Страница:
— Ваш акцент не совсем такой, как у многих французов. Намного лучше, конечно!
— Конечно. Это ведь они не сдали экзамена по акценту. — Девушка улыбнулась, ожидая продолжения; она была хорошенькая. — Даже тем, кто родился французом, французский акцент дается не всегда. Поэтому в восемнадцать лет все французы сдают экзамен на акцент. И хотя они много репетируют и специально полощут горло, все равно одиннадцать процентов проваливают экзамен, и тогда их высылают из Франции навечно.
— И выдают им ужасный красный паспорт, — добавила она.
— И позволяют ненадолго приехать домой только раз в десять лет.
— Allo, maman! [18] Я п'иехал!
— Sacre bleu! [19] И так надо'го!
Мы расслабились, перевалив через основные трудности начала знакомства. Музыканты вернулись и заиграли незнакомую мне мелодию, но тоже рэгтайм.
— Ну что же, — сказала Джотта, — это ведь чаепитие с танцами. Чай нам принесли, теперь, может быть, станцуем?
Я ношу обручальное кольцо, и моя левая рука лежала на столе так, чтобы соседка могла хорошо его рассмотреть — я не хотел никаких недоразумений.
— Мне очень жаль, — сказал я и правдиво добавил: — Я не умею танцевать этот танец.
— О, конечно же умеете — это ведь так просто! Посмотрите на них.
Мы наблюдали за танцорами, которые выделывали то же, что и в прошлом танце. Затем маленький оркестр переключился на давно знакомую мне мелодию «Рэгтаймовый оркестр Александра» [20]. Я заулыбался и начал напевать те немногие слова, которые помнил: «Живей! Вперед!» И тут Джотта вскочила.
— О да, живей вперед, в рэгтаймовый оркестр Александра! — пропела она, вытянув руки, и мне ничего не оставалось, как встать и последовать за ней на эту безумную танцевальную площадку.
Я был прав — так танцевать я попросту не мог. Но и Джотта была права — мог. Вроде того. Она более-менее вела меня, направляя и спасая от опасностей. А я подражал движениям, которые видел вокруг, — поводил плечами, лягал ногой воздух, когда то же делали все остальные, вертелся — словом, выкладывался изо всех сил, и было это забавно, возбуждающе, даже весело; мы хохотали во все горло. Но когда маленький оркестрик под арками притих, наклоняясь, чтобы перевернуть страницы, у меня хватило здравого смысла сбежать с танцевальной площадки.
Мы вернулись за стол и пригубили чай — он уже остывал. Мне нравился этот людный зал, наполненный слитным гулом голосов и смеха и веселым треньканьем фарфора. Я откинулся на спинку стула, разглядывая великолепные огромные шляпы, поискал взглядом девушку, которая вышла из красного такси, и не нашел, тогда я поискал взглядом двухфутовое страусиное перо и тотчас заметил, как оно колышется над танцевальной площадкой. Затем музыканты заиграли: «О, славненькая куколка», и я понял, что никуда мне не хочется отсюда уходить. Но я принудил себя наклониться через стол к Джотте и сказать:
— Здесь весело, очень весело, но я только что приехал… издалека, — добавил я правдиво. — И… — следующие слова, едва я успел их произнести, вдруг тоже оказались правдой, — совершенно выбился из сил.
— Еще бы! Со мной было то же самое, когда я прибыла сюда; Нью-Йорк так возбуждает. Вы остановились в «Плазе»?
— Да. Я получил счет — два доллара — и дал три.
— И я тоже. Спасибо за чай, — сказала она и грациозно отпустила меня словами: — Я останусь и допью свой. Bonne nuit, monsieur! [21]
Я думал, что сразу поднимусь в номер, но — я был чересчур взбудоражен — в вестибюле прошел мимо лифтов и вышел из отеля в ночь 1912 года. Стоя на краю тротуара, в новорожденной темноте, я смотрел на Центральный парк. L'heure bleu закончился? Вне всяких сомнений. Деревья и кустарники парка сейчас тонули в бесформенной черноте. Под уличными фонарями лежали круги водянисто-оранжевого света, переламывались на бордюре и серебрили трамвайные рельсы. Я поднял взгляд на небо; на заре столетия воздух был еще чист, и яркие звезды сияли над самой головой, совсем как в то время, когда жили мы с Джулией. На той стороне улицы женщина и мужчина, державший шляпу в руке — было еще тепло, как днем, — сошли с тротуара и неспешно двинулись наискосок к заманчивому ряду светящихся шаров перед отелем «Савой».
По мостовой разнесся мерный дребезжащий рокот троса в щели между рельсами трамвайчика — слева по улице ко мне тащился вагончик. Я смотрел, как из круглого электрического глаза вагончика скользит по неровным камням мостовой трепещущий свет. Кое-что озадачило меня: по обе стороны от вагона, скользя по мостовой вместе с ним, ложились прямоугольники света. И только потом я разглядел, что вагон открытый, без бортов, и можно было разглядеть пассажиров, которые сидели на скамьях во всю ширину вагона, без прохода посередине. Дюжины две школьников-подростков сидели в вагоне, под светом потолочных ламп, болтали и смеялись — все девочки с длинными волосами, некоторые с косами во всю длину спины; мальчики все в костюмах, при галстуках, с жесткими воротничками. Это был открытый летний вагон, видимо, его наняли для прогулки в этот по-весеннему теплый вечер. Теперь я разглядел и потолочные лампы: светящиеся шары из стекла с острыми кончиками — такими они вышли из рук стеклодувов. Кондуктор в синей форменной одежде стоял в небрежной позе снаружи на подножке, тянувшейся вдоль всего вагона. Две девочки — у одной в волосах был большой розовый бант — сидели рядышком; одна увлеченно говорила что-то, жестикулировала, другая слушала, кивая и улыбаясь. Этот замечательный открытый вагон неспешно катился мимо меня, и прямоугольник света, бежавший рядом с ним, пересек бордюр тротуара и на долю секунды блеснул на округлых носках моих ботинок. Девочка, которая слушала речи подруги, все так же кивая в такт ее словам, случайно глянула в мою сторону, и я — вдохновленный этим чудесным зрелищем, — повинуясь порыву, вскинул руку и помахал ей.
Она заметила меня, и даже в этот краткий миг я успел подумать: а помахала бы мне в ответ девушка из 1880 года? Нет, безусловно нет. Или девушка из последней четверти двадцатого столетия — стала бы она махать из окна автобуса на этой же самой улице? Нет, она побоялась бы, что ее неверно поймут. Но эта юная жительница Нью-Йорка сейчас, прекрасным весенним вечером совсем еще нового столетия, увидела, что я помахал ей, тотчас улыбнулась и, не задумавшись, не поколебавшись, помахала в ответ. Всего лишь легкий трепет пальцев девочки, проезжавшей мимо, но этот жест сказал мне, что меня видят, что я действительно стою на тротуаре в это самое мгновение. И еще этот жест, этот мгновенный, без рассуждений, искренний отклик сказал мне, что я пришел во время, которое стоит защитить.
