Фолкнер Уильям. Сарторис

   Он поехал дальше. По обе стороны дороги возвышались гряды холмов – одна была темная, как бронзовый бастион, другая розовела в последних лучах заката. Воздух щипал ноздри, бодрящими иголками покалывая легкие. Дорога, по краям которой росли редкие деревья, вилась по долине. Над западной стеной виднелась теперь лишь половина солнечного диска, и всадник, словно в холодную воду, по самые стремена погрузился в тень. Времени оставалось ровно столько, чтобы засветло добраться до места, и он подстегнул Перри. Впереди снова залаяли собаки, и он галопом поскакал в ту сторону, откуда доносился лай.
   Вскоре перед ним открылась прогалина – заброшенное поле, старые борозды которого давно заросли бородачевником. Солнце наполнило ее тускнеющим золотом, и Баярд остановил Перри – на краю поля у самой дороги сидела лисица. Она сидела на задних лапах, как собака, и глядела на деревья за прогалиной, и Баярд снова пустил Перри вперед. Лисица повернула голову и украдкой окинула его быстрым, но совершенно спокойным взглядом, который заставил его в полном изумлении остановиться. Лай собак, бегущих по лесу, приближался, но лисица сидела па задних лапах, украдкой поглядывая на человека и не обращая никакого внимания на собак. Она не выказала ни малейших признаков тревоги, даже когда на прогалину с бешеным тявканьем выскочили щенки. Некоторое время они толклись на опушке, а лисица поочередно поглядывала то на них, то на человека.
   Наконец самый большой щенок, по-видимому вожак, увидел добычу. Собаки тотчас замолчали, перебежали прогалину, сели в кружок, высунув языки, уставились на лисицу, а потом дружно повернулись к темнеющему лесу, из которого все громче и громче доносился дикий пронзительный визг. Вожак пролаял один раз, в лесу раздался совсем уже обезумевший вой, и два крохотных щенка, вынырнув из-за деревьев, словно кроты, зарылись в бородачевник и с трудом выбрались из него на поверхность. Лисица поднялась, еще раз украдкой окинула взглядом всадника и, окруженная пестрой дружелюбной толпою усталых щенков, вышла на дорогу и скрылась за деревьями.
   – Ну и чертовщина! – сказал Баярд, глядя им вслед. – Поехали, Перри.
   Наконец над деревьями показалась бледная, не тронутая ветром струйка дыма, и, выехав из леса, Баярд в сгустившихся сумерках увидел на неровной стене дома манящее красноватым сиянием окно. Собаки уже снова подняли гулкий заливистый лай; в нем ясно выделялся тенор щенков и голос человека, который пытался их утихомирить, а когда Баярд, въехав во двор, остановил Перри, лисица робко, но без излишней спешки, скрылась под крыльцом. В темноте к нему подошел худощавый человек с топором и охапкой дров в руках, и Баярд спросил:
   – Что это за чертовщина, Бадди? Откуда такая лиса?
   – Это Эллен, – отвечал Бадди. Он аккуратно положил на землю дрова и топор, подошел и пожал руку Баярду по-деревенски мягко, хотя в руке его чувствовалась твердость и сила. – Как живете?
   – Отлично, – отозвался Баярд. – Я приехал за тем старым лисом, про которого мне Рейф рассказывал.
   – Это дело. – Бадди был немногословен и нетороплив. – Мы вас давно ждем. Слезайте и давайте мне пони.
   – Не надо. Ты неси дрова, а Перри я сам поставлю. Однако Бадди ненавязчиво, но вежливо и твердо стоял на своем, и Баярд уступил.
   – Генри! – крикнул Бадди. В доме открылась дверь, и на фоне ярких и веселых языков пламени вырисовалась приземистая фигура. – Баярд приехал. Идите, погрейтесь.
   Он повел Перри в конюшню. Собаки окружили Баярда, он поднял с земли дрова и топор и пошел к дому в окружении призрачной пятнистой своры, а Генри, стоя в освещенном дверном проеме, дожидался, пока он поднимется на веранду и прислонит топор к стене.
