом скрылась под чернотой. «Ничего, – успокаивал себя Дёмка. – Закольником выправлю». Дёмка резал третью доску. Дубовая древесина в твёрдости почти не уступала известняку, и работать можно было орудиями, предназначенными для камня. Дёмку это устраивало. Он не дерево резал. Он учился на дереве камнесечному мастерству.
«Стук-постук, стук-постук», – заходил по доске широкий закольник. Звук был не звонкий – глухой. Скорость ударов менялась. Медленней всего пробирался закольник возле головки и клюва. Сложность в том заключалась, чтобы клюв был раскрыт. С раскрытым клювом птица песни свои выпевает.
Из всех развлечений подворья Дёмке больше всего полюбилось слушать музыку. Он с нетерпением ждал, когда рассядутся игрецы. Гудошники обопрут о колено корытце гудка, отставят в сторону выгнутые смычки. Гусельники уложат гусли, начнут проверять, как натянуты струны, приговаривать:
– Долбишь, словно дятел. По стуку тебя нашёл.
Из-за деревьев появился Иван Ростиславович, сел, уперев в землю подошвы мягких красных сапог, принялся разглядывать.
Любимым занятием князя была война. Подвиги, опасность, добыча, риск и громкая многоголосая слава – вот что казалось ему самым главным. Но к Дёмкиному призванию князь относился с почтением.
– Первым был вырезан девичий лик и назван Иванной, вторым появился Апря, – проговорил Иван Ростиславович, не отрывая глаз от доски. – Птицу с хвостом в три волны как назовёшь?
Вместо ответа Дёмка сам задал вопрос:
– Один человек говорил, что в камне душа живёт. Если душу пробудишь, камень заговорит. Что же тогда надо сделать, чтобы камень запел? Можно ли музыку в известняке передать?
– Разве музыку передашь? Бестелесна она, формы видимой не имеет. Вот скоморохи – те в киевской Софии изображены.
– Скоморошья потеха в церкви. Разве бывает такое?
– Значит, бывает, коли сам видел. – Иван Ростиславович улыбнулся во всё лицо. – Как станешь на хоры взбираться, тут они в южной башне тебе и выплясывают, и на дудках дудят.
Внезапно киянка вырвалась из Дёмкиных рук и взлетела выше деревьев. Дёмка вскочил, чтобы поймать орудие на лету. Но Иван Ростиславович был уже на ногах. Он мигом перехватил занесённую кверху руку, рывком бросил Дёмку на землю. Падая, Дёмка успел метнуться под ноги, обутые в красные сапоги. Иван Ростиславович не устоял, повалился рядом.
– У тебя пойдёт! – крикнул он Дёмке. – Главное, страха не знаешь и двигаешься стремительно. Сила в сече – пустое. Сноровка и храбрость одерживают победы.
Иван Ростиславович легко поднялся, принялся отряхивать прилипшие травинки, белые и розовые лепестки.
– Баловство с тобой к вольной жизни память мою оборачивает. Ты же хитрости боевой науки со вниманием перенимай. Научишься биться в ближнем бою – любого врага одолеешь.
– Один заимелся враг – и того не разыскиваю, на месте сижу.
Дёмка помрачнел. Встав на ноги, отвернулся.
– Потерпи. Городов и селений в южных землях не счесть.
– Федька Жмудь больше года молчит. Ещё долго ли ждать?
– Думаешь, мне легко? Пустое слово, что на свободе. На самом деле такой же пленник. Заложником против великого князя Изяслав меня держит, а бежать из Чернигова – схватят.
Иван Ростиславович замолчал. Он увидел, что Дёмка повернул голову к саду и настороженно вслушивается. Мгновение спустя, опережая друг друга, Иван Ростиславович и Дёмка неслись через сад. Подоспели они в самое время. На подворье влетел чёрный от пыли скоропосолец, кубарем скатился с седла, топоча сапогами, вбежал на крыльцо. В тот же миг понеслась по Чернигову злая весть: «Умер великий князь Киевский. Нет Мономахова сына больше в живых».
Следом за скоропосольцем к Изяславу Давыдовичу явились киевские послы: «Ступай, князь, на Киев. Юрий умер».
«Князь же прослезился, – записал летописец. – Воздел руки к богу и вымолвил: „Благословен ты, господи, что рассудил меня с ним смертью, а не кровопролитьем“.
Глава III. СОФИЙСКИЕ СКОМОРОХИ
Глава IV. ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
В Чернигов Иван Берладник и Дёмка прискакали средь ночи вместе с дружиной, повернувшей вобрат киевских детских. Федька Жмудь песни орал по дороге на радостях.
Изяслав Черниговский встретил Ивана Берладника как гостя и друга. На крыльцо вышел. Расцеловались князья.
– Подворьем как собственным распоряжайся, Иван Ростиславович, – проговорил черниговский князь и, обернувшись к дружине, крикнул: – В гриднице стол под ковшами ломится. За поспешание и в деле удачу низкий мой вам поклон.
Князь поклонился. Детские в ответ прокричали славу.
– Теперь поспешим, брат Иван Ростиславович. Цепи твои бесчестные снимем, с дороги передохнёшь и о мытарствах своих со всеми подробностями расскажешь. Каждая малость мне в интерес.
– Не прими за обиду, князь, – остановил гость хозяина. – Хоть и сделал ты для меня больше, чем ближние родичи, не могу один воспользоваться твоей добротой.
Князь Изяслав Давыдович посмотрел удивлённо. Принимая Ивана Берладника, он объявлял великому князю войну. Неужто этого мало? Досада, однако, не задержалась на строгом красивом лице. Ответ прозвучал как положено, со всей учтивостью:
– Проси за кого хочешь, желание гостя – закон.
Иван Ростиславович подозвал Дёмку, обнял за плечи.
