Флоря Александр. Русская стилистика - 2 (Словообразование, Лексикология, Семантика, Фразеология)

   В конце пятого дня этот человек увидел вдалеке, в плоскости утомительного пространства, несколько черных земляночных жилищ , беззащитно расположенных в пустом месте.
   А.П. Платонов. Ювенильное море
   Ярчайшими "канцеляритами" этого текста являются подчеркнутые перифразы. Человек мысленно рвется в космос, но он прочно привязан к неуютной земле с "черными земляночными жилищами" - привязан, в том числе, путами корявого полубюрократического мышления. Его рассуждения "космического масштаба и космической глупости" и неустроенная земля описаны одним и тем же языком - газетно-канцелярским.
   Фразеологизмы
   О фразеологических единицах мы, так или иначе, говорили в связи с перифразами, аллюзиями, заимствованной лексикой и т.д. То, что приемлемо для лексики вообще, то релевантно и для идиом. Поэтому добавим лишь некоторые частности.
   Фразеологизмы, в силу своей метафоричности, практически не бывают стилистически нейтральными. Объединение стилистически разнородных фразеологизмов в общем контексте возможно. Как правило, при этом они приводятся к единому знаменателю, Напр., в предложении "Ты думал, что тебе будут петь дифирамбы, а тебе прищемили хвост", первый оборот - книжный, второй - просторечный, но оба звучат иронически, что и способствует их употреблению рядом.
   Идиомы и афоризмы часто употребляются как заглавия художественных и публицистических текстов: "Не все коту масленица", "Свои собаки грызутся, чужая - не приставай" - комедии А.Н. Островского. "Власть тьмы, или Коготок увяз - всей птичке пропасть", "И свет во тьме светит" - драмы Л.Н. Толстого, "Мильон терзаний" И. А. Гончарова, названия статей М. Геллера: "Куда ж нам плыть?", "Хотят ли русские войны?", "Где право, где лево?", "Тяжелые времена". Хотя в таких заглавиях исходные (они также называются прецедентными) тексты не искажаются - по крайней мере, лексически, - перед нами не цитаты, а реминисценции, поскольку меняется их семантика. Напр., выражение "Где право, где лево?" уже не вытекает из ситуации, описанной в III главе "Мертвых душ" и приобретает сугубо современный смысл: в период политического "плюрализма" легко заблудиться среди партий, особенно если между "левыми" и "правыми" не видно принципиального различия.
   Иногда, хотя и крайне редко, вышедшее из употребления фразеологическое сочетание, подвергается ресемантизации, т.е. переосмыслению, и даже на некоторое время становится крылатым. Впрочем, при изменении политической, идеологической конъюнктуры оно легко забывается, напр.:
   В 1946 году, когда Жданов организовал погром Ахматовой и Зощенко, родилась у исстрадавшихся от него ленинградцев (...) невеселая шутка, грозившая шутникам, в случае доноса, немалым "сроком" (а могло обойтись и хуже). Дело в том, что была в прошлом веке так называемая "ждановская жидкость", в которой заглушали, забивали трупный запах (об этом есть и в предпоследней главе "Идиота"). Ну и, совершенно натурально, "жидкость", которой Жданов "кропил" культуру, люди, помнившие историю, не могли не прозвать "ждановской". Только она, в отличие от прежней, сама была смертельной, трупной, сама смердела, а выдавалась за идеологический нектар.
   Ю. Карякин. "Ждановская жидкость", или Против очернительства
   Старое специальное выражение "ждановская жидкость" было возрождено в 40-е гг. в новом специфическом значении, о котором говорит Карякин: идеология и практика удушения культуры, связанные с именем А. Жданова и шире - со сталинским тоталитаризмом. Однако и сам Карякин вызывает к жизни словосочетание, уже ставшее крылатым после ресемантизации, а затем забытое. И у Карякина оно употребляется в другом значении: тоталитарная идеология как таковая, включая неосталинизм - напр., письмо Н. Андреевой. В середине "перестройки" именно это - карякинское - выражение стало довольно модным в "демократических" кругах.