   – Как живете? – спросил Генри, и опять рукопожатие было вялым, а рука доброжелательной и твердой, хотя и мягче, чем крепкая молодая рука Бадди. Он взял у Баярда дрова, и оба вошли в дом. На бревенчатых, обмазанных глиной стенах комнаты висели старые календари и цветная литография с рекламой какого-то патентованного лекарства. Обтесанные вручную доски пола были истерты тяжелыми сапогами и отполированы лапами многих поколений собак, а в огромном очаге могли улечься рядом двое мужчин. Сейчас в нем горели четырехфутовые бревна, и бешеные языки пламени, поплясав у обмазанной глиной задней стенки, скрылись в черной утробе дымохода, а на фоне этого огня, подсвечивавшего ореол его растрепанных седых волос, вырисовывался силуэт Вирджиниуса Маккалема.
   – Баярд Сарторис приехал, отец, – сказал Генри, Старик со степенной осторожностью льва повернулся на стуле и, не вставая, протянул Баярду руку. В 1861 году он шестнадцатилетним мальчишкой отправился пешком в Лексингтон, штат Виргиния, записался в армию, четыре года прослужил в бригаде Джексона – Каменная Стена, потом ушел обратно в Миссисипи, построил себе дом и женился. Жена принесла ему в приданое каминные часы и разделанную свиную тушу, а его отец подарил молодоженам мула. Жена Маккалема умерла уже много лет назад, ее преемница умерла тоже, а он сидел теперь у очага, на котором когда-то зажарили ту свинью, под крышей, построенной им в 1866 году, а на каминной полке над его головой стояли те самые часы, презрев время, которому некогда верно служили.
   – Ну что, парень? Долгонько же пришлось тебя ждать. Как там ваши? – спросил он.
   – Прекрасно, сэр, – отвечал Баярд, бросив острый внимательный взгляд на здоровое румяное лицо старика. Нет, они еще ничего не знают.
   – Мы ждем тебя с тех пор, как Рейф прошлой весной тебя в городе встретил. Генри, вели Мэнди поставить еще одну тарелку.
   Четыре собаки вошли в комнату следом за ним. Три серьезно смотрели на него горящими глазами, а четвертая, гончая с голубыми отметинами и с выражением царственного величия, подошла и холодным носом ткнулась ему в ладонь.
   – Здорово, Генерал! – сказал он, потрепав ей уши, и тогда другие собаки тоже подошли, тыкаясь носами в руки.
   – Возьми себе стул, – сказал мистер Маккалем. Он повернул свой стул, и Баярд повиновался. Собаки двинулись за ним, с неуклюжей учтивостью суетясь у него под ногами.
   – Я все твоего деда сюда приглашал, – продолжал старик, – да только он либо слишком зазнался, либо ему просто лень с места двинуться. Эй, Генерал!
   По-шел-ка ты вон. Гони их прочь, Баярд. Генри! – крикнул он. Появился Генри. – Убери этих проклятых собак, пусть дадут спокойно поужинать.
   Генри выгнал собак из комнаты. Мистер Маккалем взял с каминной доски длинную сосновую лучину, зажег ее в очаге, закурил трубку, погасил лучину в золе и положил обратно на полку.
   – Рейф и Ли сегодня в городе, – сказал он. – Ты мог бы с ними на фургоне приехать. Но на лошади тебе, конечно, больше нравится.