– Тебе, князь, я волей обязан. Мальчонке этому – жизнью. Ты старший мне брат, Дёмка – меньшой. Не обессудь за дерзкое слово, только вместе служить тебе будем.
– Пойду я, – сказал Дёмка, когда остался один на один с Иваном Берладником в отведённой для князя горнице.
– Что за поспешность такая?
– Лупана пойду искать.
– Вот те на! – Иван Ростиславович широко вскинул руки, освобождённые от цепей. – Я на радостях, что воля вышла, позабыл о своём погубителе – тебе почему печаль?
– Враг он мне, – сказал Дёмка, уставившись в пол. – От самого Владимира по следу за ним иду.
– Замахнувшись – бей, начав говорить – сказывай.
Дёмка всё рассказал без утайки, доверился до конца.
– Та-ак, – протянул Иван Ростиславович, когда Дёмка кончил. Горбоносое лицо, лишившись улыбки, сделалось грозным. Чёрные глаза загорелись углями. – Ходит, значит, по русской земле отравитель. Первая жертва – мастер-кузнец, вторая – мужичонка-лапотник, третьим должен был стать Берладник. Кто же четвёртый? Уж не сам ли великий князь?
– Лупана немедля схватить нужно.
– Правда твоя, Дементий. Плохо одно: не дурень Лупан, чтобы в снегу дожидаться, куда ты его свалил.
– Всё равно пойду. Вперёд идти – не на месте оставаться.
– Вперёд с умом двигаться нужно.
Князь хлопнул в ладоши. Вошёл Федька Жмудь.
– Отправляйся, Фёдор, в Берлад с наказом: «Велел Иван Берладник сыскать живым или мёртвым отравителя Лупана. По приметам Лупан невысок, руки до колен длинные, голова ушла в плечи, бородёнка встрёпанная серая, как пеплом присыпана».
– Щербатый, кузнецом называется? – взревел Федька Жмудь.
Он что-то хотел добавить, открыл было рот, но вместо этого сжал огромные кулаки и промычал невнятно.
– Никак и тебе он знаком? – удивился князь.
– Встретились раз – не забуду, из-под руки ушёл. Да ты не тревожься, князь-государь. Берладники все дороги пройдут, города и селения прочешут все до единого. Сам серым волком буду по лесу рыскать. В живых отравителю не ходить.
– Ладно ли так? – спросил князь после ухода Федьки.
– Должно быть, ладно, – ответил Дёмка.
С той поры началась у Дёмки непривычная жизнь. Ел и спал он в хоромах, вместо рубахи носил кафтан. Зелёный кафтан надевался во время охоты, для пира служил другой – с высоким воротом, расшитый красными травами. Рыжий коняшка по кличке Медок был предоставлен в пользование.
Среди весёлых забав подворья не позабыл Дёмка про камень. «Камнесечцем я буду, – сказал он Ивану Ростиславовичу. – Уже начал первую выучку, из-за Лупана оставить пришлось. Эх, камень бы мне сюда». Князь Иван привязался к «меньшому», всё для него был готов раздобыть. Камень, однако, пришлось бы везти издалека. Южная Русь строила из кирпича. Кирпичной горой возвышался черниговский храм. Камнесечцы поблизости не работали, каменоломен не значилось ни одной.
«Стук-постук, стук-постук», – заходил по доске широкий закольник. Звук был не звонкий – глухой. Скорость ударов менялась. Медленней всего пробирался закольник возле головки и клюва. Сложность в том заключалась, чтобы клюв был раскрыт. С раскрытым клювом птица песни свои выпевает.
Из всех развлечений подворья Дёмке больше всего полюбилось слушать музыку. Он с нетерпением ждал, когда рассядутся игрецы. Гудошники обопрут о колено корытце гудка, отставят в сторону выгнутые смычки. Гусельники уложат гусли, начнут проверять, как натянуты струны, приговаривать:
Ударят разом смычки, задвигаются быстрые пальцы. Слетят со струн звуки, сплетутся в звонкий венок…
Как начал Добрыня гусельки налаживати,
Струну натягивал, будто от Киева,
Ещё другую налаживал от Чернигова.
– Долбишь, словно дятел. По стуку тебя нашёл.
Из-за деревьев появился Иван Ростиславович, сел, уперев в землю подошвы мягких красных сапог, принялся разглядывать.
Любимым занятием князя была война. Подвиги, опасность, добыча, риск и громкая многоголосая слава – вот что казалось ему самым главным. Но к Дёмкиному призванию князь относился с почтением.
– Первым был вырезан девичий лик и назван Иванной, вторым появился Апря, – проговорил Иван Ростиславович, не отрывая глаз от доски. – Птицу с хвостом в три волны как назовёшь?
Вместо ответа Дёмка сам задал вопрос:
– Один человек говорил, что в камне душа живёт. Если душу пробудишь, камень заговорит. Что же тогда надо сделать, чтобы камень запел? Можно ли музыку в известняке передать?
– Разве музыку передашь? Бестелесна она, формы видимой не имеет. Вот скоморохи – те в киевской Софии изображены.
– Скоморошья потеха в церкви. Разве бывает такое?
– Значит, бывает, коли сам видел. – Иван Ростиславович улыбнулся во всё лицо. – Как станешь на хоры взбираться, тут они в южной башне тебе и выплясывают, и на дудках дудят.
Внезапно киянка вырвалась из Дёмкиных рук и взлетела выше деревьев. Дёмка вскочил, чтобы поймать орудие на лету. Но Иван Ростиславович был уже на ногах. Он мигом перехватил занесённую кверху руку, рывком бросил Дёмку на землю. Падая, Дёмка успел метнуться под ноги, обутые в красные сапоги. Иван Ростиславович не устоял, повалился рядом.
