Страница:
Десять дней стоянки промелькнули незаметно, «Камчатка» готова была сняться с якоря, но появился Лангсдорф.
— Их величество король желал бы завтра принять вас с офицерами в своем загородном дворце, — сообщил он командиру.
Головнин недовольно кашлянул, не любил он великосветские церемонии, но консул все же упросил задержаться. Очень хотелось ему обустроить эту процедуру для поддержания своего престижа. «Камчатка» была первым русским военным кораблем в Рио-Жанейро, и он успел рассказать королю о приключениях ее капитана у японцев…
Встреча с королем откладывалась из-за дурных вестей из Лиссабона, и если бы не противный ветер и дождливая погода, Головнин ушел бы в море. Наконец в понедельник консул повез Головнина и офицеров на прием в загородную резиденцию короля.
Целый час дожидались моряки, пока «король был в церкви у вечерней молитвы». Из распахнутой настежь двери доносились пение и церковная музыка.
Никандр Филатов заглянул в полуосвещенный храм и, сморщив лицо, сообщил:
— Поют-то недурно, но больше все негры и мулаты, да и одеты дурно, в каких-то лохмотьях, не подумаешь, что для короля поют.
Сглаживая неловкость, Лангсдорф проговорил вполголоса:
— Двор короля еще не обустроился после переезда, на все денег не напасешься.
Но церемония приема соблюдалась строго.
«По окончании молитвы, — вспоминал о приеме Головнин, — первый королевский камергер, одетый в богатом красном мундире с двумя звездами, доложил о нас, и через четверть часа из галереи, где мы находились, вдруг Двери отворились в огромную залу, в дальнем конце коей стояло что-то похожее на трон, завешенное белыми занавесками. Зала сия была очень слабо освещена. Король в синем мундире с двумя лентами и с двумя звездами, в шарфе, со шпагою и с палкою стоял у стола со своим камергером. По этикету здешнего двора, вступив в залу, мы королю поклонились, пришед на половину залы, опять поклонились и, подойдя к нему, еще раз; тогда и он нам поклонился и сделал шага два вперед. Г-н Лангсдорф в звании поверенного в делах нас ему представил. Тогда король стал говорить со мною о нашем путешествии, о фрегате, каково нам нравится здешний климат и город, и, сделав вопросов десять, поклонился, пожелав нам благополучного плавания. Мы также, выходя спиною назад до самых дверей, сделали ему три поклона».
Покидая живописные и весьма уютные бухты Бразилии, командир «Камчатки» составил для себя определенное мнение об этих благодатных местах. Точно и образно подметил он значимость скрывающегося за кормой порта в будущем.
— Рио-Жанейро при беглом взгляде на карту, кажется, лежит в стороне от морских путей судов, идущих в Индию и к мысу Горн, — делился он мыслями с офицерами, собравшимися вокруг него на шканцах, — но сведущий мореплаватель тотчас усмотрит, что он находится на самой, так сказать, большой дороге и как будто нарочно природою предназначен служить ему местом отдохновения, постоялым двором. Здесь, в тропической полосе, как вы знаете, пассаты и течения влекут судно к западу или на юг. А из всех пристаней Рио-Жанейро бесспорно есть самая лучшая.
Головнин с удовлетворением искоса посмотрел на молодых мичманов, гардемаринов. Все пятеро любопытны к окружающему, порой подмечают то, что не схватывает даже его наметанный взгляд. Теперь, в море, можно сообщить им новость: Лангсдорф вместе с испанским посланником упросил его отвезти в Перу важные документы короля Испании.
— Вы знаете, господа, что после Горна мы должны следовать напрямик на Камчатку. Но обстоятельства вынуждают меня побывать в Лиме, у тамошнего правителя вицероя Пецуелы. Так что мы погостим и на западном берегу Южной Америки.
Новый, 1818 год на «Камчатке» встречали вблизи меридиана мыса Горн. Ничто так не поднимает настроение экипажа, как внимание командира. «Для сего дня унтерофицерам и рядовым была дана лишняя порция вина; а между тем и жалованье раздал я им в первый еще раз в сие путешествие по двойному окладу. Это все вместе доставило им большое удовольствие, и они сверх обыкновенных праздничных веселий нашего простого народа вздумали еще играть комедию собственного их сочинения, что и было охотно им позволено, и дано еще изобретателям сего спектакля небольшое награждение. Ничто так не способствует сохранению здоровья служителей, как веселое расположение их духа».
Почти две недели до этого шлюп пробивался сквозь штормы и шквалы к укрытой дождями и туманами южной оконечности американского материка. Стихия терзала шлюп, так же как десять лет назад хлестала наотмашь по форштевню [67] «Дианы». Тогда пришлось попятиться, велик был риск остаться вечным пленником моря.
Сейчас командир был уверен в успехе. В эти дни он делился сокровенным: «… мы вспоминали с живейшей благодарностью имена генерал-майора Орловского и кораблестроителя Стока. Сей последний под непосредственным наблюдением господина Орловского строил наш шлюп, который так хорошо выдержал все бури, коим мы были подвержены. Желательно, чтоб все строители с таким тщением и усердием скрепляли свои корабли; но к несчастью мореплавателей, не всегда так бывает!»
И все же стихия порядком испытывала стойкость русских моряков. Казалось, вот-вот шлюп достигнет заветного места, но напор волн и ветра заставлял лавировать без продвижения вперед.
Однажды встречный ветер стих, а неизвестное течение уволокло шлюп на 50 миль к северо-востоку. В другой раз штормовые волны подобрались к пристанищу капитана: «… при весьма жестокой буре от севера, которая развела столь сильное волнение, какого мы во все путешествие не имели, один вал, вышед из-под кормы, так сильно ударил вверх, что в кормовых окнах выбил рамы и щиты и наполнил мою каюту водою, которою множество из вещей перемочило. Я принужден был велеть во все окны вставить щиты, обить их изнутри парусиной и приготовить парус, чтоб обтянуть корму на случай, если бы щиты волнением выбило, что нередко случается в здешнем бурном море».
Без малого целый месяц боролись мореходы с коварным океаном и вышли победителями. На переломе января проглянуло вдруг долгожданное солнце, подул попутный южный ветер. Командир вскинул подзорную трубу. На востоке у горизонта обозначились четыре горных пика. Головнин прикинул расстояние, взглянул на карту. «Так и есть, острова Кампании!»
— Право руль, на румб норд!
