-- Да уж. Легко вам говорить, мэм, сидя тут в безопасности. А я гони эту чертову скотину в Мемфис, без малого за сотню миль, и причем незаметно чтоб, а тут кругом Форрест со Смитом колошматятся{27}, и того гляди напорюсь на патруль янки или наш, и всю скотину конфискуют к бесу вместе с недоуздками. А пригнал в Мемфис, в самую сердцевину вражьей армии, и веди продавай к итинданту, который каждую минуту может разглядеть, что тех же самых мулов купил у меня неполных тому две недели. Да уж. Легко говорить тому, кто, сидя тут на месте, богатеет и ничем не рискует.
-- Вы считаете, что, добывая мулов у янки, чтобы снова снабдить вас товаром, я ничем не рискую, -- говорит бабушка.
-- Почему ж. Рискуете все форменные бланки израсходовать, -- говорит Эб. -- Если вам мало отхватывать по пять-шесть сотен долларов за раз, так чего ж вы у них больше мулов не ри-кви-зи-руете за один за ход? А то написали бы приказ за генерала Смита, что бы весь итиндантский обоз вам передал, с четырьмя, скажем, фурами новых ботинок. Или еще лучше -- выбрали бы день, когда казначей к ним наезжает, и сочинили бы требованье на весь денежный фургон; тогда не надо бы и возиться нам после, искать покупателя.
Деньги были все новыми бумажками. Бабушка свернула их аккуратно и вложила в жестянку, висящую на шее на шнурке, но не стала прятать ту жестянку в вырез платья (а уж под кровать, под оторванную половицу бабушка при Сноупсе и тем более никогда ее не прятала). Она сидела, глядя на огонь, с жестянкой в руке и со шнурком на шее. Она вроде и не похудела и не постарела. И не то чтобы больной у нее был вид. Просто полностью бессонный.
-- У нас есть ведь и еще мулы, -- сказала бабушка, -- да только вы не берете их. Есть больше сотни тех, которых вы отказываетесь...
-- Именно отказываюсь, -- повысил Эб голос до крика. -- Нет уж! Конечно, я дурак, что вообще втесался в это дело. Но я еще не спятил, чтоб погнать тех мулов к янкам и объяснять там офицеру, что паленые места на стегнах -где вы с этим черномазым сводили клейма "США", -- что это, мол, от постромок натертости. Да будь я прок...
-- Достаточно, -- сказала бабушка. -- Вы ужинали?
-- Ужи... -- Эб смолк. Опять зажевал что-то. -- Да, мэм, -- сказал уже нормальным голосом. -- Я поел.
-- Тогда идите-ка домой, отдохните, -- сказала бабушка. -- В Мотстаун прибыл новый полк на смену. Ринго позавчера отправился туда разведать. Так что надо кончать изгородь -- вскоре может понадобиться.
Эб перестал жевать.
-- Прибыл? Хм. Из Мемфиса, наверно. И девятка эта мулов, наверно, с ними, только-только сбагренная.
Бабушка взглянула на него.
-- Значит, продали вы их не три дня тому назад, а раньше, -- сказала бабушка. Эб открыл было рот возразить, но бабушка продолжала: -- Ступайте домой, отдыхайте. Вероятно, завтра вернется Ринго, и тогда сможете выяснить, тот ли это полк и те ли мулы. А я, возможно, даже выясню, сколько вам за них уплатили в полку.
В дверях Эб остановился, обернулся к бабушке.
-- Ловки вы, что и говорить. Да уж. Снимаю перед вами шляпу. Самого Джона Сарториса за пояс заткнули. Он день и ночь мотается по округу с сотней бойцов вооруженных -- и то еле-еле достает им кляч под седло. А вы сидите тут в хибаре с пачечкой паршивых бланков -- и приходится вам уширять загон для помещенья одних только тех мулов, что не годятся покамест в продажу. А сколько вы уже продали янкам обратно?
-- Сто пять, -- сказала бабушка.
-- Сто пять, -- повторил Эб. -- А за какую кругленькую сумму? -- И, не дожидаясь ответа, отчеканил: -- За шесть ты-сяч семь-сот два-дцать два доллара шесть-де-сят пять центов -- это с вычетом доллара тридцати пяти центов, что я потратил на виски, на леченье того мула, что ужалила змея. (Цифры и впрямь катились у него кругло, как цельные дубовые колеса по сырому песку.) Год назад вы начинали с двумя мулами. Теперь их у вас сорок с лишним в загоне и вдвое столько же сдано в аренду под расписку. Да еще, считай, полсотни с гаком продано обратно янкам сто пять раз, на общую круглую сумму в шесть тысяч семьсот двадцать два доллара шестьдесят пять центов наличными, а завтра-послезавтра, как я понимаю, вы опять нацелились обратно ри-кви-зировать у них десяточек-другой.
Сноупс взглянул на меня.
-- Малец, -- сказал он, -- когда вырастешь и сам захочешь зарабатывать, то не трать ты время, не учись ты на юриста или там кого. Скопи лишь мелочи немного и купи стопочку печатных бланков, все равно каких, и вручи твоей бабушке -- вот ей, -- и попроси у ней должность кассира, чтоб денежки считать, которые посыплются.
Сноупс перевел глаза опять на бабушку.
-- Полковник Сарторис когда уезжал, то велел мне приглядывать, чтоб не обидел вас генерал Грант с прочими янками. А по-моему, не худо бы Эйбу Линкольну приглядывать, чтобы мисс Роза Миллард не обидела генерала Гранта. Наше вам всем почтенье и спокойной ночи.
Он ушел. Бабушка глядела на огонь, держа в руке жестянку. Но никаких шести тысяч долларов там не было. Там и тысячи не было даже. И Сноупс это знал, хотя поверить, я думаю, был не способен. Затем бабушка встала, посмотрела на меня спокойно. Нет, вид у нее не больной, а другой какой-то.
-- Пожалуй, спать пора, -- сказала она. Ушла за одеяло; колыхнувшись, оно опять повисло неподвижно с потолочной балки, и я услышал, как поднялась половица -- это бабушка прячет жестянку, а затем скрипнула кровать -- это бабушка, держась за спинку, опустилась на колени около. Когда бабушка подымется с молитвы, спинка опять скрипнет -- и скрипнула, а к тому времени я разделся и лежал на тюфяке, и даже согреваться уже начал под холодным одеялом.
Назавтра пришел Эб Сноупс и помог нам с Джоби догораживать загон, и к обеду мы кончили, и я пошел домой в хибару. Уже почти входя, увидел, что Ринго на муле въезжает в аллею. Бабушка тоже его увидела -- когда я вошел за одеяло, она уже, присев на корточки в углу, доставала из-под той половицы бумажную штору, скатанную трубкой. Развернула эту трубку на кровати; было слышно, как Ринго, спрыгнув с мула, орет на него во дворе, привязывает к бельевой веревке.
Бабушка выпрямилась, ждет, глядит на одеяло -- и вот, колыхнув его вбок, вошел Ринго. И они с бабушкой заговорили, как два участника шифрованной игры-загадки.
-- ...и Иллинойский пехотный, -- сказал Ринго. Подошел к развернутой на кровати карте. -- Полковник Дж. У. Ньюбери. Восемь дней как из Мемфиса.