– У тебя пойдёт! – крикнул он Дёмке. – Главное, страха не знаешь и двигаешься стремительно. Сила в сече – пустое. Сноровка и храбрость одерживают победы.
Иван Ростиславович легко поднялся, принялся отряхивать прилипшие травинки, белые и розовые лепестки.
– Баловство с тобой к вольной жизни память мою оборачивает. Ты же хитрости боевой науки со вниманием перенимай. Научишься биться в ближнем бою – любого врага одолеешь.
– Один заимелся враг – и того не разыскиваю, на месте сижу.
Дёмка помрачнел. Встав на ноги, отвернулся.
– Потерпи. Городов и селений в южных землях не счесть.
– Федька Жмудь больше года молчит. Ещё долго ли ждать?
Иван Ростиславович замолчал. Он увидел, что Дёмка повернул голову к саду и настороженно вслушивается. Мгновение спустя, опережая друг друга, Иван Ростиславович и Дёмка неслись через сад. Подоспели они в самое время. На подворье влетел чёрный от пыли скоропосолец, кубарем скатился с седла, топоча сапогами, вбежал на крыльцо. В тот же миг понеслась по Чернигову злая весть: «Умер великий князь Киевский. Нет Мономахова сына больше в живых».
Следом за скоропосольцем к Изяславу Давыдовичу явились киевские послы: «Ступай, князь, на Киев. Юрий умер».
«Князь же прослезился, – записал летописец. – Воздел руки к богу и вымолвил: „Благословен ты, господи, что рассудил меня с ним смертью, а не кровопролитьем“.
Глава III. СОФИЙСКИЕ СКОМОРОХИ
Великий князь Киевский скончался 15 мая. Скрутило в пять дней. Занедужил Юрий Владимирович, воротясь от Петрилы. Пировали у боярина весело, пили-ели без меры, счёт выпитому не вели. Боярин Петрила начальничествовал над сбором торговых пошлин – должность из хлебных – и своего благодетеля-князя принимал торовато, ни в чём не скупясь. Яства на стол подавались отборные. Вина в серебряных кубках играли стоялые, вывезенные из заморских стран. Съеден ли был лишний кусок, время ли подоспело? Лекари не спасли.
Как пузырь на воде всплыл и кругами пошёл слух, что опоили великого князя на пиру у Петрилы отравленным зельем. Откуда ни возьмись, появились неведомые людишки, принялись шепотком подстрекать: «Суздальцы нам чужаки, от них все беды. Сами князя отравили – на Киев свалят. Не сносить нам голов, коли суздальцев не прогоним». Тело великого князя ещё лежало в храме, не преданное земле, а обезумевшая толпа уже разгромила великокняжеский дворец. Напрасно митрополит призывал горожан образумиться. Увещевания пронеслись мимо цели, и, покончив с киевским, главным дворцом, погромщики переправились через Днепр, где находились пригородные хоромы. «Бей, жги, громи!» – перестав таиться, в голос кричали смутьяны. Не успевших укрыться дружинников и челядинцев убивали на месте.
Разгром и убийства длились три дня. На четвёртый день во главе своих воев в Киев въехал Изяслав Давыдович. Народ метнулся встречать. Князь ехал на серебристом с белой гривой коне, закованный в серебряные доспехи. Красивое холодное лицо сохраняло неподвижность каменного изваяния. Впереди бояр из старшей дружины гарцевал Иван Ростиславович. Вороной конь выплясывал под статным всадником.
Пели трубы, громыхали звонкие бубны, народ кричал славу. Кого приветствовали – Изяслава ли, во второй раз пришедшего сесть на киевский стол, или героя и удальца Ивана Берладника?
На князе Иване кольчужка поверх красной рубахи жарко горит. У князя Ивана улыбка во всё лицо.
Черниговцы миновали Боричев ввоз, мимо торга проехали через Подол, поднялись в главную часть города, расположенную наверху. Киев словно расколдовали. Смутьяны попрятались. Зверских лиц и взнесённых ножей как не бывало.
Иван Ростиславович вместе с другими проследовал в разгромленный великокняжеский дворец. Дёмка бросился в город.
Жили в давние времена три брата-князя: Кий, Щек и Хорив. Сестра при них единственная подрастала – красавица Лыбедь. Старший брат занимал гору, где Боричев ввоз соединялся с Подолом. Средний брат на другой горе жил, младший – на третьей. Основали братья-князья на трёх горах един город. Одну гору прозвали Щековицей, другую – Хоривицей. Речка, впадавшая в Днепр, обернулась красавицей Лыбедью. Кий всему городу имя своё передал. И поднялся Киев могущественный и прекрасный, обнесённый крепкими стенами, изукрашенный златоверхими храмами, «ведомый и слышимый в каждом конце земли».
«Все улицы обегу, возле каждого строения побываю», – думал Дёмка, едва успевая вертеть головой. Он нёсся мимо домов в один и два яруса, с расписными крылечками и балконами-гульбищами, с затейливой резьбой вокруг слюдяных оконцев. По сторонам Главной улицы, протянувшейся от Золотых ворот, стояли нарядные церкви из красных и розовых кирпичей. А если от трёх городских въездов провести три ровные линии, то там, где они сойдутся, в самой серёдке города, поднималась уступами громада всерусского храма – киевской Софии. Празднично возвышались розово-красные стены. Плыли в синем небе, как в океан-море, тринадцать больших и малых ладей-куполов.
«Сто лет, как возвели», – восхищённо подумал Дёмка, вступая в открытые галереи, опоясавшие с трёх сторон красные стены Софии, полосатые от розового раствора, на который клались ряды кирпичей. Стена, смотревшая на восход пятью полукруглыми выступами, одна оставалась свободной. За выступами внутри помещался алтарь. «Сам Ярослав Мудрый храм заложил, чтобы узнали все страны, как могуча Киевская держава. Другого подобного строения нет на Руси». Дёмка обошёл мощные алтарные выступы, вдоль северной стены перешёл на закатную, под беломраморной аркой со множеством тонких колонок вступил вовнутрь и оробел. Даль перед ним открылась необозримая, словно в лесу, пронизанном солнцем.
