Страница:
— Возьмете на себя, Петр Иванович, временно труд по правлению в Петропавловском, ныне там начальника нет. — Провожая Рикорда, губернатор напомнил: — В пути до Японии не забудьте перевести мое послание на японский язык. Я предупредил об этом Леонзаймо…
В конце августа залив Измены огласили нестройные орудийные выстрелы. Стреляли береговые батареи. Новому начальнику Кунашира Отахи-Коеки было не по себе. В бухте появились два русских корабля. Заложив руки за спину, Отахи-Коеки семенил вдоль крепостного вала, не отводя взгляда от бухты. «Эти русские определенно пришли разведать о пленниках. И зачем они им нужны? Разве мало у русских других людей?» Отахи-Коеки злорадно ухмыльнулся. Он хорошо помнил всех пленных, строго содержал их в тюрьме в Хоккайдо и теперь получил повышение по службе.
Весной на Кунашире был переполох. Из Мацмая прибыл гонец, сообщил, что русские бежали из тюрьмы, губернатор приказал искать беглецов, но теперь они в надежных клетках в Мацмае. Никуда не убегут…
Два русских судна не спеша развернулись против ветра, подобрали паруса и отдали якоря. Почему два? Вместе с «Дианой» в залив пришел десятипушечный бриг «Зотик» под командой мичмана Никандра Филатова. Миницкий на свой страх и риск распорядился компанейским судном. Надо же выручать друзей…
Выстрелы из крепости не смутили Рикорда. Посоветовавшись с Филатовым, он на следующий день послал на берег одного из шести японских рыбаков, которых подобрали на Камчатке.
— Пусть скажут начальнику, — пояснил он Леонзаймо, — мы пришли с миром, набрать воды и узнать про наших товарищей.
Шлюпка пристала к мысу и высадила японца. Прошли сутки, крепость молчала. Рикорд послал второго рыбака. К вечеру он вернулся в маленькой лодке. Вид у него был подавленный.
— Он говорит, — переводил Леонзаймо, — что начальник будет говорить только с капитаном на берегу. Еще он говорит, что в него на берегу все плюют, говорят, что он плохой человек, жил у русских свиней.
«Эти штучки нам не впервой, на мякине нас не проведешь», — размышлял Рикорд. Не хотелось ему терять единственного переводчика Леонзаймо, но и время терять понапрасну надоело, неопределенность томила душу.
Вызвав Леонзаймо в каюту, Рикорд вручил ему три записки на русском языке и перевел их на японский.
— Первая записка — «Капитан Головнин с прочими находится на Кунашире».
— Вторая записка — «Капитан Головнин с прочими отвезены в город Мацмай».
— Третья записка — «Капитан Головнин с прочими убиты».
Вместе с записками Рикорд отправил два письма. Одно, обстоятельное, властям. Привез, мол, вам ваших земляков, потерпевших крушение у Камчатки, наш император души не чает в императоре Японском. Отдайте наших пленников или сообщите, что с ними. Второе письмо адресовал Головнину, сообщил, что прибыл на Кунашир, узнать о судьбе товарищей. Если японцы не позволят отвечать, то в письме надорвать листок против слова «жив».
Ответ Леонзаймо привез только на третий день. Жалкий вид японца заставил Рикорда похолодеть. Понурив голову, Леонзаймо пролепетал:
— Капитан Ховарин и другие убит.
В первое мгновение Рикорд схватил японца за грудки, тот испуганно повалился в ноги:
— Моя не виновата, моя не виновата… Столпившиеся на палубе матросы зашмыгали носами.
— Точно ли ты знаешь про это? — отпустив японца, допытывался Рикорд.
Леонзаймо бегал глазами, снова повалился в ноги:
— Так начальник велел передать…
Вечером Рикорд советовался с мичманом Филатовым и своим помощником, лейтенантом Рудаковым.
— Японцев всех отпустим. Дадим провизии немного. Я так понимаю, им тоже несладко, за прокаженных их свои соотчичи принимают, чураются.
— Быть может, Петр Иванович, перейти нам в Мацмай к губернатору, — высказался Рудаков. — Гляжу я на этого купчишку, Леонзаймо, юлит он, мнится, что-то недоговаривает.
— Так или иначе, — решил Рикорд, — а мы эти берега не покинем, покуда правду о товарищах не узнаем и не поквитаемся за их погибель.
…Отахи-Коеки не просто лукавил, а заведомо лгал в своей записке. Он-то прекрасно знал, что русские моряки здравствуют. Но японскому самураю мозолили глаза паруса русских кораблей. «Узнают, что их нет, уберутся к себе на Камчатку», — рассуждал Отахи-Коеки. Но трусливый начальник не посмел утаить письма Рикорда, в которых ничего не понимал, и переслал их в Мацмай губернатору.
Знал правду и Леонзаймо, но понял, что лучше держать язык за зубами.
Рикорд отпустил всех японцев. Те не ожидали такого милосердия от русских. Как вспоминал потом Рикорд: они «пришли ко мне в каюту и на коленях изъявляли свою признательность за то, что мы, невзирая на злодейское умерщвление наших соотечественников в Японии, отпустили их на свободу и даем снабжение провизией».
Отправив японцев на берег, моряки принялись за дело. «Оказав должное благодеяние невинным японцам, стали готовиться с великим жаром поражать врагов-японцев, которые пролили невинную кровь наших пленных. Люди, знающие плотничью работу, оканчивали лафеты; другие, в устроенной для сего кузнице, сварили железо и оковывали им лафеты. Прочие шили картузы, исправляли свои орудия, точили тесаки — словом, никто не был празден, всякий готовился по действительным своим чувствам мстить злодеям».
Ночью распогодилось, на море заштилело, в зеркале океана сверкали мириады звезд. Рикорд размышлял, каким образом расквитаться с коварным противником на берегу, но привелось сводить счеты на море.
Когда рассвело, Рудаков первым увидел в открытом море японское судно с поникшими парусами.
— Кругом штиль, — разбудил он Рикорда, — до посудины пяток миль, за час догребем.
Рикорд схватил подзорную трубу, выскочил на шканцы.
— Спускай катер и барказ, бери штурмана, дюжины полторы матросов, абордируй япошек.
Но абордировали уже пустое судно. Матросы-японцы, завидев шлюпки с вооруженными людьми, кинулись в воду и поплыли к берегу. Суденышко оказалось пустым и без товара. Пока разбирались, поднялся легкий ветерок, Рикорд распорядился катер и барказ оставить на воде.