-- Сколько голов? -- спросила бабушка, глядя на него.
-- Девятнадцать, -- сказал Ринго. -- Причем пятнадцать без.
Бабушка поглядела молча вопросительно, и он сказал:
-- Двенадцать. Из той оксфордской партии.
Бабушка посмотрела на карту; Ринго тоже нагнулся над кроватью.
-- Двадцать второго июля, -- сказала бабушка.
-- Да, мэм, -- сказал Ринго.
Бабушка присела перед картой на чурбак. Оконная эта шторка одна только и нашлась у Лувинии; карту на ней нарисовал Ринго. Отец прав: Ринго смышленей меня -- он даже рисовать наловчился, хотя в тот давний раз, когда Люш учил меня писать свое имя печатными буквами, Ринго и не сел к нам, отмахнулся; но рисовать стал моментально, стоило ему лишь взять перо в руки, -- а ведь, как он сам признает, к рисованию у него нет склонности; но кому-то ж надо было сделать эту карту. А где врисовать города, показала ему бабушка. Она же и записывала меленько, как в нашу поваренную книгу, своим бисерным почерком у каждого города: полковник, или майор, или капитан такой-то; полк или эскадрон такой-то. И пониже: 12, или 9, или, скажем, 20 мулов. А четыре города вместе с записями она кругло обвела красно-лиловым соком лаконоса и в каждом таком круге написала дату и слово "Исчерпано" крупными четкими буквами.
Смотрят на карту; свет из окна падает на седую бабушкину голову; Ринго наклонился, смотрит сверху. За прошедшее лето он вырос, он теперь выше меня -- возможно, от развивающих тело разъездов по краю; все время он ездит верхом, выведывает о прибытии свежих полков с мулами; а на меня теперь смотрит снисходительно, как бабушка, -- точно он не мне, а ей ровесник.
-- Мы тех двенадцать продали всего только в июле, -- говорит бабушка. -Итого остается лишь семь. И на четырех, ты сказал, клейма.
-- Июль давно прошел, -- говорит Ринго. -- Теперь октябрь. Они уже не помнят. Да вы глядите сами... -- Он ткнул пальцем в карту. -- Мы этих вот четырнадцать взяли двенадцатого апреля в Мэдисоне, отправили в Мемфис и продали, а третьего мая вон тут в Каледонии{28} снова взяли всех четырнадцать плюс еще троих.
-- Но Каледония и Мэдисон разделены четырьмя округами, -- говорит бабушка. -- А Моттстаун{29} от Оксфорда всего в нескольких милях.
-- Ну и что, -- Ринго ей. -- Эти янки так заняты завоеванием, что не станут и присматриваться к плевому десятку или дюжине каких-то мулов. А если и признают этих мулов в Мемфисе, так уж это Эба Сноупса забота.
-- Мистера Сноупса, -- поправила бабушка.
-- Ладно, -- сказал Ринго. Посмотрел на карту. -- Девятнадцать голов, и меньше двух суток пути. Всего сорок восемь часов -- и они у нас в загоне.
Бабушка поглядела на карту.
-- По-моему, так рисковать нам не следует. До сих пор мы были удачливы. Чересчур удачливы, быть может.
-- Девятнадцать голов, -- сказал Ринго. -- Четырех в загон, а пятнадцать снанова продать янкам. Чтоб уж ровно двести сорок восемь конфедератских мулов вернуть с процентами и денежной лихвой.
-- Не знаю, как и быть, -- сказала бабушка. -- Надо подумать.
Бабушка сидит тихо у карты, а Ринго не то чтобы нетерпеливо или терпеливо, а просто ждет, стоит на свету из окна, худой и выше меня ростом, и почесывается. Потом ногтем правого мизинца ковырнул у себя в передних зубах, поглядел на ноготь, цыкнул сквозь зубы и сказал:
- Пять минут уже продумали.
Повернул чуть голову ко мне:
-- Доставай перо с чернилам.
Бланки хранятся у них под той уке половицей, где и карта и жестянка. Не знаю, как и где Ринго раздобыл их. Но однажды вечером привез около сотни служебных бланков, и сверху на них напечатано: "Вооруженные силы Соединенных Штатов, Теннессийский военный округ". И тогда же привез эти чернила и ручку; я подал ему их, и теперь на чурбак сел уже он, а стояла над ним бабушка. У бабушки так и остался тот первый документ -- приказ, оформленный для нас полковником Диком в прошлом году в Алабаме, -- она хранит его в той же самой жестянке, и Ринго теперь до того навострился копировать писарской почерк, что сам полковник Дик, по-моему, не смог бы распознать подделку. Остается только вписывать нужный полк и то или иное число мулов, заранее высмотренных и одобренных Ринго, и ставить подходящую генеральскую подпись. Сперва Ринго непременно порывался давать подпись главнокомандующего Гранта -- или президента Линкольна, коль скоро бабушка уже не разрешает Гранта. Она не сразу уяснила себе, что, на взгляд Ринго, нам, сарторисовцам, вести дела с кем-либо пониже главнокомандующего значит ронять себя перед янки. Но и Ринго понял наконец, что бабушка права, что надо всякий раз подумать, подпись какого генерала ставить и каких реквизировать мулов. Теперь у нас в ходу генерал Смит, с которым Форрест каждый день сражается на мемфисской дороге; и Ринго никогда не забывает вставить про недоуздки, про веревку.
Он вписал дату, город, штаб; вписал полковника Ньюбери, написал первую строку. Приостановился, не подымая пера от бумаги.
-- Под какой вас фамилией писать? -- спросил он.
-- Сомневаюсь я, -- сказала бабушка. -- Не надо бы нам рисковать.
-- Прошлый раз на "Ф" писали. Теперь нужно на "Г". Придумайте фамилию на "Г".
-- Миссис Мери Гаррис, -- сказала бабушка.
-- Мери мы уже использовали, -- сказал Ринго. -- Дать, что ли, Плюрелла Гаррис?
-- Неспокойна я на этот раз, -- сказала бабушка.
-- Миссис Плюрелла Гаррис, -- записал Ринго. -- Теперь, значит, и "П" использовали. Запоминайте. Как буквы кончатся, надо будет перейти на числа, что ли. Тогда спокойно нумеруй себе до девятьсот девяноста девяти.
Он дописал и подписался "Генерал Смит", дав росчерк в точности как на первом, диковском приказе; только число мулов теперь другое. Бабушка повернулась ко мне:
-- Передай мистеру Сноупсу, чтобы на рассвете был готов.
Мы поехали в повозке, а сзади Эб Сноупс с двумя помощниками на двух мулах из тех, что мы добыли. Ехали не слишком торопясь, чтобы прибыть в расположение полка перед самым ужином; бабушку и Ринго опыт научил, что нет времени лучше для нас: мулы все под рукой, а люди проголодались, спать хотят и соображать будут медленно или вообще не будут -- и дадут нам мулов, и дадут уйти, а тут и стемнеет как раз. Если тогда и пустятся в погоню, то пока разыщут и настигнут нас в потемках, на дороге останется лишь повозка со мной и бабушкой.
