– В таком случае, я вам запрещаю становиться страшилищем в моем присутствии.
– Хорошо, я передам это бесу.
– Почему бы вам просто не согласиться со мной?
– Потому, потому что мы как суверен, как венценосная особа никогда не уступим притязаниям Испании без достаточных на то оснований.
– Ах, вот как.
– Да, сеньор барон, именно так.
– Куда вы?
– Писать свой портрет.
– Тогда идите, но к обеду приходите еще венценосной, кстати, я поставил вам мат.
Я пробормотала:
– Увы мне, увы, – и скрылась.
Я и правда собиралась в мастерской набросать что-нибудь на скорую руку, которая занудливо чесалась: сумею я передать упругую тяжесть складок и бархатистую фактуру ткани или нет? Но там были еще жемчуга и кружева, и в конце концов я увлеклась так, что этот день и последующие, пока не закончила портрет, проходила венценосной без перерыва и даже к ужину не переодевалась. Корсан не возражал, напротив, был доволен, и я, в общем, тоже, потому что то ли вошла в роль и действовала на него, то ли он вошел и я ему подыгрывала, но я была по-королевски проста и только чуть надменно-снисходительна, а он почтительно послушен, до того, что я его просто отсылала взглядом от моих покоев и вообще командовала им как хотела.
Портрет он не видел, хотя и порывался, но я была непреклонна, и вот, наконец, скинув царственную личину и натянув платье попроще, рано утром я пробралась к нему в кабинет, его, слава богу, не оказалось, водрузила на злополучную подставку портрет и смылась, прихватив сундук-ларец; надо было срочно заняться капитаном, я его совсем забросила, боюсь, как бы опять не одичал.
Сундук я закопала вовремя, еще даже время осталось следы замести, когда на «Беспощадном» пробили склянки. На капитанские громы, молнии и намеки на пеньковый галстук за дезертирство я оправдалась тем, что находилась в плену у наших заклятых врагов, но мне удалось бежать, и не просто, а еще и похитить один важнейший адмиралтейский пакет, в котором должно быть что-то сверхсекретное, потому что за мною была наряжена громадная погоня, пришлось загнать дюжину лошадей и поубивать массу преследователей.
Капитан, не мешкая, выхватил у меня пакет, сломал печать и погрузился в изучение гербовых бумаг как минимум до обеда. Дело выходило не простое, чтобы добраться до сундука с барка «Святой Антоний», потерпевшего крушение в здешних опасных водах, надо разгадать несколько головоломок, составленных покойным капитаном барка. Его милость наотрез отказались от моих услуг и списали меня на берег, пока они сами не решат закавыку. Когда придет время действовать, они пришлют нарочного. Ну что же, ничего не оставалось, как подчиниться.
ГЛАВА 35. КРЕПОСТЬ, В КОТОРОЙ ПОЯВИЛИСЬ БРЕШИ
ГЛАВА 36. ВЫСШИЙ КЛАСС НАХАЛЬСТВА, ИЛИ ЧЕТВЕРТАЯ РАЗБИТАЯ ГОЛОВА
ГЛАВА 37. СТИХИЯ
– Хорошо, я передам это бесу.
– Почему бы вам просто не согласиться со мной?
– Потому, потому что мы как суверен, как венценосная особа никогда не уступим притязаниям Испании без достаточных на то оснований.
– Ах, вот как.
– Да, сеньор барон, именно так.
– Куда вы?
– Писать свой портрет.
– Тогда идите, но к обеду приходите еще венценосной, кстати, я поставил вам мат.
Я пробормотала:
– Увы мне, увы, – и скрылась.
Я и правда собиралась в мастерской набросать что-нибудь на скорую руку, которая занудливо чесалась: сумею я передать упругую тяжесть складок и бархатистую фактуру ткани или нет? Но там были еще жемчуга и кружева, и в конце концов я увлеклась так, что этот день и последующие, пока не закончила портрет, проходила венценосной без перерыва и даже к ужину не переодевалась. Корсан не возражал, напротив, был доволен, и я, в общем, тоже, потому что то ли вошла в роль и действовала на него, то ли он вошел и я ему подыгрывала, но я была по-королевски проста и только чуть надменно-снисходительна, а он почтительно послушен, до того, что я его просто отсылала взглядом от моих покоев и вообще командовала им как хотела.
Портрет он не видел, хотя и порывался, но я была непреклонна, и вот, наконец, скинув царственную личину и натянув платье попроще, рано утром я пробралась к нему в кабинет, его, слава богу, не оказалось, водрузила на злополучную подставку портрет и смылась, прихватив сундук-ларец; надо было срочно заняться капитаном, я его совсем забросила, боюсь, как бы опять не одичал.
Сундук я закопала вовремя, еще даже время осталось следы замести, когда на «Беспощадном» пробили склянки. На капитанские громы, молнии и намеки на пеньковый галстук за дезертирство я оправдалась тем, что находилась в плену у наших заклятых врагов, но мне удалось бежать, и не просто, а еще и похитить один важнейший адмиралтейский пакет, в котором должно быть что-то сверхсекретное, потому что за мною была наряжена громадная погоня, пришлось загнать дюжину лошадей и поубивать массу преследователей.
Капитан, не мешкая, выхватил у меня пакет, сломал печать и погрузился в изучение гербовых бумаг как минимум до обеда. Дело выходило не простое, чтобы добраться до сундука с барка «Святой Антоний», потерпевшего крушение в здешних опасных водах, надо разгадать несколько головоломок, составленных покойным капитаном барка. Его милость наотрез отказались от моих услуг и списали меня на берег, пока они сами не решат закавыку. Когда придет время действовать, они пришлют нарочного. Ну что же, ничего не оставалось, как подчиниться.
ГЛАВА 35. КРЕПОСТЬ, В КОТОРОЙ ПОЯВИЛИСЬ БРЕШИ
Я не хотела, но ноги меня понесли прямо к Корсану, потому что авторское тщеславие – страшная штука, ему ничего не стоит пересилить все доводы рассудка.
Дверь была приоткрыта, и я осторожно заглянула вовнутрь. Корсан сидел на краешке стола, сложив руки на груди. Его задумчивый взгляд был устремлен на подставку, то есть на мой портрет, и такой, что по нему ничего нельзя было прочитать: одобряет он или порицает, и если порицает, то за что именно.
Войти я не решилась. Я постояла у двери, поколебалась, но все равно не решилась и, рассердившись неизвестно на что, пошла слоняться по дому и, наверное, черт меня надоумил, полезла на чердак.
Одной там было жутковато, но я подбадривала себя уговорами, что на чердаках грозы очень редки и это не вертолет, а мыши – что ж, сразу не съедят, успею крикнуть напоследок, кажется, это возымело кое-какое действие, и я более уверенно пустилась исследовать пыль времен, скопившуюся здесь в изобилии. Больше всего меня заинтересовал чемодан с книгами и фотографиями. Они относились к девятнадцатому веку, его концу и уж одним только этим были привлекательны.