   – Да, сэр, – спокойно отвечал Баярд. Значит, они узнают. Некоторое время он смотрел в огонь, медленно потирая руками колени, и перед его холодным мысленным взором в один короткий миг пронеслись последние месяцы его жизни, со всем их безумством и безрассудством; он увидел их сразу во всей их полноте, как будто перед ним мгновенно размотали кинопленку, в конце которой находилось то, о чем его не раз предупреждали и что любой глупец мог бы легко предвидеть сам. Какого черта, допустим, что и мог, но ведь его ли в том вина? Разве он насильно заставлял деда с ним ездить? Разве это он вложил в грудь старику никудышное сердце? И дальше, холодно и четко: Ты боялся вернуться домой. Ты заставил черномазого тайком вывести тебе лошадь. Ты нарочно совершаешь поступки, про которые сам знаешь, что они обречены на неудачу или вообще невозможны, а потом у тебя не хватает смелости отвечать за последствия. Потом в глубоких, бессонных, горьких тайниках его души ярко вспыхнуло сначала обвинение, потом попытка оправдания и снова суровый приговор; кто тут кого пытался обвинить или кому пытался отпустить вину – не знал он толком даже сам: Ты все это наделал! Ты во всем виноват; ты убил Джонни.
   Генри подвинул к огню стул, и вскоре старик осторожно вытряхнул себе на ладонь глиняную трубку и вытащил из кармана плисового жилета огромную серебряную луковицу.
   – Половина шестого, – проговорил он. – Что, ребята еще не вернулись?
   – Они уже здесь, – коротко отозвался Генри, – когда я водил собак, я слышал, что они распрягают.
   – Ну, тогда принеси кувшин, – приказал ему отец Генри встал и снова вышел; вскоре на крыльце послышались тяжелые шаги, и Баярд, повернувшись на стуле, мрачно уставился на дверь. Дверь отворилась, и в комнате появились Рейф и Ли.
   – Вот это здорово, – сказал Рейф, и его худощавое темное лицо просветлело. – Выбрался наконец?
   Он пожал Баярду руку; Ли последовал его примеру. Как и у остальных братьев, лицо Ли казалось сумрачной темною маской. Он был не такой коренастый, как Рейф, и самый молчаливый из всех. В глубине его черных беспокойных глаз таилась какая-то безумная печаль. Пожимая Баярду руку, он не сказал ни слова.
   Но Баярд следил за Рейсром. Лицо его не выражало ничего – ни холода, ни вопроса. Неужто он был в городе и ничего там не слыхал? Или все это привиделось ему во сне? Но нет, ошибки здесь быть не могло – он ясно помнил не оставляющее сомнений чувство, которое охватило его, когда он прикоснулся к деду, помнил, как тот вдруг осел, словно внутренний стержень гордости и упрямого вызова фамильному року, так долго сохранявший в нем непреклонную твердость и силу, внезапно подался и наконец отпустил на покой его несгибаемый костяк.
   – Вы в транспортной конторе были? – спросил мистер Маккалем.
   – Мы так и не добрались до города, – отвечал Рейф. – Как раз перед самым Верноном у нас сломалась ось. Пришлось распрягать, ехать верхом в Верной и там ее чинить. Добираться до города было уже поздно. Купили все, что надо, и вернулись домой.
   – Ну и ладно. Поедете на будущей неделе, перед рождеством, – сказал старик.
   Баярд глубоко вздохнул и закурил папиросу; из открывшейся двери потянуло холодом, и в полосе переливчатой тьмы в комнату вошел Бадди, прислонился к стене и сел на корточки в затененном углу возле очага.
   – Тот лис, про которого ты мне говорил, еще цел? – спросил Баярд у Рейфа.
   – Цел. Но на этот раз мы его обязательно загоним. Может, даже завтра. Погода меняется.
   – Будет снег?
   – Похоже. Что сегодня ночью будет, отец?
   – Дождь, – отвечал старик. – И завтра тоже. До среды хорошего следа ждать нечего. Генри! – позвал он и через секунду снова крикнул: – Генри!