Свет падал сверху из узких окон под куполами. Косые лучи перекрещивались и ложились светлыми пятнами к подножиям двенадцати огромных столбов. За столбами ширилось и продолжалось пространство. Полумрак затенял углы. Помещённые на стенах фигуры воинов и святых выступали оттуда едва приметно, на свету виделись отчётливо. Фигуры были повсюду: на стенах, арках, сводах, столбах. Исполненные решимости лица, величавые позы, властные жесты рук. Роспись по штукатурке, выполненная неяркими, приглушёнными красками, сменялась мозаикой, набранной из кубиков сияющей смальты, похожей на самоцветы. Мозаичные складки одежд струились сиреневым, синим и серым потоком. В глазах под дугами тёмных бровей горело пламя. Золотое поле вокруг фигур то празднично переливалось, то мерцало таинственно. Кубики располагались неровно и светились по-разному. Богоматерь с воздетыми кверху руками казалась залитой солнцем.
Дёмка долго разглядывал роспись, изображавшую выход семьи основателя храма. Сам Ярослав Мудрый возглавил шествие. Следом за ним, по лазорево-синей стене, неспешно передвигалась его супруга, княгиня Ирина. Друг другу в затылок шли княжичи-сыновья. Перебирали сапожками княжны-дочери – будущие королевы Франции, Венгрии и Норвегии. Разодеты все в светлые одеяния. Плечи княжичей прикрыты разноцветными корзнами. Платки на головах княжон оторочены пёстрыми каймами. Но больше всего поразил Дёмку купольный храм с мощными стенами. На вытянутой ладони Ярослава Мудрого высилась уменьшенная София.
«София большая может глядеть на своё подобие, как в зеркало или воду глядятся», – подумал Дёмка.
В храме было безлюдно и тихо. Народ остался на площади перед дворцом в ожидании новостей. Несколько женщин в тёмных одеждах стояли у алтаря, да время от времени, ступая по смальтовым плиточкам пола, как по ковру, бесшумно проходили монахи в простых чёрных рясах и исчезали за столбами в тени. На Дёмку никто внимания не обращал. Он приблизился к южной стене, оглянулся и проскользнул в проём, ведущий к лестничной башне. В другое время его бы сюда не впустили. На хоры поднимались князья и бояре, чтобы стоять выше всех, не смешиваясь с мизинным народом. Но сейчас порядок нарушился.
Пологие ступени, нависая одна над другой и кружась, уходили от Дёмки к далёкому потолку в голубых и жёлтых разводах. Навстречу спускались охотники, звери, пеший и конный люд. На кружившихся стенах разворачивалась жизнь княжьего подворья: охота, пиры, конные скачки. А вот и скоморохи в лоскутных рубахах и колпаках с бубенцами. Глаз было не отвести от стены, прорезанной узким оконцем, где дудели они и плясали, подпрыгивали на одной ноге и ударяли по струнам гуслей. Дёмка боком перешагивал через ступени, лицо обернув к стене. Ступень – скоморох пляшет с платком в руках. Ступень – два скомороха дудят в длинные дудки. Вдруг Дёмка споткнулся и чуть не упал. Он бросил взгляд под ноги, отскочил, прижался к стене.
Поперёк ступеней лежал человек с ножом, всаженным в грудь. Ярость и страх застыли на мёртвом лице. В зарослях клочковатой бороды скалился беззубый рот.
Дёмка едва удержался, чтобы не закричать. Он узнал убитого, узнал он и нож, послуживший орудием смерти. На рукояти среди узоров посверкивало финифтью заглавное «Д».
Что же так испугало Дёмку? Разве не за Лупановой смертью ушёл он из дому, не для того ли терпеливо дожидался, пока отыщется след? Почему он вдруг оробел, вжался в стену, словно хотел врасти в штукатурку и смешаться с толпой скоморохов? Куда подевалась его решимость?
– Одно дело – убить противника в честном бою, другое – споткнуться о мёртвое тело, – пробормотал Дёмка и бросился вниз.
Прибежав во дворец, он вызвал Ивана Ростиславовича:
– Лупан неживой в Софии лежит.
– Нашла отравителя смерть. Пойдём вместе посмотрим.
Вдвоём вступили они в Софию, от входа с заката прошли на юг, очутились в лестничной башне. Под ногами закружились ступени. Поворот, ещё поворот, скоморохи, пляшущие на стене…
– Где же Лупан? – спросил Иван Ростиславович. – До самого верха лестница, похоже, пуста.
– На этом месте, возле окна, лежал, – растерянно пробормотал Дёмка. – Да вот смотри: кровь.
На ступенях темнело пятно.
– Совсем мало вытекло. Ранили, наверное, не убили.
– Нож по самую рукоять вошёл. Я нагнулся: лицо застыло.
– Упокой, господи, грешную душу, – перекрестился Иван Ростиславович. – Эх, догадаться бы тебе, Дементий, прибрать сулею его проклятую. Попадёт ещё зелье другому негодяю в руки.
– Не догадался, – вздохнул Дёмка. – Помрачение от страха нашло. И нож свой не вытащил, и бляшки в сумке остались, что кузнец просил передать. Надо было хоть мёртвому возвернуть.
– Бляшки – пустое, думать о них позабудь. Прежде всего монахов расспросить надо. Быть может, святые отцы похоронили Лупана.
Но монахи в ответ лишь разводили руками: «Неужто могло в святом месте убийство произойти?»