Томные дамы в белых длинных платьях, шляпах и с зонтиками, господа в сюртуках, с тростями, при усах и цепочках, глядели безмятежно и празднично. И казалось, что они жили легко и беззаботно и не были так умудрены, как мы, и их не обуревали страсти и разочарования. Хотелось крикнуть им: «Господа! Послушайте! Вы не подозревали, какими вы были счастливцами!»
Я нашла еще один альбом, раскрыла и замерла, потому что этот мальчик мне был хорошо знаком, и этот юноша тоже. Это был Корсан еще до своего несчастья. У меня даже дух захватило от его необыкновенного лица. Тонкое, изящных линий, и самое главное – глаза, а улыбка! Боже мой! Оно было слишком хорошо для нашего мира, слишком светло и одухотворенно. И еще с ним стояла тоненькая девушка. Я сразу поняла, что это его возлюбленная Сессилия, она была подобна ему. То были два ангела, которых жестокая судьба занесла не в их время. Но она исправила свою ошибку, одного забрала на небо, а по другому прошлась своим чудовищным катком.
Я встала и захлопнула альбом оттого, что было невыносимо грустно, и, растяпа, выронила фонарь, и все погрузилось в непроглядный мрак под стать моему настроению. Как всегда! Я пошарила внизу, нашла фонарь, но он не зажигался. Посидела, глаза немного привыкли к темноте, встала и двинулась в предполагаемом направлении.
Я добралась бы благополучно, если бы не страх, который внезапно напал на меня, мне померещился подозрительный шорох и писк. Я рванула, не разбирая дороги, на что-то наступила и полетела, и поняла, что значит искры из глаз от боли. Это как у меня сейчас. Все бы ничего, но нога! Я не могу встать и шевельнуть ею. Неужели сломала?! Я осталась сидеть в надежде, что боль поутихнет и смогу как-нибудь дойти, но она и не думала утихать. Я осторожно ощупала ступню и заплакала, потому что она была неестественно вывернута. Ну вот, доигралась! Фантазия у меня всегда рада стараться и услужливо набросала ближайшее будущее: два здоровенных санитара держат меня под белые руки, а седенький профессор громыхает зубастой двуручной пилой, потом они все стоят на высоком крыльце, машут мне платочками, а я бойко ковыляю на костылях. Ну что за дура, ей богу! Слезы у меня тут же высохли от досады, и я поползла к двери. Открыла ее и выбралась на площадку. Но по лестнице мне все равно никак не спуститься. Я ждала, но никто не появлялся, а кричать не хотелось, однако не век же мне так сидеть горемычной. Я разулась и с первого раза попала в металлическое чучело, рыцарь неодобрительно звякнул, но как-то не очень гневно и звонко, второй раз получилось значительно лучше и появился Жорж, осторожно выглядывающий из-за угла в надежде Билли зацапать.
– Жорж! – позвала я.
– Лиз, вы чего там сидите? – удивленно спросил он.
– Я не могу спуститься, у меня что-то с ногой сделалось.
– Ах ты, господи! Я сейчас хозяина позову.
Корсан примчался тотчас, очень встревоженный.
– Я, кажется, ее сломала, – виновато улыбнулась я, успокаивая его.
Он взял меня на руки, отнес в мою комнату и там осмотрел.
– К счастью, это всего лишь вывих. Вам сейчас будет больно, но придется потерпеть.
Он приказал Жоржу покрепче вцепиться в меня и дернул.
Я вскрикнула. Никто бы на моем месте не удержался. У меня из глаз не то что искры посыпались, а и слезы, причем крупные, как горох.
– Ну, ну, милая леди, боль сейчас пройдет.
Да-а, ему легко говорить, нога-то не его.
– Ой, нет, не трогайте больше! – вскричала я.
– Я не буду, но попробуйте сами шевельнуть ступней.
Я попробовала. Больно, но терпеть можно. И хотела встать, но Корсан не разрешил.
– Сейчас это делать не следует. У вас растяжение, и вам придется обходиться одной ногой несколько дней.
Жорж принес бинт, и Корсан забинтовал мне пострадавшую.
– Ловко вы это! – похвалила я его умелые руки.
– Была кое-какая практика. А теперь, милая леди, расскажите, как это вас угораздило.
– Просто фонарь погас, потом мыши померещились, я на что-то наступила, ну и вот, – я вздохнула.
– И какая нелегкая вас туда понесла?
– Ну там же интересно! Пыль веков осела!
– Вы, наверно, в детстве были очень послушной, тихой маленькой девочкой.
– Да, откуда вы знаете?
– Догадался, потому что сейчас вы наверстываете упущенное.
– Вы думаете, это плохо? – забеспокоилась я.
– Нет, но сейчас вас уже нельзя поставить в угол и лишить сладкого за ваши проделки.
– И не надо. Кстати, а что вы думаете о портрете?
– Он очень не плох.
– Правда?! – обрадовалась я.
– Увы.
– Почему?
– Для хорошенькой женщины талант – преступление, она тогда забывает о своем главном предназначении.
– О каком?
– Одно в вас хорошо, милая леди, догадливостью вы не отличаетесь.
– Говорите уж прямо, что я глупа как пробка.
– Ну я бы не был так категоричен.
– Я вас больше не задерживаю. Не вижу, чего ради вы тратите на меня свое время?
– И тем не менее я задержусь здесь, когда вы сердитесь, то становитесь неотразимой.
– Вы сейчас сказали, как Энтони, мы всегда с ним ссорились.
– А со Стивом?
– Нет, за все время мы поссорились только два раза.
– Из-за чего?
– Ну это не существенно, я опять наболтала вам много лишнего.
– Вы мне не хотите сказать?
– Нет.
– Но я уже знаю, он ревновал вас. И было за что?
– Нет, не было.
– Не лгите, я уже говорил, что вы это не умеете.
– Это не то, что вы думаете.
– А что же я думаю?
– Ну что я изменяла ему.
– А разве нет?
– Представьте себе!
– Вы меня разочаровали, ну да ладно, пора обедать. Я вас понесу, милая леди, и не возражайте, не поможет, но прежде вам надо переодеться и смыть пыль веков.
Он отнес меня в ванную и поддерживал, пока я мыла лицо и руки, потом вернул обратно и велел переодеваться в платье, которое достал, и добавил:
– Не стесняйтесь, я отвернусь.
Я успела одернуть юбку, когда он повернулся.
– Вы готовы?
Я кивнула.
Опасения мои не сбылись: после обеда он принес меня в мою комнату и откланялся, но перед уходом сказал, что через два часа вернется и заберет на прогулку. И на том спасибо. Я немного поскакала на одной ноге, но очень-то не разбежишься, устала, забралась в кресло и уснула.
Проснулась я у Корсана на руках.
– Эй, милая леди, не вырывайтесь так яростно. Вы забыли, пока спали, что вы теперь одноногая леди. Я не причиню вам зла, я просто хочу покатать вас. Вам это будет полезно.
– Вы должны были разбудить меня.
– Зачем?
– Так положено, и потом, вы напугали меня и могли выронить.
– Это исключено, свою драгоценную ношу я удержу в любом случае, даже если она брыкается, как упрямая ослица.
– Несите меня обратно!
– Почему?
– Раз я ослица, то не хочу обременять вас заботами о моей персоне.
– Но я сам не прочь обремениться, держать в своих руках хорошенькую рассерженную персону – занятие заманчивое, но рискованное. Заманчивое понятно почему, а рискованное – потому что можно прислушаться к нашептыванию дьявола и заложить ему душу ради вашей благосклонности, но не беспокойтесь, я не поддамся на уговоры этой канальи.
– Вы в этом уверены?
– Да.
– Жаль, а я видела вашу фотографию и Сессилии тоже.
– Где вы ее раздобыли?
– На чердаке, там один альбом нашелся.
– Черт, забыл, надо будет сжечь.
– О, что вы, не надо!
Пока я ругала себя за длинный язык, Корсан взлетел на вороного и посадил меня перед собой. Некоторое время мы ехали молча, наконец я решилась и спросила:
– Вы сердитесь?
– Нет.
Я повернулась: если бы не эта складка на лбу, это могло бы сойти за правду.
– Что вы меня разглядываете, как картину? Очень я изменился с тех пор?
– Нет, то есть да.
– Ответ интересный.
– Ну когда вы меня несли, вы были почти прежним, а сейчас другой.
– Чем же другой? Если даже мой шрам вас не смущает.
– Вот этим.
Я провела пальцем по сердитой складке на лбу. Но вместо того, чтобы разгладиться, как я хотела, она углубилась, и вообще их стало две.
– Я больше не буду.
– Да уж, милая леди, вы меня провоцируете. Оставим живых в покое, эта публика ненадежная, а поговорим лучше о мертвых. Что вы думаете о юном Корсане и его невесте?
– Они были похожи и созданы друг для друга, оба красивые и не от мира сего. И ужасно жаль их, и грустно. Вы, должно быть, до сих пор любите Сессилию.
– Почему я должен любить ее?
– Потому что ее нельзя не любить, она трогательно хороша.
– Но вы путаете, человек, который любил эту девушку, умер пятнадцать лет назад, я уже не способен на такой безумный риск.
– Жаль.
– Почему?
– Вы лишите себя счастья.
– Наоборот, я уберегу себя от несчастья.
– Но если бы вы полюбили кого-нибудь, то вы бы всех простили.
– В том числе вашего мужа?
– Да.
– И значит, отпустил вас к нему?
– Ага.
– Ну, милая леди, вы так бесхитростно корыстны, что я так же прямо заявляю: я не отпущу вас.
– И вы не передумаете?
– Нет, откуда у вас появилась такая странная идея?
– Вы изменились, вы не такой злодей, как были.
– Ошибаетесь, тот же самый, и сейчас я вам докажу.
Он повернул мою голову к себе и поцеловал. Но глаза! Я успела увидеть их выражение, оно было как у Стива, когда он целовал меня. Да! Да!
Я не знаю, как мы не свалились, когда услышали аплодисменты и голос:
– Браво, сеньоры, вы побили мировой рекорд по продолжительности.
Это сказал худенький, какой-то верткий человек, весь увешанный фотоаппаратами. Он успел сделать несколько наших снимков, прежде чем Корсан сказал ему:
– По какому праву вы шляетесь в моих владениях?
– О, прошу прощения, я не знал, я здесь проездом, турист.
Корсан направил вороного прямо на него, незнакомец отступал скорее от грозного Корсана, чем от его лошади.
– Отдайте пленку, – голосом, от которого мне стало не по себе, приказал Корсан.
Незнакомец как загипнотизированный разрядил свой аппарат, с поклоном передал пленку и бросился наутек.
– Почему вы улыбаетесь?
Я вздрогнула, этот вопрос застал меня врасплох, и я не удержалась:
– Потому что в вашей крепости существуют бреши.
– Но в них больше никто не войдет, их теперь не будет.
Всю обратную дорогу я никак не могла решить: привиделось мне или нет? Ах, если б знать наверняка! Я не оглянулась, хотя мне очень хотелось, но когда он нес меня на руках, не могла оторвать от него любопытных глаз, пока Корсан не обратил на это внимание и не спросил:
– Чем я вас так поразил сегодня, милая леди?
Я не нашла ничего лучшего, как сказать:
– Я хочу написать ваш портрет, вы мне обещали.
– Хорошо, вы поправитесь, и я буду в вашем распоряжении.
Но ждать еще целых два дня! Ну уж нет! И я сама напросилась к нему в кабинет.
Он усадил меня в кресло, поставил еще одно, навалил туда книг, а я вместо того, чтобы наблюдать за ним, уткнулась в книги и забыла напрочь о цели своего коварного визита, согласно которой должна была разрешить свои сомнения. Так и следующий день, несмотря на благие намерения с утра. А вечером он не заставлял меня наряжаться, ввиду моей болезни, как он выразился, а просто уносил к ужину и возвращал после него обратно, и не делал никаких попыток поцеловать. Ну как тут узнаешь? Ладно уж, буду писать его портрет, тогда, может быть, прояснится что-нибудь.
Нет, не тут-то было. Во-первых, он согласился позировать не больше двух часов в день и, во-вторых, сидел отсутствующим замкнутым истуканом.
Я забеспокоилась и отступила от своих обычных правил, принялась рассказывать всякие истории, исключая наши со Стивом, привирая для складности. Он ожил, и его вполне можно было писать. Потом, после сеансов, мы не могли остановиться и еще долго болтали просто так. Я удивлялась самой себе, потому что думала, что от природы молчалива. Оказалось, ничего подобного, но это, наверно, из-за него: он умел слушать и задавать каверзные вопросы, и потом он сам много рассказывал и часто говорил такие возмутительные, неслыханные вещи, что их очень и очень хотелось слушать, прямо заслушаешься. Например, он ни в грош не ставил Фолкнера и Селинджера, я не говорю уж о Шекспире, он перещеголял в этом Толстого. Доводы его были убедительны, и мне трудно было их оспорить, я сердилась и о Теккерее благоразумно помалкивала, боялась за незыблемость собственной теории, надо же иметь хоть какие-то принципы.
И вообще он был парадоксальным человеком. Ну вот, взять хотя бы то, как он работал, я ему ничуть не мешала, я могла бродить по кабинету, забираться на лестницу, двигать ее, ронять книги, и хоть бы что. Он думал о чем-то, писал, а мне так хотелось знать о чем, но он отвечал решительным отказом, а когда, наконец, уговорив Билли, я взялась серьезно за его обучение (он согласился, потому что не нашел сундука, не смог разгадать головоломку и был этим чрезвычайно задет, почти убит), то на следующий день явился Корсан, высыпал мне груду листков трубочками и исчез. В самом прямом смысле, уехал на несколько дней, но я не очень заметила это из-за того, что утонула в его рассказах и собственных переживаниях, по этому случаю пришлось даже Билли объявить временные каникулы.
Это была блестящая проза, он имел все основания не признавать некоторые авторитеты, так как без труда сам мог бы стать одним из них. Но он никогда не опубликует их.
Дверь была приоткрыта, и я осторожно заглянула вовнутрь. Корсан сидел на краешке стола, сложив руки на груди. Его задумчивый взгляд был устремлен на подставку, то есть на мой портрет, и такой, что по нему ничего нельзя было прочитать: одобряет он или порицает, и если порицает, то за что именно.
Войти я не решилась. Я постояла у двери, поколебалась, но все равно не решилась и, рассердившись неизвестно на что, пошла слоняться по дому и, наверное, черт меня надоумил, полезла на чердак.
Одной там было жутковато, но я подбадривала себя уговорами, что на чердаках грозы очень редки и это не вертолет, а мыши – что ж, сразу не съедят, успею крикнуть напоследок, кажется, это возымело кое-какое действие, и я более уверенно пустилась исследовать пыль времен, скопившуюся здесь в изобилии. Больше всего меня заинтересовал чемодан с книгами и фотографиями. Они относились к девятнадцатому веку, его концу и уж одним только этим были привлекательны.
Томные дамы в белых длинных платьях, шляпах и с зонтиками, господа в сюртуках, с тростями, при усах и цепочках, глядели безмятежно и празднично. И казалось, что они жили легко и беззаботно и не были так умудрены, как мы, и их не обуревали страсти и разочарования. Хотелось крикнуть им: «Господа! Послушайте! Вы не подозревали, какими вы были счастливцами!»
Я нашла еще один альбом, раскрыла и замерла, потому что этот мальчик мне был хорошо знаком, и этот юноша тоже. Это был Корсан еще до своего несчастья. У меня даже дух захватило от его необыкновенного лица. Тонкое, изящных линий, и самое главное – глаза, а улыбка! Боже мой! Оно было слишком хорошо для нашего мира, слишком светло и одухотворенно. И еще с ним стояла тоненькая девушка. Я сразу поняла, что это его возлюбленная Сессилия, она была подобна ему. То были два ангела, которых жестокая судьба занесла не в их время. Но она исправила свою ошибку, одного забрала на небо, а по другому прошлась своим чудовищным катком.
Я встала и захлопнула альбом оттого, что было невыносимо грустно, и, растяпа, выронила фонарь, и все погрузилось в непроглядный мрак под стать моему настроению. Как всегда! Я пошарила внизу, нашла фонарь, но он не зажигался. Посидела, глаза немного привыкли к темноте, встала и двинулась в предполагаемом направлении.
Я добралась бы благополучно, если бы не страх, который внезапно напал на меня, мне померещился подозрительный шорох и писк. Я рванула, не разбирая дороги, на что-то наступила и полетела, и поняла, что значит искры из глаз от боли. Это как у меня сейчас. Все бы ничего, но нога! Я не могу встать и шевельнуть ею. Неужели сломала?! Я осталась сидеть в надежде, что боль поутихнет и смогу как-нибудь дойти, но она и не думала утихать. Я осторожно ощупала ступню и заплакала, потому что она была неестественно вывернута. Ну вот, доигралась! Фантазия у меня всегда рада стараться и услужливо набросала ближайшее будущее: два здоровенных санитара держат меня под белые руки, а седенький профессор громыхает зубастой двуручной пилой, потом они все стоят на высоком крыльце, машут мне платочками, а я бойко ковыляю на костылях. Ну что за дура, ей богу! Слезы у меня тут же высохли от досады, и я поползла к двери. Открыла ее и выбралась на площадку. Но по лестнице мне все равно никак не спуститься. Я ждала, но никто не появлялся, а кричать не хотелось, однако не век же мне так сидеть горемычной. Я разулась и с первого раза попала в металлическое чучело, рыцарь неодобрительно звякнул, но как-то не очень гневно и звонко, второй раз получилось значительно лучше и появился Жорж, осторожно выглядывающий из-за угла в надежде Билли зацапать.
– Жорж! – позвала я.
– Лиз, вы чего там сидите? – удивленно спросил он.
– Я не могу спуститься, у меня что-то с ногой сделалось.
– Ах ты, господи! Я сейчас хозяина позову.
Корсан примчался тотчас, очень встревоженный.
– Я, кажется, ее сломала, – виновато улыбнулась я, успокаивая его.
Он взял меня на руки, отнес в мою комнату и там осмотрел.
– К счастью, это всего лишь вывих. Вам сейчас будет больно, но придется потерпеть.
Он приказал Жоржу покрепче вцепиться в меня и дернул.
Я вскрикнула. Никто бы на моем месте не удержался. У меня из глаз не то что искры посыпались, а и слезы, причем крупные, как горох.
– Ну, ну, милая леди, боль сейчас пройдет.
Да-а, ему легко говорить, нога-то не его.
– Ой, нет, не трогайте больше! – вскричала я.
– Я не буду, но попробуйте сами шевельнуть ступней.
Я попробовала. Больно, но терпеть можно. И хотела встать, но Корсан не разрешил.
– Сейчас это делать не следует. У вас растяжение, и вам придется обходиться одной ногой несколько дней.
Жорж принес бинт, и Корсан забинтовал мне пострадавшую.
– Ловко вы это! – похвалила я его умелые руки.
– Была кое-какая практика. А теперь, милая леди, расскажите, как это вас угораздило.
– Просто фонарь погас, потом мыши померещились, я на что-то наступила, ну и вот, – я вздохнула.
– И какая нелегкая вас туда понесла?
– Ну там же интересно! Пыль веков осела!
– Вы, наверно, в детстве были очень послушной, тихой маленькой девочкой.
– Да, откуда вы знаете?
– Догадался, потому что сейчас вы наверстываете упущенное.
– Вы думаете, это плохо? – забеспокоилась я.
– Нет, но сейчас вас уже нельзя поставить в угол и лишить сладкого за ваши проделки.
– И не надо. Кстати, а что вы думаете о портрете?
– Он очень не плох.
– Правда?! – обрадовалась я.
– Увы.
– Почему?
– Для хорошенькой женщины талант – преступление, она тогда забывает о своем главном предназначении.
– О каком?
– Одно в вас хорошо, милая леди, догадливостью вы не отличаетесь.
– Говорите уж прямо, что я глупа как пробка.
– Ну я бы не был так категоричен.
– Я вас больше не задерживаю. Не вижу, чего ради вы тратите на меня свое время?
– И тем не менее я задержусь здесь, когда вы сердитесь, то становитесь неотразимой.
– Вы сейчас сказали, как Энтони, мы всегда с ним ссорились.
– А со Стивом?
– Нет, за все время мы поссорились только два раза.
– Из-за чего?
– Ну это не существенно, я опять наболтала вам много лишнего.
– Вы мне не хотите сказать?
– Нет.
– Но я уже знаю, он ревновал вас. И было за что?
– Нет, не было.
– Не лгите, я уже говорил, что вы это не умеете.
– Это не то, что вы думаете.
– А что же я думаю?
– Ну что я изменяла ему.
– А разве нет?
– Представьте себе!
– Вы меня разочаровали, ну да ладно, пора обедать. Я вас понесу, милая леди, и не возражайте, не поможет, но прежде вам надо переодеться и смыть пыль веков.
Он отнес меня в ванную и поддерживал, пока я мыла лицо и руки, потом вернул обратно и велел переодеваться в платье, которое достал, и добавил:
– Не стесняйтесь, я отвернусь.
Я успела одернуть юбку, когда он повернулся.
– Вы готовы?
Я кивнула.
Опасения мои не сбылись: после обеда он принес меня в мою комнату и откланялся, но перед уходом сказал, что через два часа вернется и заберет на прогулку. И на том спасибо. Я немного поскакала на одной ноге, но очень-то не разбежишься, устала, забралась в кресло и уснула.
Проснулась я у Корсана на руках.
– Эй, милая леди, не вырывайтесь так яростно. Вы забыли, пока спали, что вы теперь одноногая леди. Я не причиню вам зла, я просто хочу покатать вас. Вам это будет полезно.
– Вы должны были разбудить меня.
– Зачем?
– Так положено, и потом, вы напугали меня и могли выронить.
– Это исключено, свою драгоценную ношу я удержу в любом случае, даже если она брыкается, как упрямая ослица.
– Несите меня обратно!
– Почему?
– Раз я ослица, то не хочу обременять вас заботами о моей персоне.
– Но я сам не прочь обремениться, держать в своих руках хорошенькую рассерженную персону – занятие заманчивое, но рискованное. Заманчивое понятно почему, а рискованное – потому что можно прислушаться к нашептыванию дьявола и заложить ему душу ради вашей благосклонности, но не беспокойтесь, я не поддамся на уговоры этой канальи.
– Вы в этом уверены?
– Да.
– Жаль, а я видела вашу фотографию и Сессилии тоже.
– Где вы ее раздобыли?
– На чердаке, там один альбом нашелся.
– Черт, забыл, надо будет сжечь.
– О, что вы, не надо!
Пока я ругала себя за длинный язык, Корсан взлетел на вороного и посадил меня перед собой. Некоторое время мы ехали молча, наконец я решилась и спросила:
– Вы сердитесь?
– Нет.
Я повернулась: если бы не эта складка на лбу, это могло бы сойти за правду.
– Что вы меня разглядываете, как картину? Очень я изменился с тех пор?
– Нет, то есть да.
– Ответ интересный.
– Ну когда вы меня несли, вы были почти прежним, а сейчас другой.
– Чем же другой? Если даже мой шрам вас не смущает.
– Вот этим.
Я провела пальцем по сердитой складке на лбу. Но вместо того, чтобы разгладиться, как я хотела, она углубилась, и вообще их стало две.
– Я больше не буду.
– Да уж, милая леди, вы меня провоцируете. Оставим живых в покое, эта публика ненадежная, а поговорим лучше о мертвых. Что вы думаете о юном Корсане и его невесте?
– Они были похожи и созданы друг для друга, оба красивые и не от мира сего. И ужасно жаль их, и грустно. Вы, должно быть, до сих пор любите Сессилию.
– Почему я должен любить ее?
– Потому что ее нельзя не любить, она трогательно хороша.
– Но вы путаете, человек, который любил эту девушку, умер пятнадцать лет назад, я уже не способен на такой безумный риск.
– Жаль.
– Почему?
– Вы лишите себя счастья.
– Наоборот, я уберегу себя от несчастья.
– Но если бы вы полюбили кого-нибудь, то вы бы всех простили.
– В том числе вашего мужа?
– Да.
– И значит, отпустил вас к нему?
– Ага.
– Ну, милая леди, вы так бесхитростно корыстны, что я так же прямо заявляю: я не отпущу вас.
– И вы не передумаете?
– Нет, откуда у вас появилась такая странная идея?
– Вы изменились, вы не такой злодей, как были.
– Ошибаетесь, тот же самый, и сейчас я вам докажу.
Он повернул мою голову к себе и поцеловал. Но глаза! Я успела увидеть их выражение, оно было как у Стива, когда он целовал меня. Да! Да!
Я не знаю, как мы не свалились, когда услышали аплодисменты и голос:
– Браво, сеньоры, вы побили мировой рекорд по продолжительности.
Это сказал худенький, какой-то верткий человек, весь увешанный фотоаппаратами. Он успел сделать несколько наших снимков, прежде чем Корсан сказал ему:
– По какому праву вы шляетесь в моих владениях?
– О, прошу прощения, я не знал, я здесь проездом, турист.
Корсан направил вороного прямо на него, незнакомец отступал скорее от грозного Корсана, чем от его лошади.
– Отдайте пленку, – голосом, от которого мне стало не по себе, приказал Корсан.
Незнакомец как загипнотизированный разрядил свой аппарат, с поклоном передал пленку и бросился наутек.
– Почему вы улыбаетесь?
Я вздрогнула, этот вопрос застал меня врасплох, и я не удержалась:
– Потому что в вашей крепости существуют бреши.
– Но в них больше никто не войдет, их теперь не будет.
Всю обратную дорогу я никак не могла решить: привиделось мне или нет? Ах, если б знать наверняка! Я не оглянулась, хотя мне очень хотелось, но когда он нес меня на руках, не могла оторвать от него любопытных глаз, пока Корсан не обратил на это внимание и не спросил:
– Чем я вас так поразил сегодня, милая леди?
Я не нашла ничего лучшего, как сказать:
– Я хочу написать ваш портрет, вы мне обещали.
– Хорошо, вы поправитесь, и я буду в вашем распоряжении.
Но ждать еще целых два дня! Ну уж нет! И я сама напросилась к нему в кабинет.
Он усадил меня в кресло, поставил еще одно, навалил туда книг, а я вместо того, чтобы наблюдать за ним, уткнулась в книги и забыла напрочь о цели своего коварного визита, согласно которой должна была разрешить свои сомнения. Так и следующий день, несмотря на благие намерения с утра. А вечером он не заставлял меня наряжаться, ввиду моей болезни, как он выразился, а просто уносил к ужину и возвращал после него обратно, и не делал никаких попыток поцеловать. Ну как тут узнаешь? Ладно уж, буду писать его портрет, тогда, может быть, прояснится что-нибудь.
Нет, не тут-то было. Во-первых, он согласился позировать не больше двух часов в день и, во-вторых, сидел отсутствующим замкнутым истуканом.
Я забеспокоилась и отступила от своих обычных правил, принялась рассказывать всякие истории, исключая наши со Стивом, привирая для складности. Он ожил, и его вполне можно было писать. Потом, после сеансов, мы не могли остановиться и еще долго болтали просто так. Я удивлялась самой себе, потому что думала, что от природы молчалива. Оказалось, ничего подобного, но это, наверно, из-за него: он умел слушать и задавать каверзные вопросы, и потом он сам много рассказывал и часто говорил такие возмутительные, неслыханные вещи, что их очень и очень хотелось слушать, прямо заслушаешься. Например, он ни в грош не ставил Фолкнера и Селинджера, я не говорю уж о Шекспире, он перещеголял в этом Толстого. Доводы его были убедительны, и мне трудно было их оспорить, я сердилась и о Теккерее благоразумно помалкивала, боялась за незыблемость собственной теории, надо же иметь хоть какие-то принципы.
И вообще он был парадоксальным человеком. Ну вот, взять хотя бы то, как он работал, я ему ничуть не мешала, я могла бродить по кабинету, забираться на лестницу, двигать ее, ронять книги, и хоть бы что. Он думал о чем-то, писал, а мне так хотелось знать о чем, но он отвечал решительным отказом, а когда, наконец, уговорив Билли, я взялась серьезно за его обучение (он согласился, потому что не нашел сундука, не смог разгадать головоломку и был этим чрезвычайно задет, почти убит), то на следующий день явился Корсан, высыпал мне груду листков трубочками и исчез. В самом прямом смысле, уехал на несколько дней, но я не очень заметила это из-за того, что утонула в его рассказах и собственных переживаниях, по этому случаю пришлось даже Билли объявить временные каникулы.
Это была блестящая проза, он имел все основания не признавать некоторые авторитеты, так как без труда сам мог бы стать одним из них. Но он никогда не опубликует их.
ГЛАВА 36. ВЫСШИЙ КЛАСС НАХАЛЬСТВА, ИЛИ ЧЕТВЕРТАЯ РАЗБИТАЯ ГОЛОВА
Он приехал ночью. И я огрела его вазой, когда он сел рядом и стаскивал рубашку, а потом склонился ко мне.
Я осторожно сдвинула с себя его неподвижное тело, собрала осколки и цветы, села и в отместку не сразу перевернула его, потому что злилась, он даже не был пьян! Но все-таки перевернула и волосы ему поправила а потом поразилась его лицу. Око принадлежало тому юному Корсану, и шрам его совсем не портил.
Проснулись мы, кажется, одновременно. Я открыла глаза и не сразу сообразила, почему у меня так затекли руки и шея и вообще почему я страдаю в этом кресле, а Корсан приподнялся на локтях, тряхнул головой, болезненно сморщился и упал на подушки.
– Эй, как вас там, чем это вы меня покалечили? – ворчливо спросил он.
– Вазой, и я милая леди (может, перестаралась и память отшибла?).
– Нет, вы не милая леди, вы черт знает что такое, леди так не встречает зашедшего к ней мужчину с дружественными намерениями.
– А как?
– Она чуть посопротивляется, чтобы получше разжечь его, самая артистичная выдавит пару слезинок и получит удовольствие. И много черепов вы так раскроили?
– Ваш идет под третьим номером.
– Значит, профессионалка?
– Ага.
– Да-а, угораздило же меня! Но хоть компания пострадавших-то приличная?
– Приличная, приличная. Вы вместе с Рэем и Стивом будете.
– Ну тогда другое дело! Я умолкаю и убираюсь к себе залечивать раны. Помогите мне встать! Ну дайте же раненому руку!
И я, простая душа, дала. А ему только этого и надо было: в мгновение ока он меня перебросил на кровать, и с прижатыми руками я оказалась пригвожденная, разъяренная и абсолютно беспомощная. Он, смеясь, нагнулся ко мне и поймал мои губы и только на мгновение со страстью прижался к ним. Я не поверила, но он отпустил меня! И я в него не попала: первый раз он, хохоча, увернулся от летящей в него подушки, а от второй просто успел скрыться за дверью.
Чтобы меня не разорвало от ярости, я благоразумно бросилась в ванную и пустила холодный душ на полную мощность. Очень действенный метод. Я даже его галстук не выбросила, а просто сложила и убрала с глаз долой.
Потом я зашла в мастерскую, чтобы прихватить все необходимое для этюдов, но они не состоялись, потому что он был там, как ни в чем не бывало, а я-то втайне беспокоилась, думала, как же он появится теперь передо мной? Оказывается, можно, да еще и выговаривать мне не постеснялся:
– Опаздываете, дорогая, вот уже пятнадцать минут я здесь скучаю без вашего общества, на сегодня у вас осталось час и сорок пять минут.
И так непринужденно держится, и глаза такие ласковые, со смешинкой. Убиться, да и только! Высший класс нахальства и самообладания! Но раз так, то и я не лыком шита!
Усадила его, берет поправила и отработала в полном молчании плодотворно. Сеанса три-четыре всего осталось, и портрет готов, и, кажется, не хуже, чем в его фамильной галерее.
Я не спеша все сложила, вытерла руки. Может, догадается убраться? Нет, не догадался, а за мной увязался.
Но в комнату мою я его не впустила, он за дверью остался, ждет, думает, выйду. Ну жди, жди.
Я собрала книги и полезла через окно, радуясь, как здорово его обставила. Но, увы, оказалось, преждевременно. Когда имеешь дело с этим прожженным типом, ни за что ручаться нельзя заранее, поскольку спрыгнула я прямо к нему в лапы, к его несомненному удовольствию.
– Ну что вы злитесь?
– Как это что? И вы меня еще спрашиваете?
– Да, не могу понять. Это я должен злиться, ну сами посудите: вы нанесли мне второй раз жестокое поражение, причем не только моральное, но и физическое, вот можете потрогать.
Я потрогала, но шевельнувшееся в душе раскаяние было подавлено в самом зародыше.
– И у вас есть еще возможность отыграться на моем авторском самолюбии.
– И отыграюсь!
– Начинайте, я безропотно вас выслушаю.
– Сначала отпустите меня!
– Хорошо, но я буду держать вас за руку, чтобы вы не сбежали.
И я начала, и задала ему жару! Не забыла ничего: ни длинноты, ни неудачные сравнения, ни банальности, ни неясности сюжетных линий, ни сомнительные эпитеты, ни схематизм и невнятицу, ни прочие недостатки, которые без труда можно найти у любого классика. Он терпел эту пытку молча и стойко, но вот, когда я дошла до философского осмысления действительности, он взорвался: отбросил мою руку, которую еще до того удерживал, обозвал псевдоученой курицей, которая так же разбирается в настоящей литературе, как он в членистоногих, и шагнул прямо в кусты напролом.
Я прокричала ему вслед, что сам он индюк надутый, походила туда-сюда, но мало-помалу у меня зародилось беспокойство. Сначала я просто раздраженно отмахнулась от него, но оно стало расти, расти и разрослось до очень яркой картины: Корсан сжигает свои рукописи. Он прямо охапками бросает их в огонь, шурует кочергой, дико хохочет, потом берет пистолет и стреляется!
Я зажмурилась и присела в момент предполагаемого выстрела. И понеслась во весь дух. По дороге я чуть не сбила Жоржа, кого-то еще. Боже мой! Только бы успеть! Только бы успеть! В доме его не оказалось, и он не уезжал, и не брал вороного, и никто его не видел. Я обежала всю округу и не нашла его! Как сквозь землю провалился окаянный! Все кончено! Я теперь убийца! Душегуб!
У меня уже появились проблемы со зрением, но когда ноги принесли меня к пруду, я все же увидела его.
Он сидел на утешительном дереве, живой и невредимый. Я бросилась к нему. Он заметил меня и вскочил.
– Что случилось? – с тревогой спросил он. Я как дура улыбалась от уха до уха и ничего не могла с собой поделать, но что-то же надо.
– Я должна вам сказать, что ваши рассказы мне очень понравились, – и опять беспомощно замолчала.
– Несмотря на то, что вы мне недавно наговорили?
– Да, они замечательные, и вы настоящий большой писатель, и я сняла бы перед вами шляпу, если бы она у меня была.
Но мое признание не произвело на него никакого впечатления, он стоял такой же хмурый, насупленный и надменный.
– А как же быть с длиннотами в «Бойце»? Интересно, где это вы их там откопали?
Я объяснила, но он не согласился, он опроверг меня, не оставив камня на камне от моих доводов, но я тоже не согласилась, и так по каждому пункту моей недавней критической речи. Мы спорили, размахивали руками и стояли каждый на своем насмерть. Мы дошли до того, что уже яростно орали друг на друга, и неизвестно, к чему бы это нас привело, возможно, и к рукопашной, если бы я не топнула ногой от досады, не поскользнулась и не уцепилась за Корсана, которого утащила за собой в воду. Там было неглубоко, но вязко, и когда мы вынырнули, он был весь облеплен водорослями, илом, тиной и еще чем-то разноцветным. Я не удержалась и расхохоталась, но он тоже не остался в долгу, потому что я была не лучше. Мы смеялись до коликов. Я никогда так не смеялась, у меня даже сначала не было сил собрать с него эту зелень. И даже когда мы возвращались, мы еще смеялись. И вообще целый день, как посмотрю на него, как вспомню его бешеные непонимающие глаза, а на носу тот прилипчивый лист, так у меня губы самопроизвольно разъезжаются.
Только вечером он, наконец, признал правоту некоторых отдельных моих доводов, а я, в свою очередь, что в его аргументах, возможно, есть свои резоны. Дело кончилось тем, что у двери моей комнаты он церемонно вручил мне еще одну трубочку рассказов и, пожелав спокойной ночи, удалился.
Я открыла дверь и подошла к окну. Было утро. Свежий ветер чуть трогал занавески и приносил аромат неизвестных цветов, который был чуден и которому я не переставала удивляться. Мой взгляд, скользнув по ночному великолепию за окном, остановился на белых листах, которые я прижимала к груди. Я улыбнулась, медленно разделась, бездумно полежала в темноте и включил лампу.
Читала я взахлеб до тех пор, пока не прочитала все рассказы, потом долго лежала и не могла освободиться от нахлынувших образов, слов, обрывочных недосказанных мыслей и восторгов, да, именно, потому что это было великолепно. Но мало-помалу усталость взяла свое, и я забылась коротким неглубоким сном.
Я осторожно сдвинула с себя его неподвижное тело, собрала осколки и цветы, села и в отместку не сразу перевернула его, потому что злилась, он даже не был пьян! Но все-таки перевернула и волосы ему поправила а потом поразилась его лицу. Око принадлежало тому юному Корсану, и шрам его совсем не портил.
Проснулись мы, кажется, одновременно. Я открыла глаза и не сразу сообразила, почему у меня так затекли руки и шея и вообще почему я страдаю в этом кресле, а Корсан приподнялся на локтях, тряхнул головой, болезненно сморщился и упал на подушки.
– Эй, как вас там, чем это вы меня покалечили? – ворчливо спросил он.
– Вазой, и я милая леди (может, перестаралась и память отшибла?).
– Нет, вы не милая леди, вы черт знает что такое, леди так не встречает зашедшего к ней мужчину с дружественными намерениями.
– А как?
– Она чуть посопротивляется, чтобы получше разжечь его, самая артистичная выдавит пару слезинок и получит удовольствие. И много черепов вы так раскроили?
– Ваш идет под третьим номером.
– Значит, профессионалка?
– Ага.
– Да-а, угораздило же меня! Но хоть компания пострадавших-то приличная?
– Приличная, приличная. Вы вместе с Рэем и Стивом будете.
– Ну тогда другое дело! Я умолкаю и убираюсь к себе залечивать раны. Помогите мне встать! Ну дайте же раненому руку!
И я, простая душа, дала. А ему только этого и надо было: в мгновение ока он меня перебросил на кровать, и с прижатыми руками я оказалась пригвожденная, разъяренная и абсолютно беспомощная. Он, смеясь, нагнулся ко мне и поймал мои губы и только на мгновение со страстью прижался к ним. Я не поверила, но он отпустил меня! И я в него не попала: первый раз он, хохоча, увернулся от летящей в него подушки, а от второй просто успел скрыться за дверью.
Чтобы меня не разорвало от ярости, я благоразумно бросилась в ванную и пустила холодный душ на полную мощность. Очень действенный метод. Я даже его галстук не выбросила, а просто сложила и убрала с глаз долой.
Потом я зашла в мастерскую, чтобы прихватить все необходимое для этюдов, но они не состоялись, потому что он был там, как ни в чем не бывало, а я-то втайне беспокоилась, думала, как же он появится теперь передо мной? Оказывается, можно, да еще и выговаривать мне не постеснялся:
– Опаздываете, дорогая, вот уже пятнадцать минут я здесь скучаю без вашего общества, на сегодня у вас осталось час и сорок пять минут.
И так непринужденно держится, и глаза такие ласковые, со смешинкой. Убиться, да и только! Высший класс нахальства и самообладания! Но раз так, то и я не лыком шита!
Усадила его, берет поправила и отработала в полном молчании плодотворно. Сеанса три-четыре всего осталось, и портрет готов, и, кажется, не хуже, чем в его фамильной галерее.
Я не спеша все сложила, вытерла руки. Может, догадается убраться? Нет, не догадался, а за мной увязался.
Но в комнату мою я его не впустила, он за дверью остался, ждет, думает, выйду. Ну жди, жди.
Я собрала книги и полезла через окно, радуясь, как здорово его обставила. Но, увы, оказалось, преждевременно. Когда имеешь дело с этим прожженным типом, ни за что ручаться нельзя заранее, поскольку спрыгнула я прямо к нему в лапы, к его несомненному удовольствию.
– Ну что вы злитесь?
– Как это что? И вы меня еще спрашиваете?
– Да, не могу понять. Это я должен злиться, ну сами посудите: вы нанесли мне второй раз жестокое поражение, причем не только моральное, но и физическое, вот можете потрогать.
Я потрогала, но шевельнувшееся в душе раскаяние было подавлено в самом зародыше.
– И у вас есть еще возможность отыграться на моем авторском самолюбии.
– И отыграюсь!
– Начинайте, я безропотно вас выслушаю.
– Сначала отпустите меня!
– Хорошо, но я буду держать вас за руку, чтобы вы не сбежали.
И я начала, и задала ему жару! Не забыла ничего: ни длинноты, ни неудачные сравнения, ни банальности, ни неясности сюжетных линий, ни сомнительные эпитеты, ни схематизм и невнятицу, ни прочие недостатки, которые без труда можно найти у любого классика. Он терпел эту пытку молча и стойко, но вот, когда я дошла до философского осмысления действительности, он взорвался: отбросил мою руку, которую еще до того удерживал, обозвал псевдоученой курицей, которая так же разбирается в настоящей литературе, как он в членистоногих, и шагнул прямо в кусты напролом.
Я прокричала ему вслед, что сам он индюк надутый, походила туда-сюда, но мало-помалу у меня зародилось беспокойство. Сначала я просто раздраженно отмахнулась от него, но оно стало расти, расти и разрослось до очень яркой картины: Корсан сжигает свои рукописи. Он прямо охапками бросает их в огонь, шурует кочергой, дико хохочет, потом берет пистолет и стреляется!
Я зажмурилась и присела в момент предполагаемого выстрела. И понеслась во весь дух. По дороге я чуть не сбила Жоржа, кого-то еще. Боже мой! Только бы успеть! Только бы успеть! В доме его не оказалось, и он не уезжал, и не брал вороного, и никто его не видел. Я обежала всю округу и не нашла его! Как сквозь землю провалился окаянный! Все кончено! Я теперь убийца! Душегуб!
У меня уже появились проблемы со зрением, но когда ноги принесли меня к пруду, я все же увидела его.
Он сидел на утешительном дереве, живой и невредимый. Я бросилась к нему. Он заметил меня и вскочил.
– Что случилось? – с тревогой спросил он. Я как дура улыбалась от уха до уха и ничего не могла с собой поделать, но что-то же надо.
– Я должна вам сказать, что ваши рассказы мне очень понравились, – и опять беспомощно замолчала.
– Несмотря на то, что вы мне недавно наговорили?
– Да, они замечательные, и вы настоящий большой писатель, и я сняла бы перед вами шляпу, если бы она у меня была.
Но мое признание не произвело на него никакого впечатления, он стоял такой же хмурый, насупленный и надменный.
– А как же быть с длиннотами в «Бойце»? Интересно, где это вы их там откопали?
Я объяснила, но он не согласился, он опроверг меня, не оставив камня на камне от моих доводов, но я тоже не согласилась, и так по каждому пункту моей недавней критической речи. Мы спорили, размахивали руками и стояли каждый на своем насмерть. Мы дошли до того, что уже яростно орали друг на друга, и неизвестно, к чему бы это нас привело, возможно, и к рукопашной, если бы я не топнула ногой от досады, не поскользнулась и не уцепилась за Корсана, которого утащила за собой в воду. Там было неглубоко, но вязко, и когда мы вынырнули, он был весь облеплен водорослями, илом, тиной и еще чем-то разноцветным. Я не удержалась и расхохоталась, но он тоже не остался в долгу, потому что я была не лучше. Мы смеялись до коликов. Я никогда так не смеялась, у меня даже сначала не было сил собрать с него эту зелень. И даже когда мы возвращались, мы еще смеялись. И вообще целый день, как посмотрю на него, как вспомню его бешеные непонимающие глаза, а на носу тот прилипчивый лист, так у меня губы самопроизвольно разъезжаются.
Только вечером он, наконец, признал правоту некоторых отдельных моих доводов, а я, в свою очередь, что в его аргументах, возможно, есть свои резоны. Дело кончилось тем, что у двери моей комнаты он церемонно вручил мне еще одну трубочку рассказов и, пожелав спокойной ночи, удалился.
Я открыла дверь и подошла к окну. Было утро. Свежий ветер чуть трогал занавески и приносил аромат неизвестных цветов, который был чуден и которому я не переставала удивляться. Мой взгляд, скользнув по ночному великолепию за окном, остановился на белых листах, которые я прижимала к груди. Я улыбнулась, медленно разделась, бездумно полежала в темноте и включил лампу.
Читала я взахлеб до тех пор, пока не прочитала все рассказы, потом долго лежала и не могла освободиться от нахлынувших образов, слов, обрывочных недосказанных мыслей и восторгов, да, именно, потому что это было великолепно. Но мало-помалу усталость взяла свое, и я забылась коротким неглубоким сном.
ГЛАВА 37. СТИХИЯ
Проснулась от страшного грохота и хлопанья оконных рам. Я заставила себя встать, чтобы закрыть их, но это было нелегко: сильный шквалистый ветер бешено врывался в комнату, заливая ее потоками холодной воды, рамы были такие большие и тяжелые, а напор так силен, что я скоро промокла до нитки и отчаялась. Я не могла их закрыть, не доставала до верхнего шпингалета, а на одном нижнем они вряд ли удержатся. И еще эти бесконечные ужасающие всполохи и раскаты грома, от которых во мне поднимался безумный страх, еще немного – и он меня захлестнет, я потеряю голову.