   Вошел Генри; он нес черный котел, над которым поднималась тонкая струйка пара, глиняный кувшин и толстый стакан с металлической ложкой. В невысокой приземистой фигуре Генри, в его добрых карих глазах и неторопливых ловких руках было что-то домашнее, женственное. Именно он распоряжался на кухне (он теперь стряпал даже лучше Мэнди) и в доме, где проводил большую часть времени, спокойно и без суеты занимаясь каким-нибудь нескончаемым делом. В городе он бывал почти так же редко, как и отец, охоту не любил, и единственным его развлечением было приготовление виски, доброго виски исключительно для домашнего употребления, в тайной цитадели, известной только отцу и негру, который ему помогал, согласно рецепту, полученному по наследству от многих поколений предков, вспоенных шотландским «асквибо»^[72]. Он поставил котел, кувшин и стакан на очаг, взял из рук отца глиняную трубку, положил ее на каминную доску и снял оттуда надтреснутую сахарницу и семь стаканов с металлической ложкой в каждом. Старик наклонился к огню и с торжественным видом начал очень медленно и старательно наполнять пуншем один стакан за другим. Когда каждый из присутствующих получил свою порцию, осталось еще два стакана.
   – А разве остальные еще не пришли? – спросил он. Никто ему не ответил, и он заткнул пробкой кувшин. Генри поставил оба стакана обратно на каминную полку.
   В дверях показалась Мзнди, заполнив весь проем своей большой нескладной фигурой, облаченной в ситцевое платье.
   – Можно идти ужинать, – сказала она и, повернувшись, вперевалку пошла обратно.
   Баярд заговорил с пей, и она остановилась, пропуская выходивших из комнаты мужчин. Старик держался прямо, как индеец, и, если не считать гибкого худощавого Вадди, был на голову выше всех своих сыновей. Мэнди, стоя у дверей, подала Баярду руку.
   – Давненько вы у нас не были, – сказала она. – Надеюсь, вы не забыли Мэнди.
   – Конечно нет, – отвечал Баярд Однако он о ней забыл. Деньги не могли заменить для Мэнди какой-нибудь грошовой безделушки, которую Джон никогда не забывал ей привезти. Баярд вышел вслед за остальными в морозную тьму. Земля уже твердела под ногами, над головою сверкало звездное небо. Остановившись за спинами идущих впереди, он, как и все, подождал, пока Рейф откроет дверь в стоявшую отдельно кухню, и посторонился, пропуская остальных. В теплом воздухе комнаты плавала прозрачная голубая дымка, пропитанная едкими ароматами стряпки, на длинном столе горела ровным светом керосиновая лампа. У одного конца стола стоял единственный стул, с остальных трех сторон к нему были приставлены деревянные скамейки без спинок. У дальней стены располагалась печка, огромный дощатый шкаф для посуды и ящик с дровами. За печкой сидели два взрослых негра и мальчик, на их блестевших от жары лицах сверкали белки глаз, под ногами у них возилось пятеро щенков, они с притворной яростью огрызались друг на друга, тыкались влажными мордами в неподвижные лодыжки негров или неуклюже елозили по полу возле печки.
   – Здорово, ребята, – сказал Баярд, обращаясь к каждому негру по имени, и они подняли к нему головы, застенчиво поблескивая зубами и вежливо бормоча что-то в ответ.
   – Посади-ка ты этих щенят на место, Ричард, – приказала Мэнди.
   Негры собрали щенков и друг за другом побросали их в маленький ящик возле печки, где они продолжали возиться, царапаться и толкаться, глухо протестуя против столь бесцеремонного обращения. Во время ужина над краем ящика то и дело появлялась какая-нибудь голова; серьезно поморгав любопытными глазенками, щепок недовольно исчезал, и в ящике снова поднималась возня, сопение и слабый писк.
   – Потише вы там! Спать пора! – говорил тогда Ричард, стуча костяшками пальцев по ящику. Шум постепенно утих.