— К вечеру прощупаем японцев на берегу. Послеобеденный отдых нарушил вскрик вахтенного матроса.
— Парусное судно идет с моря!
В залив под всеми парусами входила двухмачтовая шхуна. Не отрываясь от подзорной трубы, Рикорд распоряжался:
— Абордажные партии и штурману Среднему — в шлюпки, вызвать Филатова.
Командиру «Зотика» сказал просто:
— Наперво отрезай его от моря, заходи с двух бортов, для острастки выпалишь из ружей по такелажу, людей не трогай…
После первого же залпа с борта парусника в воду начали прыгать ошалелые матросы. Видимо, часть из них плохо плавала, они кричали, уходили под воду.
Высадив матросов, Филатов приказал вылавливать японцев, но некоторые уже навсегда скрылись в пучине. Остальную команду связали, владельца судна и нескольких матросов привезли на «Диану».
Рикорд приказал развязать владельца судна, покорно стоявшего перед ним на коленях. Поманив его, Рикорд пошел в каюту. Японец опять упал на колени. Рикорд усадил его, допытался у него, что он штурман и купец Токатай-Кахи. Рикорд вспомнил весь лексикон, перенятый от Леонзаймо. Штурман пояснил, что занимается торговлей, идет с товаром из порта Осаки на Итуруп. За свою свободу может уплатить хорошие деньги.
Рикорд поморщился — «при чем здесь деньги». Старался, как мог, пояснить пленнику цель своего визита, показывал на берег, называл имя Головнина.
Такатай-Кахи в ответ пожимал плечами, покачивал сочувственно головой, его глаза светились жалостью, и вдруг он, что-то вспомнив, улыбнулся, коверкая слова, произнес:
— Капитана Мура на Мацмае. Рикорд схватил его за плечо.
— Мур?! А где остальные?
Японец растопырил шесть пальцев, пояснил: «С ним».
— Головнин там есть?!
Такатай-Кахи недоуменно пожимал плечами и что-то тараторил, а Рикорд тряс его и повторял:
— Головнин, капитан Го-лов-нин!
Внезапно в глазах японца сверкнул огонек, он поднял вверх обе руки и сказал:
— Капитана Хаварин не любит табак, капитана Мура любит табак. — Рикорд был вне себя от радости, крикнул Рудакова, у дверей каюты столпилась половина экипажа.
— Наши товарищи в целости!
У Рикорда будто свалился с души камень, растаяла смертельная тоска. «А ведь этот человек для меня находка!» Тут же созрел план: оставить заложников человек пять-шесть с Кахи, попробовать начать переговоры. Если не удастся, идти в Петропавловск, чтобы успеть до ледостава. Заручиться полномочиями от губернатора и Миницкого и вернуться сюда весной…
К удивлению, Такатай-Кахи спокойно и даже с пониманием отнесся к предстоящему путешествию в Россию.
— Хорошо, я готов, — ответил он и только попросил о свидании со своей женой.
— Где же она? — удивился Рикорд.
— На моем судне «Кансэ-Мару». Рикорд тут же вызвал Среднего.
— Была там какая-то женщина в каюте капитана, но мы ее не неволили, — смеясь, пояснил штурман.
Рикорд вместе с Кахи поехал на «Кансэ-Мару», извинился перед японкой. Ее привезли на «Диану», разместили в каюте вместе с женой подлекаря, угощали чаем, конфетами, подарили разные вещи. Такатай-Кахи написал письма своим родственникам, начальнику на Мацмай. Объяснил, зачем приходила «Диана», сообщил, что русские строго наказали Хвостова и Давыдова. Диктуя письмо, Рикорд невольно подумал: «Который год из-за сих бедолаг сыр-бор горит. Они почитай который год свет покинули, а их все клянут, неловко как-то».
Будучи в Иркутске, он слышал историю этих лихих офицеров. В Петербурге их чуть было не отдали под суд, но они попросились на передовую, в действующий флот на Балтике против Англии и Швеции. Отличились в боях, искупили вину храбростью в схватках с неприятелем. Да не повезло. Загуляли в отпуску в столице, за полночь возвращались домой, прыгнули через разведенный мост, промахнулись, и Нева сомкнула над ними волны…
Покинув залив Измены, «Диана» успела до ледостава в Петропавловск. Начались хлопоты. Предстояло получить разрешение Петербурга на новый рейс к берегам Японии, выколотить деньги на снаряжение «Дианы», заручиться посланием иркутского губернатора к японцам.
Рикорд поступил мудро, разместившись на берегу вместе с Такатай-Кахи в одном доме. Этим он сразу расположил к себе пленника. Такатай-Кахи был опечален. «Ему представлялось, по законам земли своей, что его, так же, как наших в Японии, будут содержать в строгом заключении. Но как велико было его удивление, когда он увидел себя помещенным не только в одном со мною доме, но и в одних покоях».
Долгими зимними вечерами «почтенный друг, добрый Такатай-Кахи» обучал родному языку, посвящал Рикорда в тонкости японского бытия, готовил к предстоящим испытаниям…
В тот самый день, 6 сентября, когда матросы «Дианы» с лейтенантом Рудаковым пленили «штилюющее японское судно», Головнина и Мура повели под конвоем в замок губернатора.
…Сразу после поимки беглецов поместили в обычную тюрьму с преступниками, где они томились до начала июля. За эти месяцы не раз пришлось морякам «Дианы» испытать превратности японской темницы. Содержали их в камере с преступниками. На их глазах соседа-воришку несколько раз вызывали на экзекуцию в тюремный двор. На допросы беглецов водили со связанными руками.
Мур с Алексеем жили отдельно. Мур окончательно сошелся с японцами, всеми силами старался им угодить и, как сказал переводчик Теске, «просился в японскую службу». Когда японцы начали разбираться с побегом моряков, Мур всячески открещивался. Шкаев, слушая его речи, не выдержал и в сердцах сказал ему:
— Побойтесь Бога, Федор Федорович! Как вам не совестно? Разве вы никогда не надеетесь быть в России?
Между тем Мур «покушался исключить себя из числа русских и старался уверить японцев, что он родом из Германии». Зачем было лгать Муру, отец которого был англичанин, а мать русская, остается загадкой.
Головнин считал, что «японцы, погубив нас, могли бы отправить его на голландских кораблях в Европу для возвращения в мнимое его отечество, Германию, откуда он мог бы прибыть в Россию. Тогда, не имея свидетелей, в его воле было составить своим приключениям какую угодно повесть, в которой он, может быть, приписал бы свои дела нам, а наши себе и сделал бы память нашу навеки ненавистной нашим соотечественникам».