   Иногда изменяется коннотация фразеологизмов, когда первоначально явно отрицательные по смыслу обороты становятся семантически нейтральными или даже положительными. Напр.: "То же самое и в сфере политики. Как страдала наша интеллигенция от того, что в СССР ей не позволяли многопартийные игры. Казалось, вот только разрешат - и, как черти из табакерки, выпрыгнут искрящиеся идеями, устремленные в будущее партии. Что же мы видим? Немцова!" (С.Г. Кара-Мурза. Матрица-2003 // Литературная газета. - 2002. № 52. - С. 2). Если здесь употребление оборота, первоначально обладавшего негативной коннотацией, еще можно мотивировать ироническим тоном, то в следующей цитате оборот, тоже относящийся к бесам, вообще теряет дурной смысл: "Русский характер - это не только "маленький человек", Акакий Акакиевич, но и "большой человек" - древний князь, гордо бросающий "Иду на вы", победитель Мамая Дмитрий Донской, казачий атаман Ермак, императрица Екатерина Великая, Суворов - имя им легион" (А.В. Гулыга Русская идея и ее творцы. - М., 1995. - С. 18). Заметим, что оба автора - люди религиозные.
   В литературе и публицистике чужие слова могут обыгрываться путем различных сдвигов в оформлении. Напр., очень типично превращение утверждения в вопрос, как в заголовках М. Геллера: "Есть такая партия?" или "А прошлое ясней? Ясней? Ясней?" - здесь выражается сомнение. В сущности, то же самое можно сказать и об уже названном заголовке "Хотят ли русские войны?". Вопросительный знак, конечно, стоит и у самого Е. А. Евтушенко, но у него это негативно-риторический вопрос, т. е. отрицание, не требующее аргументов, потому что главный аргумент самоочевиден: русские, разумеется, войны не хотят, потому что хорошо помнят Великую Отечественную. Однако современное общество почти не помнит ее, не говоря о гражданской войне, оно резко поляризовано и озлоблено, и то, что для Евтушенко было аксиомой, сейчас уже не бесспорно. Что касается другой упомянутой формулировки - "Где право, где лево?", - то Геллер поставил знак вопроса, отсутствующий у Н. В. Гоголя, но в данном случае не поставил саму формулировку под сомнение, как в перечисленных случаях, а лишь применил ее к другой ситуации.
   С большой художественной силой тем же приемом пользуется М. И. Цветаева в "Диалоге Гамлета с совестью":
   - На дне она, где ил
   И водоросли. Спать в них
   Ушла, - но сна и там нет!
   - Но я ее любил,
   Как сорок тысяч братьев
   Любить не могут!
   - Гамлет!
   - На дне она, где ил:
   Ил! ... И последний венчик
   Всплыл на приречных бревнах ...
   - Но я ее любил,
   Как сорок тысяч...
   - Меньше
   Все ж, чем один любовник.
   На дне она, где ил.
   - Но я ее
   любил??
   Возможна передача лишь части хорошо известной цитаты. Пример такого рода - уже упомянутое заглавие статьи М. Геллера "Минус советская власть" (правда, это не частичная цитата, а реминисценция). Другое заглавие его же статьи - "Беззастенчиво": обыгрывается скандально известное заявление К.Н. Леонтьева "Нужно властвовать беззастенчиво" (т.е. власть, в силу своей божественной природы, может чинить любой произвол, не считаясь ни с кем и ни с чем, - заявление, чрезмерное даже для полицейского государства второй половины XIX в.).
   У Б.Л. Пастернака в поэме "Девятьсот пятый год" глава "Детство" начинается словами "Мне четырнадцать лет". А.А. Вознесенский, чьи молодые годы прошли в общении с Пастернаком, назвал свои художественные мемуары "Мне 14 лет" - графическое различие в данном случае, указывая на преемственность (поскольку цифровая запись синонимична буквенной), в то же время разграничивает воспоминания разных людей. Можно было бы предположить, что это различие разграничивает человеческие характеры: Пастернак более привержен к словам, Вознесенский - к числам, но, возможно, это и преувеличение.
   Фигура умолчания (апосиопесис)
   Наши читатели еще помнят шок, пережитый ими несколько лет назад" после выхода в СССР романа Э. Лимонова "Это я, Эдичка!", где не было почти ни одного предложения без мата. Потом автор утверждал, что "Эдичка" - это не он, а совершенно другое лицо с тем же именем, приме-тами и биографией и что нецензурная стилистика романа порождена исключительно художественной необходимостью. Впоследствии, когда были опубликованы роман "Палач" и др. произведения писателя, выяснилось, что таковые необходимости у него обыкновенны, т.е. что обойтись без мата он не может.
