Страница:
Мисс Дженни поглядела на Айсома, который, невозмутимо ухмыляясь, словно желая ее задобрить, все тем же неуловимым движением еще раз стер с себя военную выправку.
– Да, мэм, так оно и было.
– То-то, – предостерегающе заметила мисс Дженни. – Ну, посудите сами, можно с таким остолопом развести приличный цветник? Каждую весну я с ужасом жду, что на клумбе с гиацинтами вдруг ни с того ни с сего появится кукуруза или горох. – Она еще раз окинула взглядом тюльпаны, мысленно оценивая соотношение тонов.
– Нет, тюльпанов вам не надо, – решительно заявила она и пошла дальше.
– Не надо, мисс Дженни, – серьезно согласилась гостья.
У калитки мисс Дженни остановилась и взяла у Айсома корзинку.
– Ступай домой и сними с себя все это барахло, слышишь?
– Да, мэм.
– Через несколько минут я посмотрю в окно. К этому времени ты должен быть в саду с мотыгой, – добавила она. – Держи ее обеими руками и старайся, чтоб она у тебя двигалась. Понял?
– Да, мэм.
– А Кэспи передай, чтобы он завтра с утра принимался за работу. Черномазые, которые тут кормятся, должны хоть иногда немножко поработать.
Но Айсом уже исчез, и обе женщины пошли дальше и поднялись на веранду. Войдя в прихожую, мисс Дженни доверительно заметила:
– Послушать его, так он и вправду собирается работать. А ведь он отлично знает, что после этих слов я просто не посмею выглянуть в окно. Проходите, – добавила она, распахивая дверь в гостиную.
Теперь эту комнату открывали лишь от случая к случаю, тогда как при жизни Джона Сарториса ею пользовались постоянно. Он регулярно давал званые обеды, а то и балы, и тогда распахивались створчатые двери, соединявшие гостиную со столовой, на лестницу выходили три негра со струнными инструментами, зажигались все свечи и среди этого богатства ароматов, музыки и красок сновал веселый и дерзкий хозяин. И здесь же, в этой комнате, в мягких отблесках своего щедрого очага, облаченный в серый военный мундир, пролежал он последнюю ночь, созерцая собственный апофеоз, завершивший великолепный, хотя и не всегда безупречно чистый карнавал его жизни.
Но при его сыне в гостиной собирались все реже и роже, и она постепенно и незаметно утратила свою веселую и величавую мужественность и по безмолвному уговору между его женой, женой его сына Джона и мисс Дженни стала просто комнатой, где они два раза в год производили генеральную уборку или же, сняв с мебели полотняные серые чехлы, как того требовал неукоснительно соблюдаемый ритуал, принимали почетных гостей. Таков был статус этой комнаты, когда появились на свет его внуки, и таким же он оставался вплоть до смерти их родителей и позже, до кончины его жены. После этого мисс Дженни о почетных гостях вспоминала очень редко, а о гостиной и вовсе никогда. Она говорила, что от этой комнаты ее прямо в дрожь бросает.
Итак, гостиная почти всегда стояла запертой, и постепенно все в ней пропиталось какой-то торжественной зловещей затхлостью. Порою молодой Баярд или Джон открывали дверь и заглядывали в торжественный сумрак, в котором, как добродушные мастодонты-альбиносы, маячили окутанные саванами призраки диванов и кресел. Но внутрь мальчики не входили – в их сознании комната уже связывалась со смертью, и это представление не мог полностью рассеять даже святочный блеск украшенного мишурой остролиста. Когда близнецы стали старше и могли сами принимать гостей, их отправили в школу, но даже на каникулах, хотя они со своими сверстниками превращали дом в настоящий бедлам, гостиную открывали только в сочельник, и тогда в ней водружали остролист, разжигали камин, а на стол перед камином ставили кувшин гоголь-моголя с ромом. А после того, как в 1916 году братья уехали в Англию, комнату открывали два раза в год для уборки по старинному ритуалу, который даже Саймон унаследовал от своих предков, для настройки рояля либо когда мисс Дженни с Нарциссой проводили там утро или вечер, но для парадных приемов уже Никогда.
В полумраке смутно вырисовывалась бесформенная в своих серых саванах мебель. Чехол был снят только с рояля, и Нарцисса выдвинула табурет, сняла шляпу и бросила ее на пол. Мисс Дженни поставила на пол корзину, вытащила из темного угла за роялем жесткий стул с прямой спинкой, тоже без чехла, уселась и сняла фетровую шляпу с аккуратно причесанной седой головы. Окна за тяжелыми коричневыми портьерами были закрыты ставнями, и свет, проникавший в комнату через открытую дверь, еще больше подчеркивал сумрак и окончательно лишал всякой формы неведомые зачехленные предметы.
Но за всеми этими серыми глыбами и по всем углам, как актеры в ожидании выхода у боковых кулис, притаились фигуры в шелковых и атласных кринолинах и фижмах, в камзолах и широких плащах, а иные в серых мундирах, опоясанных широкими алыми шарфами, и с грозными шпагами, до поры до времени мирно покоящимися в ножнах, а среди них, быть может, и сам Джеб Стюарт на украшенном цветочными гирляндами лоснящемся гнедом коне или же такой, каким он запомнился ей в 58 году в Балтиморе под ветками остролиста и омелы, с золотыми кудрями, ниспадающими на тонкое черное сукно. Мисс Дженни сидела, гордо выпрямив свою гренадерскую спину, положив на колени шляпу и сосредоточенно глядя перед собой, а в это время ее гостья коснулась клавиш, и звуки понеслись и, сплетаясь в мелодию, постепенно закрыли занавесом сцену.
На кухне завтракал Кэспи, а отец его Саймон, сестра Элнора и племянник Айсом (в военной форме) сидели и смотрели, как он ест. До войны он помогал Саймону на конюшне, был мальчиком на побегушках, выполняя всю ту работу, которую Саймон под предлогом своей дряхлости и сыновнего долга Кэспи ухитрялся на него взвалить, а также ту, которую мисс Дженни могла для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться. Кроме того, старый Баярд время от времени посылал его работать в поле. Потом его забрали по призыву и отправили во Францию, в доки Сен-Сюльпис[21], в рабочий батальон, где он выполнял всю ту работу, которую сержанты и капралы ухитрялись взвалить на его штатские плечи, и еще ту, которую офицеры-белые могли для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться.
