Страница:
Я стала отвратительна себе самой. Я и сейчас вижу эту омерзительную картину: я, большая сильная тётка, как тюремный надзиратель, стою над слабым маленьким беззащитным существом и принуждаю его сидеть за столом, пока он не выполнит все школьные задания. Положение Владимира было бедственным. Учиться он не мог. До школы он доплетётся как-нибудь, сосед по парте поможет приготовиться к уроку и выложит все необходимые принадлежности из его портфеля, но писать палочки и кружочки в тетради он не будет – это неинтересно. Приходилось и классную, и домашнюю работу делать дома, с мамой. К этому времени я работала только на одну ставку – то утро, то вечер. Если смены наши не совпадали, и я приходила домой только в шесть часов вечера, то видела, что он добросовестно просидел пять часов за столом, исписал всю скатерть, но в тетрадях было пусто. Он даже не знал, что задано. Тогда мы ходили по квартирам, чтобы узнать, что задано, но часто не находили его одноклассников дома, так как те, быстро сделав уроки, любили гулять на улице. Чем занимался Володя за столом, ничего не делая, я узнала через несколько лет из его дневников ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›: он создавал жёлтый фантастический мир и жил в нём. Там не было скучно, там всё происходило по его приказу. Я каждый день взывала к его совести, чтобы он запоминал, а затем записывал задание на дом, но только через несколько месяцев он стал записывать его.
Я за него ничего не делала, и поэтому русский язык мы делали несколько часов. Его надо было уговаривать взять ручку, написать каждую палочку и каждый кружочек в тетради. Также было и с математикой. Просидев долгие часы за столом, он не только не мог решить задачу, но даже и прочитать, о чём была эта задача. Мало того, переутомившись, вместо выполнения задания он начинал хохотать. Я не выдерживала и влепляла ему подзатыльник. Он как будто издевался надо мной, и в нём я видела Марию Васильевну, её упорное противодействие, когда на моё "надо", она говорила "необязательно", на "нельзя" – "можно". Её крики "от дурака родила" подтверждались поведением Володи. Вот и в школе среди педагогов пошли разговоры, что его надо бы перевести в спецшколу для умственно-отсталых детей. Там, в школе-интернате, учились дебильные и психически неполноценные дети, дети из неблагополучных семей, хулиганы. В стране поголовной грамотности должны были получать образование все, даже совсем не способные к учёбе. Государство затрачивало на них огромные средства. В спец. интернатах такие дети находились на полном государственном обеспечении: одевались, обувались, там же спали и очень хорошо питались. Там можно было не учиться, а только числиться. Документ об образовании они получали все, а потом устраивались на какую-нибудь примитивную работу: дворниками, уборщицами, или получали вторую группу инвалидности.
Мне бы отступиться от несчастного ребёнка и отдать его в облегчённые условия обучения, взять снова няню, так как они оба желали быть вместе, и идиллия лжи продолжалась бы. Он, ослеплённый лестью, был бы уверен, что он лучше всех, она бы писала за него палочки и рисовала, вытирала ему нос и попу и нянчила бы его с удовольствием, пока не скончалась, то есть до его 25-летия. Но это я сейчас усомнилась, увидев результат своего насилия. Но тогда даже намёка на такую мысль у меня не было. Я не верила Марии Васильевне, что я от дурака родила, и Володе уже пора лечиться. Нет! Ни за что! Я докажу, что мой ребёнок родился от нормального человека, и только уродливое воспитание задержало его развитие. Для этого надо собрать все силы в один мощный поток и переформировать личность. Я не читала книги, не смотрела телевизор, я перестала быть женщиной и стала как полк солдат, как стихийное бедствие для своего ребёнка, но встретила упорное тупое сопротивление, которое я была бессильна изменить. Всех моих титанических усилий хватило лишь на то, чтобы заставить его учиться и закончить десять классов.
Я не понимала, почему у меня ничего не получается. У меня же всё всегда получалось, и даже лучше, чем у других. Но у других дети были как дети, помогали своим матерям, ходили в магазин за продуктами, делали уборку в квартире, участвовали в общественной жизни школы, дружили друг с другом, не считали своих матерей врагами, даже если те их били. Только через шесть лет на родительском собрании я узнала от педагога, что личность ребёнка формируется до возраста пяти-семи лет, а дальше изменить что-то уже невозможно. Так вот почему у меня ничего не получается – я упустила благоприятное время для формирования у него полезных человеческих качеств. Я прочитала высказывание педагога Макаренко, который на вопрос родителей, когда надо начинать воспитывать их двухнедельного ребёнка, ответил: "Вы опоздали ровно на две недели". Я опоздала на целую жизнь. Если бы я только знала это тогда, то я бы бросила свою квартиру, уехала на край света, чтобы воспитывать ребёнка одна. Я ведь видела, что такое воспитание уродует сына, но надеялась, что в будущем он исправится, когда будет всё понимать.