Лениво переваливаясь на встречной волне, «Камчатка», накренившись на левый борт, ложилась на курс к далеким берегам Перу…
«Городом королей» назвал Лиму ее основатель, испанский конкистадор Франциско Писарро. Подъезжая к столице Перу, Головнин и его спутники ожидали увидеть красоту и величие одного из городов, сооруженных завоевателями на богатой когда-то золотом и серебром древней земле инков. Увы, взоры их порадовали своим видом лишь каменные ворота на въезде, «украшенные столпами Дорического ордена. А сам город, — заметил Головнин, — нимало не соответствует красоте ворот. Я очень много обманулся в своих ожиданиях, думая найти Лиму красивым городом. Но теперь увидел, что нет большого города в целом свете, который бы имел столь бедную наружность: улицы длинные и прямые, но крайне узки и нечисты, домики все одноэтажные и двуэтажные, низенькие со смешными деревянными балконами, оштукатуренные и выбеленные, но так дурно, что все они кажутся запачканными в грязи».
В Лиму моряков привезли в королевских экипажах из порта Кальяо, где бросила якорь «Камчатка».
Вице-король, испанский наместник, радушно принимал русских офицеров в своей резиденции. В столице разговаривали только на испанском, но Головнина выручило неплохое знание французского. Среди приближенных нашелся чиновник, владевший французским…
Роскошный обеденный стол изобиловал блюдами «в испанском вкусе: жирно и с чесноком, суп, говядина, ветчина, сосиски, голуби, индейка и другие птицы в соусе, много зелени и плодов».
Рядом с Головниным расположился негоциант в нарядном камзоле, украшенном российским орденом Святой Анны, Педро Абадия. Правитель торговой компании неплохо изъяснялся по-французски.
— Я хорошо помню русского капитана Михаила Лазарева. Он первым посетил наш порт Кальяо, выгодно купив у меня большую партию хины. От него я узнал о делах вашей компании в Ситхе. Ваш император удостоил меня сим орденом за помощь и содействие вашим судам.
Слушая собеседника, Головнин вспомнил прошлогодние статьи в петербургских журналах о кругосветном плавании корвета «Суворов». Повидаться с его командиром не пришлось.
Словоохотливый негоциант продолжал начатый разговор:
— Меня поразил прекрасный вид судна, которое называлось «Суворов». Видимо, его капитан славный моряк. К тому же у него и добрая душа. Весь город Кальяо не забыл еще, как торжественно они хоронили тогда вашего усопшего простого матроса. Капитан Лазарев и все офицеры провожали его на кладбище.
— Мне весьма лестно слышать похвалу о моем соотечественнике, но таковы вековые обычаи у русских людей. К сожалению, я не имел возможности познакомиться с капитаном Лазаревым.
Продолжая беседу, Абадия предложил за умеренную плату снабдить моряков провизией, а после королевского обеда пригласил их к себе домой…
Провожая их вечером, он взял слово с Головнина приехать погостить в воскресенье.
Переодевшись в цивильное платье, чтобы не привлекать внимание жителей, командир, взяв с собой трех гардемаринов, отправился в воскресенье с визитом к дону Педро Абадия.
Оставшиеся на корабле не скучали. Перед обедом к борту «Камчатки» подходили одна за другой лодки со знатными испанцами. Многие из них были с дамами. Оказалось, что здесь принято посещать каждый прибывший в порт корабль дружественной державы. Приехали именитые гости и из Лимы, нанести визит капитану. Вели себя испанцы довольно развязно, уселись на шканцах, заиграли гитары, закружились пары. Лукавые испанки быстро познакомились с моряками. Их кавалеры довольно снисходительно смотрели на проказы своих подруг. Одна из дам вызвала на танец Федора Матюшкина, потом просила жестами показать, где обитает Федор… Сверкая глазами, осмотрела каюту, Матюшкин налил ей бокал вина. Гостья немного отпила, потом вдруг схватила Федора в свои жаркие объятия, страстно целуя, и опустилась с ним на. диван… Смущенного Федора, впервые в жизни очутившегося в таком положении, выручил Врангель, без стука отворивший дверь. Зажигательная испанка не стушевалась, чмокнула Матюшкина в губы и, хохоча, убежала на палубу…
— Налетела, словно коршун, бесстыдница, я и опомниться не успел… — вытирал вспотевший лоб оторопевший приятель.
На другой день любознательный Матюшкин отпросился у командира на берег. Федор договорился с начальником королевской гвардии подполковником Прато, что тот будет сопровождать его на прогулке. Прато когда-то служил в русских войсках и сносно разговаривал по-русски.
Не успел Матюшкин высадиться на пляж, как его поразил вид купающихся в море. Кавалеры в купальниках держали за руки своих дам, которые, не раздеваясь, в платьях, полоскались в прибрежных волнах.
Прато, улыбаясь, пояснил Матюшкину:
— В Кальяо каждый день приезжают из Лимы купаться в море состоятельные люди. Дамы; на пляже не обнажают перед кавалерами свои дородные тела. Но вы поглядите на них в городе, там они наверстывают упущенное. И в самом деле, на улицах испанки вели себя довольно фривольно, не стесняясь показывать свои прелести мужчинам.
Тот же Прато объяснил все довольно просто.
— В Кальяо немало куртизанок, даже замужних дам, они не гнушаются развратом ради корысти, а их мужья этого не замечают…
Неподалеку от пляжа, в просторном здании, находилась Морская школа. В классной комнате преподаватель, узнав, что Матюшкин русский офицер, начал что-то горячо объяснять юным перуанцам.
— Он рассказывает, — переводил Прато, — царь Петр убежал из Москвы от врагов на остров Котлин, где теперь строят корабли.
Матюшкина покоробило.
— Будто об азиатах излагают российскую историю, — удивится Федор. — Позвольте я расскажу коротко этим юношам правду о России.
Не торопясь, Федор, обстоятельно, с расстановками, пока переводил Прато, изложил историю российского флота.
К удивлению Матюшкина, когда он кончил, молодые люди начали притопывать правой ногой. Прато расплылся в улыбке.
— Сие они аплодируют оратору…
На окраинах небольшого города Кальяо повсюду виднелись разрушенные, заросшие кустарником и деревьями стены и фундаменты, остатки развалившихся замков, домов. Федор вопросительно посмотрел на попутчика.
— Полвека тому назад на Кальяо обрушилось страшное землетрясение, почти весь город лежал в развалинах.
Матюшкин заинтересовался, разыскал очевидца, седого старика, угостил его вином.
— Давно это было, — начал рассказ, видимо, набожный старик, — в Кальяо золото и серебро текли ручьями, испанцы погрязли в безверии, пьянстве и разврате. Целыми ночами, раздевшись донага, предавались неистовым пляскам без всякой меры, подобно Содому и Гоморре. В одну из таких ночей Господь покарал безумцев. В один миг земля разверзлась, город провалился под землю. На его место хлынул океан и выбросил на берег множество кораблей.
Вечером в кают-компании моряки делились впечатлениями об увиденном и услышанном в Перу.