После этого вся работа в доме легла на Саймона и Айсома. Но мисс Дженни без конца гоняла Айсома по всяким пустякам, и потому Саймон вскоре возненавидел военных заправил такой лютой ненавистью, словно он был профессиональным деятелем демократической партии. Тем временем Кэспи, не слишком утруждая себя работой, приобщался к европейскому образу жизни в условиях военного времени – без сомнения, к грядущей своей погибели, ибо в конечном счете «шум утих и полководцы удалились»[22], оставив за собою пустоту, заполненную обычной ожесточенной перебранкой законных наследников Армагеддона[23], и Кэспи вернулся на родину человеком с точки зрения социологии совершенно никчемным, с ярко выраженным отвращением к труду – как честному, так я любому другому, – а также с двумя почетными ранами, добытыми в резне за игрой в кости. Однако он все же вернулся – к ворчливому удовлетворению своего родителя и к восторгу Айсома и Элноры, и теперь сидел на кухне и рассказывал им про войну.
– Белые мне нынче не указ, – говорил он. – Война все это изменила. Раз мы, цветные, годимся на то, чтоб Францию от немцев спасать, значит, мы годимся и на то, чтоб нам дали все права, какие есть у немцев. Французы так и думают, ну, а если Америка не согласна, мы ее научим. Да, сэр, это цветной солдат спас Францию, да и Америку в придачу. Черные полки поубивали больше немцев, чем все армии белых людей вместе взятые, не говоря про пароходы, что мы с утра до ночи за доллар в день разгружали.
– Сдается мне, парень, что твой длинный язык на войне короче не стал, – заметил Саймон.
– Война-то как раз негру язык и развязала, – поправил его Кэспи. – Дала ему право говорить. Убивайте немцев, а речи на потом отложите – вот нам что сказали. Так мы и сделали.
– А ты сам сколько человек убил, дядя Кэспи? – почтительно осведомился Айсом.
– Стану я их считать. Иной раз за утро убьешь столько, сколько тут во всем доме народу не наберется. Сидим это мы однажды на дне парохода – он к берегу был привязан, – как вдруг подходит эта лодка ихняя подводная и рядом с нами останавливается. Офицеры белые – те сразу на берег повыскакивали да и попрятались. Ну, а мы, конечно, сидим себе там внизу и знать ничего не знаем, покуда кто-то вниз по лестнице спускаться начал. У нас даже и винтовок при себе не было, ну, мы, как увидели, что зеленые ноги к нам по лестнице лезут, сразу под лестницу забрались, а чуть кто из них на пол соскочит – один из наших трах его по башке поленом, а другой его сразу в сторону оттаскивает да глотку ему кухонным ножом перерезает. Их там штук тридцать было… Элнора, кофе у тебя еще есть?
– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.
Айсом молча таращил глаза, а Элнора сняла с плиты кофейник и налила Кэспи еще чашку. Некоторое время он молча прихлебывал кофе.
– А другой раз мы с одним парнем шли по дороге. Надоело нам эти пароходы с утра до ночи разгружать, и однажды капитанов денщик подсмотрел, куда капитан бланки от увольнительных прячет, ну и взял себе пачку, и вот идем мы с ним по дороге, и вдруг нас нагоняет грузовик, и шофер спрашивает, куда, мол, вас подвезти. Он раньше в школе учился, и как подъедем мы к городу, где много военной полиции, он сразу три увольнительных напишет, и мы себе повсюду на этом самом грузовике разъезжаем, но вот однажды утром подходим мы к своему грузовику, смотрим – а на нем военный полицейский сидит, а шофер ему что-то толкует. Тогда мы махнули в сторону и потопали дальше пешком. Тут уж нам пришлось обходить все места, где военная полиция засела, потому что мы с тем парнем увольнительные писать не умели.
И вот идем мы с ним однажды по дороге. Дорога была вся разбитая – непохоже, чтоб тут нам полицейские попались. Но в последнем городе, который мы обходили, их несколько было, и потому мы не знали, что подошли так близко туда, где воюют, пока не добрались до моста и не наткнулись на целый полк немцев – они там в реке купались. Как увидели нас немцы, так все под воду и нырнули, а мы с приятелем схватили два ихних пулемета, поставили на перила, и как немец голову из воды высунет, чтоб дыхнуть, так мы его и подстрелим. Все равно как черепаху на болоте. Я так думаю, что мы их не меньше сотни ухлопали, пока у нас патроны не кончились. Вот за это самое мне ее и дали.
Он вытащил из кармана блестящую металлическую бляху пуэрто-риканского происхождения, и Айсом тихонько подошел на нее взглянуть.
– М-м-м, – промычал Саймон. Он сидел, положив руки на колени, и восхищенно смотрел на сына. Элнора тоже подошла поближе. Руки у нее были в муке.
– А какие они из себя? Хоть на людей-то похожи? – спросила она.
– Они большие, – отвечал Кэспи. – Краснорожие, футов восемь ростом. Во всей американской армии с ними никто справиться не мог – одни только цветные полки.
Айсом вернулся в свой угол за ящиком с дровами.
– А тебе, малый, разве не велено было в саду поработать? – спросил его Саймон.
– Нет, сэр, – отвечал Айсом, не сводя восхищенного взора со своего дяди. – Мисс Дженни сказала, что на сегодня хватит.
– Смотри не приходи ко мне скулить, если она задаст тебе трепку, – предостерег его Саймон и, обратившись к сыну, спросил: – А где ты следующую порцию немцев прикончил?
– Мы больше никого не убивали, – сказал Кэспи. – Решили, что с нас довольно – оставим их тем ребятам, кому за это деньги платят. Пошли мы дальше и шли, пока дорога не уперлась в поле. Там были разные канавы, старые проволочные заборы и ямы, а в ямах жили люди. Это были белые американские солдаты, и они нам посоветовали присмотреть себе яму и пожить у них немножко, если мы хотим узнать, что такое мир и уют на войне. Мы нашли сухую яму и стали в ней жить. Делать нам было нечего, и мы по целым дням лежали себе в тенечке, глядели на воздушные шары и слушали, как стреляют на дороге, где-то мили за четыре. Парень, который был со мной, думал, что это на кроликов охотятся, но я-то знал что к чему. Белые ребята были грамотные, они выправили нам увольнительные, и мы потихоньку пошли туда, где стояла армия, чтобы достать себе жратвы. Когда увольнительные кончились, мы нашли в лесу место, где жили французские солдаты с пушками, пошли к ним, и они нас накормили.