Я очень хотела, чтобы Владимир не отличался от других детей, и предлагала ему перелезть через забор, но он степенно отвечал, что рядом есть калиточка, и удобнее ходить через калитку, а не через забор. Вспоминая, что в детстве мы любили лазить по деревьям, как настоящие обезьяны, я предлагала ему залезть на дерево и посмотреть на всё с высоты, но он предпочитал смотреть вниз с балкона. Я ходила с ним три года на каток, пытаясь обучить его катанию на коньках, но, оказалось, легче было обучить этому медведя, чем его. Видя его отчуждённость от детей, я стала приглашать к нам его сверстников мальчишек из хороших семей, устраивала шахматные турниры, зимой – катание на санках с гор, вылазки в лес на лыжах, осенью – походы в лес, с кострами, на которых жарили на палочках грибы. Я разрешала им играть в футбол прямо в квартире, не жалея своих комнатных цветов, но всё было бесполезно – друзей я ему не приобрела. Оказывается, дети ходили не к нему, а ко мне. Им было интересно со мной, а Володя так и оставался чужим для них. Природа (гены) и уродливое воспитание сделали Володю "Белой Вороной" и оторвали от общества людей с нормальной окраской.
Каждый день я ждала с тревогой его из школы, и очень часто он приходил в слезах, избитый сверстниками. Я регулярно ходила в школу разбираться с обидчиками. Разговаривать с ними было бесполезно – ежедневно и родители, и учителя ругали их за хулиганство, за плохую учёбу, и они привыкли, и реагировали на это, как кот Васька в басне Крылова: "А Васька слушает да ест". У меня был свой эффективный метод. Я, будучи председателем родительского комитета, вызывала обидчика с урока и избивала его в укромном месте, больно драла за уши и волосы. Конечно, синяков и повреждения костей я не оставляла, но драла сильно. При этом я спокойно проводила беседу следующего содержания: "Я такая же, как и ты, бью тебя потому, что сильнее тебя, и ты бьёшь моего сына потому, что сильнее его, а он не может отплатить тебе тем же. Поэтому я буду приходить и всегда избивать тебя, когда ты будешь избивать моего сына". Паренёк понимал справедливость возмездия, и больше не только не бил Володю, но даже и не насмехался над ним. Ни один из избитых не пожаловался на меня не только педагогам и родителям, но даже и товарищам. Очевидно, считалось, что стыдно быть избитым. Мне приходилось тем же методом расправляться и с другими. Когда я перебила всех в его классе, Володю стали бить из параллельного класса, и я лупила их, не жалея кулаков, и драла, как кошек. Но ребята подрастали и могли и мне врезать как следует. Тогда я категорически отказалась связываться с ними и сказала Володе, что больше не могу, и что меня могут посадить за избиение чужих детей.
– Обороняйся сам, – сказала я ему.
– Мне нельзя, у меня руки слабые, как я буду играть на пианино, – возражал Володя. В то время он был лучшим учеником музыкальной школы, всегда выступал на концертах, на показательных выступлениях и принимал участие в областных конкурсах.
– Бей ногами или бери в руки тяжёлый предмет", – посоветовала я ему и купила тяжёлые ботинки. Тогда на уроке труда он взял молоток и побежал за обидчиком, а меня вызвали в школу.
Потом меня вызвали на педсовет, потому что Владимир один изо всей школы впервые за всю историю отказался вступать в комсомол. Я вступилась за него, вспоминая, как ненавидела эти скучные собрания в больнице и принудительное изучение ленинских работ, от которых меня даже тошнило. "Комсомол – дело добровольное, и поэтому всем вступать в него необязательно", – ответила я им. Тогда меня попросили запретить ему слушать голоса из-за рубежа, но это было не в моих силах, так как Володя легко собирал из ничего транзисторные приёмники величиной со спичечный коробок и слушал "Немецкую волну", "голос Америки", "радио Свобода". Жаловались, что он не стрижёт волосы, не носит галстук, не желает заниматься военным делом, не сливается с коллективом, сам по себе, и в школе он только учится. "Ну и хватит с него, хорошо, что хотя бы учится", – думала я, вспоминая, как много потратила я сил, чтобы приобщить его к учёбе. Это были самые чёрные мои дни и годы. Мы страдали и мучились оба, о чём Вова в последствии написал в истории "о моём ужасном детстве" ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›. Оно действительно было ужасным.
Я взялась за ребёнка мёртвой хваткой и не отступала от него ни на шаг. Я не била его, не считая редких подзатыльников, когда он смеялся. Я хотела бы воспитывать его методом пряника, но у него всё было, и ему ничего не было нужно, и поэтому оставалось только принуждение. Володя учился или никак, или на оценки "пять" и "четыре". "Никак" – я ему не позволяла, а на "три", если он всё-таки делал уроки, у него не получалось, потому что он не был дебильным. И он получал хорошие отметки. Когда он приезжал в Заречный на выходной, то демонстрировал своё умение писать, вызывая вновь аплодисменты, которые он так любил. И мама и Мария Васильевна продолжали восхищаться им, так как видели только результат наших трудов, но не знали, какой ценой он даётся. В классе никто не аплодировал, если он что-то напишет в своей тетради, и поэтому писать ему не хотелось. Очень трудно было только в первом классе, когда он приходил из школы без портфеля, без пальто, и головой, свободной от всех уроков. Я, как тюремный надзиратель, постоянно стояла над ним, принуждая сосредоточиться на уроках. Он и сам часто просил меня, чтобы я подгоняла его. Я за него ничего не делала, а учила думать, и дальше ему учиться стало легче. Но в течение шести лет уроки он самостоятельно делать не мог.