…Теперь, в замке, Мур преобразился, «стал говорить ласковее и дружески», причиной этому были вести с «Дианы».
Главный чиновник показал Головнину две бумаги от Рикорда. В первой он сообщал о целях своего визита японским начальникам, а вторая была адресована Головнину. Рикорд писал, что послал бумагу на Кунашир и «в надежде и страхе ожидает ответ, жив ли командир».
Японцы не разрешили Головнину отвечать на письмо товарища, да и ответ бы не дошел до адресата, «Диана» покинула японские воды… Весточка от друзей вселила надежду в сердца моряков, оставалось ждать лета и возвращения шлюпа… В Мацмай приехал новый буниос. Смена власти пошла во благо узникам. Их наконец-то перевели из общей камеры в «прежнее жилище, называемое по-японски „оксио“, наподобие изолированного места заключения». Пищу стали давать гораздо лучше, а сверх того каждый день поведено было давать по чайной кружке саке. Стали давать книги, дали чернильницу и бумагу.
Пленники пожелали выучить японское письмо, но им не разрешили и объявили, что «японские законы запрещают учить христиан читать и писать на их языке». Но скучать заключенным не давали. Из столицы прислали для обучения русскому языку еще одного ученого японца и голландского переводчика.
Головнин возмутился. «Странно, мне кажется, — сказал он переводчику, — что губернатор по приезде своем сюда нас не видел и не объявил нам еще, какое решение в рассуждении нас сделало японское правительство, а хочет, чтоб мы учили присланных из столицы людей».
Неволя волю одолевает. Да и темница давала себя знать. С наступлением весны «впал в чрезвычайную задумчивость и сделался болен» Хлебников. Несколько дней сряду он не пил и не ел, да и сон его оставил. Расстроенное воображение представляло ему непонятные ужасы. В продолжение времени при разных обстоятельствах здоровье его хотя и поправлялось, но он не прежде совсем избавился от болезни, как по приезде уже на шлюп», — вспоминал командир.
Мур опять замудрил. Снова просил японцев оставить его у них на службе, те все время отнекивались и отказывали ему. Потом стал требовать встречи с губернатором, разозлил японцев.
Переводчик Теске заключил, «что Мур действительно лишился ума, говорил, что он или сумасшедший, или имеет крайне черное сердце». Временами Мур заговаривался, кричал во сне. «Раза два или три он покушался на свою жизнь». К нему приставили стражника на ночь, боялись за его жизнь. Японцы «называли его сумасшедшим и вместо ответа посылали за лекарством, а напоследок и действительно заставили лечить его».
Уже Головнин начал подозревать умопомешательство своего сослуживца. «Мур начал и действительно говорить, как сумасшедший; но подлинно ли он ума лишился или только притворялся, о том пусть судит Бог».
На плечи командира «Дианы» легла, по существу, вся забота о дальнейшей судьбе россиян.
Весна принесла первые весточки перемен к лучшему. Видимо, японцы поняли, что придется тем или иным способом искать примирения со своим северным соседом. Не прошел бесследно и рейд «Дианы» и «Зотика» к берегам Кунашира. Сегодня пришло два корабля, а завтра может появиться эскадра. Да и, видимо, затеплилось что-то человеческое в черных сердцах японских правителей.
10 мая Головнину принесли на подпись записку: «Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Мацмае. Мая 10-го дня 1813 года. Василий Головнин».
Текст записки утвердили в японской столице и разослали в японские порты. Ее следовало вручить на первое русское судно.
Всем пленникам выдали материю, чтобы они сшили себе новое платье, офицерам из шелка, матросам — бумажную ткань.
20 июня японцы получили донесение с Кунашира, на рейде бросила якорь «Диана». На следующий день переводчики объявили Головнину решение губернатора: послать на «Диану» одного матроса и переводчика Алексея. Офицеров не отпускали, слишком большой риск, а вдруг не вернутся.
Кого же послать на первое свидание с родным экипажем? Командир всегда решал без сентиментальностей, но по справедливости. Собрал матросов и объявил:
— Пусть сам Бог назначит, кому из вас ехать. Тяните жребий.
Выбор пал на матроса первой статьи Дмитрия Симанова. Матрос он и есть матрос. Перед отъездом Головнин не раз уединялся с ним и наставлял:
— Гляди, главное лейтенанту Рикорду расскажешь о всех воинских укреплениях и силе японцев, где мы были в Кунашире, Хоккайдо, Мацмае, других местах. Должен сказать, как в тех местах наилучше, ежели придется, выгодно нападать на японцев. Другие какие сам припомнишь сведения.
Не забывал командир разузнать все новости с родины, где второй год шла борьба с наполеоновским нашествием.
— Прознай, какие вести из России, что про французов, где они, какие баталии произошли.
Головнин уверился, что Симанов толковый малый, все понял и задачу свою исполнит. Но здесь командира ждало разочарование. «Однако ж я крайне ошибся. После открылось, что, не доехав до „Дианы“, Симанов все позабыл и кроме некоторых несвязных отрывков ничего не мог пересказать».
На Кунашир для переговоров с Рикордом отправился помощник губернатора Сампей.
Два года жил в разлуке с товарищами матрос Симанов. Петр Рикорд живо описал волнующую встречу: «Здесь я не могу не описать трогательной сцены, которая происходила при встрече наших матросов с появившимся между ими из японского плена товарищем. В это время часть нашей команды у речки наливала бочки водою. Наш пленный матрос все шел вместе с Такатаем-Кахи, но, когда он стал сближаться с усмотревшими его на другой стороне речки русскими, между коими, вероятно, начал распознавать своих прежних товарищей, он сделал к самой речке три больших шага, как надобно воображать, давлением сердечной пружины… Тогда все наши матросы, на противоположной стороне речки стоявшие, нарушили черту нейтралитета и бросились через речку вброд, обнимать своего товарища по-христиански. Бывший при работе на берегу офицер меня уведомил, что долго не могли узнать нашего пленного матроса; так много он в своем здоровье переменился! Подле самой уже речки все воскликнули: „Симанов!“ (так его звали), он скинув шляпу, кланялся, оставаясь безмолвным, и приветствовал своих товарищей крупными слезами, катившимися из больших его глаз».
На «Диане» Симанов переходил из одних объятий в другие, но Рикорд потащил его к себе в каюту. Скинув куртку, матрос распорол воротник и вытянул жгут тонкой бумаги.