Так мы жили долго, потом однажды воздушные шары улетели, и белые ребята сказали, что пора двигаться дальше. Но нам с тем парнем уходить было незачем, и мы остались на старом месте. В тот вечер мы пошли за едой к французам, а их там уже нет. Парень, который был со мной, сказал, что их, наверно, немцы поймали, но мы не знали, правда это или нет, – мы со вчерашнего дня никакого шума не слышали. Вот мы и вернулись обратно в яму. Жрать нам было нечего, залезли мы к себе и легли спать, а наутро кто-то забрался к нам в яму, наступил на нас ногой, и мы проснулись. Это была одна из тех дамочек, что в армии боевой дух поднимают, она собирала немецкие штыки и пряжки от ремней. «Кто это тут?» – спрашивает, а мой приятель ей отвечает: «Ударные отряды». Вылезли мы тогда из ямы, но не прошли и шагу, как целый грузовик военных полицейских приехал. А увольнительные-то у нас кончились.
– Что же вы тогда сделали? – спросил Саймон.
Айсом молча таращил глаза в сумрачном углу за ящиком с дровами.
– Они нас схватили и посадили в тюрьму. Но война уже почти кончилась, и надо было опять пароходы грузить, и потому нас отправили в город Брест[24]…
Белый мне нынче не указ, будь он военный полицейский или кто другой, – снова заявил Кэспи. – Однажды вечером сидим мы с ребятами и в кости режемся. Горнист уже отбой сыграл – чтоб свет гасить, значит, но в армии все могут делать что хотят, пока им не запретили, и потому, когда к нам явилась военная полиция и сказала: «Гасите-ка вы тут свет», один наш парень им ответил: «Идите сюда, мы вам покажем, как свет гасят». Их было двое, полицейских этих, они высадили дверь да как начнут палить, и тогда один из наших опрокинул лампу, и мы все разбежались. Наутро нашли одного полицейского – у него воротнику не на чем было держаться, и еще двоих убитых из наших. Но кто из нас еще там был – они так и не узнали. А потом мы домой поехали.
Кэспи допил кофе.
– Белый мне нынче не указ – будь он хоть капитан, хоть лейтенант, хоть из военной полиции. Война показала белым, что им без цветного не обойтись.
Топчут его в грязь, а чуть дело плохо – сразу: «Прошу вас, мистер цветной, сэр, пожалуйте сюда, где горн играет, ах, мистер цветной, вы спаситель отечества»[25]. Ну, а теперь цветной народ хочет пожать плоды победы. И чем скорее, тем лучше.
– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.
– Да, сэр, и насчет женщин тоже. Была у меня одна белая во Франции, вот и здесь тоже будет.
– Послушай, что я тебе скажу, черномазый, – заметил Саймон. – Господь Бог очень долго о тебе заботился, но вечно он с тобой возиться не станет.
– Ну что ж, обойдемся и без него, – отвечал Кэспи. Он встал, потянулся и добавил: – Выйду-ка я на дорогу да съезжу на попутной в город. Дай мне сюда мою форму, Айсом.
Мисс Дженни со своею гостьей стояла на веранде, когда Кэспи обогнул дом и вышел на аллею.
– Вон идет ваш садовник, – сказала Нарцисса.
Мисс Дженни подняла глаза.
– Это Кэспи, – возразила она. – Как по-вашему, куда он собрался? Держу пари на доллар, что в город, – добавила она, глядя на развинченную фигуру в хаки, которая всем своим видом выражала какую-то ленивую наглость. – Кэспи!
Проходя мимо маленького автомобиля Нарциссы, он замедлил шаг и посмотрел на машину с таким бесконечным пренебрежением, когда даже усмехнуться лень, а потом вразвалку двинулся дальше.
– Эй, Кэспи! – еще громче повторила мисс Дженни. Но он, не останавливаясь, шел вперед – вразвалку, неторопливо и нагло.
– Он прекрасно все слышал, – угрожающе сказала мисс Дженни. – Мы займемся этим, когда он вернется. И какому ослу пришло в голову нарядить черномазых в ту же ферму, что и белых? Мистер Вардаман знал, чем это пахнет[26], он в свое время говорил этим вашингтонским ослам, что так нельзя.
Но что вы хотите – политики! – Она вложила в это невинное слово совершенно уничтожающее презрение. – Знаете, что я сделаю, если мне когда-нибудь надоест общаться с порядочными людьми? Выставлю свою кандидатуру в конгресс… Нет, каково, – я опять начинаю ораторствовать! Честно говоря, мне иногда кажется, что эти Сарторисы и все их владения созданы специально для того, чтобы меня терзать и мучить. Слава Богу – хоть на том свете мне не придется иметь с ними дело. Я не знаю, куда они попадут, но только ни один Сарторис по своей доброй воле в раю минуты лишней не просидят.
– Вы, как видно, точно знаете, что ждет вас на том свете, – засмеялась Нарцисса.
– Еще бы! По-моему, я давно уже заработала себе нимб и арфу! – Прикрыв рукою глаза, она посмотрела на аллею. Кэспи как раз дошел до ворот и теперь стоял в ожидании попутной повозки.
– Только не вздумайте его подвозить, – сказала она вдруг. – Вы не останетесь обедать?
– Нет, – отвечала гостья. – Мне пора домой. Тетя Сэлли сегодня плохо себя чувствует. – Держа в руках шляпу и корзинку с цветами, она задумчиво постояла на солнце. Потом, как бы внезапно приняв решение, вытащила спрятанный на груди листок бумаги.
– Еще одно получили? – спросила мисс Дженни, наблюдая за ней. – Дайте я посмотрю. – Она взяла сложенный листок, развернула его и отошла в тень. Приколотый к ее груди маленький золотой футляр соединялся пружинкой с тонким шелковым шнурком, к которому было прикреплено пенсне. Она дернула за шнурок и водрузила пенсне на свой горбатый нос. Под стеклами холодно блеснули пронизывающие, как у хирурга, глаза.
Почерк на большом листе бумаги был разборчивый и ясный, на первый взгляд лишенный всякого индивидуального характера; рука писавшего обличала лишь молодость и мягкую, но такую настойчивую откровенность, Которая невольно вызывала удивление.
«Вы не ответили на мое письмо от 25-го. Я пока и не ждал ответа. Вы мне скоро ответите мне торопиться некуда. Я вас не обижу я честный и благородный вы еще меня узнаете когда наши пути сойдутся. Я пока не жду ответа но вы сама знаете как подать мне знак».