   Старик уселся на единственный стул, сыновья и гость заняли места вокруг стола; кое-кто без пиджаков, все без галстуков, и все темные сумрачные лица были как монеты одного чекана. На ужин подали сосиски и свиные ребра, мамалыгу, жареные бататы, кукурузные лепешки, патоку из сорго и, наконец, кофе, который Мэнди наливала из огромного эмалированного кофейника. Во время ужина появилось еще двое братьев – Джексон, самый старший, мужчина пятидесяти двух лет с широким высоким лбом, густыми бровями и выражением одновременно мечтательным и хмурым – своего рода застенчивый и непрактичный Цинциннат^[73], и сорокачетырехлетний Стюарт, близнец Реифа. Хотя они и были близнецами, между ними нельзя было заметить большего сходства, чем между любыми двумя из остальных братьев, словно чекан был слишком уверенным и давал отпечаток настолько четкий, что его не могла поторопить или переделать даже сама природа. Стюарт был начисто лишен непринужденности Рейфа (Рейф был единственным из всех, кого при некотором избытке воображения можно было назвать разговорчивым), но зато обладал почти таким же невозмутимым спокойствием. Он был хорошим фермером и ловким коммерсантом и имел солидный собственный счет в банке. Пятидесятилетний Генри был по возрасту вторым.
   Все ели степенно и молча, дружелюбно перебрасываясь только самыми необходимыми словами. Мэнди двигалась от стола к печке и обратно.
   Незадолго до конца ужина в комнату сквозь толстые стены проник внезапно раздавшийся в ночи громкий, как набат, собачий лай. Негр Ричард поднял голову и сказал: «Вот они». Бадди застыл с поднесенной ко рту чашкой кофе в руке.
   – Где они, Дик?
   – Сразу за ручьем. Не иначе как они его загнали.
   Бадди встал и выскользнул из своего угла.
   – Я пойду с вами, – сказал Баярд и тоже встал. Остальные спокойно продолжали есть. Ричард снял со шкафа фонарь, засветил его, и все трое вышли из комнаты в холодную тьму, которую рассекал лай собак, звеневший словно стекло на морозе. Было темно и зябко. Сплошная непроницаемая масса дома и окружавшей его низкой стены прерывалась лишь красноватым отблеском в окне.
   – Земля уже почти затвердела, – заметил Баярд.
   – Сегодня ночью мороза не будет, – отозвался Бадди, – верно, Дик?
   – Да, сэр. Будет дождь.
   – Ну да, ни за что не поверю, – сказал Баярд.
   – Отец тоже так сказал. Сейчас теплее, чем было при заходе солнца, – отвечал Бадди.
   – Что-то я не замечаю, – упорно не соглашался Баярд.
   Они миновали фургон, – он неподвижно стоял под светом звезд, и только ободья колес блестели, как атласные ленты, – прошли мимо длинной конюшни, из которой доносилось сопение и фырканье. Потом фонарь замелькал среди деревьев, и тропа начала спускаться вниз. Прямо под ними раздался оглушительный лай собак, в слабом мерцании фонаря заметались их призрачные тени, и на молодом деревце у самого ручья они увидели опоссума – неподвижно сжавшись в комочек и крепко зажмурив глаза, он висел между двумя сучьями футах в шести от земли. Бадди поднял за хвост обмякшего зверька.
   – Фу-ты, черт, – сказал Баярд.
   Бадди отогнал собак, и они снова вернулись на тропу. Войдя в заброшенный сарай позади кухни, Бадди направил фонарь па ящик, забранный редкой проволочной сеткой; оттуда пахнуло острым теплым запахом, красными точками блеснуло с полсотни глаз, и, лениво поворачивая к свету острые, похожие на человеческий череп мордочки, закопошились седые мохнатые тельца. Бадди открыл дверцу, бросил нового пленника к остальным и отдал фонарь Ричарду. Все трое вышли из сарая. Небо, понемногу утрачивая свой яркий морозный блеск, начало уже затягиваться дымкой.
   Все остальные сидели полукругом перед пылающим очагом; у ног старика дремала пятнистая голубая ГОН– чая. Сидящие подвинулись, освобождая место для Баярда, а Бадди снова уселся на корточки в углу над очагом.
   – Поймали? – спросил мистер Маккалем.
   – Да, сэр, – отвечал Баярд. – Вроде как сняли шляпу с гвоздя па стене.
   Старик попыхивал трубкой.
   – Не бойся, ты без настоящей охоты от нас не уедешь, – сказал он Баярду.