Иван Ростиславович с Дёмкой осмотрели на всякий случай лестницу в северной башне и, ничего не найдя, покинули храм.
– Отправлюсь, раз нет Лупана в живых, – сказал Дёмка, как только они очутились на залитой солнцем площади.
Князь понял, о чём идёт речь.
– Жаль мне с тобой расставаться, – проговорил он невесело. – Но удерживать мимо воли не буду. Знаю, что во Владимире тебя ждут. Иванна через тебя и мне сестрою доводится.
Оба замолчали. В разлуке перед дорогой таится печаль.
– Медок твой – коняшка резвый, – первым заговорил князь. – Земля просохла, дорога утоптана, к лету во Владимире будешь. Лишней казны тебе не навязываю: знаю, что не возьмёшь. Но о братстве нашем накрепко помни. Если случится беда или обиду кто нанесёт, дай только знать. Из-под земли явлюсь.
Дёмка молча кивнул головой. Слова все исчезли.
– И будет у меня к тебе просьба великая, – продолжал князь. – Как во Владимир вернёшься, поспеши, сделай милость, к князю Андрею Юрьевичу и скажи от меня речь: «Здравствовать тебе многие годы, князь-государь Андрей Юрьевич. Горе твоё из-за смерти отца разделяю всем сердцем. Хоть и считал меня Юрий Долгие Руки врагом, однако дела его признаю великими. Ты же, князь Андрей Юрьевич, первый мне друг, и крест тебе на том целовал. Об одном хочу упредить: если пойдёшь ты, князь, воевать киевский стол, то биться буду против тебя, моего друга, за великого князя Изяслава Давыдовича, не обессудь. Волей ему обязан. Воля для меня всё одно что жизнь, и потому должник я князя Изяслава Давыдовича на все времена». Запомнишь?
– Запомнить нетрудно, – усмехнулся Дёмка. – Только кто меня к князю допустит? На крыльцо-то взойти не дадут.
– С этим всюду пройдёшь. – Иван Ростиславович сдёрнул с руки горящий каменьями перстень, протянул Дёмке. – В давние времена, когда наши кони голова к голове бежали, переменились мы с князем Андреем на счастье перстнями. Я ему с яхонтом отдал, от отца мне доставшийся. Он мне – вот этот. Мать-половчанка на руку ему надела. За долгие годы, думаю, не забыл. Перстень передашь через челядинцев. Князь сам тебя позовёт.
Дёмка уехал. Как провожали Юрия Долгие Руки в последний путь, видеть ему не пришлось. А похороны проходили торжественно, со всеми почестями, как подобало. Склеп-гробницу устроили в окраинном храме возле Печорского монастыря. Шествие растянулось через весь город, от самой Софии до городских стен. Впереди, окружённый священниками в золотых ризах, двигался митрополит. Далее следовал великий князь Киевский Изяслав, за князем – дружинники и бояре. Мизинный народ толпился в хвосте и отставал, расползаясь по ближним улицам. Многие плакали.
Как пузырь на воде всплыл и кругами пошёл слух, что опоили великого князя на пиру у Петрилы отравленным зельем. Откуда ни возьмись, появились неведомые людишки, принялись шепотком подстрекать: «Суздальцы нам чужаки, от них все беды. Сами князя отравили – на Киев свалят. Не сносить нам голов, коли суздальцев не прогоним». Тело великого князя ещё лежало в храме, не преданное земле, а обезумевшая толпа уже разгромила великокняжеский дворец. Напрасно митрополит призывал горожан образумиться. Увещевания пронеслись мимо цели, и, покончив с киевским, главным дворцом, погромщики переправились через Днепр, где находились пригородные хоромы. «Бей, жги, громи!» – перестав таиться, в голос кричали смутьяны. Не успевших укрыться дружинников и челядинцев убивали на месте.
Разгром и убийства длились три дня. На четвёртый день во главе своих воев в Киев въехал Изяслав Давыдович. Народ метнулся встречать. Князь ехал на серебристом с белой гривой коне, закованный в серебряные доспехи. Красивое холодное лицо сохраняло неподвижность каменного изваяния. Впереди бояр из старшей дружины гарцевал Иван Ростиславович. Вороной конь выплясывал под статным всадником.
На князе Иване кольчужка поверх красной рубахи жарко горит. У князя Ивана улыбка во всё лицо.
Черниговцы миновали Боричев ввоз, мимо торга проехали через Подол, поднялись в главную часть города, расположенную наверху. Киев словно расколдовали. Смутьяны попрятались. Зверских лиц и взнесённых ножей как не бывало.
Иван Ростиславович вместе с другими проследовал в разгромленный великокняжеский дворец. Дёмка бросился в город.
Жили в давние времена три брата-князя: Кий, Щек и Хорив. Сестра при них единственная подрастала – красавица Лыбедь. Старший брат занимал гору, где Боричев ввоз соединялся с Подолом. Средний брат на другой горе жил, младший – на третьей. Основали братья-князья на трёх горах един город. Одну гору прозвали Щековицей, другую – Хоривицей. Речка, впадавшая в Днепр, обернулась красавицей Лыбедью. Кий всему городу имя своё передал. И поднялся Киев могущественный и прекрасный, обнесённый крепкими стенами, изукрашенный златоверхими храмами, «ведомый и слышимый в каждом конце земли».
«Все улицы обегу, возле каждого строения побываю», – думал Дёмка, едва успевая вертеть головой. Он нёсся мимо домов в один и два яруса, с расписными крылечками и балконами-гульбищами, с затейливой резьбой вокруг слюдяных оконцев. По сторонам Главной улицы, протянувшейся от Золотых ворот, стояли нарядные церкви из красных и розовых кирпичей. А если от трёх городских въездов провести три ровные линии, то там, где они сойдутся, в самой серёдке города, поднималась уступами громада всерусского храма – киевской Софии. Празднично возвышались розово-красные стены. Плыли в синем небе, как в океан-море, тринадцать больших и малых ладей-куполов.