   Иначе поступает другой, не менее знаменитый, представитель советского анде(р)граунда:
   Первое издание "Москва-Петушки", благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получил с тех пор много нареканий за главу "Серп и Молот Карачарово" и совершенно напрасно. Во вступлении к 1-му изданию я предупредил всех девушек, что главу "Серп и Молот - Карачарово" следует пропустить, поскольку за фразой "И немедленно выпил" следует полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы "И немедленно выпил". Добросовестным уведомлением этим я добился только того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватались за главу "Серп и Молот - Карачарово", даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы "И немедленно выпил". По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы "Серп и Молот - Карачарово" всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому, что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены.
   Вен. В. Ерофеев. Москва-Петушки
   В романе это выглядит так:
   Серп и Молот - Карачарово
   И немедленно выпил
   Карачарово-Чухлинка.
   Понятно, что если бы Ерофеев обрушил на читателей лавину нецензурщины, то добился бы очень сомнительного результата. Фигура умолчания, или "минус-прием", в данном случае работает как гипербола. Автор намекает, что мат был не просто многоэтажным. Это целая Вавилонская башня, воспроизвести которую невозможно, поскольку язык автора "смешался".
   В той же книге Венедикт Ерофеев разыгрывает читателей не менее остроумно:
   Вы, конечно, спросите, вы, бессовестные, спросите: "Так что же, Веничка, она ....................................?" Ну, что вам ответить? Ну, конечно, она ..........................!
   "Еще бы она не .............................! Она мне прямо сказала: "Я хочу, чтобы ты меня
   властно обнял правой рукою!"
   Наивные читатели, возможно, принимаются угадывать слово, обозначенное отточием, и лишь потом понимают, что, во-первых, ни в одном матерном слове не может быть такого количества букв (сначала их 37, потом 25, затем 23), даже если к нему добавить несколько префиксов, суффиксов и флексий. Во-вторых, судя по контексту, слово это одно и то же, но почему-то при втором употреблении оно сокращается на треть. И наконец, по языковой логике, последняя словоформа, стоящая в творительном падеже, должна быть хотя бы на одну букву длиннее предыдущей, которая дана в именительном. У Ерофеева третья словоформа короче на две точки. Этой языковой несообразности можно попытаться придумать какое-нибудь объяснение. Напр., это "психологическая пунктуация": количество точек соответствует уровню эмоциональности. Любопытствующие спрашивают с повышенным интересом и сладострастным предвкушением скабрезного ответа. Автор отвечает более спокойно, хотя не без раздражения. Когда же он говорит: "Еще бы ей не быть" и т.д. - это уже констатация неизбежного, когда от эмоций ничего не зависит, поэтому и количество точек в нем меньше. Однако в данном случае автор явно делает то же самое, что и в предыдущем примере, т.е. "матерится, не матерясь", - потешается над читателями.
   Образ белого листа или белого холста - ненаписанного шедевра (стихотворения, картины), нераскрытой тайны, невыразимого и т. п. нередко. Можно вспомнить "Микромегаса" Вольтера, ненаписанный сонет С. Мал-ларме, роман В.В. Орлова "Альтист Данилов", пьесу Ясмины Резы "Art", поставленную в БДТ, и еще многое другое. Однако чистый лист или холст может быть насыщен весьма разнообразными смыслами:
   На первой строчке пусто и бело,
   Вторая - чей-то след, порошей стертый,
   На третьей - то, что было и прошло,
   И зимний чистый воздух на четвертой.
   На пятой вздох: "как поздно рассвело",
   Шестая - фортепьянные аккорды,
   Седьмая - ваше белое письмо,
   Восьмая - мысль: "здесь нечто от кроссворда".
   И две терцины: все, что вам придет
   На ум, когда наступит Новый год,
   И все, о чем вы здесь не прочитали.
   И основное: то, что мой концепт
   Из белых звуков сотканный концерт,
   Поэзия же - просто комментарий
   Г. Сапгир. Новогодний сонет (1975)
   Белое содержит много различной информации, невидимой постороннему глазу.