Кроме этого, на его беду, по желанию бабушки появилась музыкальная школа, и нужно было один час сидеть ежедневно за пианино. И этот час я высиживала вместе с ним. Пробовала не сидеть – к пианино он не подошёл ни разу за неделю, хотя учительница рекомендовала заниматься ежедневно. Жизнь Володи стала беспросветной. Две школы, двойные уроки отнимали всё время. У него не было детства. Всё это ещё больше отгораживало его от реальной жизни, замыкая в круг собственных интересов.
Я бы никогда не стала принуждать его к учёбе, но в то распроклятое время среднее образование было обязательным. Кроме того, были две няньки, ослеплённые любовью к Володе, и они спали и видели его большим учёным, не замечая того, что он совсем не приспособлен к реальной жизни. Законы государства и две насильницы давили на меня, а я давила на своего ребёнка. Зачем и для чего? Для какого такого "надо" можно так угнетать своего ребёнка? Откуда взялось это противоестественное явление, когда мать становится палачом своего ребёнка, обливаясь при этом слезами? Оно выросло из страха: во-первых, из страха перед глупыми бабами, одна из которых могла своими истериками подчинить себе кого угодно, другая без истерик была ещё настырнее, и обе при этом не брезговали никакими средствами; во-вторых, из страха перед законами нашего государства, выполнять которые надо было обязательно. Если надо всем иметь среднее образование – значит надо обязательно его иметь, даже если оно не нужно совсем. Так принято, так делают все, это нормально. А если кто то не хочет учиться и не учится, то это отклонение от нормы: это хулиган или… Только бы, только бы не заподозрили у сына, как и у его отца, шизофрению! Только бы не поставили на пожизненный учёт психиатры. Только бы не было этой ужасной четвёртой статьи в военном билете, иначе он будет таким же бесправным, как его отец, и любой сможет отправить его в психушку, лечение в которой даёт только временное улучшение и приводит к потере трудоспособности К тому же и нянька, как кликуша, стала ворожить: "Скоро, скоро увезёте его".
Я видела то, о чём не хотела знать. Я смотрела на сына глазами психиатра и видела те странности поведения, которые позволяют им поставить страшный диагноз. Приближался мой девятый вал, который накроет меня с головой и погрузит в вечную тьму. Нет, я не буду этого ждать, я не увижу вторично, как моего самого дорогого человека свяжут и отправят на принудительное лечение. Я приняла твёрдое решение: уйти из жизни, не дожидаясь повторной катастрофы. Для этого надо принять смертельную дозу фенобарбитала. Сразу такую дозу достать было невозможно, и я потихоньку стала выписывать и получать по рецептам, оформленных на других лиц, снотворные таблетки. С этими рецептами, чтобы меня не заподозрили, я ездила на другой конец города, где меня не знали. Я успела накопить только треть необходимой дозы, когда у Володи начались выраженные расстройства поведения: он отказался стричь волосы, стал прогуливать школу, сыпал мне битое стекло в суп, сикал в чайник, запустил в мою голову шахматную доску. Мне нужно было обращаться или в милицию, чтобы с ним серьёзно поговорили, или к психиатру, так как жить с ним стало опасно. Я осознанно выбрала третий путь. Я взяла резиновый жгут, чтобы не повредить сыну кости, и впервые в жизни выпорола его очень сильно. Я делала это без злобы, совершенно спокойно, как будто посуду мыла: очень не хочется, но надо. Я хлестала его изо всех своих сил примерно полторы минуты. При этом я говорила: "Это тебе за прогулы, это – за склянки в супе", и т. д. Перечислив всё, я сказала безо всяких эмоций, что сейчас убью его, потому что таким, как он, жить на земле нельзя. С каждым ударом выражение его лица менялось – из дурашливого и наглого оно стало сначала испуганным, затем осознанным и умным. С него слетела вся спесь. Он стал искренне раскаиваться, молить о прощении и давал обещание исправиться. После я увидела, что всё тело его было покрыто багровыми полосами, он стал полосатым, как зебра. Я знала, что совершила преступление, и за это няня с мамой меня растерзают на части. Но удивительно то, что Вова даже не пожаловался, и не вспоминал это много лет, как будто ничего не было. Он мгновенно излечился от дури безо всяких лекарств. Страх смерти преобразил его, он стал послушным, дисциплинированным. Но я знала, что это Пиррова победа. По словам Макаренко, я расписалась в бессилии на спине ребёнка. Я знала, что это явление временное, держится только на страхе, и когда он станет сильнее меня, он обязательно отомстит. Но это потом, а мне бы только дотянуть его до окончания школы, и больше я никогда не вмешаюсь в его жизнь – пусть делает, что хочет. Если няне и бабушке нужно его высшее образование, то пусть они и попробуют заставить его учится дальше.
Я обдумала дальнейшую судьбу сына. Необходимо устроить его на работу, где нет контактов с людьми. В школе обучали двум профессиям, девочек – прядильщицами, мальчиков – ткачами. Мне никто не мешал, и я быстро привила сыну любовь к ткацкому ремеслу, зная, что в институте он учиться не сможет, несмотря на отличные оценки по многим предметам. В Москве не будет матери жандарма, и некому будет принуждать к учёбе, а сам Володя управлять своими желаниями не мог. А в ткацком производстве к работе его принуждали бы непрерывно работающие станки. С такой работой справится любой, была бы совесть, а совесть у него была.
Чтобы как-то окончить десятый класс, я воспользовалась его стремлением к славе и предложила ему учиться в заочной физико-технической школе при МФТИ, которую он окончил с отличными оценками по физике и математике ‹http:atheist4.narod.rudocumentsfizmat.jpg›. Заодно он окончил и десятый класс. Поступал в МФТИ, но не прошёл по конкурсу, так как поступал на тот факультет, на который был самый большой конкурс. Володе дали два направления: в Рязанский радиотехнический и в Ленинградский кибернетический институты, в которые его взяли бы без экзаменов. Но он решил учиться только в Москве.
11. Не годен с исключением с учёта.
Я за него ничего не делала, и поэтому русский язык мы делали несколько часов. Его надо было уговаривать взять ручку, написать каждую палочку и каждый кружочек в тетради. Также было и с математикой. Просидев долгие часы за столом, он не только не мог решить задачу, но даже и прочитать, о чём была эта задача. Мало того, переутомившись, вместо выполнения задания он начинал хохотать. Я не выдерживала и влепляла ему подзатыльник. Он как будто издевался надо мной, и в нём я видела Марию Васильевну, её упорное противодействие, когда на моё "надо", она говорила "необязательно", на "нельзя" – "можно". Её крики "от дурака родила" подтверждались поведением Володи. Вот и в школе среди педагогов пошли разговоры, что его надо бы перевести в спецшколу для умственно-отсталых детей. Там, в школе-интернате, учились дебильные и психически неполноценные дети, дети из неблагополучных семей, хулиганы. В стране поголовной грамотности должны были получать образование все, даже совсем не способные к учёбе. Государство затрачивало на них огромные средства. В спец. интернатах такие дети находились на полном государственном обеспечении: одевались, обувались, там же спали и очень хорошо питались. Там можно было не учиться, а только числиться. Документ об образовании они получали все, а потом устраивались на какую-нибудь примитивную работу: дворниками, уборщицами, или получали вторую группу инвалидности.
Мне бы отступиться от несчастного ребёнка и отдать его в облегчённые условия обучения, взять снова няню, так как они оба желали быть вместе, и идиллия лжи продолжалась бы. Он, ослеплённый лестью, был бы уверен, что он лучше всех, она бы писала за него палочки и рисовала, вытирала ему нос и попу и нянчила бы его с удовольствием, пока не скончалась, то есть до его 25-летия. Но это я сейчас усомнилась, увидев результат своего насилия. Но тогда даже намёка на такую мысль у меня не было. Я не верила Марии Васильевне, что я от дурака родила, и Володе уже пора лечиться. Нет! Ни за что! Я докажу, что мой ребёнок родился от нормального человека, и только уродливое воспитание задержало его развитие. Для этого надо собрать все силы в один мощный поток и переформировать личность. Я не читала книги, не смотрела телевизор, я перестала быть женщиной и стала как полк солдат, как стихийное бедствие для своего ребёнка, но встретила упорное тупое сопротивление, которое я была бессильна изменить. Всех моих титанических усилий хватило лишь на то, чтобы заставить его учиться и закончить десять классов.
Я не понимала, почему у меня ничего не получается. У меня же всё всегда получалось, и даже лучше, чем у других. Но у других дети были как дети, помогали своим матерям, ходили в магазин за продуктами, делали уборку в квартире, участвовали в общественной жизни школы, дружили друг с другом, не считали своих матерей врагами, даже если те их били. Только через шесть лет на родительском собрании я узнала от педагога, что личность ребёнка формируется до возраста пяти-семи лет, а дальше изменить что-то уже невозможно. Так вот почему у меня ничего не получается – я упустила благоприятное время для формирования у него полезных человеческих качеств. Я прочитала высказывание педагога Макаренко, который на вопрос родителей, когда надо начинать воспитывать их двухнедельного ребёнка, ответил: "Вы опоздали ровно на две недели". Я опоздала на целую жизнь. Если бы я только знала это тогда, то я бы бросила свою квартиру, уехала на край света, чтобы воспитывать ребёнка одна. Я ведь видела, что такое воспитание уродует сына, но надеялась, что в будущем он исправится, когда будет всё понимать.