Мисс Дженни с легким, едва заметным отвращением сложила письмо.
– Я бы эту гадость, конечно, сожгла, если б она не была единственной уликой, которая поможет нам его поймать. Сегодня же отдам это Баярду.
– Нет-нет, – поспешно возразила Нарцисса, протягивая руку. – Пожалуйста, не надо. Дайте я порву.
– Но ведь это – единственная улика, это письмо и еще то, другое, дитя мое. Мы наймем сыщика.
– Нет, нет, пожалуйста, не надо. Я не хочу, чтобы об этом знал кто-нибудь чужой. Прошу вас, мисс Дженни. – Она снова протянула руку.
– Вы просто хотите его сохранить, – холодно и осуждающе произнесла мисс Дженни. – Разумеется, глупым девчонкам подобные вещи льстят.
– Я его порву, – повторила Нарцисса. – Я б его сразу порвала, но я хотела хоть кому-нибудь рассказать. Я.– я.– мне казалось, что если я его кому-нибудь покажу, я не буду чувствовать себя такой грязной. Пожалуйста, отдайте.
– Что за вздор! Почему вы должны чувствовать себя грязной? Разве вы дали ему повод?
– Прошу вас, мисс Дженни.
Но мисс Дженни не выпускала письма из рук.
– Не будьте дурой, – отрезала она. – Почему такая вещь может заставить вас чувствовать себя грязной? Любой молодой девице могут прислать анонимное письмо. И многим это нравится. Мы все уверены, что мужчины испытывают к нам подобные чувства, и невольно восхищаемся тем человеком, у которого хватило смелости сказать нам об этом – кто бы он ни был.
– Хоть бы он подписался. Мне ведь все равно, кто он. Но так… Пожалуйста, мисс Дженни.
– Не будьте дурой, – повторила мисс Дженни. – Как мы узнаем, кто это был, если вы уничтожите улики?
– Не хочу я ничего знать! – Мисс Дженни отдала ей письмо, Нарцисса изорвала его в мелкие клочки, бросила их за забор и вытерла руки о платье.
– Не хочу ничего знать. Я хочу поскорее об этом забыть.
– Ерунда. Вы и сейчас умираете от любопытства. Держу пари, что вы смотрите на каждого прохожего и гадаете – а вдруг это он. Если не принять никаких мер, это будет продолжаться. И наверняка станет еще хуже. Давайте я скажу Баярду.
– Нет, нет, ни за что. Я не хочу, чтоб он узнал и подумал, что я… что я могла бы… Знаете что: я теперь буду сжигать их не распечатывая… Мне правда пора.
– Вот именно – вы будете бросать их прямо в печку, – с холодной иронией подтвердила мисс Дженни.
Нарцисса спустилась по ступенькам, а мисс Дженни снова вышла на солнце, сняла пенсне, и оно скользнуло обратно в футляр.
– Конечно, вам виднее, но я бы на вашем месте этого ни за что не потерпела. Правда, мне уже не двадцать шесть. Ну, ладно, приезжайте, когда получите еще одно письмо или когда вам опять понадобятся цветы.
– Обязательно приеду. Спасибо за цветы.
– И сообщайте мне, что пишет Хорее. Слава Богу, что он везет всего лишь стеклодувный аппарат, а не военную вдовушку.
– Обязательно сообщу. До свидания. – Нарцисса прошла сквозь пятнистую тень. На фоне ее гладкого белого платья четким пунктиром вырисовывалась корзинка с цветами. Она села в свой автомобиль. Верх его был откинут, она положила шляпу на сиденье, завела мотор и, еще раз оглянувшись, помахала рукой. – До свидания.
Негр, медленно шагавший по дороге, остановился, украдкой наблюдая за приближающейся машиной. Когда Нарцисса с ним поравнялась, он посмотрел ей прямо в лицо, и она поняла, что он вот-вот ее окликнет. Она дала полный газ и помчалась в город, где на холме среди виргинских можжевельников стоял кирпичный дом, в котором она жила.
Нарцисса ставила дельфиниум в матовую лимонно-желтую вазу на рояле. Тетушка Сэлли Уайэт, сидя в качалке у окна, равномерно раскачивалась, шлепая в такт ногами по полу. На подоконнике за мягко колышущимися занавесками стояла корзинка с ее рукоделием, а рядом была прислонена трость черного дерева.
– Ты провела там целых два часа и даже его не видела? – спросила она.
– Его не было дома, – отвечала Нарцисса. – Он уехал в Мемфис.
Тетушка Сэлли мерно качалась в качалке.
– Я бы на их месте велела ему оставаться там, где он был. Ни за что б не допустила, чтоб этот малый торчал в доме, будь он мне хоть трижды родня.
Зачем он поехал в Мемфис? Я думала, что это его аэропланное заведение – или как оно там называется – уже закрылось – Может быть, он поехал по делу.
– Какие у него могут быть дела в Мемфисе? Надеюсь, у Баярда Сарториса хватило ума этому дурню никаких дел не поручать.
– Не знаю, – отвечала Нарцисса, поправляя дельфиниум. – Я думаю, он скоро вернется. Тогда вы сможете сами его спросить.
– Я?! Да я с ним за всю его жизнь двух слов не сказала. И впредь не собираюсь. Я привыкла вращаться в обществе джентльменов.
Подбирая цветы, Нарцисса обломала несколько стеблей.
– Разве он совершил что-нибудь непозволительное для джентльмена, тетя Сэлли?
– Всего только прыгал с водяных цистерн и летал на воздушных шарах – специально чтобы пугать людей. Неужели ты думаешь, что я держала бы у себя такого шалопая? Да я б на месте Дженни и Баярда его в сумасшедший дом упрятала.
– Но ведь он вовсе не прыгал с цистерны. Он просто спустился с нее на веревке и нырнул в пруд. А на воздушном шаре летал Джон.
– А мне совсем другое говорили. Мне говорили, будто он спрыгнул с цистерны, перемахнул через целый состав товарных вагонов и штабелей с бревнами и угодил прямо в пруд.
– Ничего подобного. Он спустился по веревке с крыши дома, а потом нырнул в пруд. Веревка была привязана к водяной цистерне.
– А разве ему не пришлось прыгать через бревна и товарные вагоны? И разве он не мог при этом с таким же успехом сломать себе шею, как если б он прыгал с цистерны?
– Наверное, мог, – отвечала Нарцисса.
– Ну вот, а я что говорю? Зачем все это было нужно?
– Не знаю.