   А вот ситуация, которая могла возникнуть именно в нашу эгоцентрическую эпоху и о которой саркастически, остроумно повествует здравомыслящий беллетрист - начитанный, но не зараженный новомодными исканиями. Главный герой его истории - человек, весьма скептически относящийся к отечественному культурному процессу и уверенный в том, что основой успеха является не талант, а умело созданная репутация, - берется доказать это своим друзьям, сделав известного на всю страну писателя из существа, абсолютно "девственного" в булгаковском смысле - т. е. невежественного. Таковым оказывается "простой сибирский парень" Витек Акашин, чья филологическая подготовка сводится к умению читать и писать (его за двойки выгнали из ПТУ). Эксперимент увенчивается более чем успехом: Акашину присуждают "Бейкеровскую" премию (подразумевается международная Букеровскея премия - не путать с ее отечественные аналогом), а его эпохальный роман "В чашу" (написанный, впрочем, не им, а его "клакером" - рассказчиком этой истории) издают за границей, где он становится бестселлером. Этот мировой шедевр состоит из имени автора, если это слово здесь уместно, заглавия и стопки чистых листов. О заглавии повествователь говорит так:
   "В чашу" ...Замечательно! Деревенщики увидят в этом явный намек на один из способов рубки избы, когда в нижнем бревне делается выемка, а в верхнем, наоборот, шип, что обеспечивает особую крепость и устойчивость сруба. А чистоплюи-постмодернисты и сочувствующие им усмотрят в этом нечто мусикическое и мистери-альное. В общем, неважно что. Любин-Любченко растолкует. Соцреалисты вообще ничего не поймут, что, собственно, от них и требуется.
   Уже здесь немечается эскиз произвольного толкования романов с нулевым текстом. Однако по-настоящему, со знанием деле интерпретацию производит элитарный критик Любин-Любченко (собирательный образ, списанный, возможно, с эпигонов Тартуско-Московской школы):
   - Это гениально! - говорил он. - Вы, конечно, знаете, что в эзотерической философии пустота определяется как место, которое создано отсутствием вещества, требуемого для строительства небес?
   - Амбивалентно, - ответил я.
   - Отлично. На саркофаге Сети Первого есть изображение пустоты, представляющей собой полунаполненный сосуд. Чашу... Я сразу понял тонкость названия романа. Но такой глубины даже не предполагал. (...) Теперь о чистых страницах. Они - белого цвета. Я даже не буду останавливаться на том, что, по Генону, белый цвет представляет собой духовный центр - Туле, так называемый "белый остров" - страну живых или, если хотите, рай. Кстати, Лойфлер в исследованнии о мистических птицах связывает белых птиц с эротизмом (...) Но это еще не все. Чистая страница - это окно в коллективное бессознательное, поэтому, существуя в сознании автора и не существуя на страницах рукописи, роман, тем не менее, существует в коллективном бессознательном, куда можно проникнуть, распахнув, как окно, книгу ... Понимаете?
   - Скорее нет, чем да...
   - А это практически и нельзя понять, не учитывая новейшие теории, трактующие человеческий мозг как особое считывающее устройство! Таким образам, чистая страница - это прежде всего шифр для выхода сознания в надсознание - к астральным сгусткам информационной энергии, где безусловно есть и сочиненный, но не записанный роман вашего Виктора ...
   - Трансцендентально ...
   - Да бросьте! Роман мог быть не только не записан, но даже и не сочинен вообще. Неважно! Главное - это шифр, открывающий тайники астральной информации, где каждый может найти свое. Только за это Виктору нужно поставить памятник напротив Пушкина (...) Надеюсь, вы одобрите название, которое я дал творческому методу, открытому Виктором! Та-булизм (...) Это же - от tabula rasa. Помните, римляне называли так чистую, выскобленную доску? Понимаете? Табулизм - это не просто возносящая нас вверх энергия чистой страницы, это вообще запрет - табу на всякое буквенное фиксирование художественного образа! Любое ... В общем, подобно "концу истории" мы подошли к "концу литературы". И в этом гениальность открытия Акашина, равного открытию Эйнштейна!