Я очень хотела, чтобы Владимир не отличался от других детей, и предлагала ему перелезть через забор, но он степенно отвечал, что рядом есть калиточка, и удобнее ходить через калитку, а не через забор. Вспоминая, что в детстве мы любили лазить по деревьям, как настоящие обезьяны, я предлагала ему залезть на дерево и посмотреть на всё с высоты, но он предпочитал смотреть вниз с балкона. Я ходила с ним три года на каток, пытаясь обучить его катанию на коньках, но, оказалось, легче было обучить этому медведя, чем его. Видя его отчуждённость от детей, я стала приглашать к нам его сверстников мальчишек из хороших семей, устраивала шахматные турниры, зимой – катание на санках с гор, вылазки в лес на лыжах, осенью – походы в лес, с кострами, на которых жарили на палочках грибы. Я разрешала им играть в футбол прямо в квартире, не жалея своих комнатных цветов, но всё было бесполезно – друзей я ему не приобрела. Оказывается, дети ходили не к нему, а ко мне. Им было интересно со мной, а Володя так и оставался чужим для них. Природа (гены) и уродливое воспитание сделали Володю "Белой Вороной" и оторвали от общества людей с нормальной окраской.
Каждый день я ждала с тревогой его из школы, и очень часто он приходил в слезах, избитый сверстниками. Я регулярно ходила в школу разбираться с обидчиками. Разговаривать с ними было бесполезно – ежедневно и родители, и учителя ругали их за хулиганство, за плохую учёбу, и они привыкли, и реагировали на это, как кот Васька в басне Крылова: "А Васька слушает да ест". У меня был свой эффективный метод. Я, будучи председателем родительского комитета, вызывала обидчика с урока и избивала его в укромном месте, больно драла за уши и волосы. Конечно, синяков и повреждения костей я не оставляла, но драла сильно. При этом я спокойно проводила беседу следующего содержания: "Я такая же, как и ты, бью тебя потому, что сильнее тебя, и ты бьёшь моего сына потому, что сильнее его, а он не может отплатить тебе тем же. Поэтому я буду приходить и всегда избивать тебя, когда ты будешь избивать моего сына". Паренёк понимал справедливость возмездия, и больше не только не бил Володю, но даже и не насмехался над ним. Ни один из избитых не пожаловался на меня не только педагогам и родителям, но даже и товарищам. Очевидно, считалось, что стыдно быть избитым. Мне приходилось тем же методом расправляться и с другими. Когда я перебила всех в его классе, Володю стали бить из параллельного класса, и я лупила их, не жалея кулаков, и драла, как кошек. Но ребята подрастали и могли и мне врезать как следует. Тогда я категорически отказалась связываться с ними и сказала Володе, что больше не могу, и что меня могут посадить за избиение чужих детей.
– Обороняйся сам, – сказала я ему.
– Мне нельзя, у меня руки слабые, как я буду играть на пианино, – возражал Володя. В то время он был лучшим учеником музыкальной школы, всегда выступал на концертах, на показательных выступлениях и принимал участие в областных конкурсах.
– Бей ногами или бери в руки тяжёлый предмет", – посоветовала я ему и купила тяжёлые ботинки. Тогда на уроке труда он взял молоток и побежал за обидчиком, а меня вызвали в школу.
Потом меня вызвали на педсовет, потому что Владимир один изо всей школы впервые за всю историю отказался вступать в комсомол. Я вступилась за него, вспоминая, как ненавидела эти скучные собрания в больнице и принудительное изучение ленинских работ, от которых меня даже тошнило. "Комсомол – дело добровольное, и поэтому всем вступать в него необязательно", – ответила я им. Тогда меня попросили запретить ему слушать голоса из-за рубежа, но это было не в моих силах, так как Володя легко собирал из ничего транзисторные приёмники величиной со спичечный коробок и слушал "Немецкую волну", "голос Америки", "радио Свобода". Жаловались, что он не стрижёт волосы, не носит галстук, не желает заниматься военным делом, не сливается с коллективом, сам по себе, и в школе он только учится. "Ну и хватит с него, хорошо, что хотя бы учится", – думала я, вспоминая, как много потратила я сил, чтобы приобщить его к учёбе. Это были самые чёрные мои дни и годы. Мы страдали и мучились оба, о чём Вова в последствии написал в истории "о моём ужасном детстве" ‹http:atheist4.narod.rubiogr89_1.htm›. Оно действительно было ужасным.
Я взялась за ребёнка мёртвой хваткой и не отступала от него ни на шаг. Я не била его, не считая редких подзатыльников, когда он смеялся. Я хотела бы воспитывать его методом пряника, но у него всё было, и ему ничего не было нужно, и поэтому оставалось только принуждение. Володя учился или никак, или на оценки "пять" и "четыре". "Никак" – я ему не позволяла, а на "три", если он всё-таки делал уроки, у него не получалось, потому что он не был дебильным. И он получал хорошие отметки. Когда он приезжал в Заречный на выходной, то демонстрировал своё умение писать, вызывая вновь аплодисменты, которые он так любил. И мама и Мария Васильевна продолжали восхищаться им, так как видели только результат наших трудов, но не знали, какой ценой он даётся. В классе никто не аплодировал, если он что-то напишет в своей тетради, и поэтому писать ему не хотелось. Очень трудно было только в первом классе, когда он приходил из школы без портфеля, без пальто, и головой, свободной от всех уроков. Я, как тюремный надзиратель, постоянно стояла над ним, принуждая сосредоточиться на уроках. Он и сам часто просил меня, чтобы я подгоняла его. Я за него ничего не делала, а учила думать, и дальше ему учиться стало легче. Но в течение шести лет уроки он самостоятельно делать не мог.
Кроме этого, на его беду, по желанию бабушки появилась музыкальная школа, и нужно было один час сидеть ежедневно за пианино. И этот час я высиживала вместе с ним. Пробовала не сидеть – к пианино он не подошёл ни разу за неделю, хотя учительница рекомендовала заниматься ежедневно. Жизнь Володи стала беспросветной. Две школы, двойные уроки отнимали всё время. У него не было детства. Всё это ещё больше отгораживало его от реальной жизни, замыкая в круг собственных интересов.
Я бы никогда не стала принуждать его к учёбе, но в то распроклятое время среднее образование было обязательным. Кроме того, были две няньки, ослеплённые любовью к Володе, и они спали и видели его большим учёным, не замечая того, что он совсем не приспособлен к реальной жизни. Законы государства и две насильницы давили на меня, а я давила на своего ребёнка. Зачем и для чего? Для какого такого "надо" можно так угнетать своего ребёнка? Откуда взялось это противоестественное явление, когда мать становится палачом своего ребёнка, обливаясь при этом слезами? Оно выросло из страха: во-первых, из страха перед глупыми бабами, одна из которых могла своими истериками подчинить себе кого угодно, другая без истерик была ещё настырнее, и обе при этом не брезговали никакими средствами; во-вторых, из страха перед законами нашего государства, выполнять которые надо было обязательно. Если надо всем иметь среднее образование – значит надо обязательно его иметь, даже если оно не нужно совсем. Так принято, так делают все, это нормально. А если кто то не хочет учиться и не учится, то это отклонение от нормы: это хулиган или… Только бы, только бы не заподозрили у сына, как и у его отца, шизофрению! Только бы не поставили на пожизненный учёт психиатры. Только бы не было этой ужасной четвёртой статьи в военном билете, иначе он будет таким же бесправным, как его отец, и любой сможет отправить его в психушку, лечение в которой даёт только временное улучшение и приводит к потере трудоспособности К тому же и нянька, как кликуша, стала ворожить: "Скоро, скоро увезёте его".
Я видела то, о чём не хотела знать. Я смотрела на сына глазами психиатра и видела те странности поведения, которые позволяют им поставить страшный диагноз. Приближался мой девятый вал, который накроет меня с головой и погрузит в вечную тьму. Нет, я не буду этого ждать, я не увижу вторично, как моего самого дорогого человека свяжут и отправят на принудительное лечение. Я приняла твёрдое решение: уйти из жизни, не дожидаясь повторной катастрофы. Для этого надо принять смертельную дозу фенобарбитала. Сразу такую дозу достать было невозможно, и я потихоньку стала выписывать и получать по рецептам, оформленных на других лиц, снотворные таблетки. С этими рецептами, чтобы меня не заподозрили, я ездила на другой конец города, где меня не знали. Я успела накопить только треть необходимой дозы, когда у Володи начались выраженные расстройства поведения: он отказался стричь волосы, стал прогуливать школу, сыпал мне битое стекло в суп, сикал в чайник, запустил в мою голову шахматную доску. Мне нужно было обращаться или в милицию, чтобы с ним серьёзно поговорили, или к психиатру, так как жить с ним стало опасно. Я осознанно выбрала третий путь. Я взяла резиновый жгут, чтобы не повредить сыну кости, и впервые в жизни выпорола его очень сильно. Я делала это без злобы, совершенно спокойно, как будто посуду мыла: очень не хочется, но надо. Я хлестала его изо всех своих сил примерно полторы минуты. При этом я говорила: "Это тебе за прогулы, это – за склянки в супе", и т. д. Перечислив всё, я сказала безо всяких эмоций, что сейчас убью его, потому что таким, как он, жить на земле нельзя. С каждым ударом выражение его лица менялось – из дурашливого и наглого оно стало сначала испуганным, затем осознанным и умным. С него слетела вся спесь. Он стал искренне раскаиваться, молить о прощении и давал обещание исправиться. После я увидела, что всё тело его было покрыто багровыми полосами, он стал полосатым, как зебра. Я знала, что совершила преступление, и за это няня с мамой меня растерзают на части. Но удивительно то, что Вова даже не пожаловался, и не вспоминал это много лет, как будто ничего не было. Он мгновенно излечился от дури безо всяких лекарств. Страх смерти преобразил его, он стал послушным, дисциплинированным. Но я знала, что это Пиррова победа. По словам Макаренко, я расписалась в бессилии на спине ребёнка. Я знала, что это явление временное, держится только на страхе, и когда он станет сильнее меня, он обязательно отомстит. Но это потом, а мне бы только дотянуть его до окончания школы, и больше я никогда не вмешаюсь в его жизнь – пусть делает, что хочет. Если няне и бабушке нужно его высшее образование, то пусть они и попробуют заставить его учится дальше.