— Вам письмецо от Василь Михалыча.
От волнения Рикорд, пробежав письмо, ничего толком не понял и начал перечитывать. Первый совет командира, быть настороже при разговоре с японцами, «съезжаться на шлюпках, да так, чтобы с берега ядрами не достали». Не торопить японцев, соблюдать учтивость и твердость, расспросить подробности у Симанова.
«Обстоятельства не позволили посланного обременять бумагами, — писал командир, — и потому мне самому писать на имя министра нельзя; но знайте, где честь государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить; умереть все равно, теперь или лет через 10 или 20 после… Прошу тебя, любезный друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне и что я им желаю здоровья и счастья… Товарищам нашим, гг. офицерам мое усерднейшее почтение, а команде — поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг, Петр Иванович, и вы все, любезные друзья; может быть, это последнее мое письмо к вам, будьте здоровы, покойны и счастливы, преданный вам Василий Головнин».
Кончив читать, Рикорд обратился, улыбаясь, к Симанову:
— Ну, поведай, братец, что тебе командир передать велел.
Симанов растерянно посмотрел на Рикорда:
— Тут в бумаге, стало быть, прописано все кумандиром.
Рикорд закашлялся от неожиданности, но матрос так ничего и не добавил, не выдержал и взмолился, заливаясь слезами:
— Ей-ей не помню, ваше благородие. Шестеро в тюрьме наших-то. Не возвращусь вовремя, как бы япони не причинили им беды какой…
Пока Рикорд занимался с Симановым, с берега возвратился Такатай-Кахи. С командиром шлюпа он общался по-родственному, без обиняков.
— Первый чиновник губернатора, Такахаси-Сампей, — передал он Рикорду, — весьма доволен вашими письмами и моим ему сообщением. Но он просит представить ему от русских властей официальное осуждение поступков Хвостова.
«Э, черт дери, опять поминают усопших», — поморщился Рикорд. Он не знал, что в этой настырности японцев подзадорили их старые друзья-голландцы. В свое время, переводя для японцев письма Хвостова, оставленные на Сахалине, голландцы от себя «добавили, будто русские грозят покорить Японию и пришлют священника для наставления японцев в христианскую религию. А Хвостова объявили наместником русского императора».
Кинув взгляд на календарь, Рикорд прикинул: «Месяц ходу до Охотска, возьму у Миницкого письмо, месяц обратно. В самый раз успею к зиме в Петропавловск».
Вручая Такатаю конверт с ответом японскому губернатору, Рикорд пояснил:
— Вашего Сампея я благодарю и извещаю, что нынче же снимаюсь с якорей и следую в Охотск за бумагами от властей. Вернусь сразу в Хакодате, как просит Сампей, но прошу лоцмана, я там не бывал ни разу.
Такатай-Кахи умиленно заглядывал в глаза собеседника. Так он привык за год к своему русскому другу. Рикорд протянул Такатаю еще два конверта:
— Сие письма для моего командира и друга Головнина, а это записка для Мура, он там, по слухам, бедокурит.
По-братски обнявшись, расстались друзья…
«Диана», осененная парусами, устремилась на север, Такатай-Кахи двинулся берегом в Мацмай.
Как хотел увидеться с ним Головнин, но японцы по закону для начала посадили его под караул. А встреча узников с возвратившимся Симановым походила на свидание с вестником «из царства живых». Но, увы, бедолага матрос только и лепетал, что все на «Диане» живы, и здоровы, ему поднесли чарку, он обнимался с каждым товарищем. Головнин же теребил его о других новостях: «Что в России? Где Наполеон?» Недавно голландцы огорошили известием, будто французы взяли Москву… Но «Симанов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить…»
После ухода «Дианы» переводчики по секрету сообщили Головнину, что дела пленников налаживаются. Через пять дней их пригласил в замок губернатор. Обычно это случалось крайне редко, при важных событиях.
В торжественной обстановке, вынув из-за пазухи бумагу, губернатор зачитал ее и отдал переводчикам.
— Ваш корабль должен привезти хороший ответ в Хоккайдо. Если таковое письмо губернатор найдет удовлетворительным, то правительство уполномочивает его отпустить вас, не дожидаясь на сие особенного разрешения.
Когда переводчики с поклоном вернули бумагу губернатору, тот, обращаясь к Головнину, растянул рот в улыбке:
— Отныне вы не наши пленники, а гости. Скоро вас отправят в Хакодате, где вы соединитесь со своими соотечественниками…
Действительно, в этот же день моряков перевели из места заключения в «хорошо прибранный дом». «Стол сделали несравненно лучше и кушания подавали на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики и всегда с великим почтением».
Не прошло и недели, как русских моряков перевели в Хакодате. На этот раз, заметил Головнин, «всякий из нас мог итти или ехать верхом по своей воле и теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше».
Минула половина сентября, и Головнин забеспокоился. Наступала пора равноденственных штормов. «Поспеет ли Рикорд? Быть может, лучше ему было переждать зиму?» К тому же у Головнина появилось подозрение. Он заметил, что по берегам залива японцы построили много укреплений, соорудили батареи, в городе появилось много солдат. Не раз приходили ему в голову тревожные мысли. «Не намерены ли японцы коварством или силой захватить „Диану“ в отмщение за то, что Рикорд задержал их судно?»
Своими сомнениями он откровенно поделился с Теске. Переводчик рассмеялся и успокоил его.
— Японский закон требует великих осторожностей с иноземцами. Когда Резанов приходил в Нагасаки, там было очень много солдат и пушек…
Бывшие узники томились в ожидании, а «Диана» двенадцать дней боролась со штормами и противным ветром в океане. На совете офицеров прозвучало мнение: «Не разумнее ли спуститься к Гавайям и переждать там зимние бури?» На этот раз природа смилостивилась, все переменилось будто по волшебству. В несколько часов бешеный ветер сменился ровным, попутным, а толчея громадных валов превратилась в тихую заводь, вспененную ленивыми барашками волн.
24 сентября к Головнину прислали переводчиков. Их лица озаряли улыбки.
— Ваше судно объявилось неподалеку, в гавани Эдомо. Вам следует написать письмо капитану, что мы послали надежного лоцмана. Он просит принять Такатая-Кахи, но он будет прислан к нему только здесь, в Хакодате. Вам следует также сообщить, что для них здесь нет никакой опасности.