Немногословный командир прислушивался, запоминал сказанное, сравнивал со своими впечатлениями. Все это излагал в записках. Об истории Лимы и Перуанского королевства, ее правителях и духовных наставниках, монастырях и военной силе, выгодах торговли россиян с Перу, образе жизни и обитателях. Не обошел вниманием и прекрасную половину. «О женщинах здешних, даже из лучшего состояния, я немного слышал хорошего насчет их нравственности: все испанцы и поселившиеся здесь иностранцы, с которыми мне случалось о них говорить, смеялись и называли их слабыми и снисходительными. Я приписывал сие жаркому климату и праздной жизни, от которой удивительно как они тучнеют, но мне сказали, что склонностями их более управляет корыстолюбие, нежели другие какие-либо побуждения…»
Вице-король устроил прощальный обед, но сам прихворнул, угощала моряков на славу его жена и вручила от имени своего супруга командиру «трость, сделанную из черепаховой кости, с золотыми набалдашником и наконечником и просила принять ее в память пребывания и знакомства с ними».
Второй месяц «Камчатке» сопутствовали пассаты. Казалось бы, радуйся попутному ровному ветру, отдыхай, поправляй здоровье. Ан нет, истинный моряк жаждет схватки со стихией. Об этом за столом в кают-компании не раз заводил беседу с офицерами и гардемаринами командир шлюпа.
— Нет плавания успешнее и покойнее, как с пассатными ветрами, — начинал он обычно такой разговор за вечерним чаепитием, — но затем нет ничего и скучнее. Единообразие ненавистно человеку; ему нужны перемены: природа его того требует. Всегдашний умеренный ветер, ясная погода и спокойствие моря хотя делают плавание безопасным и приятным, но беспрестанное повторение того же в продолжение многих недель наскучит. — Усмехаясь, Головнин поглядывал на разомлевшие от скуки лица молодежи. — Один хороший ясный день после нескольких пасмурных и тихий ветер после бури доставляют мне всегда во сто крат более удовольствия, нежели несколько дней беспрерывно продолжающейся хорошей погоды…
Будто отзываясь на Просьбы мореходов, океан однажды, в начале апреля, внезапно взыграл. Внезапный шквал, а затем и шторм начали трепать шлюп. Огромный вал, ударив в корму, разметал в щепки шлюпку и швырнул ее в воду. На беду, на корме перекуривал барабанщик Иван Анисимов. Его подхватила волна и уволокла за борт…
Стоявший на вахте Федор Матюшкин первым услышал истошный крик.
Тут же шлюп подобрал паруса, лег в дрейф, за борт полетели концы. Федор с тревогой слышал, как благим матом продолжает кричать захлебывающийся матрос, голова которого то и дело скрывалась в волнах. Наконец он схватился за потравленный пеньковый конец.
— И чего орет пентюх как оглашенный, — хмурясь, проговорил за спиной вахтенного начальника Головнин.
Матюшкин удивился. Впервые он не был согласен с командиром. Ему было жаль кричавшего со страха матроса. «Как-никак любой человек в такой пучине в ужасе завопит». Он торопил прибывших матросов.
Десяток их, ухватившись за канат, быстро подтянули Анисимова под корму и, подхватив под микитки, вытащили на палубу.
Головнин, все так же нахмурившись, поманил ошалевшего Анисимова, у которого не попадал зуб на зуб.
— Ты что же, разгильдяй, вопишь? Или думаешь, мы не слышали и не ведали о тебе? Худо подумал о вахтенном? Забоялся — проглядит? Отвечай!
Мокрый с головы до ног Анисимов вытянулся перед командиром во фронт, губы его тряслись: «Рази не понятно? Человек-то в омуте адском, жизни лишается».
— Ладно, ступай выпей водки, согрейся и отправляйся в канатный ящик на сутки под арест, — морщины на лице командира разгладились. — И запомни: очень ты меня и товарищей своих, — он кивнул на матросов, — edедоверием своим обидел. Спроси их, разве я покидал их когда-нибудь в беде?
Когда барабанщик, отоспавшись на канатах, появился на палубе, Головнин подозвал его:
— Сообрази башкой, ежели ты нам не поверил, так, стало, и мы тебе не можем верить?
Анисимов понуро опустил голову, развел руками.
— Сдуру я орал-то, сам не помню, впервой так, ваш бродь.
— Ладно, повинись перед товарищами…
Бывалому капитану достаточно однажды подойти к незнакомому берегу, руководствуясь картой и лоцией, если они достоверны. Наметанный глаз навсегда запечатлевает в его сознании все приметные ориентиры на побережье и в отдалении, скалы и рифы на воде, буруны и всплески волн над подводными опасностями. Если береговые склоны поросли лесом, колебания верхушек деревьев подскажут из-менения ветра в извилинах бухты.
Головнин четвертый раз вел корабль к берегам Камчатки. Два с лишним месяца бороздил Тихий океан, не раз пересекая невидимые линии курсов Кука и Лаперуза, Василий Михайлович втайне питал надежду открыть необитаемую землю. Какой мореход не мечтает об этом! Увы. «В деле сего рода, — отметил он в этих широтах, — счастье более помогает, нежели все умозаключения». Однажды мелькнула надежда: «… ветер от востока дул довольно крепко в течение более суток, но он не развел волнения, оно было весьма мало, и лишь ветер начал утихать, то и волнение исчезло; а сверх того мы видели весьма много птиц. Не показывает ли это, что от нас на ветре недалеко была какая-нибудь неизвестная земля? Впрочем, сие могло произойти и от других причин…»
В предпоследний апрельский день, с рассветом, Головнин всматривался в туманную мглу прямо по курсу «Камчатки». Рядом с ним то и дело вырастала фигура штурмана Никифорова. Сверяясь с картой, твердил он убежденно стоявшему на вахте Матюшкину:
— Пора бы берегам открыться, оно не ко времени мрачность все заволокла.
Около полудня мгла справа, по ходу корабля, наконецто на время разошлась. Для капитана этого оказалось достаточно. Вскинув подзорную трубу, он минутку-другую всматривался в открывшийся наконец-то берег.
— Гляди, Григорий, — вскинул он руку, — зришь камень? А правее него, миль пяток, мыс безымянный? Так это к югу от входа в Авачу, пеленгуй скорехонько.
Услышав возгласы на шканцах, выбежали, не сговариваясь, Никандров и Савельев и в один голос завопили:
— Камчатка!
В это время завеса тумана начала заволакивать берег, заморосило, вперемешку с хлопьями снега, а ветер зашел к западу…
Три дня лавировала «Камчатка» у входа в Авачинскую губу в ожидании перемены погоды. Изредка, сквозь мрачность, на короткое время проглядывали берега, от уреза воды до вершин гор укрытые снегом.
— Стало быть, нынче весна здесь поздняя, — определил командир.