Я обдумала дальнейшую судьбу сына. Необходимо устроить его на работу, где нет контактов с людьми. В школе обучали двум профессиям, девочек – прядильщицами, мальчиков – ткачами. Мне никто не мешал, и я быстро привила сыну любовь к ткацкому ремеслу, зная, что в институте он учиться не сможет, несмотря на отличные оценки по многим предметам. В Москве не будет матери жандарма, и некому будет принуждать к учёбе, а сам Володя управлять своими желаниями не мог. А в ткацком производстве к работе его принуждали бы непрерывно работающие станки. С такой работой справится любой, была бы совесть, а совесть у него была.
Чтобы как-то окончить десятый класс, я воспользовалась его стремлением к славе и предложила ему учиться в заочной физико-технической школе при МФТИ, которую он окончил с отличными оценками по физике и математике ‹http:atheist4.narod.rudocumentsfizmat.jpg›. Заодно он окончил и десятый класс. Поступал в МФТИ, но не прошёл по конкурсу, так как поступал на тот факультет, на который был самый большой конкурс. Володе дали два направления: в Рязанский радиотехнический и в Ленинградский кибернетический институты, в которые его взяли бы без экзаменов. Но он решил учиться только в Москве.
11. Не годен с исключением с учёта.
После серьёзноё подготовки в Московской физико-математической школе Володя легко сдал экзамены в Московский институт электронной техники. Однако учебники, связанные верёвочкой в стопку, так и пролежали нераскрытыми. Очки он не носил, поэтому не видел ни объявлений, ни того, что пишут на доске, и ничего не знал. С однокурсниками отношения были односторонними: они просили решать за них задачи, он выполнял их задания, чтобы показать своё превосходство, похвалиться своими знаниями, а свои задания игнорировал. В Москве никого не было, кто бы хвалил его за выполнение своих задач, а за выполнение чужих он получал славу, которую он очень любил. Она подтверждала формулу: "Ты у нас лучше всех". В результате этого к сдаче экзаменов в зимнюю сессию его не допустили, так как он не сдал шесть зачётов. Он пытался их сдать в последний день, но в каждый кабинет были очереди, и он не успел. Встал вопрос об отчислении, но простили на первый раз. Он обещал исправить свои ошибки, не пропускать лекции, взяться за учёбу, вступить в комсомол, но не смог, так как у него отсутствовала воля, а насильницы сволочи-матери, врага Љ1, рядом не было. Он мог только плыть по пути своих желаний, как щепка по реке. Он делал всегда то, что хотел, так как только в этом случае ему было хорошо. Установка любящих нянек "было бы тебе хорошо", как парус на ветру, несла его к краху всей жизни, губила все природные таланты.
Чтобы ему было хорошо, он каждую неделю ездил к Любе, Любушке своей, в Заречный, опаздывая по понедельникам на занятия. Обе бабушки изнемогали под тяжким бременем, оплачивая дорогую частную квартиру, (в общежитии с мальчиком в одной комнате он жить не смог), давали деньги на проезд в поезде и по два рубля на каждый день, чтобы Володя хорошо питался. Но он ел только один батон за 13 копеек, а на остальные деньги покупал Любе дорогие подарки и апельсины, сыр, колбасу, которые было невозможно купить в нашем районе. Все предупреждали Владимира, что его выгонят из института, но он, как всегда, никого не слушал, а жил своим умом и верил только тому, в чём убедится на опыте. Зная, какого поведения Люба, ему говорили, что не подарки надо ей возить, а трахнуть её. А он даже не поцеловал её ни разу и кайфовал от общения с ней, то есть он жил подобно тутовому шелкопряду в своём коконе, сотканном из иллюзий и фантазий. Весной по той же причине его снова не допустили к экзаменам и отчислили за неуспеваемость. Няня, будучи не в силах уговорить Володю, уговаривала Любу, стыдила за то, что та берёт подарки, и просила не отвлекать его от учёбы. Люба бросила Володю, сказав ему на прощанье: "Хоть золотом осыпь – а мне тебя не надо".
Так две беды в один год, а тут и третья пришла. Пора в армию. Володя уверял меня, что в армии служить не сможет и покончит с собой, если я не освобожу его. Я уговаривала его, как могла, говорила, что, отказавшись от армии, он испортит себе всю жизнь и будет потом каяться. Володю никогда бы не взяли на строевую службу. По зрению он годился только для нестроевой службы, физкультурой он никогда не занимался. На занятия физкультуры пришла однажды директор школы и сказала школьному врачу, что это больной человек, и его освободили от физкультуры, придумав какой-то диагноз. Он не мог ни разу подтянуться на перекладине, не мог залезть на канат, боялся перепрыгнуть через козёл, а когда попробовал перекувырнуться через голову, чуть не сломал шею. С такой характеристикой на тяжёлых физических работах в нестроевой его бы не стали использовать. Имея успехи по музыке, он, вероятно, играл бы в ансамбле или, будучи очень грамотным, занимался бы с документацией. Но и от такой службы он категорически отказался, умоляя освободить его совсем.