Так мы и на этот раз сделали; и хорошо, что сделали. Эб Сноупс с подручными остался в лесу около, а бабушка, Ринго и я точно в час ужина подъехали к палатке полковника Ньюбери, и бабушка прошла в палатку мимо часового -- худенькая, пряменькая, на плечах шаль, на голове шляпка миссис Компсон, в руке зонтичек, а в другой наш приказ от генерала Смита, -- а Ринго и я сидим в повозке и смотрим на костры, где ужин варят-жарят по всему леску, и пахнет кофе и мясом. А ход событий всегда один и тот же. Бабушка скрывается в палатке или в доме, и через минуту оттуда орет кто-то приказание часовому, а часовой -- сержанту какому-нибудь, и тот (а иногда и офицер даже, но не старше лейтенанта) спешит туда, и слышим чью-то ругань, и затем все появляются оттуда: бабушка идет прямая, подобравшись вся и ростом чуть разве побольше кузена Денни, а за ней трое-четверо разозленных офицеров-янки, и все разозленней они с каждым шагом. А тут и мулов нам пригоняют, сгуртованных общей веревкой; у бабушки с Ринго рассчитано все до секунды -- свету лишь ровно настолько осталось, чтобы увидеть, что пригнали именно мулов, и бабушка садится в повозку, а Ринго, свесив ноги с задка повозки, держит в руке ту общую веревку, и мы отъезжаем -- не торопясь, так что когда доезжаем до места, где Сноупс и его люди ждут нас в лесу, то уже не разобрать, что за повозкой идут мулы. А там Ринго садится на головного мула, и они всем скопом сворачивают в лес, а бабушка и я едем домой.
Так и сейчас мы сделали; только на этот раз чего опасались, то вышло. Уже и упряжку не разглядеть в сумраке, -- и вдруг слышим топот копыт. Скачут к нам быстро, бешено; бабушка встрепенулась, сжала ручку зонтика.
-- Черт бы взял этого Ринго, -- говорит. -- Так я все время и предчувствовала.
А они уже вокруг нас -- точно сама темнота на нас обрушилась, наполненная лошадьми, сердитыми всадниками, криками: "Стой! Стой! Если не станут, стреляй по упряжке!" Я и бабушка сидим в повозке, а янки схватили упряжных наших под уздцы, те шарахаются, дергаются, сталкиваясь; и крики: "А мулы где? Мулов нету!", -- и офицерский голос костит и бабушку, и темноту, и солдат, и мулов. Кто-то зажег сосновую щепку, и рядом с повозкой мы увидели офицера верхом на коне, а солдат зажигает новую лучинку от догорающей.
-- Где мулы? -- кричит офицер.
-- Какие мулы? -- спрашивает бабушка.
-- Не лгите мне! -- кричит офицер. -- Те самые, каких вы только что взяли у нас по липовому приказу! На этот раз попались! Мы знали, что вы опять заявитесь. Еще месяц назад оповещение было насчет вас по всему военному округу! В кармане лежало у растяпы Ньюбери, когда вы ему совали вашу липу. -- Офицер крепко обругал полковника Ньюбери. -- Не вас бы, а его бы под военный суд! Где ваш нигеренок с мулами, миссис Плюрелла Гаррис?
-- Не знаю, о чем вы говорите, -- отвечает бабушка. -- Никаких мулов у меня нет, кроме этой упряжки.
И зовут меня Роза Миллард. Я еду к себе домой, в окрестности Джефферсона.
Офицер засмеялся; сидит в седле и зло смеется.
-- Значит, вот как вас по-настоящему именовать? Так, так, так. Заговорили, значит, правду наконец. Ну-ка, отвечайте, где эти мулы и где все те спрятаны, которых вы у нас до этого украли.
И тут Ринго подал голос. Они с Эбом Сноупсом и мулами свернули в лес направо от дороги, но сейчас голос раздался слева.
-- Эй, на дороге! -- орал Ринго. -- Один убегает, отвязался! Наперерез заходите!
Этого было довольно. Солдат бросил лучину, офицер крутнул коня, шпоря его в галоп и крича:
-- Двоим остаться здесь!
Возможно, каждый из солдат подумал, что остаться приказали двум другим кому-то, потому что зашумело, затрещало так кустарником и ветками, точно циклон пронесся, и остались только мы с бабушкой в повозке, как раньше, до коней и криков.
-- Слезай, -- сказала бабушка, сама поспешно спускаясь наземь.
-- А упряжку и повозку им бросаем? -- сказал я.
-- Да, -- сказала бабушка. -- Предчувствовала я с самого начала.
В лесу не было видно ни зги; мы шли ощупью, я держал бабушку под локоть, помогая, и рука ее казалась карандашно тоненькой, но не дрожала.
-- Достаточно уже отошли, -- сказала она.
Я нащупал колоду, мы сели. За дорогой, вдали, было слышно их -- слепой треск сучьев, крики, ругань.
-- И упряжки лишились, -- сказала бабушка.
-- Зато у нас девятнадцать новых, -- сказал я. -- С ними будет двести сорок восемь.
Мы, казалось, долго просидели так на колоде в темноте. Потом янки вернулись, слышно стало, как лошади, круша кусты, выезжают на дорогу, как офицер ругается. Тут он обнаружил, что в повозке пусто, и обложил крепчайше и бабушку со мной, и двух солдат, каким велел остаться. Повозку повернули кругом -- офицер все продолжал ругаться -- и уехали. Затихли вдалеке. Бабушка встала, мы ощупью вернулись на дорогу и пошли обратно -- домой. Шли, шли, потом я уговорил бабушку передохнуть; сидя на обочине, мы услышали -- едет тележка. Поднялись на ноги, Ринго увидел нас, остановил мулов.
-- А громко я кричал. Правда? -- сказал Ринго.
-- Правда, -- сказала бабушка. Потом спросила: -- Ну, что?
-- Порядок, -- сказал Ринго. -- Я велел Эбу Сноупсу прятать всех в Хикагальской низине до будущей ночи. Только вот этих двоих запрег.
-- Мистеру Сноупсу, -- поправила бабушка.
-- Ладно, -- сказал Ринго. -- Залазьте -- и едем домой.
Бабушка стоит, не садится; я понял почему -- еще прежде, чем она спросила:
-- Где ты взял эту тележку?
-- Одолжил, -- ответил Ринго. -- Там янков не было, так что обошелся без писания бумаги.
Мы сели. Тележка тронулась. Едем. Мне казалось, уже вся ночь прошла, но по звездам я увидел, что еще и полуночи нет и задолго до зари будем дома.
-- Вы небось выложили янкам, откуда мы и кто, -- сказал Ринго.
-- Да, -- сказала бабушка.
-- Тогда, выходит, подводи черту, -- сказал Ринго. -- Что ж, худо-бедно двести сорок восемь голов оприходовали.
-- Двести сорок шесть, -- сказала бабушка. -- Упряжку они отняли.
2
Вернулись домой за полночь; наступило уже воскресенье, и когда мы пришли утром в церковь, то народу там никогда еще столько не было, хотя Эб Сноупс пригонит новых мулов только завтра. Значит, подумал я, каким-то образом они прослышали о том, что случилось ночью, и тоже, как Ринго, знают уже, что дело кончено и надо подводить черту и подытоживать. Мы припозднились, потому что бабушка подняла Ринго на рассвете и заставила вернуть прежде тележку туда, где он ее взял. Так что в церкви нас уже все ждали. Брат Фортинбрайд встретил нас на пороге, и все повернулись на скамьях лицом к бабушке -- старики, женщины, дети и человек двенадцать негров, теперь бесхозяйных, -- в точности как отцовы гончие повертывались, бывало, к отцу, когда он входил к ним. Мы прошли к нашей скамье. Счетную книгу унес Ринго на негритянскую галерку; обернувшись, я увидел, что книга лежит там на перилах и он облокотился на нее.
Мы сели на скамью нашу, как до войны с отцом садились; бабушка села строгая, пряменькая в своем ситцевом воскресном платье, в шали и шляпке, которую ей год тому назад дала носить миссис Компсон; пряменькая и тихая, и на коленях держит, как всегда, молитвенник, хотя вот уже почти три года, как у нас не служат по-епископальному. Брат Фортинбрайд -- методист{30}, а остальные каких оттенков христианских, не знаю. Прошлым летом, когда мы вернулись из Алабамы с той сотней мулов, бабушка кликнула всех мелких фермеров, послала им весть на холмы, где они живут в лачугах на земляном полу, хозяйствуя без рабов. Раза три или четыре пришлось ей повторить свой клич, но наконец все явились -- мужчины, женщины, дети, а также дюжина негров, не знающих, что делать с внезапно обретенной волей. Наверно, из этих фермеров иные тогда и церковь с галереей для рабов впервые увидели, где в высоком сумраке сидели Ринго и те двенадцать и где нашлось бы место еще для двухсот; а бывало, отец тоже сидит рядом с нами, а за окном, под деревьями, полно экипажей с соседних плантаций, и у алтаря в епитрахили{31} доктор Уоршем, и на каждого из белых, сидящих внизу, приходится десяток черных на галерее. А когда в то первое воскресенье бабушка при всех опустилась на колени, то и коленопреклонение в церкви они тоже, наверно, в первый раз увидели.
Брат Фортинбрайд не был пастором. Он был рядовым у отца в полку, и в первом же бою его тяжко ранило -- посчитали даже, что убило; но, по его словам, к нему сошел Христос и сказал: "Встань и живи" {32}, -- и отец отправил его домой умирать, но он не умер. Говорили, у него совсем желудка не осталось, и все думали, что пища, какую нам приходилось есть в 1862-м и 1863 годах, доконает его, тем более что для него и стряпать было некому -сам собирал дикие травы по канавам и варил себе. Но он выжил -- может быть, и впрямь Христом спасенный. И когда мы вернулись с мулами, серебром и продовольствием и бабушка кликнула клич всем нуждающимся, то брат Фортинбрайд словно тут же из-под земли вырос, а холмяную бедноту он всю наперечет знал как свои пять пальцев; так что, возможно, он и прав был, говоря, что Господь Бог создал его с прямым расчетом на бабушку, а бабушку -- с расчетом на него. И у алтаря, где стоял, бывало, доктор Уоршем, служил теперь брат Фортинбрайд, скупо и негромко говоря о Боге, и скулы на лице его, казалось, вот-вот прорвут тощую кожу, а волосы обкорнаны кое-как им самим, а сюртук давно позеленел, и заплаты коряво нашиты -- одна из зеленой юфти, а другая из палаточного брезента со штемпелем "США", еще не стершимся. Проповедь говорит он всегда кратко; о конфедератских наших армиях теперь уже сказать почти что нечего. Бывают, видно, времена, когда и у проповедников кончается вера в то, что Бог переменит свое начертанье и дарует победу, -- когда силы иссякли и поздно уже побеждать. Брат Фортинбрайд сказал лишь, что победа без Бога есть насмешка и призрак, а с Богом и поражение не есть поражение. Затем умолк, и вместе с ним стояли -- в одежде из дерюги и мешков -- старики, женщины, дети и дюжина негров, ошарашенных волей, и глядели на бабушку -- уже не как на отца гончие, а как на Люша, когда он вносит корм, -- и брат Фортинбрайд сказал:
-- Братья и сестры. Сестра Миллард хочет воссвидетельствовать нам.
Бабушка встала. Она не вышла к алтарю, осталась у скамьи -- в своей шали, в шляпке миссис Компсон и в платье, которое Лувиния стирает и отглаживает каждую субботу, и с молитвенником в руке. На нем вытиснены ее имя и фамилия, но позолота стерлась с букв, и прочесть их можно, только проведя по ним пальцем. Глядя прямо перед собой, она сказала негромко, как брат Фортинбрайд:
-- Я прегрешила. Прошу всех помолиться за меня.
Она опустилась на колени, щупленькая, щуплей даже кузена Денни; одна шляпка лишь осталась видна всем над спинкой скамьи. Молилась ли сама она, не знаю. И брат Фортинбрайд если молился, то не вслух. Ринго и мне только-только минуло пятнадцать, но я мог уже представить, какие бы слова нашлись сейчас у доктора Уоршема -- что есть, мол, воины и не носящие оружия, что и безоружная есть служба и что спасший от голода и холода одного ребенка милее в очах Господа, чем убивший тысячу врагов. Но брат Фортинбрайд не сказал этих слов. Подумал их молча, по-моему, -- ведь и он умеет найти нужные слова. Он как бы сказал себе: "Слова хороши в мирное время, когда живем в достатке и покое. А теперь нам, пожалуй, простится молчание". Он просто стоял там, где, бывало, вел богослужение доктор Уоршем, а то и епископ с перстнем на пальце, большим, как пистолетная мишень. Потом бабушка поднялась с колен -- я не успел ей помочь, -- встала, и по церкви прошел длинный шорох -- это (по объясненью Ринго) зашуршала мешковина и дерюга, когда прихожане перевели дух; и бабушка обернулась к галерке, но Ринго уже шел оттуда.
-- Подай книгу, -- сказала бабушка.
Книга большая, конторская, с чистыми листами; весу в ней почти пятнадцать фунтов. Ее раскрыли на пюпитре перед скамьей, Ринго поместился рядом с бабушкой, и та вынула из выреза платья жестянку, разложила деньги на книге. И стала вызывать всех поименно. Тогда они начали подходить по одному, и Ринго зачитывал по книге фамилию, дату и взятую уже сумму. А оделяя в прошлые разы деньгами, бабушка записывала, на что эти деньги пойдут, -- и теперь спрашивала, как они потрачены, и сверяла с записью, нет ли лжи. А те, кому она дала в пользование мулов с паленым пятном от клейма (из-за чего Эб Сноупс боялся их сбывать), отчитывались перед ней о состоянии мула и сколько он работы сделал, и она иной раз забирала мула у одних, давала другим, разрывая старую расписку, выписывая новую, и получившие мула расписывались, и бабушка им говорила, куда и когда прийти за мулом.
Так что миновал уже полдень, когда Ринго закрыл книгу и сложил новые расписки, а бабушка, прежде чем убрать остаток денег в жестянку, повернулась к брату Фортинбрайду, и между ними повторился тот же разговор, что и всегда.
-- Я с этим мулом живу, не горюю, -- сказал брат Фортинбрайд. -- В деньгах я не нуждаюсь.
-- Вздор, -- сказала бабушка. -- Какой уж из вас пахарь; пташке не прожить на ваши умолоты. Да берите же деньги.
-- Нет, -- сказал брат Фортинбрайд. -- Я живу, не горюю.
Мы пошли домой; книгу понес Ринго.
-- Вы считаете, что, добывая мулов у янки, чтобы снова снабдить вас товаром, я ничем не рискую, -- говорит бабушка.
-- Почему ж. Рискуете все форменные бланки израсходовать, -- говорит Эб. -- Если вам мало отхватывать по пять-шесть сотен долларов за раз, так чего ж вы у них больше мулов не ри-кви-зи-руете за один за ход? А то написали бы приказ за генерала Смита, что бы весь итиндантский обоз вам передал, с четырьмя, скажем, фурами новых ботинок. Или еще лучше -- выбрали бы день, когда казначей к ним наезжает, и сочинили бы требованье на весь денежный фургон; тогда не надо бы и возиться нам после, искать покупателя.
Деньги были все новыми бумажками. Бабушка свернула их аккуратно и вложила в жестянку, висящую на шее на шнурке, но не стала прятать ту жестянку в вырез платья (а уж под кровать, под оторванную половицу бабушка при Сноупсе и тем более никогда ее не прятала). Она сидела, глядя на огонь, с жестянкой в руке и со шнурком на шее. Она вроде и не похудела и не постарела. И не то чтобы больной у нее был вид. Просто полностью бессонный.
-- У нас есть ведь и еще мулы, -- сказала бабушка, -- да только вы не берете их. Есть больше сотни тех, которых вы отказываетесь...
-- Именно отказываюсь, -- повысил Эб голос до крика. -- Нет уж! Конечно, я дурак, что вообще втесался в это дело. Но я еще не спятил, чтоб погнать тех мулов к янкам и объяснять там офицеру, что паленые места на стегнах -где вы с этим черномазым сводили клейма "США", -- что это, мол, от постромок натертости. Да будь я прок...
-- Достаточно, -- сказала бабушка. -- Вы ужинали?
-- Ужи... -- Эб смолк. Опять зажевал что-то. -- Да, мэм, -- сказал уже нормальным голосом. -- Я поел.
-- Тогда идите-ка домой, отдохните, -- сказала бабушка. -- В Мотстаун прибыл новый полк на смену. Ринго позавчера отправился туда разведать. Так что надо кончать изгородь -- вскоре может понадобиться.
Эб перестал жевать.
-- Прибыл? Хм. Из Мемфиса, наверно. И девятка эта мулов, наверно, с ними, только-только сбагренная.
Бабушка взглянула на него.
-- Значит, продали вы их не три дня тому назад, а раньше, -- сказала бабушка. Эб открыл было рот возразить, но бабушка продолжала: -- Ступайте домой, отдыхайте. Вероятно, завтра вернется Ринго, и тогда сможете выяснить, тот ли это полк и те ли мулы. А я, возможно, даже выясню, сколько вам за них уплатили в полку.
В дверях Эб остановился, обернулся к бабушке.
-- Ловки вы, что и говорить. Да уж. Снимаю перед вами шляпу. Самого Джона Сарториса за пояс заткнули. Он день и ночь мотается по округу с сотней бойцов вооруженных -- и то еле-еле достает им кляч под седло. А вы сидите тут в хибаре с пачечкой паршивых бланков -- и приходится вам уширять загон для помещенья одних только тех мулов, что не годятся покамест в продажу. А сколько вы уже продали янкам обратно?
-- Сто пять, -- сказала бабушка.
-- Сто пять, -- повторил Эб. -- А за какую кругленькую сумму? -- И, не дожидаясь ответа, отчеканил: -- За шесть ты-сяч семь-сот два-дцать два доллара шесть-де-сят пять центов -- это с вычетом доллара тридцати пяти центов, что я потратил на виски, на леченье того мула, что ужалила змея. (Цифры и впрямь катились у него кругло, как цельные дубовые колеса по сырому песку.) Год назад вы начинали с двумя мулами. Теперь их у вас сорок с лишним в загоне и вдвое столько же сдано в аренду под расписку. Да еще, считай, полсотни с гаком продано обратно янкам сто пять раз, на общую круглую сумму в шесть тысяч семьсот двадцать два доллара шестьдесят пять центов наличными, а завтра-послезавтра, как я понимаю, вы опять нацелились обратно ри-кви-зировать у них десяточек-другой.
Сноупс взглянул на меня.
-- Малец, -- сказал он, -- когда вырастешь и сам захочешь зарабатывать, то не трать ты время, не учись ты на юриста или там кого. Скопи лишь мелочи немного и купи стопочку печатных бланков, все равно каких, и вручи твоей бабушке -- вот ей, -- и попроси у ней должность кассира, чтоб денежки считать, которые посыплются.
Сноупс перевел глаза опять на бабушку.
-- Полковник Сарторис когда уезжал, то велел мне приглядывать, чтоб не обидел вас генерал Грант с прочими янками. А по-моему, не худо бы Эйбу Линкольну приглядывать, чтобы мисс Роза Миллард не обидела генерала Гранта. Наше вам всем почтенье и спокойной ночи.
Он ушел. Бабушка глядела на огонь, держа в руке жестянку. Но никаких шести тысяч долларов там не было. Там и тысячи не было даже. И Сноупс это знал, хотя поверить, я думаю, был не способен. Затем бабушка встала, посмотрела на меня спокойно. Нет, вид у нее не больной, а другой какой-то.
-- Пожалуй, спать пора, -- сказала она. Ушла за одеяло; колыхнувшись, оно опять повисло неподвижно с потолочной балки, и я услышал, как поднялась половица -- это бабушка прячет жестянку, а затем скрипнула кровать -- это бабушка, держась за спинку, опустилась на колени около. Когда бабушка подымется с молитвы, спинка опять скрипнет -- и скрипнула, а к тому времени я разделся и лежал на тюфяке, и даже согреваться уже начал под холодным одеялом.
Назавтра пришел Эб Сноупс и помог нам с Джоби догораживать загон, и к обеду мы кончили, и я пошел домой в хибару. Уже почти входя, увидел, что Ринго на муле въезжает в аллею. Бабушка тоже его увидела -- когда я вошел за одеяло, она уже, присев на корточки в углу, доставала из-под той половицы бумажную штору, скатанную трубкой. Развернула эту трубку на кровати; было слышно, как Ринго, спрыгнув с мула, орет на него во дворе, привязывает к бельевой веревке.
Бабушка выпрямилась, ждет, глядит на одеяло -- и вот, колыхнув его вбок, вошел Ринго. И они с бабушкой заговорили, как два участника шифрованной игры-загадки.
-- ...и Иллинойский пехотный, -- сказал Ринго. Подошел к развернутой на кровати карте. -- Полковник Дж. У. Ньюбери. Восемь дней как из Мемфиса.
-- Сколько голов? -- спросила бабушка, глядя на него.
-- Девятнадцать, -- сказал Ринго. -- Причем пятнадцать без.
Бабушка поглядела молча вопросительно, и он сказал:
-- Двенадцать. Из той оксфордской партии.
Бабушка посмотрела на карту; Ринго тоже нагнулся над кроватью.
-- Двадцать второго июля, -- сказала бабушка.
-- Да, мэм, -- сказал Ринго.
Бабушка присела перед картой на чурбак. Оконная эта шторка одна только и нашлась у Лувинии; карту на ней нарисовал Ринго. Отец прав: Ринго смышленей меня -- он даже рисовать наловчился, хотя в тот давний раз, когда Люш учил меня писать свое имя печатными буквами, Ринго и не сел к нам, отмахнулся; но рисовать стал моментально, стоило ему лишь взять перо в руки, -- а ведь, как он сам признает, к рисованию у него нет склонности; но кому-то ж надо было сделать эту карту. А где врисовать города, показала ему бабушка. Она же и записывала меленько, как в нашу поваренную книгу, своим бисерным почерком у каждого города: полковник, или майор, или капитан такой-то; полк или эскадрон такой-то. И пониже: 12, или 9, или, скажем, 20 мулов. А четыре города вместе с записями она кругло обвела красно-лиловым соком лаконоса и в каждом таком круге написала дату и слово "Исчерпано" крупными четкими буквами.
Смотрят на карту; свет из окна падает на седую бабушкину голову; Ринго наклонился, смотрит сверху. За прошедшее лето он вырос, он теперь выше меня -- возможно, от развивающих тело разъездов по краю; все время он ездит верхом, выведывает о прибытии свежих полков с мулами; а на меня теперь смотрит снисходительно, как бабушка, -- точно он не мне, а ей ровесник.
-- Мы тех двенадцать продали всего только в июле, -- говорит бабушка. -Итого остается лишь семь. И на четырех, ты сказал, клейма.
-- Июль давно прошел, -- говорит Ринго. -- Теперь октябрь. Они уже не помнят. Да вы глядите сами... -- Он ткнул пальцем в карту. -- Мы этих вот четырнадцать взяли двенадцатого апреля в Мэдисоне, отправили в Мемфис и продали, а третьего мая вон тут в Каледонии{28} снова взяли всех четырнадцать плюс еще троих.
-- Но Каледония и Мэдисон разделены четырьмя округами, -- говорит бабушка. -- А Моттстаун{29} от Оксфорда всего в нескольких милях.
-- Ну и что, -- Ринго ей. -- Эти янки так заняты завоеванием, что не станут и присматриваться к плевому десятку или дюжине каких-то мулов. А если и признают этих мулов в Мемфисе, так уж это Эба Сноупса забота.
-- Мистера Сноупса, -- поправила бабушка.
-- Ладно, -- сказал Ринго. Посмотрел на карту. -- Девятнадцать голов, и меньше двух суток пути. Всего сорок восемь часов -- и они у нас в загоне.
Бабушка поглядела на карту.
-- По-моему, так рисковать нам не следует. До сих пор мы были удачливы. Чересчур удачливы, быть может.
-- Девятнадцать голов, -- сказал Ринго. -- Четырех в загон, а пятнадцать снанова продать янкам. Чтоб уж ровно двести сорок восемь конфедератских мулов вернуть с процентами и денежной лихвой.
-- Не знаю, как и быть, -- сказала бабушка. -- Надо подумать.
Бабушка сидит тихо у карты, а Ринго не то чтобы нетерпеливо или терпеливо, а просто ждет, стоит на свету из окна, худой и выше меня ростом, и почесывается. Потом ногтем правого мизинца ковырнул у себя в передних зубах, поглядел на ноготь, цыкнул сквозь зубы и сказал:
- Пять минут уже продумали.
Повернул чуть голову ко мне:
-- Доставай перо с чернилам.
Бланки хранятся у них под той уке половицей, где и карта и жестянка. Не знаю, как и где Ринго раздобыл их. Но однажды вечером привез около сотни служебных бланков, и сверху на них напечатано: "Вооруженные силы Соединенных Штатов, Теннессийский военный округ". И тогда же привез эти чернила и ручку; я подал ему их, и теперь на чурбак сел уже он, а стояла над ним бабушка. У бабушки так и остался тот первый документ -- приказ, оформленный для нас полковником Диком в прошлом году в Алабаме, -- она хранит его в той же самой жестянке, и Ринго теперь до того навострился копировать писарской почерк, что сам полковник Дик, по-моему, не смог бы распознать подделку. Остается только вписывать нужный полк и то или иное число мулов, заранее высмотренных и одобренных Ринго, и ставить подходящую генеральскую подпись. Сперва Ринго непременно порывался давать подпись главнокомандующего Гранта -- или президента Линкольна, коль скоро бабушка уже не разрешает Гранта. Она не сразу уяснила себе, что, на взгляд Ринго, нам, сарторисовцам, вести дела с кем-либо пониже главнокомандующего значит ронять себя перед янки. Но и Ринго понял наконец, что бабушка права, что надо всякий раз подумать, подпись какого генерала ставить и каких реквизировать мулов. Теперь у нас в ходу генерал Смит, с которым Форрест каждый день сражается на мемфисской дороге; и Ринго никогда не забывает вставить про недоуздки, про веревку.
Он вписал дату, город, штаб; вписал полковника Ньюбери, написал первую строку. Приостановился, не подымая пера от бумаги.
-- Под какой вас фамилией писать? -- спросил он.
-- Сомневаюсь я, -- сказала бабушка. -- Не надо бы нам рисковать.
-- Прошлый раз на "Ф" писали. Теперь нужно на "Г". Придумайте фамилию на "Г".
-- Миссис Мери Гаррис, -- сказала бабушка.
-- Мери мы уже использовали, -- сказал Ринго. -- Дать, что ли, Плюрелла Гаррис?
-- Неспокойна я на этот раз, -- сказала бабушка.
-- Миссис Плюрелла Гаррис, -- записал Ринго. -- Теперь, значит, и "П" использовали. Запоминайте. Как буквы кончатся, надо будет перейти на числа, что ли. Тогда спокойно нумеруй себе до девятьсот девяноста девяти.
Он дописал и подписался "Генерал Смит", дав росчерк в точности как на первом, диковском приказе; только число мулов теперь другое. Бабушка повернулась ко мне:
-- Передай мистеру Сноупсу, чтобы на рассвете был готов.
Мы поехали в повозке, а сзади Эб Сноупс с двумя помощниками на двух мулах из тех, что мы добыли. Ехали не слишком торопясь, чтобы прибыть в расположение полка перед самым ужином; бабушку и Ринго опыт научил, что нет времени лучше для нас: мулы все под рукой, а люди проголодались, спать хотят и соображать будут медленно или вообще не будут -- и дадут нам мулов, и дадут уйти, а тут и стемнеет как раз. Если тогда и пустятся в погоню, то пока разыщут и настигнут нас в потемках, на дороге останется лишь повозка со мной и бабушкой.