Второго мая с юго-востока задул легкий ветерок, и Головнин повел шлюп в Авачинскую губу. Используя посвежевший попутный ветерок, он, не останавливаясь, лавируя между встречными льдинами, в полночь привел «Камчатку» в Петропавловскую гавань, еще сплошь покрытую льдом.
На рассвете на борт с сияющим лицом поднялся командир экипажной роты капитан Колмыков, знакомый Головнина по плаванию «Дианы». Сдернув фуражку, он перекрестился и заговорил, захлебываясь:
— Ваше высокоблагородие, глазам не верю! В такую-то рань к нам прежде никто не добирался. Ледок-то только третьего дня как из губы вынесло ветром, а гавань вся укрыта. Их высокоблагородие Петр Иванович вас к себе нынче приглашает, а я безмерно рад вас видеть в здравии.
Головнин взял капитана за плечи, встряхнул.
— Ну будет, отсалютуем и съеду.
К удивлению Головнина, в ответ на его залпы с берега загремели пушки.
— Никак Петр Иванович и здесъ флотский порядок завел. Помню, прежде пушки в амбаре ржавели.
Перемены в Петропавловске приятно удивили Головнина, во всем чувствовалась твердая командирская рука, а главное, Рикорд прежде всего заботился о людях. Основной продукт питания — рыба, временами пропадала, и зимой люди, особенно бедные, голодали, кормились корой. Новый начальник Камчатки добился в столице, чтобы продавали жителям муку по твердой, казенной цене, а бедным — за полцены и дешевле. В Петропавловске открылся лазарет для жителей и военный лазарет. «Камчатка» доставила госпитальное оборудование и недостающие медикаменты. Шлюп привез снаряжение и инструменты «английской работы» для созданной Рикордом ремесленной школы.
— Нынче у нас будут свои слесаря и кузнецы, — объяснил Головнину свою затею Рикорд. — Прежде камчадалы возили в починку ружья, другие железные поделки в Нижнекамчатск, Большерецк, гоняли собак за 300 — 400 верст.
— Вполне разумно и похвально, — одобрил приятель, — а я тебе дрожки пароконные доставил, будешь разъезжать вдоль гавани и дам своих катать, — кивнул Головнин на прислушивающихся к разговору друзей, Людмилу Ивановну и сестру Петра Рикорда.
Жена Рикорда засмеялась и благодарила:
— Спасибо, Василий Михайлович, здесь туфелек не напасешься.
— А вам, Людмила Ивановна я, как обещал, фортепьяно привез в полной сохранности.
Людмила Ивановна не выдержала, подбежала к Головнину и чмокнула в щеку.
— Милый Василий Михайлович, вы не представляете, сколько радости привнесли в этот край сим инструментом.
— Вот только с выгрузкой как быть? — спросил Головнин. — Ледок недели через две сойдет, а нам время дорого. Неплохо бы прорубить канал.
— В чем вопрос, Василий Михайлович, всю экипажную роту отрядим с пешнями [68].
На следующий день в ледяном поле застучали пешни и топоры. За 10 дней прорубили канал, и «Камчатка» при тихом ветре вошла в гавань и стала на два якоря. Но природа иногда коварна. В полночь задул сильный порывистый ветер, в сторону берега двинулись массивные ледяные поля. Лед потащил шлюп вместе с якорями, приткнул к отмели и накренил.
— Худо дело, — хмурился Головнин, пробираясь по наклонной палубе. — Начнется отлив, нас совсем повалит на борт.
Вдоль бортов приготовился весь экипаж с баграми и канатами. Опять выручили опыт и смекалка командира.
У причала стоял порожний транспорт, осенью пришедший из Охотска. Головнин подозвал помощника.
— Бери скоро, Матвей Иванович, дюжины две матросов, айда на транспорт и перегоним его под борт. Мы его ошвартуем борт о борт с «Камчаткой», он нам заместо понтона послужит.
Так и сделали. Закрепили вплотную транспорт, борт с бортом, рея с реей, крепкими канатами, переждали непогоду, а потом стянули «Камчатку» на чистую воду, подвели к пристани.
Сразу начали выгружать привезенные припасы и снаряжение для Петропавловска, Нижнекамчатска, Охотска. Взамен, для поддержания устойчивости шлюпа, принимали каменный балласт. Экипаж работал с огоньком, споро. Тому благоприятствовали и близость берега, и добротная пища. Каждый день на шлюп присылали свежую рыбу, говядину, дичь, молоко. Рикорд начал прикупать в окрестностях для дальнейшего пути и рогатый скот…
По воскресным и праздничным дням «нижних чинов» командир отпускал прогуляться на берегу. Тянуло весной, вечерами у палисадников задорно голосили, кружили хороводами девки и незамужние бабы, призывно поглядывая на стоявшую у пристани «Камчатку»…
Офицеры и гардемарины, свободные от вахты и работ, вечерами съезжали на берег и каждый раз были желанными гостями в просторном доме начальника Камчатки. Делился своими впечатлениями о гостеприимстве хозяина командир «Камчатки». «Дом и стол его для всех нас были открыты; по праздникам он приглашал вместе с нами чиновников города и других почтенных людей, чтоб только доставить нам приятное занятие. Супруга и сестра его обходились с нами, как с родными». Особой похвалы удостоилась Людмила Ивановна. «Супруга господина Рикорда немало также приносит пользы здешнему краю, подавая всем пример трудолюбия. Будучи рождена и воспитана в одном из самых прекрасных климатов Российской империи, она с удовольствием предприняла многотрудный путь со своим супругом через всю Сибирь, а потом морем из Охотска в суровую Камчатку, где совсем не ропщет на ужасные, неприступные горы и дремучие леса, никакого сравнения не имеющие с родными ее украинскими долинами и садами, будучи довольна своим супругом и своими занятиями. Она соорудила первую еще оранжерею в Камчатке; о сем роде хозяйства здешним жителям и по слухам не было известно. Она научила их, что можно победить природу, не позволяющую рано сажать семена, деланием рассадником. Но важнее всего, что как она сама, так и супруг ее подают пример истинной супружеской любви и всех кротких христианских добродетелей. Я весьма счастливым себя почитаю, что сей почтенный даме мог принести удовольствие, доставив в Камчатку фортепьяно и парные дрожки со всей упряжью, первое удалось мне довезти в совершенной сохранности; это занятие в уединенном месте для того, кто любит и знает музыку, неоцененно!» Весьма миловидной и привлекательной «почтенной даме» всего двадцать два года. Ее появление в Петропавловске окрасило в романтические тона здешнюю жизнь. Приход «Камчатки» внес свежую струю в размеренное течение бытия Рикордов. Вечерами их обширный дом наполняли звонкие голоса молодых офицеров и гардемаринов. Все наперебой старались потрафить Людмиле Ивановне, за исключением, пожалуй, несколько чопорного Фердинанда Врангеля и холодно-рассудительного Федора Литке.