В конце августа залив Измены огласили нестройные орудийные выстрелы. Стреляли береговые батареи. Новому начальнику Кунашира Отахи-Коеки было не по себе. В бухте появились два русских корабля. Заложив руки за спину, Отахи-Коеки семенил вдоль крепостного вала, не отводя взгляда от бухты. «Эти русские определенно пришли разведать о пленниках. И зачем они им нужны? Разве мало у русских других людей?» Отахи-Коеки злорадно ухмыльнулся. Он хорошо помнил всех пленных, строго содержал их в тюрьме в Хоккайдо и теперь получил повышение по службе.
Весной на Кунашире был переполох. Из Мацмая прибыл гонец, сообщил, что русские бежали из тюрьмы, губернатор приказал искать беглецов, но теперь они в надежных клетках в Мацмае. Никуда не убегут…
Два русских судна не спеша развернулись против ветра, подобрали паруса и отдали якоря. Почему два? Вместе с «Дианой» в залив пришел десятипушечный бриг «Зотик» под командой мичмана Никандра Филатова. Миницкий на свой страх и риск распорядился компанейским судном. Надо же выручать друзей…
Выстрелы из крепости не смутили Рикорда. Посоветовавшись с Филатовым, он на следующий день послал на берег одного из шести японских рыбаков, которых подобрали на Камчатке.
— Пусть скажут начальнику, — пояснил он Леонзаймо, — мы пришли с миром, набрать воды и узнать про наших товарищей.
Шлюпка пристала к мысу и высадила японца. Прошли сутки, крепость молчала. Рикорд послал второго рыбака. К вечеру он вернулся в маленькой лодке. Вид у него был подавленный.
— Он говорит, — переводил Леонзаймо, — что начальник будет говорить только с капитаном на берегу. Еще он говорит, что в него на берегу все плюют, говорят, что он плохой человек, жил у русских свиней.
«Эти штучки нам не впервой, на мякине нас не проведешь», — размышлял Рикорд. Не хотелось ему терять единственного переводчика Леонзаймо, но и время терять понапрасну надоело, неопределенность томила душу.
Вызвав Леонзаймо в каюту, Рикорд вручил ему три записки на русском языке и перевел их на японский.
— Первая записка — «Капитан Головнин с прочими находится на Кунашире».
— Вторая записка — «Капитан Головнин с прочими отвезены в город Мацмай».
— Третья записка — «Капитан Головнин с прочими убиты».
Вместе с записками Рикорд отправил два письма. Одно, обстоятельное, властям. Привез, мол, вам ваших земляков, потерпевших крушение у Камчатки, наш император души не чает в императоре Японском. Отдайте наших пленников или сообщите, что с ними. Второе письмо адресовал Головнину, сообщил, что прибыл на Кунашир, узнать о судьбе товарищей. Если японцы не позволят отвечать, то в письме надорвать листок против слова «жив».
Ответ Леонзаймо привез только на третий день. Жалкий вид японца заставил Рикорда похолодеть. Понурив голову, Леонзаймо пролепетал:
— Капитан Ховарин и другие убит.
В первое мгновение Рикорд схватил японца за грудки, тот испуганно повалился в ноги:
— Моя не виновата, моя не виновата… Столпившиеся на палубе матросы зашмыгали носами.
— Точно ли ты знаешь про это? — отпустив японца, допытывался Рикорд.
Леонзаймо бегал глазами, снова повалился в ноги:
— Так начальник велел передать…
Вечером Рикорд советовался с мичманом Филатовым и своим помощником, лейтенантом Рудаковым.
— Японцев всех отпустим. Дадим провизии немного. Я так понимаю, им тоже несладко, за прокаженных их свои соотчичи принимают, чураются.
— Быть может, Петр Иванович, перейти нам в Мацмай к губернатору, — высказался Рудаков. — Гляжу я на этого купчишку, Леонзаймо, юлит он, мнится, что-то недоговаривает.
— Так или иначе, — решил Рикорд, — а мы эти берега не покинем, покуда правду о товарищах не узнаем и не поквитаемся за их погибель.
…Отахи-Коеки не просто лукавил, а заведомо лгал в своей записке. Он-то прекрасно знал, что русские моряки здравствуют. Но японскому самураю мозолили глаза паруса русских кораблей. «Узнают, что их нет, уберутся к себе на Камчатку», — рассуждал Отахи-Коеки. Но трусливый начальник не посмел утаить письма Рикорда, в которых ничего не понимал, и переслал их в Мацмай губернатору.
Знал правду и Леонзаймо, но понял, что лучше держать язык за зубами.
Рикорд отпустил всех японцев. Те не ожидали такого милосердия от русских. Как вспоминал потом Рикорд: они «пришли ко мне в каюту и на коленях изъявляли свою признательность за то, что мы, невзирая на злодейское умерщвление наших соотечественников в Японии, отпустили их на свободу и даем снабжение провизией».
Отправив японцев на берег, моряки принялись за дело. «Оказав должное благодеяние невинным японцам, стали готовиться с великим жаром поражать врагов-японцев, которые пролили невинную кровь наших пленных. Люди, знающие плотничью работу, оканчивали лафеты; другие, в устроенной для сего кузнице, сварили железо и оковывали им лафеты. Прочие шили картузы, исправляли свои орудия, точили тесаки — словом, никто не был празден, всякий готовился по действительным своим чувствам мстить злодеям».
Ночью распогодилось, на море заштилело, в зеркале океана сверкали мириады звезд. Рикорд размышлял, каким образом расквитаться с коварным противником на берегу, но привелось сводить счеты на море.
Когда рассвело, Рудаков первым увидел в открытом море японское судно с поникшими парусами.
— Кругом штиль, — разбудил он Рикорда, — до посудины пяток миль, за час догребем.
Рикорд схватил подзорную трубу, выскочил на шканцы.
— Спускай катер и барказ, бери штурмана, дюжины полторы матросов, абордируй япошек.
Но абордировали уже пустое судно. Матросы-японцы, завидев шлюпки с вооруженными людьми, кинулись в воду и поплыли к берегу. Суденышко оказалось пустым и без товара. Пока разбирались, поднялся легкий ветерок, Рикорд распорядился катер и барказ оставить на воде.
— К вечеру прощупаем японцев на берегу. Послеобеденный отдых нарушил вскрик вахтенного матроса.
— Парусное судно идет с моря!
В залив под всеми парусами входила двухмачтовая шхуна. Не отрываясь от подзорной трубы, Рикорд распоряжался:
— Абордажные партии и штурману Среднему — в шлюпки, вызвать Филатова.
Командиру «Зотика» сказал просто:
— Наперво отрезай его от моря, заходи с двух бортов, для острастки выпалишь из ружей по такелажу, людей не трогай…
После первого же залпа с борта парусника в воду начали прыгать ошалелые матросы. Видимо, часть из них плохо плавала, они кричали, уходили под воду.
Высадив матросов, Филатов приказал вылавливать японцев, но некоторые уже навсегда скрылись в пучине. Остальную команду связали, владельца судна и нескольких матросов привезли на «Диану».
Рикорд приказал развязать владельца судна, покорно стоявшего перед ним на коленях. Поманив его, Рикорд пошел в каюту. Японец опять упал на колени. Рикорд усадил его, допытался у него, что он штурман и купец Токатай-Кахи. Рикорд вспомнил весь лексикон, перенятый от Леонзаймо. Штурман пояснил, что занимается торговлей, идет с товаром из порта Осаки на Итуруп. За свою свободу может уплатить хорошие деньги.
Рикорд поморщился — «при чем здесь деньги». Старался, как мог, пояснить пленнику цель своего визита, показывал на берег, называл имя Головнина.
Такатай-Кахи в ответ пожимал плечами, покачивал сочувственно головой, его глаза светились жалостью, и вдруг он, что-то вспомнив, улыбнулся, коверкая слова, произнес:
— Капитана Мура на Мацмае. Рикорд схватил его за плечо.
— Мур?! А где остальные?
Японец растопырил шесть пальцев, пояснил: «С ним».
— Головнин там есть?!
Такатай-Кахи недоуменно пожимал плечами и что-то тараторил, а Рикорд тряс его и повторял:
— Головнин, капитан Го-лов-нин!
Внезапно в глазах японца сверкнул огонек, он поднял вверх обе руки и сказал:
— Капитана Хаварин не любит табак, капитана Мура любит табак. — Рикорд был вне себя от радости, крикнул Рудакова, у дверей каюты столпилась половина экипажа.
— Наши товарищи в целости!
У Рикорда будто свалился с души камень, растаяла смертельная тоска. «А ведь этот человек для меня находка!» Тут же созрел план: оставить заложников человек пять-шесть с Кахи, попробовать начать переговоры. Если не удастся, идти в Петропавловск, чтобы успеть до ледостава. Заручиться полномочиями от губернатора и Миницкого и вернуться сюда весной…
К удивлению, Такатай-Кахи спокойно и даже с пониманием отнесся к предстоящему путешествию в Россию.
— Хорошо, я готов, — ответил он и только попросил о свидании со своей женой.
— Где же она? — удивился Рикорд.
— На моем судне «Кансэ-Мару». Рикорд тут же вызвал Среднего.
— Была там какая-то женщина в каюте капитана, но мы ее не неволили, — смеясь, пояснил штурман.
Рикорд вместе с Кахи поехал на «Кансэ-Мару», извинился перед японкой. Ее привезли на «Диану», разместили в каюте вместе с женой подлекаря, угощали чаем, конфетами, подарили разные вещи. Такатай-Кахи написал письма своим родственникам, начальнику на Мацмай. Объяснил, зачем приходила «Диана», сообщил, что русские строго наказали Хвостова и Давыдова. Диктуя письмо, Рикорд невольно подумал: «Который год из-за сих бедолаг сыр-бор горит. Они почитай который год свет покинули, а их все клянут, неловко как-то».
Будучи в Иркутске, он слышал историю этих лихих офицеров. В Петербурге их чуть было не отдали под суд, но они попросились на передовую, в действующий флот на Балтике против Англии и Швеции. Отличились в боях, искупили вину храбростью в схватках с неприятелем. Да не повезло. Загуляли в отпуску в столице, за полночь возвращались домой, прыгнули через разведенный мост, промахнулись, и Нева сомкнула над ними волны…
Покинув залив Измены, «Диана» успела до ледостава в Петропавловск. Начались хлопоты. Предстояло получить разрешение Петербурга на новый рейс к берегам Японии, выколотить деньги на снаряжение «Дианы», заручиться посланием иркутского губернатора к японцам.
Рикорд поступил мудро, разместившись на берегу вместе с Такатай-Кахи в одном доме. Этим он сразу расположил к себе пленника. Такатай-Кахи был опечален. «Ему представлялось, по законам земли своей, что его, так же, как наших в Японии, будут содержать в строгом заключении. Но как велико было его удивление, когда он увидел себя помещенным не только в одном со мною доме, но и в одних покоях».
Долгими зимними вечерами «почтенный друг, добрый Такатай-Кахи» обучал родному языку, посвящал Рикорда в тонкости японского бытия, готовил к предстоящим испытаниям…
В тот самый день, 6 сентября, когда матросы «Дианы» с лейтенантом Рудаковым пленили «штилюющее японское судно», Головнина и Мура повели под конвоем в замок губернатора.
…Сразу после поимки беглецов поместили в обычную тюрьму с преступниками, где они томились до начала июля. За эти месяцы не раз пришлось морякам «Дианы» испытать превратности японской темницы. Содержали их в камере с преступниками. На их глазах соседа-воришку несколько раз вызывали на экзекуцию в тюремный двор. На допросы беглецов водили со связанными руками.
Мур с Алексеем жили отдельно. Мур окончательно сошелся с японцами, всеми силами старался им угодить и, как сказал переводчик Теске, «просился в японскую службу». Когда японцы начали разбираться с побегом моряков, Мур всячески открещивался. Шкаев, слушая его речи, не выдержал и в сердцах сказал ему:
— Побойтесь Бога, Федор Федорович! Как вам не совестно? Разве вы никогда не надеетесь быть в России?
Между тем Мур «покушался исключить себя из числа русских и старался уверить японцев, что он родом из Германии». Зачем было лгать Муру, отец которого был англичанин, а мать русская, остается загадкой.
Головнин считал, что «японцы, погубив нас, могли бы отправить его на голландских кораблях в Европу для возвращения в мнимое его отечество, Германию, откуда он мог бы прибыть в Россию. Тогда, не имея свидетелей, в его воле было составить своим приключениям какую угодно повесть, в которой он, может быть, приписал бы свои дела нам, а наши себе и сделал бы память нашу навеки ненавистной нашим соотечественникам».
…Теперь, в замке, Мур преобразился, «стал говорить ласковее и дружески», причиной этому были вести с «Дианы».
Главный чиновник показал Головнину две бумаги от Рикорда. В первой он сообщал о целях своего визита японским начальникам, а вторая была адресована Головнину. Рикорд писал, что послал бумагу на Кунашир и «в надежде и страхе ожидает ответ, жив ли командир».