   – Сколько их у тебя, Бадди? – спросил Рейф.
   – Всего четырнадцать.
   – Четырнадцать? – повторил Генри. – Да нам в жизни столько опоссумов не съесть.
   – Ну, тогда выпускай их и лови снова, – отвечал Бадди.
   Старик неторопливо попыхивал трубкой. Остальные тоже курили или жевали табак; Баярд вытащил свои папиросы и предложил их Бадди. Тот покачал головой.
   – Бадди так и не начал курить, – заметил Рейф.
   – Да ну? Почему, Бадди? – спросил Баярд.
   – Не знаю, – отозвался Бадди из своего темного угла. – Наверно, просто некогда было учиться.
   Пламя трещало и металось; время от времени Стюарт, сидевший ближе всех к ящику с дровами, подбрасывал в огонь полено. Собака, лежавшая у ног старика, поводила носом, словно принюхиваясь к чему-то во сне; пепел из очага посыпался ей на нос, она чихнула, проснулась, подняла голову, моргая, поглядела в лицо старику и вновь задремала. Маккалемы сидели безмолвно, почти не двигаясь; казалось, будто эти суровые мужественные лица с орлиным профилем высек из сумрачной тьмы огонь очага, будто замысел их родился в одной голове и будто все они были обтесаны и покрашены одной и той же рукой. Старик аккуратно вытряс себе на ладонь трубку и взглянул на массивные серебряные часы. Восемь.
   – Мы встаем в четыре, Баярд, – сказал он. – Ну, а тебе можно поспать до рассвета. Принеси кувшин, Генри.
 
   – В четыре часа, – сказал Баярд, когда они с Бадди раздевались в освещенной лампой холодной пристройке, где на огромной деревянной кровати, застланной выцветшим лоскутным одеялом спал Бадди. -г Стоит ли тогда вообще ложиться?
   В холодном воздухе его дыхание превращалось в пар.
   – Пожалуй, – согласился Бадди, через голову снимая с себя рубашку и сбрасывая потрепанные защитного цвета штаны с худых, как у скаковой лошади, ног. – В нашем доме ночи короткие. Но вы же гость.
   В голосе его прозвучал легкий оттенок зависти и щемящей тоски. После двадцати пяти лет утренний сон уже никогда не будет таким сладким. Его приготовления ко сну были просты – сняв сапоги, брюки и рубашку, он лег в постель в шерстяном нижнем белье и, укрывшись так, что из-под одеяла виднелась одна только круглая голова, смотрел на Баярда, который стоял перед ним в майке и тонких трусах.
   – Вы так замерзнете, – сказал Бадди. – Хотите, я дам вам что-нибудь потеплее?
   – Да нет, мне будет тепло, – отвечал Баярд.
   Задув лампу, он ощупью подошел к кровати, поджимая пальцы на ледяном полу, и залез в постель. Тюфяк был набит кукурузной мякиной, она сухо зашуршала под ним, и как только он или Бадди поворачивались или даже глубоко вздыхали, начинала тихонько потрескивать.
   – Подоткните как следует одеяло, – посоветовал Бадди из тьмы, с удовольствием шумно выдыхая воздух. Он громко зевнул. – Давненько мы с вами не видались.
   – Верно. А правда, сколько? Года два-три, не меньше.
   – В девятьсот пятнадцатом последний раз вы с ним… – Помолчав, он тихо добавил: – Я прочел в газете, когда это случилось. Там была фамилия. Я почему-то сразу догадался, что это он. Газета была английская.
   – Прочел в газете? Где ты тогда был?
   – Да там, где эти англичашки были. Куда нас послали. В низине. Не пойму, как они ее осушают, чтобы снять урожай при таких-то дождях.
   – Да. – Нос у Баярда превратился в ледяшку. При выдохе нос чуть-чуть согревался, ему казалось, будто он видит, как его дыхание превращается в бледный дымок и при вдохе снова холодит ноздри. Ему казалось, будто он чувствует, как доски потолка спускаются к низкой стене, у которой лежал Бадди, чувствует, как воздух, холодный, горький и густой, такой густой, что им невозможно дышать, заполняет низкий угол комнаты, и он лежит под ним, словно под невидимой кучей талого снега… Ощущая под собой сухое потрескиванье мякины, он услышал свое тяжелое и беспокойное дыханье, и его охватило непреодолимое желание встать и уйти – к огню, к свету, куда угодно, куда угодно. Рядом с ним, в давящей, вязкой, сгустившейся почти до осязаемости стуже лежал Бадди, медленно и косноязычно рассказывая про войну. Это был какой-то смутный, призрачный рассказ без начала и конца; Бадди то и дело запинался, немыслимо коверкая названия местностей, а фигурировавшие в этом дремотном рассказе люди – одинокие безвольные существа без прошлого и будущего, запутавшиеся в сетях противоречивых стремлений – безостановочно вертелись, как волчки, на фоне надвигающегося непостижимого кошмара.
   – Тебе понравилось в армии, Бадди? – спросил Баярд.
   – Не очень. Делать там нечего. Подходящая жизнь для лодыря. – Он на мгновенье задумался, а потом, в порыве застенчивой откровенности и тихой радости, добавил: – Они мне дали амулет.
   – Амулет? – удивился Баярд.
   – Угу. Ну, знаете, такую медную побрякушку на цветной ленте. Я хотел вам показать, да позабыл. Завтра покажу. Здесь пол такой холодный, что без особой надобности вставать неохота. Завтра выберу время, когда отец выйдет из дому.
   – Почему? Разве он не знает, что ты его получил?
   – Знает, – отвечал Бадди. – Да только он ему не нравится – он все толкует, что это амулет янки. Рейф говорит, что отец и Джексон – Каменная Стена так никогда и не сдались.
   – Верно, – согласился Баярд.
   Бадди умолк и вскоре еще раз вздохнул, как бы желая выпустить перед сном весь воздух. Баярд, напряженно вытянувшись, лежал на Спине с широко открытыми глазами. У него было такое ощущение, словно он пьян, – стоит закрыть глаза, как комната начинает кружиться, и ты лежишь, сжавшись и широко раскрыв глаза, стараясь преодолеть тошноту. Бадди замолк и дышал теперь спокойно и ровно. Баярд медленно повернулся на бок, и мякина жалобно заскрипела.
   В темноте спокойно и мирно дышал Бадди. Баярд слышал и свое собственное дыхание, но поверх него, вокруг него, обнимая его со всех сторон – везде было то, другое дыханье. Как будто он стал каким-то маленьким существом внутри самого себя и, задыхаясь, напряженно ловил воздух и дышал вместе с Бадди, который забирал весь воздух себе, так что его, Баярдово, меньшее существо задыхалось от недостатка кислорода. Между тем его большее существо дышало глубоко, ровно, ни о чем не ведая, погруженное в глубокий сон, далекое и, быть может, уже умершее. Быть может, он и сам умер, и он вспомнил то утро, с напряженным вниманием пережил его вновь – от той минуты, когда заметил первый дымок трассирующего снаряда, до тех пор, когда при входе в крутой вираж смотрел, как пламя, словно бодро трепещущий на ветру оранжевый вымпел, вырвалось из носа «кэмела», на котором летел Джон, и он увидел знакомый жест брата и его падавшее тело, которое вдруг неуклюже распласталось, теряя равновесие в воздухе; он пережил все это опять – словно бегло листая страницы много раз прочитанной книги, – пытаясь вспомнить, ощутить пулю, пронзающую твое собственное тело или голову, пулю, которая в ту самую секунду могла убить и тебя. Ведь этим можно было бы все объяснить: это значило бы, что он тоже убит и что все вокруг – это ад, по которому он, обманутый иллюзией быстрого движенья, без конца бродит в поисках брата, а тот в свою очередь где-то ищет его, и им никогда не суждено найти друг друга. Он снова перевернулся на спину, и под ним опять насмешливо зашелестела сухая мякина.