Так мы и на этот раз сделали; и хорошо, что сделали. Эб Сноупс с подручными остался в лесу около, а бабушка, Ринго и я точно в час ужина подъехали к палатке полковника Ньюбери, и бабушка прошла в палатку мимо часового -- худенькая, пряменькая, на плечах шаль, на голове шляпка миссис Компсон, в руке зонтичек, а в другой наш приказ от генерала Смита, -- а Ринго и я сидим в повозке и смотрим на костры, где ужин варят-жарят по всему леску, и пахнет кофе и мясом. А ход событий всегда один и тот же. Бабушка скрывается в палатке или в доме, и через минуту оттуда орет кто-то приказание часовому, а часовой -- сержанту какому-нибудь, и тот (а иногда и офицер даже, но не старше лейтенанта) спешит туда, и слышим чью-то ругань, и затем все появляются оттуда: бабушка идет прямая, подобравшись вся и ростом чуть разве побольше кузена Денни, а за ней трое-четверо разозленных офицеров-янки, и все разозленней они с каждым шагом. А тут и мулов нам пригоняют, сгуртованных общей веревкой; у бабушки с Ринго рассчитано все до секунды -- свету лишь ровно настолько осталось, чтобы увидеть, что пригнали именно мулов, и бабушка садится в повозку, а Ринго, свесив ноги с задка повозки, держит в руке ту общую веревку, и мы отъезжаем -- не торопясь, так что когда доезжаем до места, где Сноупс и его люди ждут нас в лесу, то уже не разобрать, что за повозкой идут мулы. А там Ринго садится на головного мула, и они всем скопом сворачивают в лес, а бабушка и я едем домой.
Так и сейчас мы сделали; только на этот раз чего опасались, то вышло. Уже и упряжку не разглядеть в сумраке, -- и вдруг слышим топот копыт. Скачут к нам быстро, бешено; бабушка встрепенулась, сжала ручку зонтика.
-- Черт бы взял этого Ринго, -- говорит. -- Так я все время и предчувствовала.
А они уже вокруг нас -- точно сама темнота на нас обрушилась, наполненная лошадьми, сердитыми всадниками, криками: "Стой! Стой! Если не станут, стреляй по упряжке!" Я и бабушка сидим в повозке, а янки схватили упряжных наших под уздцы, те шарахаются, дергаются, сталкиваясь; и крики: "А мулы где? Мулов нету!", -- и офицерский голос костит и бабушку, и темноту, и солдат, и мулов. Кто-то зажег сосновую щепку, и рядом с повозкой мы увидели офицера верхом на коне, а солдат зажигает новую лучинку от догорающей.
-- Где мулы? -- кричит офицер.
-- Какие мулы? -- спрашивает бабушка.
-- Не лгите мне! -- кричит офицер. -- Те самые, каких вы только что взяли у нас по липовому приказу! На этот раз попались! Мы знали, что вы опять заявитесь. Еще месяц назад оповещение было насчет вас по всему военному округу! В кармане лежало у растяпы Ньюбери, когда вы ему совали вашу липу. -- Офицер крепко обругал полковника Ньюбери. -- Не вас бы, а его бы под военный суд! Где ваш нигеренок с мулами, миссис Плюрелла Гаррис?
-- Не знаю, о чем вы говорите, -- отвечает бабушка. -- Никаких мулов у меня нет, кроме этой упряжки.
И зовут меня Роза Миллард. Я еду к себе домой, в окрестности Джефферсона.
Офицер засмеялся; сидит в седле и зло смеется.
-- Значит, вот как вас по-настоящему именовать? Так, так, так. Заговорили, значит, правду наконец. Ну-ка, отвечайте, где эти мулы и где все те спрятаны, которых вы у нас до этого украли.
И тут Ринго подал голос. Они с Эбом Сноупсом и мулами свернули в лес направо от дороги, но сейчас голос раздался слева.
-- Эй, на дороге! -- орал Ринго. -- Один убегает, отвязался! Наперерез заходите!
Этого было довольно. Солдат бросил лучину, офицер крутнул коня, шпоря его в галоп и крича:
-- Двоим остаться здесь!
Возможно, каждый из солдат подумал, что остаться приказали двум другим кому-то, потому что зашумело, затрещало так кустарником и ветками, точно циклон пронесся, и остались только мы с бабушкой в повозке, как раньше, до коней и криков.
-- Слезай, -- сказала бабушка, сама поспешно спускаясь наземь.
-- А упряжку и повозку им бросаем? -- сказал я.
-- Да, -- сказала бабушка. -- Предчувствовала я с самого начала.
В лесу не было видно ни зги; мы шли ощупью, я держал бабушку под локоть, помогая, и рука ее казалась карандашно тоненькой, но не дрожала.
-- Достаточно уже отошли, -- сказала она.
Я нащупал колоду, мы сели. За дорогой, вдали, было слышно их -- слепой треск сучьев, крики, ругань.
-- И упряжки лишились, -- сказала бабушка.
-- Зато у нас девятнадцать новых, -- сказал я. -- С ними будет двести сорок восемь.
Мы, казалось, долго просидели так на колоде в темноте. Потом янки вернулись, слышно стало, как лошади, круша кусты, выезжают на дорогу, как офицер ругается. Тут он обнаружил, что в повозке пусто, и обложил крепчайше и бабушку со мной, и двух солдат, каким велел остаться. Повозку повернули кругом -- офицер все продолжал ругаться -- и уехали. Затихли вдалеке. Бабушка встала, мы ощупью вернулись на дорогу и пошли обратно -- домой. Шли, шли, потом я уговорил бабушку передохнуть; сидя на обочине, мы услышали -- едет тележка. Поднялись на ноги, Ринго увидел нас, остановил мулов.
-- А громко я кричал. Правда? -- сказал Ринго.
-- Правда, -- сказала бабушка. Потом спросила: -- Ну, что?
-- Порядок, -- сказал Ринго. -- Я велел Эбу Сноупсу прятать всех в Хикагальской низине до будущей ночи. Только вот этих двоих запрег.
-- Мистеру Сноупсу, -- поправила бабушка.
-- Ладно, -- сказал Ринго. -- Залазьте -- и едем домой.
Бабушка стоит, не садится; я понял почему -- еще прежде, чем она спросила:
-- Где ты взял эту тележку?
-- Одолжил, -- ответил Ринго. -- Там янков не было, так что обошелся без писания бумаги.
Мы сели. Тележка тронулась. Едем. Мне казалось, уже вся ночь прошла, но по звездам я увидел, что еще и полуночи нет и задолго до зари будем дома.
-- Вы небось выложили янкам, откуда мы и кто, -- сказал Ринго.
-- Да, -- сказала бабушка.
-- Тогда, выходит, подводи черту, -- сказал Ринго. -- Что ж, худо-бедно двести сорок восемь голов оприходовали.
-- Двести сорок шесть, -- сказала бабушка. -- Упряжку они отняли.
2
Вернулись домой за полночь; наступило уже воскресенье, и когда мы пришли утром в церковь, то народу там никогда еще столько не было, хотя Эб Сноупс пригонит новых мулов только завтра. Значит, подумал я, каким-то образом они прослышали о том, что случилось ночью, и тоже, как Ринго, знают уже, что дело кончено и надо подводить черту и подытоживать. Мы припозднились, потому что бабушка подняла Ринго на рассвете и заставила вернуть прежде тележку туда, где он ее взял. Так что в церкви нас уже все ждали. Брат Фортинбрайд встретил нас на пороге, и все повернулись на скамьях лицом к бабушке -- старики, женщины, дети и человек двенадцать негров, теперь бесхозяйных, -- в точности как отцовы гончие повертывались, бывало, к отцу, когда он входил к ним. Мы прошли к нашей скамье. Счетную книгу унес Ринго на негритянскую галерку; обернувшись, я увидел, что книга лежит там на перилах и он облокотился на нее.