– То-то и оно, что не знаешь. Вот потому он так и сделал.
– Да, мэм, так оно и было.
– То-то, – предостерегающе заметила мисс Дженни. – Ну, посудите сами, можно с таким остолопом развести приличный цветник? Каждую весну я с ужасом жду, что на клумбе с гиацинтами вдруг ни с того ни с сего появится кукуруза или горох. – Она еще раз окинула взглядом тюльпаны, мысленно оценивая соотношение тонов.
– Нет, тюльпанов вам не надо, – решительно заявила она и пошла дальше.
– Не надо, мисс Дженни, – серьезно согласилась гостья.
У калитки мисс Дженни остановилась и взяла у Айсома корзинку.
– Ступай домой и сними с себя все это барахло, слышишь?
– Да, мэм.
– Через несколько минут я посмотрю в окно. К этому времени ты должен быть в саду с мотыгой, – добавила она. – Держи ее обеими руками и старайся, чтоб она у тебя двигалась. Понял?
– Да, мэм.
– А Кэспи передай, чтобы он завтра с утра принимался за работу. Черномазые, которые тут кормятся, должны хоть иногда немножко поработать.
Но Айсом уже исчез, и обе женщины пошли дальше и поднялись на веранду. Войдя в прихожую, мисс Дженни доверительно заметила:
– Послушать его, так он и вправду собирается работать. А ведь он отлично знает, что после этих слов я просто не посмею выглянуть в окно. Проходите, – добавила она, распахивая дверь в гостиную.
Теперь эту комнату открывали лишь от случая к случаю, тогда как при жизни Джона Сарториса ею пользовались постоянно. Он регулярно давал званые обеды, а то и балы, и тогда распахивались створчатые двери, соединявшие гостиную со столовой, на лестницу выходили три негра со струнными инструментами, зажигались все свечи и среди этого богатства ароматов, музыки и красок сновал веселый и дерзкий хозяин. И здесь же, в этой комнате, в мягких отблесках своего щедрого очага, облаченный в серый военный мундир, пролежал он последнюю ночь, созерцая собственный апофеоз, завершивший великолепный, хотя и не всегда безупречно чистый карнавал его жизни.
Но при его сыне в гостиной собирались все реже и роже, и она постепенно и незаметно утратила свою веселую и величавую мужественность и по безмолвному уговору между его женой, женой его сына Джона и мисс Дженни стала просто комнатой, где они два раза в год производили генеральную уборку или же, сняв с мебели полотняные серые чехлы, как того требовал неукоснительно соблюдаемый ритуал, принимали почетных гостей. Таков был статус этой комнаты, когда появились на свет его внуки, и таким же он оставался вплоть до смерти их родителей и позже, до кончины его жены. После этого мисс Дженни о почетных гостях вспоминала очень редко, а о гостиной и вовсе никогда. Она говорила, что от этой комнаты ее прямо в дрожь бросает.
Итак, гостиная почти всегда стояла запертой, и постепенно все в ней пропиталось какой-то торжественной зловещей затхлостью. Порою молодой Баярд или Джон открывали дверь и заглядывали в торжественный сумрак, в котором, как добродушные мастодонты-альбиносы, маячили окутанные саванами призраки диванов и кресел. Но внутрь мальчики не входили – в их сознании комната уже связывалась со смертью, и это представление не мог полностью рассеять даже святочный блеск украшенного мишурой остролиста. Когда близнецы стали старше и могли сами принимать гостей, их отправили в школу, но даже на каникулах, хотя они со своими сверстниками превращали дом в настоящий бедлам, гостиную открывали только в сочельник, и тогда в ней водружали остролист, разжигали камин, а на стол перед камином ставили кувшин гоголь-моголя с ромом. А после того, как в 1916 году братья уехали в Англию, комнату открывали два раза в год для уборки по старинному ритуалу, который даже Саймон унаследовал от своих предков, для настройки рояля либо когда мисс Дженни с Нарциссой проводили там утро или вечер, но для парадных приемов уже Никогда.
В полумраке смутно вырисовывалась бесформенная в своих серых саванах мебель. Чехол был снят только с рояля, и Нарцисса выдвинула табурет, сняла шляпу и бросила ее на пол. Мисс Дженни поставила на пол корзину, вытащила из темного угла за роялем жесткий стул с прямой спинкой, тоже без чехла, уселась и сняла фетровую шляпу с аккуратно причесанной седой головы. Окна за тяжелыми коричневыми портьерами были закрыты ставнями, и свет, проникавший в комнату через открытую дверь, еще больше подчеркивал сумрак и окончательно лишал всякой формы неведомые зачехленные предметы.
Но за всеми этими серыми глыбами и по всем углам, как актеры в ожидании выхода у боковых кулис, притаились фигуры в шелковых и атласных кринолинах и фижмах, в камзолах и широких плащах, а иные в серых мундирах, опоясанных широкими алыми шарфами, и с грозными шпагами, до поры до времени мирно покоящимися в ножнах, а среди них, быть может, и сам Джеб Стюарт на украшенном цветочными гирляндами лоснящемся гнедом коне или же такой, каким он запомнился ей в 58 году в Балтиморе под ветками остролиста и омелы, с золотыми кудрями, ниспадающими на тонкое черное сукно. Мисс Дженни сидела, гордо выпрямив свою гренадерскую спину, положив на колени шляпу и сосредоточенно глядя перед собой, а в это время ее гостья коснулась клавиш, и звуки понеслись и, сплетаясь в мелодию, постепенно закрыли занавесом сцену.
На кухне завтракал Кэспи, а отец его Саймон, сестра Элнора и племянник Айсом (в военной форме) сидели и смотрели, как он ест. До войны он помогал Саймону на конюшне, был мальчиком на побегушках, выполняя всю ту работу, которую Саймон под предлогом своей дряхлости и сыновнего долга Кэспи ухитрялся на него взвалить, а также ту, которую мисс Дженни могла для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться. Кроме того, старый Баярд время от времени посылал его работать в поле. Потом его забрали по призыву и отправили во Францию, в доки Сен-Сюльпис[21], в рабочий батальон, где он выполнял всю ту работу, которую сержанты и капралы ухитрялись взвалить на его штатские плечи, и еще ту, которую офицеры-белые могли для него изобрести и от которой ему не удавалось отвертеться.
После этого вся работа в доме легла на Саймона и Айсома. Но мисс Дженни без конца гоняла Айсома по всяким пустякам, и потому Саймон вскоре возненавидел военных заправил такой лютой ненавистью, словно он был профессиональным деятелем демократической партии. Тем временем Кэспи, не слишком утруждая себя работой, приобщался к европейскому образу жизни в условиях военного времени – без сомнения, к грядущей своей погибели, ибо в конечном счете «шум утих и полководцы удалились»[22], оставив за собою пустоту, заполненную обычной ожесточенной перебранкой законных наследников Армагеддона[23], и Кэспи вернулся на родину человеком с точки зрения социологии совершенно никчемным, с ярко выраженным отвращением к труду – как честному, так я любому другому, – а также с двумя почетными ранами, добытыми в резне за игрой в кости. Однако он все же вернулся – к ворчливому удовлетворению своего родителя и к восторгу Айсома и Элноры, и теперь сидел на кухне и рассказывал им про войну.
– Белые мне нынче не указ, – говорил он. – Война все это изменила. Раз мы, цветные, годимся на то, чтоб Францию от немцев спасать, значит, мы годимся и на то, чтоб нам дали все права, какие есть у немцев. Французы так и думают, ну, а если Америка не согласна, мы ее научим. Да, сэр, это цветной солдат спас Францию, да и Америку в придачу. Черные полки поубивали больше немцев, чем все армии белых людей вместе взятые, не говоря про пароходы, что мы с утра до ночи за доллар в день разгружали.
– Сдается мне, парень, что твой длинный язык на войне короче не стал, – заметил Саймон.
– Война-то как раз негру язык и развязала, – поправил его Кэспи. – Дала ему право говорить. Убивайте немцев, а речи на потом отложите – вот нам что сказали. Так мы и сделали.
– А ты сам сколько человек убил, дядя Кэспи? – почтительно осведомился Айсом.
– Стану я их считать. Иной раз за утро убьешь столько, сколько тут во всем доме народу не наберется. Сидим это мы однажды на дне парохода – он к берегу был привязан, – как вдруг подходит эта лодка ихняя подводная и рядом с нами останавливается. Офицеры белые – те сразу на берег повыскакивали да и попрятались. Ну, а мы, конечно, сидим себе там внизу и знать ничего не знаем, покуда кто-то вниз по лестнице спускаться начал. У нас даже и винтовок при себе не было, ну, мы, как увидели, что зеленые ноги к нам по лестнице лезут, сразу под лестницу забрались, а чуть кто из них на пол соскочит – один из наших трах его по башке поленом, а другой его сразу в сторону оттаскивает да глотку ему кухонным ножом перерезает. Их там штук тридцать было… Элнора, кофе у тебя еще есть?
– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.
Айсом молча таращил глаза, а Элнора сняла с плиты кофейник и налила Кэспи еще чашку. Некоторое время он молча прихлебывал кофе.
– А другой раз мы с одним парнем шли по дороге. Надоело нам эти пароходы с утра до ночи разгружать, и однажды капитанов денщик подсмотрел, куда капитан бланки от увольнительных прячет, ну и взял себе пачку, и вот идем мы с ним по дороге, и вдруг нас нагоняет грузовик, и шофер спрашивает, куда, мол, вас подвезти. Он раньше в школе учился, и как подъедем мы к городу, где много военной полиции, он сразу три увольнительных напишет, и мы себе повсюду на этом самом грузовике разъезжаем, но вот однажды утром подходим мы к своему грузовику, смотрим – а на нем военный полицейский сидит, а шофер ему что-то толкует. Тогда мы махнули в сторону и потопали дальше пешком. Тут уж нам пришлось обходить все места, где военная полиция засела, потому что мы с тем парнем увольнительные писать не умели.
И вот идем мы с ним однажды по дороге. Дорога была вся разбитая – непохоже, чтоб тут нам полицейские попались. Но в последнем городе, который мы обходили, их несколько было, и потому мы не знали, что подошли так близко туда, где воюют, пока не добрались до моста и не наткнулись на целый полк немцев – они там в реке купались. Как увидели нас немцы, так все под воду и нырнули, а мы с приятелем схватили два ихних пулемета, поставили на перила, и как немец голову из воды высунет, чтоб дыхнуть, так мы его и подстрелим. Все равно как черепаху на болоте. Я так думаю, что мы их не меньше сотни ухлопали, пока у нас патроны не кончились. Вот за это самое мне ее и дали.
Он вытащил из кармана блестящую металлическую бляху пуэрто-риканского происхождения, и Айсом тихонько подошел на нее взглянуть.
– М-м-м, – промычал Саймон. Он сидел, положив руки на колени, и восхищенно смотрел на сына. Элнора тоже подошла поближе. Руки у нее были в муке.
– А какие они из себя? Хоть на людей-то похожи? – спросила она.
– Они большие, – отвечал Кэспи. – Краснорожие, футов восемь ростом. Во всей американской армии с ними никто справиться не мог – одни только цветные полки.
Айсом вернулся в свой угол за ящиком с дровами.
– А тебе, малый, разве не велено было в саду поработать? – спросил его Саймон.
– Нет, сэр, – отвечал Айсом, не сводя восхищенного взора со своего дяди. – Мисс Дженни сказала, что на сегодня хватит.
– Смотри не приходи ко мне скулить, если она задаст тебе трепку, – предостерег его Саймон и, обратившись к сыну, спросил: – А где ты следующую порцию немцев прикончил?
– Мы больше никого не убивали, – сказал Кэспи. – Решили, что с нас довольно – оставим их тем ребятам, кому за это деньги платят. Пошли мы дальше и шли, пока дорога не уперлась в поле. Там были разные канавы, старые проволочные заборы и ямы, а в ямах жили люди. Это были белые американские солдаты, и они нам посоветовали присмотреть себе яму и пожить у них немножко, если мы хотим узнать, что такое мир и уют на войне. Мы нашли сухую яму и стали в ней жить. Делать нам было нечего, и мы по целым дням лежали себе в тенечке, глядели на воздушные шары и слушали, как стреляют на дороге, где-то мили за четыре. Парень, который был со мной, думал, что это на кроликов охотятся, но я-то знал что к чему. Белые ребята были грамотные, они выправили нам увольнительные, и мы потихоньку пошли туда, где стояла армия, чтобы достать себе жратвы. Когда увольнительные кончились, мы нашли в лесу место, где жили французские солдаты с пушками, пошли к ним, и они нас накормили.
Так мы жили долго, потом однажды воздушные шары улетели, и белые ребята сказали, что пора двигаться дальше. Но нам с тем парнем уходить было незачем, и мы остались на старом месте. В тот вечер мы пошли за едой к французам, а их там уже нет. Парень, который был со мной, сказал, что их, наверно, немцы поймали, но мы не знали, правда это или нет, – мы со вчерашнего дня никакого шума не слышали. Вот мы и вернулись обратно в яму. Жрать нам было нечего, залезли мы к себе и легли спать, а наутро кто-то забрался к нам в яму, наступил на нас ногой, и мы проснулись. Это была одна из тех дамочек, что в армии боевой дух поднимают, она собирала немецкие штыки и пряжки от ремней. «Кто это тут?» – спрашивает, а мой приятель ей отвечает: «Ударные отряды». Вылезли мы тогда из ямы, но не прошли и шагу, как целый грузовик военных полицейских приехал. А увольнительные-то у нас кончились.
– Что же вы тогда сделали? – спросил Саймон.
Айсом молча таращил глаза в сумрачном углу за ящиком с дровами.
– Они нас схватили и посадили в тюрьму. Но война уже почти кончилась, и надо было опять пароходы грузить, и потому нас отправили в город Брест[24]…
Белый мне нынче не указ, будь он военный полицейский или кто другой, – снова заявил Кэспи. – Однажды вечером сидим мы с ребятами и в кости режемся. Горнист уже отбой сыграл – чтоб свет гасить, значит, но в армии все могут делать что хотят, пока им не запретили, и потому, когда к нам явилась военная полиция и сказала: «Гасите-ка вы тут свет», один наш парень им ответил: «Идите сюда, мы вам покажем, как свет гасят». Их было двое, полицейских этих, они высадили дверь да как начнут палить, и тогда один из наших опрокинул лампу, и мы все разбежались. Наутро нашли одного полицейского – у него воротнику не на чем было держаться, и еще двоих убитых из наших. Но кто из нас еще там был – они так и не узнали. А потом мы домой поехали.
Кэспи допил кофе.
– Белый мне нынче не указ – будь он хоть капитан, хоть лейтенант, хоть из военной полиции. Война показала белым, что им без цветного не обойтись.
Топчут его в грязь, а чуть дело плохо – сразу: «Прошу вас, мистер цветной, сэр, пожалуйте сюда, где горн играет, ах, мистер цветной, вы спаситель отечества»[25]. Ну, а теперь цветной народ хочет пожать плоды победы. И чем скорее, тем лучше.
– Ишь ты как, – пробормотал Саймон.
– Да, сэр, и насчет женщин тоже. Была у меня одна белая во Франции, вот и здесь тоже будет.
– Послушай, что я тебе скажу, черномазый, – заметил Саймон. – Господь Бог очень долго о тебе заботился, но вечно он с тобой возиться не станет.
– Ну что ж, обойдемся и без него, – отвечал Кэспи. Он встал, потянулся и добавил: – Выйду-ка я на дорогу да съезжу на попутной в город. Дай мне сюда мою форму, Айсом.
Мисс Дженни со своею гостьей стояла на веранде, когда Кэспи обогнул дом и вышел на аллею.
– Вон идет ваш садовник, – сказала Нарцисса.
Мисс Дженни подняла глаза.
– Это Кэспи, – возразила она. – Как по-вашему, куда он собрался? Держу пари на доллар, что в город, – добавила она, глядя на развинченную фигуру в хаки, которая всем своим видом выражала какую-то ленивую наглость. – Кэспи!
Проходя мимо маленького автомобиля Нарциссы, он замедлил шаг и посмотрел на машину с таким бесконечным пренебрежением, когда даже усмехнуться лень, а потом вразвалку двинулся дальше.
– Эй, Кэспи! – еще громче повторила мисс Дженни. Но он, не останавливаясь, шел вперед – вразвалку, неторопливо и нагло.
– Он прекрасно все слышал, – угрожающе сказала мисс Дженни. – Мы займемся этим, когда он вернется. И какому ослу пришло в голову нарядить черномазых в ту же ферму, что и белых? Мистер Вардаман знал, чем это пахнет[26], он в свое время говорил этим вашингтонским ослам, что так нельзя.
Но что вы хотите – политики! – Она вложила в это невинное слово совершенно уничтожающее презрение. – Знаете, что я сделаю, если мне когда-нибудь надоест общаться с порядочными людьми? Выставлю свою кандидатуру в конгресс… Нет, каково, – я опять начинаю ораторствовать! Честно говоря, мне иногда кажется, что эти Сарторисы и все их владения созданы специально для того, чтобы меня терзать и мучить. Слава Богу – хоть на том свете мне не придется иметь с ними дело. Я не знаю, куда они попадут, но только ни один Сарторис по своей доброй воле в раю минуты лишней не просидят.
– Вы, как видно, точно знаете, что ждет вас на том свете, – засмеялась Нарцисса.
– Еще бы! По-моему, я давно уже заработала себе нимб и арфу! – Прикрыв рукою глаза, она посмотрела на аллею. Кэспи как раз дошел до ворот и теперь стоял в ожидании попутной повозки.
– Только не вздумайте его подвозить, – сказала она вдруг. – Вы не останетесь обедать?
– Нет, – отвечала гостья. – Мне пора домой. Тетя Сэлли сегодня плохо себя чувствует. – Держа в руках шляпу и корзинку с цветами, она задумчиво постояла на солнце. Потом, как бы внезапно приняв решение, вытащила спрятанный на груди листок бумаги.
– Еще одно получили? – спросила мисс Дженни, наблюдая за ней. – Дайте я посмотрю. – Она взяла сложенный листок, развернула его и отошла в тень. Приколотый к ее груди маленький золотой футляр соединялся пружинкой с тонким шелковым шнурком, к которому было прикреплено пенсне. Она дернула за шнурок и водрузила пенсне на свой горбатый нос. Под стеклами холодно блеснули пронизывающие, как у хирурга, глаза.
Почерк на большом листе бумаги был разборчивый и ясный, на первый взгляд лишенный всякого индивидуального характера; рука писавшего обличала лишь молодость и мягкую, но такую настойчивую откровенность, Которая невольно вызывала удивление.
«Вы не ответили на мое письмо от 25-го. Я пока и не ждал ответа. Вы мне скоро ответите мне торопиться некуда. Я вас не обижу я честный и благородный вы еще меня узнаете когда наши пути сойдутся. Я пока не жду ответа но вы сама знаете как подать мне знак».
Мисс Дженни с легким, едва заметным отвращением сложила письмо.