— Их величество король желал бы завтра принять вас с офицерами в своем загородном дворце, — сообщил он командиру.
Головнин недовольно кашлянул, не любил он великосветские церемонии, но консул все же упросил задержаться. Очень хотелось ему обустроить эту процедуру для поддержания своего престижа. «Камчатка» была первым русским военным кораблем в Рио-Жанейро, и он успел рассказать королю о приключениях ее капитана у японцев…
Встреча с королем откладывалась из-за дурных вестей из Лиссабона, и если бы не противный ветер и дождливая погода, Головнин ушел бы в море. Наконец в понедельник консул повез Головнина и офицеров на прием в загородную резиденцию короля.
Целый час дожидались моряки, пока «король был в церкви у вечерней молитвы». Из распахнутой настежь двери доносились пение и церковная музыка.
Никандр Филатов заглянул в полуосвещенный храм и, сморщив лицо, сообщил:
— Поют-то недурно, но больше все негры и мулаты, да и одеты дурно, в каких-то лохмотьях, не подумаешь, что для короля поют.
Сглаживая неловкость, Лангсдорф проговорил вполголоса:
— Двор короля еще не обустроился после переезда, на все денег не напасешься.
Но церемония приема соблюдалась строго.
«По окончании молитвы, — вспоминал о приеме Головнин, — первый королевский камергер, одетый в богатом красном мундире с двумя звездами, доложил о нас, и через четверть часа из галереи, где мы находились, вдруг Двери отворились в огромную залу, в дальнем конце коей стояло что-то похожее на трон, завешенное белыми занавесками. Зала сия была очень слабо освещена. Король в синем мундире с двумя лентами и с двумя звездами, в шарфе, со шпагою и с палкою стоял у стола со своим камергером. По этикету здешнего двора, вступив в залу, мы королю поклонились, пришед на половину залы, опять поклонились и, подойдя к нему, еще раз; тогда и он нам поклонился и сделал шага два вперед. Г-н Лангсдорф в звании поверенного в делах нас ему представил. Тогда король стал говорить со мною о нашем путешествии, о фрегате, каково нам нравится здешний климат и город, и, сделав вопросов десять, поклонился, пожелав нам благополучного плавания. Мы также, выходя спиною назад до самых дверей, сделали ему три поклона».
Покидая живописные и весьма уютные бухты Бразилии, командир «Камчатки» составил для себя определенное мнение об этих благодатных местах. Точно и образно подметил он значимость скрывающегося за кормой порта в будущем.
— Рио-Жанейро при беглом взгляде на карту, кажется, лежит в стороне от морских путей судов, идущих в Индию и к мысу Горн, — делился он мыслями с офицерами, собравшимися вокруг него на шканцах, — но сведущий мореплаватель тотчас усмотрит, что он находится на самой, так сказать, большой дороге и как будто нарочно природою предназначен служить ему местом отдохновения, постоялым двором. Здесь, в тропической полосе, как вы знаете, пассаты и течения влекут судно к западу или на юг. А из всех пристаней Рио-Жанейро бесспорно есть самая лучшая.
Головнин с удовлетворением искоса посмотрел на молодых мичманов, гардемаринов. Все пятеро любопытны к окружающему, порой подмечают то, что не схватывает даже его наметанный взгляд. Теперь, в море, можно сообщить им новость: Лангсдорф вместе с испанским посланником упросил его отвезти в Перу важные документы короля Испании.
— Вы знаете, господа, что после Горна мы должны следовать напрямик на Камчатку. Но обстоятельства вынуждают меня побывать в Лиме, у тамошнего правителя вицероя Пецуелы. Так что мы погостим и на западном берегу Южной Америки.
Новый, 1818 год на «Камчатке» встречали вблизи меридиана мыса Горн. Ничто так не поднимает настроение экипажа, как внимание командира. «Для сего дня унтерофицерам и рядовым была дана лишняя порция вина; а между тем и жалованье раздал я им в первый еще раз в сие путешествие по двойному окладу. Это все вместе доставило им большое удовольствие, и они сверх обыкновенных праздничных веселий нашего простого народа вздумали еще играть комедию собственного их сочинения, что и было охотно им позволено, и дано еще изобретателям сего спектакля небольшое награждение. Ничто так не способствует сохранению здоровья служителей, как веселое расположение их духа».
Почти две недели до этого шлюп пробивался сквозь штормы и шквалы к укрытой дождями и туманами южной оконечности американского материка. Стихия терзала шлюп, так же как десять лет назад хлестала наотмашь по форштевню [67] «Дианы». Тогда пришлось попятиться, велик был риск остаться вечным пленником моря.
Сейчас командир был уверен в успехе. В эти дни он делился сокровенным: «… мы вспоминали с живейшей благодарностью имена генерал-майора Орловского и кораблестроителя Стока. Сей последний под непосредственным наблюдением господина Орловского строил наш шлюп, который так хорошо выдержал все бури, коим мы были подвержены. Желательно, чтоб все строители с таким тщением и усердием скрепляли свои корабли; но к несчастью мореплавателей, не всегда так бывает!»
И все же стихия порядком испытывала стойкость русских моряков. Казалось, вот-вот шлюп достигнет заветного места, но напор волн и ветра заставлял лавировать без продвижения вперед.
Однажды встречный ветер стих, а неизвестное течение уволокло шлюп на 50 миль к северо-востоку. В другой раз штормовые волны подобрались к пристанищу капитана: «… при весьма жестокой буре от севера, которая развела столь сильное волнение, какого мы во все путешествие не имели, один вал, вышед из-под кормы, так сильно ударил вверх, что в кормовых окнах выбил рамы и щиты и наполнил мою каюту водою, которою множество из вещей перемочило. Я принужден был велеть во все окны вставить щиты, обить их изнутри парусиной и приготовить парус, чтоб обтянуть корму на случай, если бы щиты волнением выбило, что нередко случается в здешнем бурном море».
Без малого целый месяц боролись мореходы с коварным океаном и вышли победителями. На переломе января проглянуло вдруг долгожданное солнце, подул попутный южный ветер. Командир вскинул подзорную трубу. На востоке у горизонта обозначились четыре горных пика. Головнин прикинул расстояние, взглянул на карту. «Так и есть, острова Кампании!»
— Право руль, на румб норд!
Лениво переваливаясь на встречной волне, «Камчатка», накренившись на левый борт, ложилась на курс к далеким берегам Перу…
«Городом королей» назвал Лиму ее основатель, испанский конкистадор Франциско Писарро. Подъезжая к столице Перу, Головнин и его спутники ожидали увидеть красоту и величие одного из городов, сооруженных завоевателями на богатой когда-то золотом и серебром древней земле инков. Увы, взоры их порадовали своим видом лишь каменные ворота на въезде, «украшенные столпами Дорического ордена. А сам город, — заметил Головнин, — нимало не соответствует красоте ворот. Я очень много обманулся в своих ожиданиях, думая найти Лиму красивым городом. Но теперь увидел, что нет большого города в целом свете, который бы имел столь бедную наружность: улицы длинные и прямые, но крайне узки и нечисты, домики все одноэтажные и двуэтажные, низенькие со смешными деревянными балконами, оштукатуренные и выбеленные, но так дурно, что все они кажутся запачканными в грязи».
В Лиму моряков привезли в королевских экипажах из порта Кальяо, где бросила якорь «Камчатка».
Вице-король, испанский наместник, радушно принимал русских офицеров в своей резиденции. В столице разговаривали только на испанском, но Головнина выручило неплохое знание французского. Среди приближенных нашелся чиновник, владевший французским…
Роскошный обеденный стол изобиловал блюдами «в испанском вкусе: жирно и с чесноком, суп, говядина, ветчина, сосиски, голуби, индейка и другие птицы в соусе, много зелени и плодов».
Рядом с Головниным расположился негоциант в нарядном камзоле, украшенном российским орденом Святой Анны, Педро Абадия. Правитель торговой компании неплохо изъяснялся по-французски.
— Я хорошо помню русского капитана Михаила Лазарева. Он первым посетил наш порт Кальяо, выгодно купив у меня большую партию хины. От него я узнал о делах вашей компании в Ситхе. Ваш император удостоил меня сим орденом за помощь и содействие вашим судам.
Слушая собеседника, Головнин вспомнил прошлогодние статьи в петербургских журналах о кругосветном плавании корвета «Суворов». Повидаться с его командиром не пришлось.
Словоохотливый негоциант продолжал начатый разговор:
— Меня поразил прекрасный вид судна, которое называлось «Суворов». Видимо, его капитан славный моряк. К тому же у него и добрая душа. Весь город Кальяо не забыл еще, как торжественно они хоронили тогда вашего усопшего простого матроса. Капитан Лазарев и все офицеры провожали его на кладбище.
— Мне весьма лестно слышать похвалу о моем соотечественнике, но таковы вековые обычаи у русских людей. К сожалению, я не имел возможности познакомиться с капитаном Лазаревым.
Продолжая беседу, Абадия предложил за умеренную плату снабдить моряков провизией, а после королевского обеда пригласил их к себе домой…
Провожая их вечером, он взял слово с Головнина приехать погостить в воскресенье.
Переодевшись в цивильное платье, чтобы не привлекать внимание жителей, командир, взяв с собой трех гардемаринов, отправился в воскресенье с визитом к дону Педро Абадия.
Оставшиеся на корабле не скучали. Перед обедом к борту «Камчатки» подходили одна за другой лодки со знатными испанцами. Многие из них были с дамами. Оказалось, что здесь принято посещать каждый прибывший в порт корабль дружественной державы. Приехали именитые гости и из Лимы, нанести визит капитану. Вели себя испанцы довольно развязно, уселись на шканцах, заиграли гитары, закружились пары. Лукавые испанки быстро познакомились с моряками. Их кавалеры довольно снисходительно смотрели на проказы своих подруг. Одна из дам вызвала на танец Федора Матюшкина, потом просила жестами показать, где обитает Федор… Сверкая глазами, осмотрела каюту, Матюшкин налил ей бокал вина. Гостья немного отпила, потом вдруг схватила Федора в свои жаркие объятия, страстно целуя, и опустилась с ним на. диван… Смущенного Федора, впервые в жизни очутившегося в таком положении, выручил Врангель, без стука отворивший дверь. Зажигательная испанка не стушевалась, чмокнула Матюшкина в губы и, хохоча, убежала на палубу…
— Налетела, словно коршун, бесстыдница, я и опомниться не успел… — вытирал вспотевший лоб оторопевший приятель.
На другой день любознательный Матюшкин отпросился у командира на берег. Федор договорился с начальником королевской гвардии подполковником Прато, что тот будет сопровождать его на прогулке. Прато когда-то служил в русских войсках и сносно разговаривал по-русски.
Не успел Матюшкин высадиться на пляж, как его поразил вид купающихся в море. Кавалеры в купальниках держали за руки своих дам, которые, не раздеваясь, в платьях, полоскались в прибрежных волнах.
Прато, улыбаясь, пояснил Матюшкину:
— В Кальяо каждый день приезжают из Лимы купаться в море состоятельные люди. Дамы; на пляже не обнажают перед кавалерами свои дородные тела. Но вы поглядите на них в городе, там они наверстывают упущенное. И в самом деле, на улицах испанки вели себя довольно фривольно, не стесняясь показывать свои прелести мужчинам.
Тот же Прато объяснил все довольно просто.
— В Кальяо немало куртизанок, даже замужних дам, они не гнушаются развратом ради корысти, а их мужья этого не замечают…
Неподалеку от пляжа, в просторном здании, находилась Морская школа. В классной комнате преподаватель, узнав, что Матюшкин русский офицер, начал что-то горячо объяснять юным перуанцам.
— Он рассказывает, — переводил Прато, — царь Петр убежал из Москвы от врагов на остров Котлин, где теперь строят корабли.
Матюшкина покоробило.
— Будто об азиатах излагают российскую историю, — удивится Федор. — Позвольте я расскажу коротко этим юношам правду о России.
Не торопясь, Федор, обстоятельно, с расстановками, пока переводил Прато, изложил историю российского флота.
К удивлению Матюшкина, когда он кончил, молодые люди начали притопывать правой ногой. Прато расплылся в улыбке.
— Сие они аплодируют оратору…
На окраинах небольшого города Кальяо повсюду виднелись разрушенные, заросшие кустарником и деревьями стены и фундаменты, остатки развалившихся замков, домов. Федор вопросительно посмотрел на попутчика.
— Полвека тому назад на Кальяо обрушилось страшное землетрясение, почти весь город лежал в развалинах.
Матюшкин заинтересовался, разыскал очевидца, седого старика, угостил его вином.
— Давно это было, — начал рассказ, видимо, набожный старик, — в Кальяо золото и серебро текли ручьями, испанцы погрязли в безверии, пьянстве и разврате. Целыми ночами, раздевшись донага, предавались неистовым пляскам без всякой меры, подобно Содому и Гоморре. В одну из таких ночей Господь покарал безумцев. В один миг земля разверзлась, город провалился под землю. На его место хлынул океан и выбросил на берег множество кораблей.
Вечером в кают-компании моряки делились впечатлениями об увиденном и услышанном в Перу.
Немногословный командир прислушивался, запоминал сказанное, сравнивал со своими впечатлениями. Все это излагал в записках. Об истории Лимы и Перуанского королевства, ее правителях и духовных наставниках, монастырях и военной силе, выгодах торговли россиян с Перу, образе жизни и обитателях. Не обошел вниманием и прекрасную половину. «О женщинах здешних, даже из лучшего состояния, я немного слышал хорошего насчет их нравственности: все испанцы и поселившиеся здесь иностранцы, с которыми мне случалось о них говорить, смеялись и называли их слабыми и снисходительными. Я приписывал сие жаркому климату и праздной жизни, от которой удивительно как они тучнеют, но мне сказали, что склонностями их более управляет корыстолюбие, нежели другие какие-либо побуждения…»
Вице-король устроил прощальный обед, но сам прихворнул, угощала моряков на славу его жена и вручила от имени своего супруга командиру «трость, сделанную из черепаховой кости, с золотыми набалдашником и наконечником и просила принять ее в память пребывания и знакомства с ними».
Второй месяц «Камчатке» сопутствовали пассаты. Казалось бы, радуйся попутному ровному ветру, отдыхай, поправляй здоровье. Ан нет, истинный моряк жаждет схватки со стихией. Об этом за столом в кают-компании не раз заводил беседу с офицерами и гардемаринами командир шлюпа.
— Нет плавания успешнее и покойнее, как с пассатными ветрами, — начинал он обычно такой разговор за вечерним чаепитием, — но затем нет ничего и скучнее. Единообразие ненавистно человеку; ему нужны перемены: природа его того требует. Всегдашний умеренный ветер, ясная погода и спокойствие моря хотя делают плавание безопасным и приятным, но беспрестанное повторение того же в продолжение многих недель наскучит. — Усмехаясь, Головнин поглядывал на разомлевшие от скуки лица молодежи. — Один хороший ясный день после нескольких пасмурных и тихий ветер после бури доставляют мне всегда во сто крат более удовольствия, нежели несколько дней беспрерывно продолжающейся хорошей погоды…
Будто отзываясь на Просьбы мореходов, океан однажды, в начале апреля, внезапно взыграл. Внезапный шквал, а затем и шторм начали трепать шлюп. Огромный вал, ударив в корму, разметал в щепки шлюпку и швырнул ее в воду. На беду, на корме перекуривал барабанщик Иван Анисимов. Его подхватила волна и уволокла за борт…
Стоявший на вахте Федор Матюшкин первым услышал истошный крик.
Тут же шлюп подобрал паруса, лег в дрейф, за борт полетели концы. Федор с тревогой слышал, как благим матом продолжает кричать захлебывающийся матрос, голова которого то и дело скрывалась в волнах. Наконец он схватился за потравленный пеньковый конец.
— И чего орет пентюх как оглашенный, — хмурясь, проговорил за спиной вахтенного начальника Головнин.
Матюшкин удивился. Впервые он не был согласен с командиром. Ему было жаль кричавшего со страха матроса. «Как-никак любой человек в такой пучине в ужасе завопит». Он торопил прибывших матросов.
Десяток их, ухватившись за канат, быстро подтянули Анисимова под корму и, подхватив под микитки, вытащили на палубу.
Головнин, все так же нахмурившись, поманил ошалевшего Анисимова, у которого не попадал зуб на зуб.
— Ты что же, разгильдяй, вопишь? Или думаешь, мы не слышали и не ведали о тебе? Худо подумал о вахтенном? Забоялся — проглядит? Отвечай!
Мокрый с головы до ног Анисимов вытянулся перед командиром во фронт, губы его тряслись: «Рази не понятно? Человек-то в омуте адском, жизни лишается».
— Ладно, ступай выпей водки, согрейся и отправляйся в канатный ящик на сутки под арест, — морщины на лице командира разгладились. — И запомни: очень ты меня и товарищей своих, — он кивнул на матросов, — edедоверием своим обидел. Спроси их, разве я покидал их когда-нибудь в беде?
Когда барабанщик, отоспавшись на канатах, появился на палубе, Головнин подозвал его:
— Сообрази башкой, ежели ты нам не поверил, так, стало, и мы тебе не можем верить?
Анисимов понуро опустил голову, развел руками.
— Сдуру я орал-то, сам не помню, впервой так, ваш бродь.
— Ладно, повинись перед товарищами…
Бывалому капитану достаточно однажды подойти к незнакомому берегу, руководствуясь картой и лоцией, если они достоверны. Наметанный глаз навсегда запечатлевает в его сознании все приметные ориентиры на побережье и в отдалении, скалы и рифы на воде, буруны и всплески волн над подводными опасностями. Если береговые склоны поросли лесом, колебания верхушек деревьев подскажут из-менения ветра в извилинах бухты.
Головнин четвертый раз вел корабль к берегам Камчатки. Два с лишним месяца бороздил Тихий океан, не раз пересекая невидимые линии курсов Кука и Лаперуза, Василий Михайлович втайне питал надежду открыть необитаемую землю. Какой мореход не мечтает об этом! Увы. «В деле сего рода, — отметил он в этих широтах, — счастье более помогает, нежели все умозаключения». Однажды мелькнула надежда: «… ветер от востока дул довольно крепко в течение более суток, но он не развел волнения, оно было весьма мало, и лишь ветер начал утихать, то и волнение исчезло; а сверх того мы видели весьма много птиц. Не показывает ли это, что от нас на ветре недалеко была какая-нибудь неизвестная земля? Впрочем, сие могло произойти и от других причин…»
В предпоследний апрельский день, с рассветом, Головнин всматривался в туманную мглу прямо по курсу «Камчатки». Рядом с ним то и дело вырастала фигура штурмана Никифорова. Сверяясь с картой, твердил он убежденно стоявшему на вахте Матюшкину:
— Пора бы берегам открыться, оно не ко времени мрачность все заволокла.
Около полудня мгла справа, по ходу корабля, наконецто на время разошлась. Для капитана этого оказалось достаточно. Вскинув подзорную трубу, он минутку-другую всматривался в открывшийся наконец-то берег.
— Гляди, Григорий, — вскинул он руку, — зришь камень? А правее него, миль пяток, мыс безымянный? Так это к югу от входа в Авачу, пеленгуй скорехонько.
Услышав возгласы на шканцах, выбежали, не сговариваясь, Никандров и Савельев и в один голос завопили:
— Камчатка!
В это время завеса тумана начала заволакивать берег, заморосило, вперемешку с хлопьями снега, а ветер зашел к западу…
Три дня лавировала «Камчатка» у входа в Авачинскую губу в ожидании перемены погоды. Изредка, сквозь мрачность, на короткое время проглядывали берега, от уреза воды до вершин гор укрытые снегом.
— Стало быть, нынче весна здесь поздняя, — определил командир.