Мы сели на скамью нашу, как до войны с отцом садились; бабушка села строгая, пряменькая в своем ситцевом воскресном платье, в шали и шляпке, которую ей год тому назад дала носить миссис Компсон; пряменькая и тихая, и на коленях держит, как всегда, молитвенник, хотя вот уже почти три года, как у нас не служат по-епископальному. Брат Фортинбрайд -- методист{30}, а остальные каких оттенков христианских, не знаю. Прошлым летом, когда мы вернулись из Алабамы с той сотней мулов, бабушка кликнула всех мелких фермеров, послала им весть на холмы, где они живут в лачугах на земляном полу, хозяйствуя без рабов. Раза три или четыре пришлось ей повторить свой клич, но наконец все явились -- мужчины, женщины, дети, а также дюжина негров, не знающих, что делать с внезапно обретенной волей. Наверно, из этих фермеров иные тогда и церковь с галереей для рабов впервые увидели, где в высоком сумраке сидели Ринго и те двенадцать и где нашлось бы место еще для двухсот; а бывало, отец тоже сидит рядом с нами, а за окном, под деревьями, полно экипажей с соседних плантаций, и у алтаря в епитрахили{31} доктор Уоршем, и на каждого из белых, сидящих внизу, приходится десяток черных на галерее. А когда в то первое воскресенье бабушка при всех опустилась на колени, то и коленопреклонение в церкви они тоже, наверно, в первый раз увидели.
Брат Фортинбрайд не был пастором. Он был рядовым у отца в полку, и в первом же бою его тяжко ранило -- посчитали даже, что убило; но, по его словам, к нему сошел Христос и сказал: "Встань и живи" {32}, -- и отец отправил его домой умирать, но он не умер. Говорили, у него совсем желудка не осталось, и все думали, что пища, какую нам приходилось есть в 1862-м и 1863 годах, доконает его, тем более что для него и стряпать было некому -сам собирал дикие травы по канавам и варил себе. Но он выжил -- может быть, и впрямь Христом спасенный. И когда мы вернулись с мулами, серебром и продовольствием и бабушка кликнула клич всем нуждающимся, то брат Фортинбрайд словно тут же из-под земли вырос, а холмяную бедноту он всю наперечет знал как свои пять пальцев; так что, возможно, он и прав был, говоря, что Господь Бог создал его с прямым расчетом на бабушку, а бабушку -- с расчетом на него. И у алтаря, где стоял, бывало, доктор Уоршем, служил теперь брат Фортинбрайд, скупо и негромко говоря о Боге, и скулы на лице его, казалось, вот-вот прорвут тощую кожу, а волосы обкорнаны кое-как им самим, а сюртук давно позеленел, и заплаты коряво нашиты -- одна из зеленой юфти, а другая из палаточного брезента со штемпелем "США", еще не стершимся. Проповедь говорит он всегда кратко; о конфедератских наших армиях теперь уже сказать почти что нечего. Бывают, видно, времена, когда и у проповедников кончается вера в то, что Бог переменит свое начертанье и дарует победу, -- когда силы иссякли и поздно уже побеждать. Брат Фортинбрайд сказал лишь, что победа без Бога есть насмешка и призрак, а с Богом и поражение не есть поражение. Затем умолк, и вместе с ним стояли -- в одежде из дерюги и мешков -- старики, женщины, дети и дюжина негров, ошарашенных волей, и глядели на бабушку -- уже не как на отца гончие, а как на Люша, когда он вносит корм, -- и брат Фортинбрайд сказал:
-- Братья и сестры. Сестра Миллард хочет воссвидетельствовать нам.
Бабушка встала. Она не вышла к алтарю, осталась у скамьи -- в своей шали, в шляпке миссис Компсон и в платье, которое Лувиния стирает и отглаживает каждую субботу, и с молитвенником в руке. На нем вытиснены ее имя и фамилия, но позолота стерлась с букв, и прочесть их можно, только проведя по ним пальцем. Глядя прямо перед собой, она сказала негромко, как брат Фортинбрайд:
-- Я прегрешила. Прошу всех помолиться за меня.
Она опустилась на колени, щупленькая, щуплей даже кузена Денни; одна шляпка лишь осталась видна всем над спинкой скамьи. Молилась ли сама она, не знаю. И брат Фортинбрайд если молился, то не вслух. Ринго и мне только-только минуло пятнадцать, но я мог уже представить, какие бы слова нашлись сейчас у доктора Уоршема -- что есть, мол, воины и не носящие оружия, что и безоружная есть служба и что спасший от голода и холода одного ребенка милее в очах Господа, чем убивший тысячу врагов. Но брат Фортинбрайд не сказал этих слов. Подумал их молча, по-моему, -- ведь и он умеет найти нужные слова. Он как бы сказал себе: "Слова хороши в мирное время, когда живем в достатке и покое. А теперь нам, пожалуй, простится молчание". Он просто стоял там, где, бывало, вел богослужение доктор Уоршем, а то и епископ с перстнем на пальце, большим, как пистолетная мишень. Потом бабушка поднялась с колен -- я не успел ей помочь, -- встала, и по церкви прошел длинный шорох -- это (по объясненью Ринго) зашуршала мешковина и дерюга, когда прихожане перевели дух; и бабушка обернулась к галерке, но Ринго уже шел оттуда.
-- Подай книгу, -- сказала бабушка.
Книга большая, конторская, с чистыми листами; весу в ней почти пятнадцать фунтов. Ее раскрыли на пюпитре перед скамьей, Ринго поместился рядом с бабушкой, и та вынула из выреза платья жестянку, разложила деньги на книге. И стала вызывать всех поименно. Тогда они начали подходить по одному, и Ринго зачитывал по книге фамилию, дату и взятую уже сумму. А оделяя в прошлые разы деньгами, бабушка записывала, на что эти деньги пойдут, -- и теперь спрашивала, как они потрачены, и сверяла с записью, нет ли лжи. А те, кому она дала в пользование мулов с паленым пятном от клейма (из-за чего Эб Сноупс боялся их сбывать), отчитывались перед ней о состоянии мула и сколько он работы сделал, и она иной раз забирала мула у одних, давала другим, разрывая старую расписку, выписывая новую, и получившие мула расписывались, и бабушка им говорила, куда и когда прийти за мулом.
Так что миновал уже полдень, когда Ринго закрыл книгу и сложил новые расписки, а бабушка, прежде чем убрать остаток денег в жестянку, повернулась к брату Фортинбрайду, и между ними повторился тот же разговор, что и всегда.
-- Я с этим мулом живу, не горюю, -- сказал брат Фортинбрайд. -- В деньгах я не нуждаюсь.
-- Вздор, -- сказала бабушка. -- Какой уж из вас пахарь; пташке не прожить на ваши умолоты. Да берите же деньги.
-- Нет, -- сказал брат Фортинбрайд. -- Я живу, не горюю.
Мы пошли домой; книгу понес Ринго.