Японцы не разрешили Головнину отвечать на письмо товарища, да и ответ бы не дошел до адресата, «Диана» покинула японские воды… Весточка от друзей вселила надежду в сердца моряков, оставалось ждать лета и возвращения шлюпа… В Мацмай приехал новый буниос. Смена власти пошла во благо узникам. Их наконец-то перевели из общей камеры в «прежнее жилище, называемое по-японски „оксио“, наподобие изолированного места заключения». Пищу стали давать гораздо лучше, а сверх того каждый день поведено было давать по чайной кружке саке. Стали давать книги, дали чернильницу и бумагу.
Пленники пожелали выучить японское письмо, но им не разрешили и объявили, что «японские законы запрещают учить христиан читать и писать на их языке». Но скучать заключенным не давали. Из столицы прислали для обучения русскому языку еще одного ученого японца и голландского переводчика.
Головнин возмутился. «Странно, мне кажется, — сказал он переводчику, — что губернатор по приезде своем сюда нас не видел и не объявил нам еще, какое решение в рассуждении нас сделало японское правительство, а хочет, чтоб мы учили присланных из столицы людей».
Неволя волю одолевает. Да и темница давала себя знать. С наступлением весны «впал в чрезвычайную задумчивость и сделался болен» Хлебников. Несколько дней сряду он не пил и не ел, да и сон его оставил. Расстроенное воображение представляло ему непонятные ужасы. В продолжение времени при разных обстоятельствах здоровье его хотя и поправлялось, но он не прежде совсем избавился от болезни, как по приезде уже на шлюп», — вспоминал командир.
Мур опять замудрил. Снова просил японцев оставить его у них на службе, те все время отнекивались и отказывали ему. Потом стал требовать встречи с губернатором, разозлил японцев.
Переводчик Теске заключил, «что Мур действительно лишился ума, говорил, что он или сумасшедший, или имеет крайне черное сердце». Временами Мур заговаривался, кричал во сне. «Раза два или три он покушался на свою жизнь». К нему приставили стражника на ночь, боялись за его жизнь. Японцы «называли его сумасшедшим и вместо ответа посылали за лекарством, а напоследок и действительно заставили лечить его».
Уже Головнин начал подозревать умопомешательство своего сослуживца. «Мур начал и действительно говорить, как сумасшедший; но подлинно ли он ума лишился или только притворялся, о том пусть судит Бог».
На плечи командира «Дианы» легла, по существу, вся забота о дальнейшей судьбе россиян.
Весна принесла первые весточки перемен к лучшему. Видимо, японцы поняли, что придется тем или иным способом искать примирения со своим северным соседом. Не прошел бесследно и рейд «Дианы» и «Зотика» к берегам Кунашира. Сегодня пришло два корабля, а завтра может появиться эскадра. Да и, видимо, затеплилось что-то человеческое в черных сердцах японских правителей.
10 мая Головнину принесли на подпись записку: «Мы все, как офицеры, так матросы и курилец Алексей, живы и находимся в Мацмае. Мая 10-го дня 1813 года. Василий Головнин».
Текст записки утвердили в японской столице и разослали в японские порты. Ее следовало вручить на первое русское судно.
Всем пленникам выдали материю, чтобы они сшили себе новое платье, офицерам из шелка, матросам — бумажную ткань.
20 июня японцы получили донесение с Кунашира, на рейде бросила якорь «Диана». На следующий день переводчики объявили Головнину решение губернатора: послать на «Диану» одного матроса и переводчика Алексея. Офицеров не отпускали, слишком большой риск, а вдруг не вернутся.
Кого же послать на первое свидание с родным экипажем? Командир всегда решал без сентиментальностей, но по справедливости. Собрал матросов и объявил:
— Пусть сам Бог назначит, кому из вас ехать. Тяните жребий.
Выбор пал на матроса первой статьи Дмитрия Симанова. Матрос он и есть матрос. Перед отъездом Головнин не раз уединялся с ним и наставлял:
— Гляди, главное лейтенанту Рикорду расскажешь о всех воинских укреплениях и силе японцев, где мы были в Кунашире, Хоккайдо, Мацмае, других местах. Должен сказать, как в тех местах наилучше, ежели придется, выгодно нападать на японцев. Другие какие сам припомнишь сведения.
Не забывал командир разузнать все новости с родины, где второй год шла борьба с наполеоновским нашествием.
— Прознай, какие вести из России, что про французов, где они, какие баталии произошли.
Головнин уверился, что Симанов толковый малый, все понял и задачу свою исполнит. Но здесь командира ждало разочарование. «Однако ж я крайне ошибся. После открылось, что, не доехав до „Дианы“, Симанов все позабыл и кроме некоторых несвязных отрывков ничего не мог пересказать».
На Кунашир для переговоров с Рикордом отправился помощник губернатора Сампей.
Два года жил в разлуке с товарищами матрос Симанов. Петр Рикорд живо описал волнующую встречу: «Здесь я не могу не описать трогательной сцены, которая происходила при встрече наших матросов с появившимся между ими из японского плена товарищем. В это время часть нашей команды у речки наливала бочки водою. Наш пленный матрос все шел вместе с Такатаем-Кахи, но, когда он стал сближаться с усмотревшими его на другой стороне речки русскими, между коими, вероятно, начал распознавать своих прежних товарищей, он сделал к самой речке три больших шага, как надобно воображать, давлением сердечной пружины… Тогда все наши матросы, на противоположной стороне речки стоявшие, нарушили черту нейтралитета и бросились через речку вброд, обнимать своего товарища по-христиански. Бывший при работе на берегу офицер меня уведомил, что долго не могли узнать нашего пленного матроса; так много он в своем здоровье переменился! Подле самой уже речки все воскликнули: „Симанов!“ (так его звали), он скинув шляпу, кланялся, оставаясь безмолвным, и приветствовал своих товарищей крупными слезами, катившимися из больших его глаз».
На «Диане» Симанов переходил из одних объятий в другие, но Рикорд потащил его к себе в каюту. Скинув куртку, матрос распорол воротник и вытянул жгут тонкой бумаги.
— Вам письмецо от Василь Михалыча.
От волнения Рикорд, пробежав письмо, ничего толком не понял и начал перечитывать. Первый совет командира, быть настороже при разговоре с японцами, «съезжаться на шлюпках, да так, чтобы с берега ядрами не достали». Не торопить японцев, соблюдать учтивость и твердость, расспросить подробности у Симанова.