«Сто лет, как возвели», – восхищённо подумал Дёмка, вступая в открытые галереи, опоясавшие с трёх сторон красные стены Софии, полосатые от розового раствора, на который клались ряды кирпичей. Стена, смотревшая на восход пятью полукруглыми выступами, одна оставалась свободной. За выступами внутри помещался алтарь. «Сам Ярослав Мудрый храм заложил, чтобы узнали все страны, как могуча Киевская держава. Другого подобного строения нет на Руси». Дёмка обошёл мощные алтарные выступы, вдоль северной стены перешёл на закатную, под беломраморной аркой со множеством тонких колонок вступил вовнутрь и оробел. Даль перед ним открылась необозримая, словно в лесу, пронизанном солнцем.
Свет падал сверху из узких окон под куполами. Косые лучи перекрещивались и ложились светлыми пятнами к подножиям двенадцати огромных столбов. За столбами ширилось и продолжалось пространство. Полумрак затенял углы. Помещённые на стенах фигуры воинов и святых выступали оттуда едва приметно, на свету виделись отчётливо. Фигуры были повсюду: на стенах, арках, сводах, столбах. Исполненные решимости лица, величавые позы, властные жесты рук. Роспись по штукатурке, выполненная неяркими, приглушёнными красками, сменялась мозаикой, набранной из кубиков сияющей смальты, похожей на самоцветы. Мозаичные складки одежд струились сиреневым, синим и серым потоком. В глазах под дугами тёмных бровей горело пламя. Золотое поле вокруг фигур то празднично переливалось, то мерцало таинственно. Кубики располагались неровно и светились по-разному. Богоматерь с воздетыми кверху руками казалась залитой солнцем.
Дёмка долго разглядывал роспись, изображавшую выход семьи основателя храма. Сам Ярослав Мудрый возглавил шествие. Следом за ним, по лазорево-синей стене, неспешно передвигалась его супруга, княгиня Ирина. Друг другу в затылок шли княжичи-сыновья. Перебирали сапожками княжны-дочери – будущие королевы Франции, Венгрии и Норвегии. Разодеты все в светлые одеяния. Плечи княжичей прикрыты разноцветными корзнами. Платки на головах княжон оторочены пёстрыми каймами. Но больше всего поразил Дёмку купольный храм с мощными стенами. На вытянутой ладони Ярослава Мудрого высилась уменьшенная София.
«София большая может глядеть на своё подобие, как в зеркало или воду глядятся», – подумал Дёмка.
В храме было безлюдно и тихо. Народ остался на площади перед дворцом в ожидании новостей. Несколько женщин в тёмных одеждах стояли у алтаря, да время от времени, ступая по смальтовым плиточкам пола, как по ковру, бесшумно проходили монахи в простых чёрных рясах и исчезали за столбами в тени. На Дёмку никто внимания не обращал. Он приблизился к южной стене, оглянулся и проскользнул в проём, ведущий к лестничной башне. В другое время его бы сюда не впустили. На хоры поднимались князья и бояре, чтобы стоять выше всех, не смешиваясь с мизинным народом. Но сейчас порядок нарушился.
Пологие ступени, нависая одна над другой и кружась, уходили от Дёмки к далёкому потолку в голубых и жёлтых разводах. Навстречу спускались охотники, звери, пеший и конный люд. На кружившихся стенах разворачивалась жизнь княжьего подворья: охота, пиры, конные скачки. А вот и скоморохи в лоскутных рубахах и колпаках с бубенцами. Глаз было не отвести от стены, прорезанной узким оконцем, где дудели они и плясали, подпрыгивали на одной ноге и ударяли по струнам гуслей. Дёмка боком перешагивал через ступени, лицо обернув к стене. Ступень – скоморох пляшет с платком в руках. Ступень – два скомороха дудят в длинные дудки. Вдруг Дёмка споткнулся и чуть не упал. Он бросил взгляд под ноги, отскочил, прижался к стене.
Дёмка едва удержался, чтобы не закричать. Он узнал убитого, узнал он и нож, послуживший орудием смерти. На рукояти среди узоров посверкивало финифтью заглавное «Д».
Что же так испугало Дёмку? Разве не за Лупановой смертью ушёл он из дому, не для того ли терпеливо дожидался, пока отыщется след? Почему он вдруг оробел, вжался в стену, словно хотел врасти в штукатурку и смешаться с толпой скоморохов? Куда подевалась его решимость?
– Одно дело – убить противника в честном бою, другое – споткнуться о мёртвое тело, – пробормотал Дёмка и бросился вниз.
Прибежав во дворец, он вызвал Ивана Ростиславовича:
– Лупан неживой в Софии лежит.
– Нашла отравителя смерть. Пойдём вместе посмотрим.
Вдвоём вступили они в Софию, от входа с заката прошли на юг, очутились в лестничной башне. Под ногами закружились ступени. Поворот, ещё поворот, скоморохи, пляшущие на стене…
– Где же Лупан? – спросил Иван Ростиславович. – До самого верха лестница, похоже, пуста.
– На этом месте, возле окна, лежал, – растерянно пробормотал Дёмка. – Да вот смотри: кровь.
На ступенях темнело пятно.
– Совсем мало вытекло. Ранили, наверное, не убили.
– Нож по самую рукоять вошёл. Я нагнулся: лицо застыло.
– Упокой, господи, грешную душу, – перекрестился Иван Ростиславович. – Эх, догадаться бы тебе, Дементий, прибрать сулею его проклятую. Попадёт ещё зелье другому негодяю в руки.