– Я бы эту гадость, конечно, сожгла, если б она не была единственной уликой, которая поможет нам его поймать. Сегодня же отдам это Баярду.
– Нет-нет, – поспешно возразила Нарцисса, протягивая руку. – Пожалуйста, не надо. Дайте я порву.
– Но ведь это – единственная улика, это письмо и еще то, другое, дитя мое. Мы наймем сыщика.
– Нет, нет, пожалуйста, не надо. Я не хочу, чтобы об этом знал кто-нибудь чужой. Прошу вас, мисс Дженни. – Она снова протянула руку.
– Вы просто хотите его сохранить, – холодно и осуждающе произнесла мисс Дженни. – Разумеется, глупым девчонкам подобные вещи льстят.
– Я его порву, – повторила Нарцисса. – Я б его сразу порвала, но я хотела хоть кому-нибудь рассказать. Я.– я.– мне казалось, что если я его кому-нибудь покажу, я не буду чувствовать себя такой грязной. Пожалуйста, отдайте.
– Что за вздор! Почему вы должны чувствовать себя грязной? Разве вы дали ему повод?
– Прошу вас, мисс Дженни.
Но мисс Дженни не выпускала письма из рук.
– Не будьте дурой, – отрезала она. – Почему такая вещь может заставить вас чувствовать себя грязной? Любой молодой девице могут прислать анонимное письмо. И многим это нравится. Мы все уверены, что мужчины испытывают к нам подобные чувства, и невольно восхищаемся тем человеком, у которого хватило смелости сказать нам об этом – кто бы он ни был.
– Хоть бы он подписался. Мне ведь все равно, кто он. Но так… Пожалуйста, мисс Дженни.
– Не будьте дурой, – повторила мисс Дженни. – Как мы узнаем, кто это был, если вы уничтожите улики?
– Не хочу я ничего знать! – Мисс Дженни отдала ей письмо, Нарцисса изорвала его в мелкие клочки, бросила их за забор и вытерла руки о платье.
– Не хочу ничего знать. Я хочу поскорее об этом забыть.
– Ерунда. Вы и сейчас умираете от любопытства. Держу пари, что вы смотрите на каждого прохожего и гадаете – а вдруг это он. Если не принять никаких мер, это будет продолжаться. И наверняка станет еще хуже. Давайте я скажу Баярду.
– Нет, нет, ни за что. Я не хочу, чтоб он узнал и подумал, что я… что я могла бы… Знаете что: я теперь буду сжигать их не распечатывая… Мне правда пора.
– Вот именно – вы будете бросать их прямо в печку, – с холодной иронией подтвердила мисс Дженни.
Нарцисса спустилась по ступенькам, а мисс Дженни снова вышла на солнце, сняла пенсне, и оно скользнуло обратно в футляр.
– Конечно, вам виднее, но я бы на вашем месте этого ни за что не потерпела. Правда, мне уже не двадцать шесть. Ну, ладно, приезжайте, когда получите еще одно письмо или когда вам опять понадобятся цветы.
– Обязательно приеду. Спасибо за цветы.
– И сообщайте мне, что пишет Хорее. Слава Богу, что он везет всего лишь стеклодувный аппарат, а не военную вдовушку.
– Обязательно сообщу. До свидания. – Нарцисса прошла сквозь пятнистую тень. На фоне ее гладкого белого платья четким пунктиром вырисовывалась корзинка с цветами. Она села в свой автомобиль. Верх его был откинут, она положила шляпу на сиденье, завела мотор и, еще раз оглянувшись, помахала рукой. – До свидания.
Негр, медленно шагавший по дороге, остановился, украдкой наблюдая за приближающейся машиной. Когда Нарцисса с ним поравнялась, он посмотрел ей прямо в лицо, и она поняла, что он вот-вот ее окликнет. Она дала полный газ и помчалась в город, где на холме среди виргинских можжевельников стоял кирпичный дом, в котором она жила.
Нарцисса ставила дельфиниум в матовую лимонно-желтую вазу на рояле. Тетушка Сэлли Уайэт, сидя в качалке у окна, равномерно раскачивалась, шлепая в такт ногами по полу. На подоконнике за мягко колышущимися занавесками стояла корзинка с ее рукоделием, а рядом была прислонена трость черного дерева.
– Ты провела там целых два часа и даже его не видела? – спросила она.
– Его не было дома, – отвечала Нарцисса. – Он уехал в Мемфис.
Тетушка Сэлли мерно качалась в качалке.
– Я бы на их месте велела ему оставаться там, где он был. Ни за что б не допустила, чтоб этот малый торчал в доме, будь он мне хоть трижды родня.
Зачем он поехал в Мемфис? Я думала, что это его аэропланное заведение – или как оно там называется – уже закрылось – Может быть, он поехал по делу.
– Какие у него могут быть дела в Мемфисе? Надеюсь, у Баярда Сарториса хватило ума этому дурню никаких дел не поручать.
– Не знаю, – отвечала Нарцисса, поправляя дельфиниум. – Я думаю, он скоро вернется. Тогда вы сможете сами его спросить.
– Я?! Да я с ним за всю его жизнь двух слов не сказала. И впредь не собираюсь. Я привыкла вращаться в обществе джентльменов.
Подбирая цветы, Нарцисса обломала несколько стеблей.
– Разве он совершил что-нибудь непозволительное для джентльмена, тетя Сэлли?
– Всего только прыгал с водяных цистерн и летал на воздушных шарах – специально чтобы пугать людей. Неужели ты думаешь, что я держала бы у себя такого шалопая? Да я б на месте Дженни и Баярда его в сумасшедший дом упрятала.
– Но ведь он вовсе не прыгал с цистерны. Он просто спустился с нее на веревке и нырнул в пруд. А на воздушном шаре летал Джон.
– А мне совсем другое говорили. Мне говорили, будто он спрыгнул с цистерны, перемахнул через целый состав товарных вагонов и штабелей с бревнами и угодил прямо в пруд.
– Ничего подобного. Он спустился по веревке с крыши дома, а потом нырнул в пруд. Веревка была привязана к водяной цистерне.
– А разве ему не пришлось прыгать через бревна и товарные вагоны? И разве он не мог при этом с таким же успехом сломать себе шею, как если б он прыгал с цистерны?
– Наверное, мог, – отвечала Нарцисса.
– Ну вот, а я что говорю? Зачем все это было нужно?
– Не знаю.
– То-то и оно, что не знаешь. Вот потому он так и сделал.