   Ю. Поляков. Козленок в молоке
   Предельный анекдотизм этой ситуации станет ясен, если мы учтем, что Любченко-Добченко излагает свою "трактовку" настоящему "автору" данного шедевра - мелкому литературному халтурщику, сочиняющему пионерские стихотворные приветствия и т. п. (см. раздел "Лексика и время"). Совершенно очевидно, что "Любченке" (так его называет автор) нет дела до реального замысла этого "романа", его "анализ" - это произвольная игра собственных ассоциаций, полный интерпретаторский анархизм. Пикантная деталь: Любченко жрец однополой любви (воспылавший ею к Витьку Акашину), т. е. извращенец извращенец во всем, в том числе и в своей профессии. Он извращает принципы стилистики декодирования, доводя их до полнейшего абсурда, вплоть до провозглашения "конца литературы". Парадоксальным образом Любченко оказывается прав. Не то чтобы он разгадал глубинный замысел автора, не то чтобы все это просто совпало. Автор создавал свой роман, зная "Любченку", рассчитывая на него ("Любин-Любченко растолкует"). Сравним:
   Деревенщики увидят в этом намек на один из способов рубки избы. Постмодернисты вающий тайники астральной информации, усмотрят в этом нечто мусикическое и где каждый может найти свое мистериальное. В общем неважно что
   Автор
   Неважно! Главное - это шифр, открывающий тайники астральной информации, где каждый может найти свое. Только за это Виктору нужно поставить памятник напротив Пушкина
   Любин-Любченко
   Фигура умолчания может возникать в тексте как результат постепенной редукции наименования, как в одном из лучших романов Ф.А. Искандера, где король кроликов, имевший обыкновение скармливать неугодных ему подданных удавам, желает уничтожить Задумавшегося кролика. Он вызывает Находчивого кролика и приказывает ему выйти на нейтральную тропу и несколько раз громко пропеть куплет, сочиненный придворным стихотворцем:
   Задумавшийся кролик
   На холмике сидит.
   Видны оттуда пампа
   И Лягушачий Брод.
   Но буря все равно грядет
   Вздрогнуло сердце Находчивого от страшной догадки (...): пропеть этот куплет - значит выдать удавам своего собрата Задумавшегося. И он предлагает компромиссный вариант:
   Задумавшийся - некто
   На холмике сидит.
   Пам-пам, пам-пам, пам-пам-па
   И Ля-ля-ля-чий Брод.
   Но буря все равно грядет!
   - Ну, это уже романс без слов, - махнул рукой Король, - вот что значит дать слабину ...
   - Ничего, ничего, - вдруг перебила его Королева. - Так получается еще приманчивей. Только у меня одна просьба. Пожалуйста, когда будешь петь, последние два слога в третьей строчке бери как можно выше. Пам-пам, пам-пам, пам-ПАМ-ПА (...)
   - Ладно, - сказал король, - так и быть. Добавь только одно слово... Значит, так: "Видны пам-пам, пам-ПАМ-ПА" и не будем торговаться
   Ф.А. Искандер. Кролики и удавы
   Находчивый все-таки не стал петь "видны" (т.е. "умыл лапы"), удав и без того понял его как нельзя лучше. Этот пример дает великолепный материал для практического занятия по лингвистике текста. Можно прокомментировать производимые автором микротекстовые трансформации, проследить за информационными колебаниями, которые ими производятся, и за тем, как информационный баланс все же сохраняется. Строчка о грядущей буре в куплете придворного пиита заслуживает отдельного комментария. Это форма легального фрондерства, "фига", наполовину выглядывающая из "кармана": представитель "творческой интеллигенции", повинуясь королевскому приказу, совершает подлость и предательство, но угрожает монарху революцией.
   Дополнение. Семантизация реальности
   Люди высокого интеллектуального уровня, художественно мыслящие или, напротив, амбициозные и эгоцентричные, нередко воспринимают происходящее с ними или с другими людьми (или вообще в мире) как символы, "знаки свыше". Этот прием обычно применяется в мемуарах, публицистике и т. п. сферах причем иногда совершенно произвольно.