– Не догадался, – вздохнул Дёмка. – Помрачение от страха нашло. И нож свой не вытащил, и бляшки в сумке остались, что кузнец просил передать. Надо было хоть мёртвому возвернуть.
– Бляшки – пустое, думать о них позабудь. Прежде всего монахов расспросить надо. Быть может, святые отцы похоронили Лупана.
Но монахи в ответ лишь разводили руками: «Неужто могло в святом месте убийство произойти?»
Иван Ростиславович с Дёмкой осмотрели на всякий случай лестницу в северной башне и, ничего не найдя, покинули храм.
– Отправлюсь, раз нет Лупана в живых, – сказал Дёмка, как только они очутились на залитой солнцем площади.
Князь понял, о чём идёт речь.
– Жаль мне с тобой расставаться, – проговорил он невесело. – Но удерживать мимо воли не буду. Знаю, что во Владимире тебя ждут. Иванна через тебя и мне сестрою доводится.
Оба замолчали. В разлуке перед дорогой таится печаль.
– Медок твой – коняшка резвый, – первым заговорил князь. – Земля просохла, дорога утоптана, к лету во Владимире будешь. Лишней казны тебе не навязываю: знаю, что не возьмёшь. Но о братстве нашем накрепко помни. Если случится беда или обиду кто нанесёт, дай только знать. Из-под земли явлюсь.
Дёмка молча кивнул головой. Слова все исчезли.
– И будет у меня к тебе просьба великая, – продолжал князь. – Как во Владимир вернёшься, поспеши, сделай милость, к князю Андрею Юрьевичу и скажи от меня речь: «Здравствовать тебе многие годы, князь-государь Андрей Юрьевич. Горе твоё из-за смерти отца разделяю всем сердцем. Хоть и считал меня Юрий Долгие Руки врагом, однако дела его признаю великими. Ты же, князь Андрей Юрьевич, первый мне друг, и крест тебе на том целовал. Об одном хочу упредить: если пойдёшь ты, князь, воевать киевский стол, то биться буду против тебя, моего друга, за великого князя Изяслава Давыдовича, не обессудь. Волей ему обязан. Воля для меня всё одно что жизнь, и потому должник я князя Изяслава Давыдовича на все времена». Запомнишь?
– Запомнить нетрудно, – усмехнулся Дёмка. – Только кто меня к князю допустит? На крыльцо-то взойти не дадут.
– С этим всюду пройдёшь. – Иван Ростиславович сдёрнул с руки горящий каменьями перстень, протянул Дёмке. – В давние времена, когда наши кони голова к голове бежали, переменились мы с князем Андреем на счастье перстнями. Я ему с яхонтом отдал, от отца мне доставшийся. Он мне – вот этот. Мать-половчанка на руку ему надела. За долгие годы, думаю, не забыл. Перстень передашь через челядинцев. Князь сам тебя позовёт.
Дёмка уехал. Как провожали Юрия Долгие Руки в последний путь, видеть ему не пришлось. А похороны проходили торжественно, со всеми почестями, как подобало. Склеп-гробницу устроили в окраинном храме возле Печорского монастыря. Шествие растянулось через весь город, от самой Софии до городских стен. Впереди, окружённый священниками в золотых ризах, двигался митрополит. Далее следовал великий князь Киевский Изяслав, за князем – дружинники и бояре. Мизинный народ толпился в хвосте и отставал, расползаясь по ближним улицам. Многие плакали.
Глава IV. ПРАЗДНИЧНЫЙ ДЕНЬ
Весть о смерти великого князя ввергла Андрея Юрьевича в исступлённое горе. Любил он отца. С младых ногтей привык восхищаться его волей, умом; случалось, и спорил, но каждое отцовское слово почитал для себя законом. Единственный раз проявил он непослушание – из Вышгорода ушёл. И вот не дождался его отец, умер. Раскаяние терзало Андрея Юрьевича. Он затворился в обитой синим сукном горнице. Слюдяное оконце велел прикрыть ставнями, чтобы длилась вечная ночь. Сам затеплил лампаду в виде яйца, подвешенную на цепях из круглых колец. Круг знаменовал вечность. Доступ в Синюю горницу получил один Анбал. Он и еду приносил, он и стражу нёс возле дверей.
Княжичи, Кучковы, тысяцкий – все подступали к Анбалу:
– Доложи, сделай милость, может, допустит. Горе в одиночку тяжко нести, на ближних поровну делить надо.
– Князь-государь Андрей Юрьевич приказал на запоре двери держать, не докучать делами земными, – отвечал челядинец.
Приходила к дверям Улита Степановна. Следом за княгиней выступала краснощёкая мамка-кормилица с запеленатым младенцем Юрием на полных белых руках. Меньше года прошло, как маленький княжич появился на свет.
– Пойди, Анбал, – ласково говорила Улита Степановна. – Доложи государю Андрею Юрьевичу, что извелась от тоски супруга его верная, хоть не надолго желает свидеться.
– Не велено, государыня-княгиня, – с поклоном отвечал челядинец. – Молится князь Андрей Юрьевич. В одиночку он желает отца своего, великого князя, оплакивать.
Жизнь замерла на княжьем подворье. Ходили бесшумно, говорили вполголоса. Из хором уныние перебросилось в город. Владимирцы погоревали сколько положено, отстояли заупокойные службы и вернулись к обычным делам. Но не стало на улицах прежнего оживления, умолк перестук топоров, начинавших свою перекличку сразу за петухами. Князь отменил работы. Градники разошлись по домам. Федотова артель подалась на рубку в глухие боры. Далеко от Владимира стучали теперь топоры.