Островок света, замедляя бег на подходе к Пятой авеню, прокатился мимо, и я понял, что на сегодня с меня достаточно. Вокруг в темноте ночи лежал и ждал меня новый город, лежало и ждало все, что он мог уготовить мне. Но пока что я был доволен и тем, что есть, и почти желанная усталость завладела моим телом и сознанием. И я вернулся в отель — получить номер, подняться в него, съесть заказанный ужин. И наконец отправиться в постель и — поскольку я не захватил с собой чемодана — уснуть прямо в своем забавном нижнем белье.
— Конечно. Это ведь они не сдали экзамена по акценту. — Девушка улыбнулась, ожидая продолжения; она была хорошенькая. — Даже тем, кто родился французом, французский акцент дается не всегда. Поэтому в восемнадцать лет все французы сдают экзамен на акцент. И хотя они много репетируют и специально полощут горло, все равно одиннадцать процентов проваливают экзамен, и тогда их высылают из Франции навечно.
— И выдают им ужасный красный паспорт, — добавила она.
— И позволяют ненадолго приехать домой только раз в десять лет.
— Allo, maman! [18] Я п'иехал!
— Sacre bleu! [19] И так надо'го!
Мы расслабились, перевалив через основные трудности начала знакомства. Музыканты вернулись и заиграли незнакомую мне мелодию, но тоже рэгтайм.
— Ну что же, — сказала Джотта, — это ведь чаепитие с танцами. Чай нам принесли, теперь, может быть, станцуем?
Я ношу обручальное кольцо, и моя левая рука лежала на столе так, чтобы соседка могла хорошо его рассмотреть — я не хотел никаких недоразумений.
— Мне очень жаль, — сказал я и правдиво добавил: — Я не умею танцевать этот танец.
— О, конечно же умеете — это ведь так просто! Посмотрите на них.
Мы наблюдали за танцорами, которые выделывали то же, что и в прошлом танце. Затем маленький оркестр переключился на давно знакомую мне мелодию «Рэгтаймовый оркестр Александра» [20]. Я заулыбался и начал напевать те немногие слова, которые помнил: «Живей! Вперед!» И тут Джотта вскочила.
— О да, живей вперед, в рэгтаймовый оркестр Александра! — пропела она, вытянув руки, и мне ничего не оставалось, как встать и последовать за ней на эту безумную танцевальную площадку.
Я был прав — так танцевать я попросту не мог. Но и Джотта была права — мог. Вроде того. Она более-менее вела меня, направляя и спасая от опасностей. А я подражал движениям, которые видел вокруг, — поводил плечами, лягал ногой воздух, когда то же делали все остальные, вертелся — словом, выкладывался изо всех сил, и было это забавно, возбуждающе, даже весело; мы хохотали во все горло. Но когда маленький оркестрик под арками притих, наклоняясь, чтобы перевернуть страницы, у меня хватило здравого смысла сбежать с танцевальной площадки.
Мы вернулись за стол и пригубили чай — он уже остывал. Мне нравился этот людный зал, наполненный слитным гулом голосов и смеха и веселым треньканьем фарфора. Я откинулся на спинку стула, разглядывая великолепные огромные шляпы, поискал взглядом девушку, которая вышла из красного такси, и не нашел, тогда я поискал взглядом двухфутовое страусиное перо и тотчас заметил, как оно колышется над танцевальной площадкой. Затем музыканты заиграли: «О, славненькая куколка», и я понял, что никуда мне не хочется отсюда уходить. Но я принудил себя наклониться через стол к Джотте и сказать:
— Здесь весело, очень весело, но я только что приехал… издалека, — добавил я правдиво. — И… — следующие слова, едва я успел их произнести, вдруг тоже оказались правдой, — совершенно выбился из сил.
— Еще бы! Со мной было то же самое, когда я прибыла сюда; Нью-Йорк так возбуждает. Вы остановились в «Плазе»?
— Да. Я получил счет — два доллара — и дал три.
— И я тоже. Спасибо за чай, — сказала она и грациозно отпустила меня словами: — Я останусь и допью свой. Bonne nuit, monsieur! [21]
Я думал, что сразу поднимусь в номер, но — я был чересчур взбудоражен — в вестибюле прошел мимо лифтов и вышел из отеля в ночь 1912 года. Стоя на краю тротуара, в новорожденной темноте, я смотрел на Центральный парк. L'heure bleu закончился? Вне всяких сомнений. Деревья и кустарники парка сейчас тонули в бесформенной черноте. Под уличными фонарями лежали круги водянисто-оранжевого света, переламывались на бордюре и серебрили трамвайные рельсы. Я поднял взгляд на небо; на заре столетия воздух был еще чист, и яркие звезды сияли над самой головой, совсем как в то время, когда жили мы с Джулией. На той стороне улицы женщина и мужчина, державший шляпу в руке — было еще тепло, как днем, — сошли с тротуара и неспешно двинулись наискосок к заманчивому ряду светящихся шаров перед отелем «Савой».
По мостовой разнесся мерный дребезжащий рокот троса в щели между рельсами трамвайчика — слева по улице ко мне тащился вагончик. Я смотрел, как из круглого электрического глаза вагончика скользит по неровным камням мостовой трепещущий свет. Кое-что озадачило меня: по обе стороны от вагона, скользя по мостовой вместе с ним, ложились прямоугольники света. И только потом я разглядел, что вагон открытый, без бортов, и можно было разглядеть пассажиров, которые сидели на скамьях во всю ширину вагона, без прохода посередине. Дюжины две школьников-подростков сидели в вагоне, под светом потолочных ламп, болтали и смеялись — все девочки с длинными волосами, некоторые с косами во всю длину спины; мальчики все в костюмах, при галстуках, с жесткими воротничками. Это был открытый летний вагон, видимо, его наняли для прогулки в этот по-весеннему теплый вечер. Теперь я разглядел и потолочные лампы: светящиеся шары из стекла с острыми кончиками — такими они вышли из рук стеклодувов. Кондуктор в синей форменной одежде стоял в небрежной позе снаружи на подножке, тянувшейся вдоль всего вагона. Две девочки — у одной в волосах был большой розовый бант — сидели рядышком; одна увлеченно говорила что-то, жестикулировала, другая слушала, кивая и улыбаясь. Этот замечательный открытый вагон неспешно катился мимо меня, и прямоугольник света, бежавший рядом с ним, пересек бордюр тротуара и на долю секунды блеснул на округлых носках моих ботинок. Девочка, которая слушала речи подруги, все так же кивая в такт ее словам, случайно глянула в мою сторону, и я — вдохновленный этим чудесным зрелищем, — повинуясь порыву, вскинул руку и помахал ей.
Она заметила меня, и даже в этот краткий миг я успел подумать: а помахала бы мне в ответ девушка из 1880 года? Нет, безусловно нет. Или девушка из последней четверти двадцатого столетия — стала бы она махать из окна автобуса на этой же самой улице? Нет, она побоялась бы, что ее неверно поймут. Но эта юная жительница Нью-Йорка сейчас, прекрасным весенним вечером совсем еще нового столетия, увидела, что я помахал ей, тотчас улыбнулась и, не задумавшись, не поколебавшись, помахала в ответ. Всего лишь легкий трепет пальцев девочки, проезжавшей мимо, но этот жест сказал мне, что меня видят, что я действительно стою на тротуаре в это самое мгновение. И еще этот жест, этот мгновенный, без рассуждений, искренний отклик сказал мне, что я пришел во время, которое стоит защитить.
Островок света, замедляя бег на подходе к Пятой авеню, прокатился мимо, и я понял, что на сегодня с меня достаточно. Вокруг в темноте ночи лежал и ждал меня новый город, лежало и ждало все, что он мог уготовить мне. Но пока что я был доволен и тем, что есть, и почти желанная усталость завладела моим телом и сознанием. И я вернулся в отель — получить номер, подняться в него, съесть заказанный ужин. И наконец отправиться в постель и — поскольку я не захватил с собой чемодана — уснуть прямо в своем забавном нижнем белье.
15
На следующее утро я одевался, поглядывая вниз из окна своего номера на Центральный парк, чтобы отвлечься от того, что приходится облачаться в несвежее белье. Я терпеть не могу ходить в грязной одежде, особенно в несвежих носках, а потому, наспех позавтракав, я отправился в галантерейный магазинчик на Шестой авеню. И в соседнем магазине, поддавшись внезапному порыву, я приобрел «кодак» в красном кожаном футляре. Подумывал я и о пальто, но решил, что весна уже установилась и оно мне не понадобится.
Вернувшись в свой номер и приняв душ, я отправился на неспешную прогулку по Пятой авеню со своим новым фотоаппаратом.
Для начала я снял отели «Плаза» и «Савой». Оба эти здания будут внове для Джулии и покажутся ей поразительно высокими. Прямо впереди — остроконечная крыша нашего старого знакомого, особняка Вандербильдтов. Но вот что это за два высоких здания за особняком? Я запечатлел их на пленке и постоял немного, глядя вдоль Пятой авеню. Значит, так и выглядит Нью-Йорк 1912 года? В таком случае он мне нравится. Нельзя не признать, что Нью-Йорк девятнадцатого столетия выглядит… скажем так: уродливо. Дома теснятся, давятся, сбиваются в толпу… Если мне и нравится Нью-Йорк девятнадцатого века, то отнюдь не из-за его внешнего облика. Но этот город, где дома хоть и высокие, но не вырастают до подавляющих размеров и не стоят вплотную друг к другу, — этот город был просторным, открытым; солнечным; меня осенило, что именно так через много-лет все еще выглядит Париж.
Я отправился прогуляться по Пятой авеню; рановато еще было идти на Бродвей охотиться за тем, что я надеялся и одновременно страшился отыскать. Мой фотоаппарат был для меня такой же новинкой, что и город, раскинувшийся вокруг, а потому я делал снимок за снимком, не уставая: щелк-щелк. Я перешел через Пятьдесят девятую улицу, чтобы выйти на Пятую авеню, обернулся и увидел, что ко мне катит, громыхая, двухэтажный автобус. Я слыхал о таких, но прежде никогда не видел, а потому не мог его не сфотографировать. Глядя в видоискатель на приближавшийся ко мне автобус, я с изумлением обнаружил, что он зеленого цвета; мне-то всегда казалось, что эти автобусы были красными. Я постарался, чтобы на снимке запечатлелось как можно больше зданий. Джулия придет в восторг от нового облика Пятой авеню.
Потом я двинулся через улицу, чтобы лучше рассмотреть особняк Вандербильдтов, и тут успел вовремя навести фотоаппарат, чтобы сфотографировать человека, подглядывающего за девушками. Он, наверно, надеялся заметить мелькнувшую лодыжку. А я случайно сфотографировал кое-кого еще, кто потом во множестве попадался мне на глаза в этом Нью-Йорке, — уличного зеваку возле фонаря.
Джулии приятно будет услышать от меня, что особняк Вандербильдтов выглядел точно таким же, каким мы видели его по воскресеньям, прогуливаясь по Пятой авеню к Центральному парку — причем Джулия постоянно гадала, как выглядит особняк внутри, а я неизменно предлагал ей заглянуть и посмотреть, а Вандербильдтам сказать, что мы просто проходили мимо.
Через ворота на Пятьдесят восьмой улице к особняку подъехала машина, и я подошел поближе, решив украдкой сделать снимок, но меня застигли на месте преступления. Фотоаппарат у меня был большой, спрятать его трудновато, и на Пятьдесят седьмой улице, когда я собирался переходить на ту сторону, показалась открытая машина, с пыхтением катившая к Пятой авеню. Я легко мог бы перебежать дорогу перед ней, но вместо этого поднял «кодак», притворяясь, что фотографирую что-то другое, что расположено выше и впереди. И сделал снимок автомобиля, который проехал мимо, и красавица, сидевшая в нем, одарила меня высокомерным взглядом. Молодой парень за рулем насвистывал мотивчик танца под названием «индюшкин бег», и я, зашагав вслед за автомобилем, негромко напевал: «Все это делают, делают, делают!» Так занятно было идти — а вернее, неспешно прогуливаться — по этой солнечной и праздной улице. Впереди на тротуаре играли ребятишки, и когда я остановился, чтобы запечатлеть и эту сцену, меня снова застигли на месте преступления — какой-то светловолосый мальчуган, когда я проходил мимо, окликнул меня:
— Мистер, эй! Вы мою фотку щелкнули?
— Нет, — ответил я, — ты в фотоаппарат не помещаешься.
Эта бородатая шутка прозвучала, как видно, впервые в мире; мальчуган уставился на меня, расплылся в ухмылке и тотчас же бросился проверять шутку на девочке, игравшей чуть позади:
— Мистер говорит, что ты в аппарат не влезаешь!