   Я буквально на минуту остановился у метро "Павелецкая" и ждал, пока жена покупала пачку сигарет (...) Вдруг пожилой, плохо одетый человек таких бедствующих стариков в городе очень много,- в сумерках не заметив ступенек, споткнулся и упал на асфальт. Падая, он резким судорожным движением ударил своей палкой меня по лодыжке ниже колена. Сделал он это, естественно, ненамеренно, из-за потери равновесия. (...) Полученный мной удар палкой можно сравнить с ударом посохом, которым дзенский учитель напоминает ученику, что данный им ответ еще слишком заражен смыслом, которого в вопросе нет. Русские интеллектуалы в известном смысле остаются учениками имперского большинства (...) Именно в состоянии распада имперского государства подсобная роль интеллигенции становится особенно очевидной - она выступает на сцену во всей своей бутафорской ненужности. Интеллигенция нуждается в ударе посохом как напоминании о том, что ситуация не непонятна тем или другим из ее представителей (не хватило ума, способностей и т. д.), но в принципе непостижима
   М.К. Рыклин. Дзенский старик
   История рассказана с большим пиететом автора к себе. Он сообщает массу деталей, не имеющих прямого отношения к сюжету: где именно он остановился, надолго ли и зачем, куда именно получил удар и т. д. (кое-что из его рассказы мы пропустили), а затем из этих мельчайших бытовых подробностей вырастают высокоумные абстракции, еще менее относящиеся к данному случаю. Аллегория создается Рыклиным совершенно произвольно. Однако следует отдать должное эстетизму его мышления.
   Однако бывают такие насыщенные содержанием времена, что и случайные события обретают особый смысл и делаются символом эпохи, напр.: "В 1937-1939 годах, многим казалось, что сама история готова изменить сове течение ("История остановилась в 1936! - говорил Артур Ке-стлер, ранее других это почувствовавший). Это смутное трагическое ощущение и обрело свое символическое выражение. В середине тридцатых годов кончилась эпоха дирижаблей, они слишком часто гибли (...) Казалось, они что-то говорили эпохе, эти чудовищные водородные костры, гигантские тени "Диксмюда" и "Италии", уносящиеся в хмурое небо и исчезающие бесследно. Сначала они предсказывали, потом свидетельствовали: конец! Конец эпохе, конец медленным, блистающим в солнечных лучах воздушным кораблям. Наступало время пикирующих бомбардировщиков - вторая мировая война"45.
   Весьма распространены и такие ситуации, когда реальные люди ведут себя, чаще всего непроизвольно и неосозанно, как известные литературные персонажи или исторические деятели, и другие люди, чаще всего гуманитарно образованные, сразу же устанавливают эти аналогии - напр., М.Л. Гаспаров сравнивает К.Д. Бальмонта с Паганелем, который, попав в Патагонию, пытался изучать испанский по "Лузиадам" Камоэнса: Брюсов говорил о Бальмонте: "Когда захотел переводить Ибсена, стал изучать шведский язык"; по иному поводу: "Полежаев (автор порнографической поэмы "Сашка", за которую он был сослан на Кавказ - А.Ф.) - пародия на Овидия, как Николай I - пародия на Августа (который выслал в Дакию Овидия за любовную лирику - А.Ф.)" (М.Л. Гаспаров. Записки и выписки).
   * Курсивом выделены слова, взятые из статьи Л.В. Рацибурской "Морфемный статус единичных частей заимствованных слов" (РЯШ. - 2002. - № 1).
   1 Полезные материалы о контаминационном словообразовании можно найти в работе М. Эпштейна "Слово как произведение. О жанре однословия" (http://www.russ.ru/antolog/intrenet/ds_odnoslovie.htm).
   2 Шейдаева С.Г. Категория субъективной оценки в русском языке: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - Н. Новгород, 1998. - С. 13.
   3 Виноградов В.В. Русский язык. - М., 1947. - С. 254-255
   4 Хлебников В.В. Творения. - М., 1987. - С. 624 и далее
   5 В этом слове можно усмотреть и другую ассоциацию: с "апофегмой" (поучительной историей). Напомним, что Поляков тяготеет к этому жанру, и у него даже есть небольшой публицистический цикл "Апофегмы". Так что в повести "Апофегей" можно усмотреть еще и "притчу".
   6 "КЫСЬ, БРЫСЬ, РЫСЬ, РУСЬ, КИС, КЫШЬ! Татьяна Толстая удачно придумала это слово; соединила ласково-подзывательное: кис-кис, резко-отпугивательное: кышшш! и присовокупила к этим древним словам хищную рысь и брезгливое - брысь! (Где-то подале, подале замаячила старая Русь, мечта славянофилов и почвенников.) Получилась странная хищница из породы кошачьих: нежная как кис-кис, мерзкая как кышь, хищная как рысь и стремительная как брысь, ну и русская, разумеется, как Русь" (Н. Елисеев. http://www.guelman.ru/slava/nrk/nrk6/11.html)