Тишина истомила Петра Кучкова. Боярин привык жить весело, шумно. День-деньской он ходил неприкаянным, пока не измыслил потеху – себе на радость, людям на горе. Кликал он двух закадычных дружков из детских, таких же отчаянных головорезов, каким был сам, и если не отправлялись они втроём на пирование в Суздаль, то выезжали на Суздальскую дорогу озоровать над мимоходящими. Лица обматывали холстинами, как черти делались страшными. Кого к дереву уздою прикрутят, у кого кошель с пояса срежут, кого верёвкой с коня сшибут. Владимирцы догадывались, чьих рук дела безобразные, но жаловаться было некому. Князь Андрей Юрьевич скоропосольцев отказывался принимать – куда тут жалобщикам соваться.
Скоропосольцы неслись во Владимир со всех концов обширной Руси. Удельные князья хотели знать: пойдёт или нет владимирский князь воевать киевский стол, кого другом считать, кого врагом, к войне готовиться или миру? Вопросы задавались важнейшие. Ответы ожидались с великим нетерпением. Андрей Юрьевич не слушал, не отвечал. Дозволенные речи скоропосольцы наговаривали старшим Кучковым или тысяцкому Борису, тайные речи увозили вобрат. Приказа не было мимо князя речи передавать.
К празднику троицы, павшему на середину июня, Владимир окончательно сбросил печаль. Хоромы и избы украсились ветками в россыпи зубчатых листьев. На храмах повисли плетения из цветов. Церковный праздник приходился на дни, когда с давних времён было принято славить леших, русалок и водяных, сплетать им венки, срезать для них от берёзы ветви.
Милей и краше берёзы нет дерева на Руси. Лес без белых стволов уныл, дорога, не размеченная метущимися по ветру зелёными кронами, бесконечной покажется. И зеленеет берёза одна из первых, и сок у неё живительный, и чурки берёзовые жарче других поленьев горят. Великая мощь заключена в берёзе. Пусть же поделится своей силушкой с землёй, водой и людьми. Поле одарит большим урожаем, воду наполнит обильно рыбой, людей от козней злых духов убережёт.
Священники грозили карами на «том свете». Угрозы не действовали. Народ отправлялся в леса хороводы водить, венки заплетать, украшать деревья пёстрыми лентами. Девицы, взявшись крест-накрест за руки, двигались к полю и пели:
Княжичи, Кучковы, тысяцкий – все подступали к Анбалу:
– Доложи, сделай милость, может, допустит. Горе в одиночку тяжко нести, на ближних поровну делить надо.
– Князь-государь Андрей Юрьевич приказал на запоре двери держать, не докучать делами земными, – отвечал челядинец.
Приходила к дверям Улита Степановна. Следом за княгиней выступала краснощёкая мамка-кормилица с запеленатым младенцем Юрием на полных белых руках. Меньше года прошло, как маленький княжич появился на свет.
– Пойди, Анбал, – ласково говорила Улита Степановна. – Доложи государю Андрею Юрьевичу, что извелась от тоски супруга его верная, хоть не надолго желает свидеться.
– Не велено, государыня-княгиня, – с поклоном отвечал челядинец. – Молится князь Андрей Юрьевич. В одиночку он желает отца своего, великого князя, оплакивать.
Жизнь замерла на княжьем подворье. Ходили бесшумно, говорили вполголоса. Из хором уныние перебросилось в город. Владимирцы погоревали сколько положено, отстояли заупокойные службы и вернулись к обычным делам. Но не стало на улицах прежнего оживления, умолк перестук топоров, начинавших свою перекличку сразу за петухами. Князь отменил работы. Градники разошлись по домам. Федотова артель подалась на рубку в глухие боры. Далеко от Владимира стучали теперь топоры.
Тишина истомила Петра Кучкова. Боярин привык жить весело, шумно. День-деньской он ходил неприкаянным, пока не измыслил потеху – себе на радость, людям на горе. Кликал он двух закадычных дружков из детских, таких же отчаянных головорезов, каким был сам, и если не отправлялись они втроём на пирование в Суздаль, то выезжали на Суздальскую дорогу озоровать над мимоходящими. Лица обматывали холстинами, как черти делались страшными. Кого к дереву уздою прикрутят, у кого кошель с пояса срежут, кого верёвкой с коня сшибут. Владимирцы догадывались, чьих рук дела безобразные, но жаловаться было некому. Князь Андрей Юрьевич скоропосольцев отказывался принимать – куда тут жалобщикам соваться.
Скоропосольцы неслись во Владимир со всех концов обширной Руси. Удельные князья хотели знать: пойдёт или нет владимирский князь воевать киевский стол, кого другом считать, кого врагом, к войне готовиться или миру? Вопросы задавались важнейшие. Ответы ожидались с великим нетерпением. Андрей Юрьевич не слушал, не отвечал. Дозволенные речи скоропосольцы наговаривали старшим Кучковым или тысяцкому Борису, тайные речи увозили вобрат. Приказа не было мимо князя речи передавать.
К празднику троицы, павшему на середину июня, Владимир окончательно сбросил печаль. Хоромы и избы украсились ветками в россыпи зубчатых листьев. На храмах повисли плетения из цветов. Церковный праздник приходился на дни, когда с давних времён было принято славить леших, русалок и водяных, сплетать им венки, срезать для них от берёзы ветви.
Милей и краше берёзы нет дерева на Руси. Лес без белых стволов уныл, дорога, не размеченная метущимися по ветру зелёными кронами, бесконечной покажется. И зеленеет берёза одна из первых, и сок у неё живительный, и чурки берёзовые жарче других поленьев горят. Великая мощь заключена в берёзе. Пусть же поделится своей силушкой с землёй, водой и людьми. Поле одарит большим урожаем, воду наполнит обильно рыбой, людей от козней злых духов убережёт.
Священники грозили карами на «том свете». Угрозы не действовали. Народ отправлялся в леса хороводы водить, венки заплетать, украшать деревья пёстрыми лентами. Девицы, взявшись крест-накрест за руки, двигались к полю и пели: