И только дома я спросила:
– Как ты узнал, что я прилечу?
– Я все про тебя знаю, потому что люблю тебя.
– И ты знал, что я люблю?
– Да, когда ты выбежала встречать нас с доктором, я прочитал это в твоих глазах.
– Но тогда почему ты дал мне убежать?
– Я боялся спугнуть тебя, ты еще не знала, что любишь меня.
– Но значит, я предала Стива?
– Нет, он уже погиб, не мучайся, так было суждено, мы должны были встретиться и полюбить друг друга. Когда тебя, больную, в горячке, принесли сюда, ты была беспомощна и необычайно красива. В моей ожесточенной душе что-то дрогнуло, и в ней не осталось покоя. Я часто приходил и смотрел на тебя, и целовал. Я удивлялся себе, но не мог удержаться. Это была еще не любовь, но и не та обыкновенная страсть, которую я знал до тебя, это было какое-то новое сильное чувство, и оно уже властно заявляло о себе, я мучительно ревновал. Помнишь? Тогда я накричал на тебя, мне была нестерпима мысль, что ты отдалась Стиву, она меня приводила в ярость и рождала бешеное желание овладеть тобой, и я не удержался, но ты мне ответила отказом. Я пришел в себя и увидел, что еще немного, и ты меня сделаешь своим рабом или негодяем. И я уехал, удрал. Я спасался от тебя. У меня были красивые женщины, и мне показалось, что я освободился от твоего наваждения, кроме того, я получил известие, что Стив разбился. Я вернулся, чтобы отпустить тебя. Но, когда увидел твое лицо, глаза и то их непередаваемое выражение детского испуга, интереса и веселья, я безумно обрадовался, я был так рад, что ты есть и в моей власти, что без труда смог убедить себя ничего тебе не говорить и оставить все как есть. У меня появилась надежда, ты изменилась, ты не была уже враждебна и меньше боялась меня. И чем больше я узнавал тебя, тем больше влюблялся, и мне все трудней было не выдать себя. Ах, ты не знаешь, чего мне стоило оторваться от твоих губ и уйти! В конце концов я запретил себе целовать тебя, потому что уже мог не выдержать. Ни одна женщина не изводила меня так! Но вот тогда, когда я не видел тебя несколько дней, я вошел, и не мог дотерпеть до утра; я хотел только увидеть тебя, и все, но ты спала, такая прекрасная. И мне вдруг показалось, что ты примешь меня, кровь бросилась мне в голову, и я решился, хотел взять тебя, а потом открыться, что люблю, но ты охладила мой пыл вазой и была права. Я буду благодарен тебе до конца дней моих, потому что время еще не пришло, я бы потерял тебя. А потом господь смилостивился надо мной и послал тот тайфун. И я получил в награду твой любящий сияющий взгляд. И целых четыре дня воображал, что ты действительно моя, а я твой муж и могу обнимать тебя и прижимать к себе, но ты сердилась, и во мне появилось беспокойство и неуверенность, что твой взгляд лишь привиделся мне. И когда доктор уехал, я боялся взглянуть на тебя, я сбежал. Когда тот человек пришел за тобой, мне доложили о нем, но я запретил вас трогать: меня как осенило, что я не должен вмешиваться в ход событий, иначе все пропало, я потеряю тебя. Мне было очень нелегко, я страдал так, что все, что я пережил за те десять лет, было ничто в сравнении с этим. А когда я узнал, что ты вышла за него, я был в таком отчаянии, что хотел застрелиться, меня спасла осечка. И, наверное, из-за новых моих мук бог опять сжалился надо мной и вернул мне тебя. И я благодарен ему за свою странную судьбу и не хотел бы никакой другой, потому что все мои беды и несчастья явились залогом встречи с тобой и теперь ты моя! Ты не знаешь, как я счастлив сейчас!
Но я знала, потому что сама была так же счастлива.
Наше счастье длится вот уже двенадцать лет. У нас родился сын. Доминик был очень рад ему и горд. И я настояла на том, чтобы наш сын был тоже Доминик, для меня это самое лучшее имя на свете. Вот только нашего малыша ему пришлось усыновить из-за того, что Энтони не дает мне развода и не разрешает увидеться с Майком.
Живем мы так же уединенно и очень редко куда-нибудь выезжаем, нам это и не нужно, у нас есть все для счастья: любовь, сын, наш дом, лес, небо и пруд для мелких неприятностей и обид.
Доминик-большой пишет свои рассказы, занимается с сыном, которого обожает, и мной. Да, я его всегда занимаю и никогда не мешаю, он даже пристроился со своим столом у меня в мастерской и не забыл прихватить мой портрет с подставкой, он утверждает, что для вдохновения ему необходимо присутствие нас обеих: венценосной и в халате, запачканном красками. Мы так же спорим о достоинствах и недостатках его рассказов, но он раздобыл где-то вредных книг, начитался всякой дребедени о живописи, да еще я, на свою голову, кое-что ему порассказала, и он уже может отвести душу, но я тоже не сдаюсь и защищаюсь очень стойко.
Что же касается вечерних церемоний, то они не отменены по трем причинам: во-первых, это семейная традиция; во-вторых, перед своим господином (так он повелел) я должна появляться в шикарных туалетах и фамильных драгоценностях, которые мне были торжественно переданы в собственность (это было очень кстати, так как он тратится теперь только на мои платья); в-третьих, ему просто нравится снимать с меня всю эту роскошь, прежде чем уложить в постель. Когда я сказала, что он сноб, он согласился и добавил, что столько раз мечтал раздеть милую леди, что теперь обязан это делать, кроме того это самое интересное занятие на свете, не считая последующего, еще более интересного, потому что я оправдала его ожидания и не перестаю удивлять: чем больше он старается, тем больше ему хочется. Я сказала, что с первой встречи заметила, что губы у него слишком чувственные. Он ничего не ответил, он просто пустил их в дело, и я потеряла способность говорить, а потом только тихо вскрикивала и шептала что-то такое, что в другое время под расстрелом не согласилась бы повторить.
Доминик-младший очень похож на своего отца, только глаза у него мои. Это, несомненно, устраивает Доминика-старшего, его вообще все в нем устраивает. Они спелись настолько, что я иногда спрашиваю себя: а что бы сказал Пестолоцци, когда увидел бы, как они, обнявшись, идут, размахивают руками и горланят песни сомнительного содержания. На мой вопрос, откуда такой изысканный репертуар, старший, не смущаясь, ответил, что жизнь подсказала, слова общие, музыка народная. Я ответила: «Ага» – и пошла к Вану, потому что мне был передан их улов и заказано «Воспоминание о днях юности».
Доминик-младший рано начал читать и перенял мою излюбленную позу, и теперь я уже сама борюсь с ней, а у отца – способность к музыке, изобретательный ум и крепкое тело. Его образованием занимаемся мы сами, так как Доминик-старший сказал, что не доверит такое важное дело никому, даже я у него на подозрении, и он почти всегда присутствует на моих уроках. Я плачу ему той же монетой, но часто не выдерживаю, так хочется подсказать! И чтобы не получать нагоняй, благоразумно скрываюсь.
Кстати, о Билли. Мои труды не пропали даром: он откопал-таки сундук с добром, и это его убедило в необходимости и пользе знаний, и он согласился поехать в колледж, а потом поступить в мореходку, там за ним закрепилось прозвище Кидд, поскольку он давно откликается только на это имя и письма подписывает только так.
– Как ты узнал, что я прилечу?
– Я все про тебя знаю, потому что люблю тебя.
– И ты знал, что я люблю?
– Да, когда ты выбежала встречать нас с доктором, я прочитал это в твоих глазах.
– Но тогда почему ты дал мне убежать?
– Я боялся спугнуть тебя, ты еще не знала, что любишь меня.
– Но значит, я предала Стива?
– Нет, он уже погиб, не мучайся, так было суждено, мы должны были встретиться и полюбить друг друга. Когда тебя, больную, в горячке, принесли сюда, ты была беспомощна и необычайно красива. В моей ожесточенной душе что-то дрогнуло, и в ней не осталось покоя. Я часто приходил и смотрел на тебя, и целовал. Я удивлялся себе, но не мог удержаться. Это была еще не любовь, но и не та обыкновенная страсть, которую я знал до тебя, это было какое-то новое сильное чувство, и оно уже властно заявляло о себе, я мучительно ревновал. Помнишь? Тогда я накричал на тебя, мне была нестерпима мысль, что ты отдалась Стиву, она меня приводила в ярость и рождала бешеное желание овладеть тобой, и я не удержался, но ты мне ответила отказом. Я пришел в себя и увидел, что еще немного, и ты меня сделаешь своим рабом или негодяем. И я уехал, удрал. Я спасался от тебя. У меня были красивые женщины, и мне показалось, что я освободился от твоего наваждения, кроме того, я получил известие, что Стив разбился. Я вернулся, чтобы отпустить тебя. Но, когда увидел твое лицо, глаза и то их непередаваемое выражение детского испуга, интереса и веселья, я безумно обрадовался, я был так рад, что ты есть и в моей власти, что без труда смог убедить себя ничего тебе не говорить и оставить все как есть. У меня появилась надежда, ты изменилась, ты не была уже враждебна и меньше боялась меня. И чем больше я узнавал тебя, тем больше влюблялся, и мне все трудней было не выдать себя. Ах, ты не знаешь, чего мне стоило оторваться от твоих губ и уйти! В конце концов я запретил себе целовать тебя, потому что уже мог не выдержать. Ни одна женщина не изводила меня так! Но вот тогда, когда я не видел тебя несколько дней, я вошел, и не мог дотерпеть до утра; я хотел только увидеть тебя, и все, но ты спала, такая прекрасная. И мне вдруг показалось, что ты примешь меня, кровь бросилась мне в голову, и я решился, хотел взять тебя, а потом открыться, что люблю, но ты охладила мой пыл вазой и была права. Я буду благодарен тебе до конца дней моих, потому что время еще не пришло, я бы потерял тебя. А потом господь смилостивился надо мной и послал тот тайфун. И я получил в награду твой любящий сияющий взгляд. И целых четыре дня воображал, что ты действительно моя, а я твой муж и могу обнимать тебя и прижимать к себе, но ты сердилась, и во мне появилось беспокойство и неуверенность, что твой взгляд лишь привиделся мне. И когда доктор уехал, я боялся взглянуть на тебя, я сбежал. Когда тот человек пришел за тобой, мне доложили о нем, но я запретил вас трогать: меня как осенило, что я не должен вмешиваться в ход событий, иначе все пропало, я потеряю тебя. Мне было очень нелегко, я страдал так, что все, что я пережил за те десять лет, было ничто в сравнении с этим. А когда я узнал, что ты вышла за него, я был в таком отчаянии, что хотел застрелиться, меня спасла осечка. И, наверное, из-за новых моих мук бог опять сжалился надо мной и вернул мне тебя. И я благодарен ему за свою странную судьбу и не хотел бы никакой другой, потому что все мои беды и несчастья явились залогом встречи с тобой и теперь ты моя! Ты не знаешь, как я счастлив сейчас!
Но я знала, потому что сама была так же счастлива.
Наше счастье длится вот уже двенадцать лет. У нас родился сын. Доминик был очень рад ему и горд. И я настояла на том, чтобы наш сын был тоже Доминик, для меня это самое лучшее имя на свете. Вот только нашего малыша ему пришлось усыновить из-за того, что Энтони не дает мне развода и не разрешает увидеться с Майком.
Живем мы так же уединенно и очень редко куда-нибудь выезжаем, нам это и не нужно, у нас есть все для счастья: любовь, сын, наш дом, лес, небо и пруд для мелких неприятностей и обид.
Доминик-большой пишет свои рассказы, занимается с сыном, которого обожает, и мной. Да, я его всегда занимаю и никогда не мешаю, он даже пристроился со своим столом у меня в мастерской и не забыл прихватить мой портрет с подставкой, он утверждает, что для вдохновения ему необходимо присутствие нас обеих: венценосной и в халате, запачканном красками. Мы так же спорим о достоинствах и недостатках его рассказов, но он раздобыл где-то вредных книг, начитался всякой дребедени о живописи, да еще я, на свою голову, кое-что ему порассказала, и он уже может отвести душу, но я тоже не сдаюсь и защищаюсь очень стойко.
Что же касается вечерних церемоний, то они не отменены по трем причинам: во-первых, это семейная традиция; во-вторых, перед своим господином (так он повелел) я должна появляться в шикарных туалетах и фамильных драгоценностях, которые мне были торжественно переданы в собственность (это было очень кстати, так как он тратится теперь только на мои платья); в-третьих, ему просто нравится снимать с меня всю эту роскошь, прежде чем уложить в постель. Когда я сказала, что он сноб, он согласился и добавил, что столько раз мечтал раздеть милую леди, что теперь обязан это делать, кроме того это самое интересное занятие на свете, не считая последующего, еще более интересного, потому что я оправдала его ожидания и не перестаю удивлять: чем больше он старается, тем больше ему хочется. Я сказала, что с первой встречи заметила, что губы у него слишком чувственные. Он ничего не ответил, он просто пустил их в дело, и я потеряла способность говорить, а потом только тихо вскрикивала и шептала что-то такое, что в другое время под расстрелом не согласилась бы повторить.
Доминик-младший очень похож на своего отца, только глаза у него мои. Это, несомненно, устраивает Доминика-старшего, его вообще все в нем устраивает. Они спелись настолько, что я иногда спрашиваю себя: а что бы сказал Пестолоцци, когда увидел бы, как они, обнявшись, идут, размахивают руками и горланят песни сомнительного содержания. На мой вопрос, откуда такой изысканный репертуар, старший, не смущаясь, ответил, что жизнь подсказала, слова общие, музыка народная. Я ответила: «Ага» – и пошла к Вану, потому что мне был передан их улов и заказано «Воспоминание о днях юности».
Доминик-младший рано начал читать и перенял мою излюбленную позу, и теперь я уже сама борюсь с ней, а у отца – способность к музыке, изобретательный ум и крепкое тело. Его образованием занимаемся мы сами, так как Доминик-старший сказал, что не доверит такое важное дело никому, даже я у него на подозрении, и он почти всегда присутствует на моих уроках. Я плачу ему той же монетой, но часто не выдерживаю, так хочется подсказать! И чтобы не получать нагоняй, благоразумно скрываюсь.
Кстати, о Билли. Мои труды не пропали даром: он откопал-таки сундук с добром, и это его убедило в необходимости и пользе знаний, и он согласился поехать в колледж, а потом поступить в мореходку, там за ним закрепилось прозвище Кидд, поскольку он давно откликается только на это имя и письма подписывает только так.