Я вдруг узнал здание с навесом, видневшееся впереди, — отель «Сент-Регис». Пройдя еще квартал, я сделал снимок отеля на углу. Из-под навеса и из-за ограды доносились голоса и веселое позвякивание фарфора. Обед? Я глянул на часы — одиннадцать с небольшим; там накрывали завтрак. Жаль, что я этого не знал — сидел бы сейчас под навесом и смотрел, как мимо движется редкий и неторопливый поток транспорта.
Я шел дальше, глазея по сторонам и чувствуя себя счастливым. На пути мне встретилась свадьба, и я запечатлел на снимке невесту, улыбавшуюся мне, моему фотоаппарату, всему миру.
Пока я стоял, перематывая пленку, мимо меня прошла парочка; лицо женщины было веселым и прекрасным. Она была молода, не старше тридцати, и мне пришло в голову, что родилась она примерно в то время, когда я встретил Джулию. И что к тому времени, когда родился и жил я сам, она уже… Но об этом мне думать не хотелось.
Они прошли дальше, но я все равно сфотографировал их — рядом с каким-то внушительным зданием. Сфотографировал, потому что здесь, в 1912 году, они были молоды, а еще — ради двойного шпиля собора Святого Патрика, одиноко высившегося впереди на фоне неба: Джулию порадовало бы, что строительство обоих шпилей наконец завершено. И еще я сделал этот снимок ради пожарного гидранта на кромке тротуара, фонаря на углу… и ради того, чтобы уловить это тихое мгновение прекрасного, навсегда ушедшего дня. Десяток-другой шагов — и эта пара свернула к зданию, которое на снимке рядом с ними. Минуту спустя я сам прошел мимо входа и, увидев вывеску "Отель «Готэм», стал гадать, что понадобилось там моей молодой паре; потом задумался, женаты ли они, и втайне понадеялся, что нет. И пошел дальше, гадая, с какой стати мне на это надеяться.
Прямо впереди, на юго-западном углу Пятьдесят третьей улицы, прежде была «Танцевальная школа Аллена Додсуорта». Ничего подобного. Вывеска исчезла, хотя само здание осталось на месте. Меня это не удивило: судя по танцам, которые я видел вчера, вряд ли Аллен Додсуорт мог им обучать. Жив ли он еще? И что находилось на этом самом углу в мое собственное время? «Тишмен-билдинг»? Не уверен.
Проходя мимо одного из огромных старинных особняков Пятой авеню, который был мне так хорошо знаком, я оглянулся и отошел немного в сторону, чтобы запечатлеть, как старая Пятая авеню на переднем плане обрамляет новую Пятую авеню двадцатого века и возвышающиеся за ней громадные фешенебельные отели. Должно быть, это соседство приводит в ярость владельцев особняка.
Щелк-щелк, снимок за снимком. Прямо передо мной протянулась улица, и огромный старинный особняк безмятежно занимал добрую половину тротуара, слева высился собор Святого Патрика, а впереди, наискось к южной стороне улицы (привет, дружище!) — отель «Бекингем», который казался таким же вечным, как собор… Но я-то знал, что вижу призрак. Потому что когда я ловил эту сцену в окошечко видоискателя, я видел также, стоя на Бекингемской площади в далеком будущем, магазин «Сакс» на Пятой авеню, с виду такой же вечный и неизменный. Что же, «Сакс» тоже стал старинным моим другом.
На Сорок девятой улице я, едва ступил за угол, остановился, заглядевшись на серый лимузин, на шофера в серой униформе, восседавшего на открытом переднем сиденье; согнувшись в три погибели над рулем, он свернул с Пятой авеню на Западную Сорок девятую улицу, сделал точный U-образный разворот и остановился перед внушительным кирпичным зданием. Шофер выскочил из машины и встал почти навытяжку у задней дверцы, выходящей на обочину тротуара. Затем лакей в ливрее распахнул настежь двери особняка, и оттуда выплыла живописная компания и направилась прямиком к ожидавшему ее лимузину; лица людей выражали непоколебимую уверенность в мире и в месте, которое они занимают в нем. А потом еще несколько минут я просто стоял, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене дома, и смотрел на другие лица, проплывавшие мимо меня по Пятой авеню, и жалел, что у меня недостает духу поднять фотоаппарат и впрямую, не скрываясь, запечатлеть некоторые из этих лиц. Что думали они, эти жители 1912 года, шаркая или топоча подошвами своих кожаных ботинок? Кто они были? Люди иных эпох не могут быть точно такими же, как мы, если не считать забавной одежды. Эти лица были совсем другими, даже у детей — лица, вылепленные мыслями, событиями, чувствами — всем, что составляет уникальное и неповторимое течение эпохи. Так что же они говорили мне, эти лица? Мне думалось, что они… безмятежны. Что большей частью они бодрые, с широко открытыми глазами — лица людей, которые осознают нынешний день и наслаждаются им. И… что еще? Было ведь что-то еще. Да, решил я, на лицах нет испуга. И почти ни у кого — тревоги. И ни в одном лице я не нашел злости. Эти люди, которые шли мимо меня по Пятой авеню, по своему миру и времени, казались мне уверенными и в мире и во времени. Я-то знал, что они ошибаются, что лишь считанные годы осталось существовать этому славному безмятежному миру. Если только… Но мне казалось абсурдным, что я вообще смогу как-то предотвратить грядущее.
А сейчас мне навстречу шагало чудо средних лет, завсегдатай бульваров, щеголь до мозга костей с усами а-ля кайзер Вильгельм, в серых полосатых брюках, черном пальто с бархатными отворотами и воротником, массивной золотой цепочкой часов, тростью с серебряным набалдашником и в блестящей шелковой шляпе. Я пошел было навстречу ему, принуждая себя нацелить фотоаппарат и запечатлеть это чудо, но так и не сделал этого. Не смог. Того и гляди, меня поразило бы молнией и убило на месте.
Но когда он прошел мимо, направляясь на север по Пятой авеню и с прекрасной небрежностью помахивая тросточкой, я повернулся, чтобы сфотографировать его, однако выждал секунду, настраивая фотоаппарат, потом притворился, что снимаю своего щеголя, а вместо этого щелкнул чудесных щебечущих девочек. Да, черт побери, девочек! Конечно, это были молодые женщины, но иногда сказать «девочки» еще не значит назвать их детьми. Английский язык трудолюбив, и значение любого слова в нем может изменяться в зависимости от контекста. А сравнивать использование слова «девочка» в смысле — «молодая женщина» с южной манерой называть чернокожих «мальчиками» бессмысленно и попросту глупо.
Ну ладно, ладно, замнем. Ну да, все в порядке. Одна девочка на фото — в пальто в бело-зеленую полоску, молодая женщина посередине — в темно-бордовом платье, а третья — зовите ее как хотите — в наряде бутылочно-зеленого цвета. Она заметила меня, когда я делал снимок, — а я заметил позади них еще одного любителя наблюдать за женщинами.
Где же ты, «Школа и пансион преподобного С.Х.Гарднера и миссис Гарднер для юных леди и джентльменов»? Исчезла бесследно. Джулия порой поговаривала о том, чтобы отдать туда Вилли, да я не соглашался.
Чем дальше я шел, тем явственнее изменялась Пятая авеню. Все больше и больше попадалось на глаза магазинных витрин. И объявлений «Сдается квартира», подобных тому, которое я запечатлел, потому что помнил, что дом с геральдическими львами принадлежал богатой семье. Это было немного грустно, но затем я заметил впереди, на Сорок четвертой улице, нечто, что заставило меня поспешить и взглянуть поближе, что же это такое. Я перешел Сорок четвертую улицу, довольно ухмыляясь, и использовал предпоследний кадр на то, чтобы увековечить чудесное зданьице, похожее на свадебный торт. Что же это может быть? Я должен был это узнать и перешел наискось Пятую авеню, миновав полицейского. А потом, стоя у лестницы, укрытой навесом, я увидел сверкающую бронзовую табличку с надписью «Дельмонико» и двинулся дальше к центру города. И тут чья-то рука коснулась моего плеча, и женский голос за моей спиной произнес:
— О, вот так встреча! Вы пришли на лекцию?
Я обернулся — на меня из-под огромных, как колесо, полей бледно-голубой шляпы смотрела Джотта. Она улыбалась мне, и я улыбнулся в ответ.
— Ну и ну! — проговорил я немного туповато. — Что это вы здесь делаете?
— Слежу за вами, что же еще? Вы намерены войти?
У кромки тротуара непрерывно собирались женщины, по большей части пожилые или средних лет. Они выходили из лимузинов, такси или экипажей — причем лимузинов было куда больше, чем такси. Хлопали дверцы, тарахтели маломощные моторы отъезжающих машин.
— Ну… я не знаю, — замялся я. Теперь сюда подходили молодые женщины, источая чарующий аромат и смеясь, такие очаровательные в своих огромных шляпах, и то и дело мелькали их тонкие лодыжки, когда они приподымали подолы юбок, поднимаясь по ступенькам. И большинство из них, а самых хорошеньких и вовсе всех без исключения, сопровождали молодые и моложавые мужчины, каждый, черт бы их побрал, не меньше восьми футов ростом.
— Ой, да не мешкайте вы! — воскликнула Джотта, и ее рука на моем-локте решительно подтолкнула меня вперед. — Эта лекция будет вам весьма полезна! — добавила она, улыбаясь одной ей известной шутке.
— Ладно, — сказал я, и мы двинулись вверх по лестнице. — И что именно будет мне полезно?
Джотта кивнула на огромную афишу, стоявшую позади широко распахнутых дверей на пюпитре из позолоченного бамбука. Края афиши были обрамлены нарисованными листьями плюща, а искусно сделанная надпись сообщала: «Комитет миссис Чарльз Генри Израэль по развлечениям и организации досуга трудящихся девушек представляет показы танцев профессора Дюрье. Начало ровно в 10:00». Теперь я понял, почему веселилась Джотта, и заметил:
— Мне казалось, что свой вклад в развлечение трудящихся девушек я сделал во вчерашнем танце.
Джотта опять улыбнулась.
Внутри как будто никто не покупал билетов, и мы последовали за толпой, направо и вверх по застланной ковром лестнице. Женщины впереди изящно приподымали края юбок, и я осознал, насколько хорошо приспособился, став уже опытным наблюдателем за женскими ножками. Затем мы прошли по короткому коридору — женщины болтали и много смеялись, оставляя за собой шлейф парфюмерных ароматов. «Прекрасно, Рюб, — я следую указаниям. И когда же мне должно повезти?» Мужчина, который шел за нами, окликнул: «Привет, Хелен!» — и Джотта, обернувшись, с улыбкой ответила: «Привет, Арчи!», а я удивился — что еще за Хелен? Дальше был бальный зал — паркетный пол, встроенные в стены зеркала, впереди небольшой подиум. Толпа растекалась по рядам позолоченных кресел, расставленных в зале, женщины рассаживались, изящным движением разглаживая юбки. Впереди всех, у самого подиума, стояли полукругом кресла, и зеленая лента, протянутая вдоль их спинок, отгораживала небольшую часть зала перед подиумом.
Пока мы усаживались, я озирался по сторонам и заметил среди немногочисленных в зале мужчин нескольких репортеров: я счел их репортерами, потому что они явно записывали имена собравшихся, и только сейчас до меня дошло, что мы попали в весьма светскую компанию.
На подиуме сидели трое мужчин во фраках и визитках — пианист, кларнетист и скрипач; перед ними были раскрыты ноты. А посреди сцены в раззолоченном кресле восседала дородная, в высшей степени внушительная седовласая дама в темно-бордовом, расшитом бисером платье; с золотой, размером с десятицентовую монету, пуговицы на ее груди свисало пенсне. Вне всякого сомнения, это была сама миссис Израэль. Кивая и любезно улыбаясь, она оживленно беседовала с сидевшим по правую руку от нее мужчиной в двубортном черном фраке до колен. Ему было с виду лет около пятидесяти, темные седеющие волосы были длиннее, чем мне доводилось до сих пор видеть. Миссис Израэль обернулась к женщине — я догадался, что это жена мужчины во фраке, — которая была одета в белое вечернее платье с приколотой сбоку на поясе гарденией.
Вокруг нас и за нами неустанно перекатывались смешки и болтовня, я даже почуял сигаретный дымок и украдкой огляделся. Потом глянул на Джотту, и она кивнула:
— Кто-то из молодых тайком покуривает. Последний крик моды. Вы довольны, что пришли сюда?
— Еще бы. По правде говоря, я большой поклонник мадам Израэль и ни за что не пропустил бы ни одной лекции.
Миссис Израэль встала, благожелательно улыбаясь нам и скрестив ладони на животе, безмятежно уверенная, что шум скоро затихнет, и она не ошиблась. Она заговорила, и речь ее, насколько мне помнится, была примерно такой:
— Добро пожаловать, мои дорогие собратья по благотворительной деятельности! Как приятно увидеть здесь сегодня столь многих нынешних и будущих лидеров нью-йоркского общества, готовых к самопожертвованию. — Она помолчала, оглядывая нас, и ее улыбка медленно угасла, давая понять, что предстоит переход к серьезной теме. — В процессе бдительного надзора, который наш комитет осуществляет за танцзалами Нью-Йорка, возникла, как мы полагаем, необходимость вплотную заняться некоторыми разновидностями «индюшкина бега» и «мишки гризли», Которые появились уже и там, где танцует свет. Все мы, разумеется, современные люди, но не может быть сомнений, что в танцах необходимо определенное приличие.
Мы с Джоттой обменялись быстрыми взглядами искоса и снова уставились прямо перед собой, старательно сохраняя на лицах серьезное выражение.
— Однако что же такое «хорошо», а что — «плохо»? Как должны инспекторы отвечать трудящейся девушке, когда она уверяет, что «индюшкин бег» танцуют все? Впрочем, невинная разновидность «индюшкина бега» может быть сохранена, если ее переименовать… (Тут я наклонился к Джотте и шепнул: «В „воробьишкин скок“?» — и она поспешно поджала губы.) Переименовать, дабы танцующие бедняки не были введены в заблуждение относительно высшего благословения на исполнение «индюшкина бега» — что видят они в лишенных должного надзора танцзалах, кои являются единственным их спасением от мрачных и унылых жилищ бедноты. Всем нам, собравшимся нынче в этом зале, следовали бы знать, как обстоят дела, ибо девушка, танцующая в «Шерри», точно так же отвечает за благосостояние девушки, танцующей в «Мюррей Хилл Лисеум», как инспектор по культуре в этом районе.
Вернувшись в свой номер и приняв душ, я отправился на неспешную прогулку по Пятой авеню со своим новым фотоаппаратом.
Для начала я снял отели «Плаза» и «Савой». Оба эти здания будут внове для Джулии и покажутся ей поразительно высокими. Прямо впереди — остроконечная крыша нашего старого знакомого, особняка Вандербильдтов. Но вот что это за два высоких здания за особняком? Я запечатлел их на пленке и постоял немного, глядя вдоль Пятой авеню. Значит, так и выглядит Нью-Йорк 1912 года? В таком случае он мне нравится. Нельзя не признать, что Нью-Йорк девятнадцатого столетия выглядит… скажем так: уродливо. Дома теснятся, давятся, сбиваются в толпу… Если мне и нравится Нью-Йорк девятнадцатого века, то отнюдь не из-за его внешнего облика. Но этот город, где дома хоть и высокие, но не вырастают до подавляющих размеров и не стоят вплотную друг к другу, — этот город был просторным, открытым; солнечным; меня осенило, что именно так через много-лет все еще выглядит Париж.
Я отправился прогуляться по Пятой авеню; рановато еще было идти на Бродвей охотиться за тем, что я надеялся и одновременно страшился отыскать. Мой фотоаппарат был для меня такой же новинкой, что и город, раскинувшийся вокруг, а потому я делал снимок за снимком, не уставая: щелк-щелк. Я перешел через Пятьдесят девятую улицу, чтобы выйти на Пятую авеню, обернулся и увидел, что ко мне катит, громыхая, двухэтажный автобус. Я слыхал о таких, но прежде никогда не видел, а потому не мог его не сфотографировать. Глядя в видоискатель на приближавшийся ко мне автобус, я с изумлением обнаружил, что он зеленого цвета; мне-то всегда казалось, что эти автобусы были красными. Я постарался, чтобы на снимке запечатлелось как можно больше зданий. Джулия придет в восторг от нового облика Пятой авеню.
Потом я двинулся через улицу, чтобы лучше рассмотреть особняк Вандербильдтов, и тут успел вовремя навести фотоаппарат, чтобы сфотографировать человека, подглядывающего за девушками. Он, наверно, надеялся заметить мелькнувшую лодыжку. А я случайно сфотографировал кое-кого еще, кто потом во множестве попадался мне на глаза в этом Нью-Йорке, — уличного зеваку возле фонаря.
Джулии приятно будет услышать от меня, что особняк Вандербильдтов выглядел точно таким же, каким мы видели его по воскресеньям, прогуливаясь по Пятой авеню к Центральному парку — причем Джулия постоянно гадала, как выглядит особняк внутри, а я неизменно предлагал ей заглянуть и посмотреть, а Вандербильдтам сказать, что мы просто проходили мимо.
Через ворота на Пятьдесят восьмой улице к особняку подъехала машина, и я подошел поближе, решив украдкой сделать снимок, но меня застигли на месте преступления. Фотоаппарат у меня был большой, спрятать его трудновато, и на Пятьдесят седьмой улице, когда я собирался переходить на ту сторону, показалась открытая машина, с пыхтением катившая к Пятой авеню. Я легко мог бы перебежать дорогу перед ней, но вместо этого поднял «кодак», притворяясь, что фотографирую что-то другое, что расположено выше и впереди. И сделал снимок автомобиля, который проехал мимо, и красавица, сидевшая в нем, одарила меня высокомерным взглядом. Молодой парень за рулем насвистывал мотивчик танца под названием «индюшкин бег», и я, зашагав вслед за автомобилем, негромко напевал: «Все это делают, делают, делают!» Так занятно было идти — а вернее, неспешно прогуливаться — по этой солнечной и праздной улице. Впереди на тротуаре играли ребятишки, и когда я остановился, чтобы запечатлеть и эту сцену, меня снова застигли на месте преступления — какой-то светловолосый мальчуган, когда я проходил мимо, окликнул меня:
— Мистер, эй! Вы мою фотку щелкнули?
— Нет, — ответил я, — ты в фотоаппарат не помещаешься.
Эта бородатая шутка прозвучала, как видно, впервые в мире; мальчуган уставился на меня, расплылся в ухмылке и тотчас же бросился проверять шутку на девочке, игравшей чуть позади:
— Мистер говорит, что ты в аппарат не влезаешь!
Я вдруг узнал здание с навесом, видневшееся впереди, — отель «Сент-Регис». Пройдя еще квартал, я сделал снимок отеля на углу. Из-под навеса и из-за ограды доносились голоса и веселое позвякивание фарфора. Обед? Я глянул на часы — одиннадцать с небольшим; там накрывали завтрак. Жаль, что я этого не знал — сидел бы сейчас под навесом и смотрел, как мимо движется редкий и неторопливый поток транспорта.
Я шел дальше, глазея по сторонам и чувствуя себя счастливым. На пути мне встретилась свадьба, и я запечатлел на снимке невесту, улыбавшуюся мне, моему фотоаппарату, всему миру.
Пока я стоял, перематывая пленку, мимо меня прошла парочка; лицо женщины было веселым и прекрасным. Она была молода, не старше тридцати, и мне пришло в голову, что родилась она примерно в то время, когда я встретил Джулию. И что к тому времени, когда родился и жил я сам, она уже… Но об этом мне думать не хотелось.
Они прошли дальше, но я все равно сфотографировал их — рядом с каким-то внушительным зданием. Сфотографировал, потому что здесь, в 1912 году, они были молоды, а еще — ради двойного шпиля собора Святого Патрика, одиноко высившегося впереди на фоне неба: Джулию порадовало бы, что строительство обоих шпилей наконец завершено. И еще я сделал этот снимок ради пожарного гидранта на кромке тротуара, фонаря на углу… и ради того, чтобы уловить это тихое мгновение прекрасного, навсегда ушедшего дня. Десяток-другой шагов — и эта пара свернула к зданию, которое на снимке рядом с ними. Минуту спустя я сам прошел мимо входа и, увидев вывеску "Отель «Готэм», стал гадать, что понадобилось там моей молодой паре; потом задумался, женаты ли они, и втайне понадеялся, что нет. И пошел дальше, гадая, с какой стати мне на это надеяться.
Прямо впереди, на юго-западном углу Пятьдесят третьей улицы, прежде была «Танцевальная школа Аллена Додсуорта». Ничего подобного. Вывеска исчезла, хотя само здание осталось на месте. Меня это не удивило: судя по танцам, которые я видел вчера, вряд ли Аллен Додсуорт мог им обучать. Жив ли он еще? И что находилось на этом самом углу в мое собственное время? «Тишмен-билдинг»? Не уверен.
Проходя мимо одного из огромных старинных особняков Пятой авеню, который был мне так хорошо знаком, я оглянулся и отошел немного в сторону, чтобы запечатлеть, как старая Пятая авеню на переднем плане обрамляет новую Пятую авеню двадцатого века и возвышающиеся за ней громадные фешенебельные отели. Должно быть, это соседство приводит в ярость владельцев особняка.
Щелк-щелк, снимок за снимком. Прямо передо мной протянулась улица, и огромный старинный особняк безмятежно занимал добрую половину тротуара, слева высился собор Святого Патрика, а впереди, наискось к южной стороне улицы (привет, дружище!) — отель «Бекингем», который казался таким же вечным, как собор… Но я-то знал, что вижу призрак. Потому что когда я ловил эту сцену в окошечко видоискателя, я видел также, стоя на Бекингемской площади в далеком будущем, магазин «Сакс» на Пятой авеню, с виду такой же вечный и неизменный. Что же, «Сакс» тоже стал старинным моим другом.
На Сорок девятой улице я, едва ступил за угол, остановился, заглядевшись на серый лимузин, на шофера в серой униформе, восседавшего на открытом переднем сиденье; согнувшись в три погибели над рулем, он свернул с Пятой авеню на Западную Сорок девятую улицу, сделал точный U-образный разворот и остановился перед внушительным кирпичным зданием. Шофер выскочил из машины и встал почти навытяжку у задней дверцы, выходящей на обочину тротуара. Затем лакей в ливрее распахнул настежь двери особняка, и оттуда выплыла живописная компания и направилась прямиком к ожидавшему ее лимузину; лица людей выражали непоколебимую уверенность в мире и в месте, которое они занимают в нем. А потом еще несколько минут я просто стоял, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене дома, и смотрел на другие лица, проплывавшие мимо меня по Пятой авеню, и жалел, что у меня недостает духу поднять фотоаппарат и впрямую, не скрываясь, запечатлеть некоторые из этих лиц. Что думали они, эти жители 1912 года, шаркая или топоча подошвами своих кожаных ботинок? Кто они были? Люди иных эпох не могут быть точно такими же, как мы, если не считать забавной одежды. Эти лица были совсем другими, даже у детей — лица, вылепленные мыслями, событиями, чувствами — всем, что составляет уникальное и неповторимое течение эпохи. Так что же они говорили мне, эти лица? Мне думалось, что они… безмятежны. Что большей частью они бодрые, с широко открытыми глазами — лица людей, которые осознают нынешний день и наслаждаются им. И… что еще? Было ведь что-то еще. Да, решил я, на лицах нет испуга. И почти ни у кого — тревоги. И ни в одном лице я не нашел злости. Эти люди, которые шли мимо меня по Пятой авеню, по своему миру и времени, казались мне уверенными и в мире и во времени. Я-то знал, что они ошибаются, что лишь считанные годы осталось существовать этому славному безмятежному миру. Если только… Но мне казалось абсурдным, что я вообще смогу как-то предотвратить грядущее.
А сейчас мне навстречу шагало чудо средних лет, завсегдатай бульваров, щеголь до мозга костей с усами а-ля кайзер Вильгельм, в серых полосатых брюках, черном пальто с бархатными отворотами и воротником, массивной золотой цепочкой часов, тростью с серебряным набалдашником и в блестящей шелковой шляпе. Я пошел было навстречу ему, принуждая себя нацелить фотоаппарат и запечатлеть это чудо, но так и не сделал этого. Не смог. Того и гляди, меня поразило бы молнией и убило на месте.
Но когда он прошел мимо, направляясь на север по Пятой авеню и с прекрасной небрежностью помахивая тросточкой, я повернулся, чтобы сфотографировать его, однако выждал секунду, настраивая фотоаппарат, потом притворился, что снимаю своего щеголя, а вместо этого щелкнул чудесных щебечущих девочек. Да, черт побери, девочек! Конечно, это были молодые женщины, но иногда сказать «девочки» еще не значит назвать их детьми. Английский язык трудолюбив, и значение любого слова в нем может изменяться в зависимости от контекста. А сравнивать использование слова «девочка» в смысле — «молодая женщина» с южной манерой называть чернокожих «мальчиками» бессмысленно и попросту глупо.
Ну ладно, ладно, замнем. Ну да, все в порядке. Одна девочка на фото — в пальто в бело-зеленую полоску, молодая женщина посередине — в темно-бордовом платье, а третья — зовите ее как хотите — в наряде бутылочно-зеленого цвета. Она заметила меня, когда я делал снимок, — а я заметил позади них еще одного любителя наблюдать за женщинами.
Где же ты, «Школа и пансион преподобного С.Х.Гарднера и миссис Гарднер для юных леди и джентльменов»? Исчезла бесследно. Джулия порой поговаривала о том, чтобы отдать туда Вилли, да я не соглашался.
Чем дальше я шел, тем явственнее изменялась Пятая авеню. Все больше и больше попадалось на глаза магазинных витрин. И объявлений «Сдается квартира», подобных тому, которое я запечатлел, потому что помнил, что дом с геральдическими львами принадлежал богатой семье. Это было немного грустно, но затем я заметил впереди, на Сорок четвертой улице, нечто, что заставило меня поспешить и взглянуть поближе, что же это такое. Я перешел Сорок четвертую улицу, довольно ухмыляясь, и использовал предпоследний кадр на то, чтобы увековечить чудесное зданьице, похожее на свадебный торт. Что же это может быть? Я должен был это узнать и перешел наискось Пятую авеню, миновав полицейского. А потом, стоя у лестницы, укрытой навесом, я увидел сверкающую бронзовую табличку с надписью «Дельмонико» и двинулся дальше к центру города. И тут чья-то рука коснулась моего плеча, и женский голос за моей спиной произнес:
— О, вот так встреча! Вы пришли на лекцию?
Я обернулся — на меня из-под огромных, как колесо, полей бледно-голубой шляпы смотрела Джотта. Она улыбалась мне, и я улыбнулся в ответ.
— Ну и ну! — проговорил я немного туповато. — Что это вы здесь делаете?
— Слежу за вами, что же еще? Вы намерены войти?
У кромки тротуара непрерывно собирались женщины, по большей части пожилые или средних лет. Они выходили из лимузинов, такси или экипажей — причем лимузинов было куда больше, чем такси. Хлопали дверцы, тарахтели маломощные моторы отъезжающих машин.
— Ну… я не знаю, — замялся я. Теперь сюда подходили молодые женщины, источая чарующий аромат и смеясь, такие очаровательные в своих огромных шляпах, и то и дело мелькали их тонкие лодыжки, когда они приподымали подолы юбок, поднимаясь по ступенькам. И большинство из них, а самых хорошеньких и вовсе всех без исключения, сопровождали молодые и моложавые мужчины, каждый, черт бы их побрал, не меньше восьми футов ростом.
— Ой, да не мешкайте вы! — воскликнула Джотта, и ее рука на моем-локте решительно подтолкнула меня вперед. — Эта лекция будет вам весьма полезна! — добавила она, улыбаясь одной ей известной шутке.
— Ладно, — сказал я, и мы двинулись вверх по лестнице. — И что именно будет мне полезно?
Джотта кивнула на огромную афишу, стоявшую позади широко распахнутых дверей на пюпитре из позолоченного бамбука. Края афиши были обрамлены нарисованными листьями плюща, а искусно сделанная надпись сообщала: «Комитет миссис Чарльз Генри Израэль по развлечениям и организации досуга трудящихся девушек представляет показы танцев профессора Дюрье. Начало ровно в 10:00». Теперь я понял, почему веселилась Джотта, и заметил:
— Мне казалось, что свой вклад в развлечение трудящихся девушек я сделал во вчерашнем танце.
Джотта опять улыбнулась.
Внутри как будто никто не покупал билетов, и мы последовали за толпой, направо и вверх по застланной ковром лестнице. Женщины впереди изящно приподымали края юбок, и я осознал, насколько хорошо приспособился, став уже опытным наблюдателем за женскими ножками. Затем мы прошли по короткому коридору — женщины болтали и много смеялись, оставляя за собой шлейф парфюмерных ароматов. «Прекрасно, Рюб, — я следую указаниям. И когда же мне должно повезти?» Мужчина, который шел за нами, окликнул: «Привет, Хелен!» — и Джотта, обернувшись, с улыбкой ответила: «Привет, Арчи!», а я удивился — что еще за Хелен? Дальше был бальный зал — паркетный пол, встроенные в стены зеркала, впереди небольшой подиум. Толпа растекалась по рядам позолоченных кресел, расставленных в зале, женщины рассаживались, изящным движением разглаживая юбки. Впереди всех, у самого подиума, стояли полукругом кресла, и зеленая лента, протянутая вдоль их спинок, отгораживала небольшую часть зала перед подиумом.
Пока мы усаживались, я озирался по сторонам и заметил среди немногочисленных в зале мужчин нескольких репортеров: я счел их репортерами, потому что они явно записывали имена собравшихся, и только сейчас до меня дошло, что мы попали в весьма светскую компанию.
На подиуме сидели трое мужчин во фраках и визитках — пианист, кларнетист и скрипач; перед ними были раскрыты ноты. А посреди сцены в раззолоченном кресле восседала дородная, в высшей степени внушительная седовласая дама в темно-бордовом, расшитом бисером платье; с золотой, размером с десятицентовую монету, пуговицы на ее груди свисало пенсне. Вне всякого сомнения, это была сама миссис Израэль. Кивая и любезно улыбаясь, она оживленно беседовала с сидевшим по правую руку от нее мужчиной в двубортном черном фраке до колен. Ему было с виду лет около пятидесяти, темные седеющие волосы были длиннее, чем мне доводилось до сих пор видеть. Миссис Израэль обернулась к женщине — я догадался, что это жена мужчины во фраке, — которая была одета в белое вечернее платье с приколотой сбоку на поясе гарденией.
Вокруг нас и за нами неустанно перекатывались смешки и болтовня, я даже почуял сигаретный дымок и украдкой огляделся. Потом глянул на Джотту, и она кивнула:
— Кто-то из молодых тайком покуривает. Последний крик моды. Вы довольны, что пришли сюда?
— Еще бы. По правде говоря, я большой поклонник мадам Израэль и ни за что не пропустил бы ни одной лекции.
Миссис Израэль встала, благожелательно улыбаясь нам и скрестив ладони на животе, безмятежно уверенная, что шум скоро затихнет, и она не ошиблась. Она заговорила, и речь ее, насколько мне помнится, была примерно такой:
— Добро пожаловать, мои дорогие собратья по благотворительной деятельности! Как приятно увидеть здесь сегодня столь многих нынешних и будущих лидеров нью-йоркского общества, готовых к самопожертвованию. — Она помолчала, оглядывая нас, и ее улыбка медленно угасла, давая понять, что предстоит переход к серьезной теме. — В процессе бдительного надзора, который наш комитет осуществляет за танцзалами Нью-Йорка, возникла, как мы полагаем, необходимость вплотную заняться некоторыми разновидностями «индюшкина бега» и «мишки гризли», Которые появились уже и там, где танцует свет. Все мы, разумеется, современные люди, но не может быть сомнений, что в танцах необходимо определенное приличие.
Мы с Джоттой обменялись быстрыми взглядами искоса и снова уставились прямо перед собой, старательно сохраняя на лицах серьезное выражение.
— Однако что же такое «хорошо», а что — «плохо»? Как должны инспекторы отвечать трудящейся девушке, когда она уверяет, что «индюшкин бег» танцуют все? Впрочем, невинная разновидность «индюшкина бега» может быть сохранена, если ее переименовать… (Тут я наклонился к Джотте и шепнул: «В „воробьишкин скок“?» — и она поспешно поджала губы.) Переименовать, дабы танцующие бедняки не были введены в заблуждение относительно высшего благословения на исполнение «индюшкина бега» — что видят они в лишенных должного надзора танцзалах, кои являются единственным их спасением от мрачных и унылых жилищ бедноты. Всем нам, собравшимся нынче в этом зале, следовали бы знать, как обстоят дела, ибо девушка, танцующая в «Шерри», точно так же отвечает за благосостояние девушки, танцующей в «Мюррей Хилл Лисеум», как инспектор по культуре в этом районе.