Второго мая с юго-востока задул легкий ветерок, и Головнин повел шлюп в Авачинскую губу. Используя посвежевший попутный ветерок, он, не останавливаясь, лавируя между встречными льдинами, в полночь привел «Камчатку» в Петропавловскую гавань, еще сплошь покрытую льдом.
На рассвете на борт с сияющим лицом поднялся командир экипажной роты капитан Колмыков, знакомый Головнина по плаванию «Дианы». Сдернув фуражку, он перекрестился и заговорил, захлебываясь:
— Ваше высокоблагородие, глазам не верю! В такую-то рань к нам прежде никто не добирался. Ледок-то только третьего дня как из губы вынесло ветром, а гавань вся укрыта. Их высокоблагородие Петр Иванович вас к себе нынче приглашает, а я безмерно рад вас видеть в здравии.
Головнин взял капитана за плечи, встряхнул.
— Ну будет, отсалютуем и съеду.
К удивлению Головнина, в ответ на его залпы с берега загремели пушки.
— Никак Петр Иванович и здесъ флотский порядок завел. Помню, прежде пушки в амбаре ржавели.
Перемены в Петропавловске приятно удивили Головнина, во всем чувствовалась твердая командирская рука, а главное, Рикорд прежде всего заботился о людях. Основной продукт питания — рыба, временами пропадала, и зимой люди, особенно бедные, голодали, кормились корой. Новый начальник Камчатки добился в столице, чтобы продавали жителям муку по твердой, казенной цене, а бедным — за полцены и дешевле. В Петропавловске открылся лазарет для жителей и военный лазарет. «Камчатка» доставила госпитальное оборудование и недостающие медикаменты. Шлюп привез снаряжение и инструменты «английской работы» для созданной Рикордом ремесленной школы.
— Нынче у нас будут свои слесаря и кузнецы, — объяснил Головнину свою затею Рикорд. — Прежде камчадалы возили в починку ружья, другие железные поделки в Нижнекамчатск, Большерецк, гоняли собак за 300 — 400 верст.
— Вполне разумно и похвально, — одобрил приятель, — а я тебе дрожки пароконные доставил, будешь разъезжать вдоль гавани и дам своих катать, — кивнул Головнин на прислушивающихся к разговору друзей, Людмилу Ивановну и сестру Петра Рикорда.
Жена Рикорда засмеялась и благодарила:
— Спасибо, Василий Михайлович, здесь туфелек не напасешься.
— А вам, Людмила Ивановна я, как обещал, фортепьяно привез в полной сохранности.
Людмила Ивановна не выдержала, подбежала к Головнину и чмокнула в щеку.
— Милый Василий Михайлович, вы не представляете, сколько радости привнесли в этот край сим инструментом.
— Вот только с выгрузкой как быть? — спросил Головнин. — Ледок недели через две сойдет, а нам время дорого. Неплохо бы прорубить канал.
— В чем вопрос, Василий Михайлович, всю экипажную роту отрядим с пешнями [68].
На следующий день в ледяном поле застучали пешни и топоры. За 10 дней прорубили канал, и «Камчатка» при тихом ветре вошла в гавань и стала на два якоря. Но природа иногда коварна. В полночь задул сильный порывистый ветер, в сторону берега двинулись массивные ледяные поля. Лед потащил шлюп вместе с якорями, приткнул к отмели и накренил.
— Худо дело, — хмурился Головнин, пробираясь по наклонной палубе. — Начнется отлив, нас совсем повалит на борт.
Вдоль бортов приготовился весь экипаж с баграми и канатами. Опять выручили опыт и смекалка командира.
У причала стоял порожний транспорт, осенью пришедший из Охотска. Головнин подозвал помощника.
— Бери скоро, Матвей Иванович, дюжины две матросов, айда на транспорт и перегоним его под борт. Мы его ошвартуем борт о борт с «Камчаткой», он нам заместо понтона послужит.
Так и сделали. Закрепили вплотную транспорт, борт с бортом, рея с реей, крепкими канатами, переждали непогоду, а потом стянули «Камчатку» на чистую воду, подвели к пристани.
Сразу начали выгружать привезенные припасы и снаряжение для Петропавловска, Нижнекамчатска, Охотска. Взамен, для поддержания устойчивости шлюпа, принимали каменный балласт. Экипаж работал с огоньком, споро. Тому благоприятствовали и близость берега, и добротная пища. Каждый день на шлюп присылали свежую рыбу, говядину, дичь, молоко. Рикорд начал прикупать в окрестностях для дальнейшего пути и рогатый скот…
По воскресным и праздничным дням «нижних чинов» командир отпускал прогуляться на берегу. Тянуло весной, вечерами у палисадников задорно голосили, кружили хороводами девки и незамужние бабы, призывно поглядывая на стоявшую у пристани «Камчатку»…
Офицеры и гардемарины, свободные от вахты и работ, вечерами съезжали на берег и каждый раз были желанными гостями в просторном доме начальника Камчатки. Делился своими впечатлениями о гостеприимстве хозяина командир «Камчатки». «Дом и стол его для всех нас были открыты; по праздникам он приглашал вместе с нами чиновников города и других почтенных людей, чтоб только доставить нам приятное занятие. Супруга и сестра его обходились с нами, как с родными». Особой похвалы удостоилась Людмила Ивановна. «Супруга господина Рикорда немало также приносит пользы здешнему краю, подавая всем пример трудолюбия. Будучи рождена и воспитана в одном из самых прекрасных климатов Российской империи, она с удовольствием предприняла многотрудный путь со своим супругом через всю Сибирь, а потом морем из Охотска в суровую Камчатку, где совсем не ропщет на ужасные, неприступные горы и дремучие леса, никакого сравнения не имеющие с родными ее украинскими долинами и садами, будучи довольна своим супругом и своими занятиями. Она соорудила первую еще оранжерею в Камчатке; о сем роде хозяйства здешним жителям и по слухам не было известно. Она научила их, что можно победить природу, не позволяющую рано сажать семена, деланием рассадником. Но важнее всего, что как она сама, так и супруг ее подают пример истинной супружеской любви и всех кротких христианских добродетелей. Я весьма счастливым себя почитаю, что сей почтенный даме мог принести удовольствие, доставив в Камчатку фортепьяно и парные дрожки со всей упряжью, первое удалось мне довезти в совершенной сохранности; это занятие в уединенном месте для того, кто любит и знает музыку, неоцененно!» Весьма миловидной и привлекательной «почтенной даме» всего двадцать два года. Ее появление в Петропавловске окрасило в романтические тона здешнюю жизнь. Приход «Камчатки» внес свежую струю в размеренное течение бытия Рикордов. Вечерами их обширный дом наполняли звонкие голоса молодых офицеров и гардемаринов. Все наперебой старались потрафить Людмиле Ивановне, за исключением, пожалуй, несколько чопорного Фердинанда Врангеля и холодно-рассудительного Федора Литке.