«Обстоятельства не позволили посланного обременять бумагами, — писал командир, — и потому мне самому писать на имя министра нельзя; но знайте, где честь государя и польза отечества требуют, там я жизнь свою в копейку не ставлю, а потому и вы в таком случае меня не должны щадить; умереть все равно, теперь или лет через 10 или 20 после… Прошу тебя, любезный друг, написать за меня к моим братьям и друзьям; может быть, мне еще определила судьба с ними видеться, а может быть, нет; скажи им, чтобы в сем последнем случае они не печалились и не жалели обо мне и что я им желаю здоровья и счастья… Товарищам нашим, гг. офицерам мое усерднейшее почтение, а команде — поклон; я очень много чувствую и благодарю всех вас за великие труды, которые вы принимаете для нашего освобождения. Прощай, любезный друг, Петр Иванович, и вы все, любезные друзья; может быть, это последнее мое письмо к вам, будьте здоровы, покойны и счастливы, преданный вам Василий Головнин».
Кончив читать, Рикорд обратился, улыбаясь, к Симанову:
— Ну, поведай, братец, что тебе командир передать велел.
Симанов растерянно посмотрел на Рикорда:
— Тут в бумаге, стало быть, прописано все кумандиром.
Рикорд закашлялся от неожиданности, но матрос так ничего и не добавил, не выдержал и взмолился, заливаясь слезами:
— Ей-ей не помню, ваше благородие. Шестеро в тюрьме наших-то. Не возвращусь вовремя, как бы япони не причинили им беды какой…
Пока Рикорд занимался с Симановым, с берега возвратился Такатай-Кахи. С командиром шлюпа он общался по-родственному, без обиняков.
— Первый чиновник губернатора, Такахаси-Сампей, — передал он Рикорду, — весьма доволен вашими письмами и моим ему сообщением. Но он просит представить ему от русских властей официальное осуждение поступков Хвостова.
«Э, черт дери, опять поминают усопших», — поморщился Рикорд. Он не знал, что в этой настырности японцев подзадорили их старые друзья-голландцы. В свое время, переводя для японцев письма Хвостова, оставленные на Сахалине, голландцы от себя «добавили, будто русские грозят покорить Японию и пришлют священника для наставления японцев в христианскую религию. А Хвостова объявили наместником русского императора».
Кинув взгляд на календарь, Рикорд прикинул: «Месяц ходу до Охотска, возьму у Миницкого письмо, месяц обратно. В самый раз успею к зиме в Петропавловск».
Вручая Такатаю конверт с ответом японскому губернатору, Рикорд пояснил:
— Вашего Сампея я благодарю и извещаю, что нынче же снимаюсь с якорей и следую в Охотск за бумагами от властей. Вернусь сразу в Хакодате, как просит Сампей, но прошу лоцмана, я там не бывал ни разу.
Такатай-Кахи умиленно заглядывал в глаза собеседника. Так он привык за год к своему русскому другу. Рикорд протянул Такатаю еще два конверта:
— Сие письма для моего командира и друга Головнина, а это записка для Мура, он там, по слухам, бедокурит.
По-братски обнявшись, расстались друзья…
«Диана», осененная парусами, устремилась на север, Такатай-Кахи двинулся берегом в Мацмай.
Как хотел увидеться с ним Головнин, но японцы по закону для начала посадили его под караул. А встреча узников с возвратившимся Симановым походила на свидание с вестником «из царства живых». Но, увы, бедолага матрос только и лепетал, что все на «Диане» живы, и здоровы, ему поднесли чарку, он обнимался с каждым товарищем. Головнин же теребил его о других новостях: «Что в России? Где Наполеон?» Недавно голландцы огорошили известием, будто французы взяли Москву… Но «Симанов был один из тех людей, которых политические и военные происшествия во всю их жизнь не дерзали беспокоить…»
После ухода «Дианы» переводчики по секрету сообщили Головнину, что дела пленников налаживаются. Через пять дней их пригласил в замок губернатор. Обычно это случалось крайне редко, при важных событиях.
В торжественной обстановке, вынув из-за пазухи бумагу, губернатор зачитал ее и отдал переводчикам.
— Ваш корабль должен привезти хороший ответ в Хоккайдо. Если таковое письмо губернатор найдет удовлетворительным, то правительство уполномочивает его отпустить вас, не дожидаясь на сие особенного разрешения.
Когда переводчики с поклоном вернули бумагу губернатору, тот, обращаясь к Головнину, растянул рот в улыбке:
— Отныне вы не наши пленники, а гости. Скоро вас отправят в Хакодате, где вы соединитесь со своими соотечественниками…
Действительно, в этот же день моряков перевели из места заключения в «хорошо прибранный дом». «Стол сделали несравненно лучше и кушания подавали на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики и всегда с великим почтением».
Не прошло и недели, как русских моряков перевели в Хакодате. На этот раз, заметил Головнин, «всякий из нас мог итти или ехать верхом по своей воле и теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше».
Минула половина сентября, и Головнин забеспокоился. Наступала пора равноденственных штормов. «Поспеет ли Рикорд? Быть может, лучше ему было переждать зиму?» К тому же у Головнина появилось подозрение. Он заметил, что по берегам залива японцы построили много укреплений, соорудили батареи, в городе появилось много солдат. Не раз приходили ему в голову тревожные мысли. «Не намерены ли японцы коварством или силой захватить „Диану“ в отмщение за то, что Рикорд задержал их судно?»
Своими сомнениями он откровенно поделился с Теске. Переводчик рассмеялся и успокоил его.
— Японский закон требует великих осторожностей с иноземцами. Когда Резанов приходил в Нагасаки, там было очень много солдат и пушек…
Бывшие узники томились в ожидании, а «Диана» двенадцать дней боролась со штормами и противным ветром в океане. На совете офицеров прозвучало мнение: «Не разумнее ли спуститься к Гавайям и переждать там зимние бури?» На этот раз природа смилостивилась, все переменилось будто по волшебству. В несколько часов бешеный ветер сменился ровным, попутным, а толчея громадных валов превратилась в тихую заводь, вспененную ленивыми барашками волн.
24 сентября к Головнину прислали переводчиков. Их лица озаряли улыбки.
— Ваше судно объявилось неподалеку, в гавани Эдомо. Вам следует написать письмо капитану, что мы послали надежного лоцмана. Он просит принять Такатая-Кахи, но он будет прислан к нему только здесь, в Хакодате. Вам следует также сообщить, что для них здесь нет никакой опасности.