Действительно, армию бы он не выдержал, так как не мог находиться в одной комнате даже с одним мальчиком. Я пошла в военкомат и рассказала о нём всю правду, начиная с детства. После обследования в психиатрической больнице, ему поставили в военном билете статью Љ4 с исключением с воинского учёта "шизофрения", то есть безнадёжен навсегда. Вот и произошло то, чего я всегда боялась. Я предполагала, что в военном билете будет другая статья, хотя бы "патологическое развитие личности", то есть "психопатия" – статья Љ5. Мне было очень плохо, но от депрессии меня спас мой второй ребёнок – мой сад, для которого я не жалела физических сил, увлечённая работой на земле. Физические нагрузки были лучшим лекарством от стрессов.
Врач-психиатр Юлия Ивановна Чабанова тут же назначила лечение, и очень удивилась, что я, будучи врачом, не понимаю, что Владимир нуждается в лечении. Он принимал амитриптилин целый месяц, и я заметила, что его руки начали трястись. Я знала, что это от лекарства, которое подрывало физическое здоровье, разрушало печень и было бесполезным в лечении таких больных. Письма Марии Павловны о лечении таких больных ‹http:atheist4.narod.rusvf14.htm› были передо мною. Большие дозы лекарств и электрошоки не сделали Лёню здоровым, а только пришибленным и примитивным. Один старый психиатр сказал как-то мне, что психиатры никого не вылечили от шизофрении, а снимали только психотическую симптоматику. Ну, раз не вылечили, то и я отменила лечение. В ту же ночь раздался страшный душераздирающий крик из Вовиной комнаты. Перепугались и сбежались соседи. Утром Вова не помнил, что с ним было. Мне стало страшно, что же это за лекарства такие, если при отмене их возникает ужас? Наверное, под их воздействием происходят какие-то существенные изменения в организме, он привыкает к ним и не может уже существовать без них, то есть придётся принимать их до конца дней.
Владимир мог бы поступить в любой престижный ВУЗ, но с белым билетом туда не брали. Он не поступил бы и во Фрязинский техникум электронных приборов, если бы не его халатность по отношению к своим вещам. Воры в Москве украли его чемодан со всеми документами, а в Кинешме ему выдали временный документ, заменяющий военный билет, и почему-то не указали статью Љ4. В техникум он поступил без труда. Все свои ошибки Владимир делал только по одному разу, и поэтому в техникуме он учился только на отлично, поражая педагогов отличными знаниями физики и математики. В Заречный к любимой девушке он больше не ездил, так как жена Тоня жила вместе с ним на частной квартире в Подмосковье. Он тратил пять часов на дорогу. В 1989 году у них родился сын, и им дали комнату в общежитии. Постоянные конфликты с женой гнали его из дома. Он сидел или в ленинской библиотеке или шатался по старому Арбату, где ему было очень интересно, где его уже многие знали. Его привлекли баптисты в свою религиозную организацию. Он с увлечением читал Библию и, благодаря хорошей памяти, стал знать её близко к тексту, уверовал в Бога. Он сделал свою радиостанцию и проводил по радио душеспасательные беседы для студентов общежития.
Дипломная работа перестала его интересовать. Наверное, он надеялся на свои способности, уверенный, что такой пустяк можно отложить на потом. Поэтому дипломную работу он защитил только на оценку "четыре" и красного диплома не получил. Этому способствовали трагические обстоятельства.
В конце февраля 1990 года он приехал ко мне в Кинешму, пытаясь обратить меня в свою веру, но я не поддавалась и рьяно отстаивала свои атеистические позиции. Очень расстроенный, Владимир поехал в Москву, но сошел с поезда на ближайшей остановке. Он вернулся назад, но не ко мне, а в Заречный, к няне и бабушке. Ему не нравилось то, что они лицемерно веруют в Бога, живут не по заповедям Христа. Некоторые отрывки из Библии он стал понимать буквально. Няня, хотя на словах и соглашалась с ним, но продолжала говорить только о том, что есть, что пить и во что одеться. Няня восхищалась им, а бабушка возражала, и тут вся злоба Вовы перекинулась на бабушку, а няня радовалась, как всегда, когда видела, что Вова ненавидит бабушку или меня. Бабушка не выдержала и уехала ко мне, оставив их вдвоём: пусть воркуют. Вот тут и произошло закономерное явление, как итог совместной работы природы и уродского воспитания. Мария Васильевна своими глазами первая из нашей семьи увидела безумие самого дорогого ей человека. Он перестал спать, есть и пить, стал вычислять с помощью математики формулу Бога, любви и прочего, стал беспокойным, выбегал на улицу, появился бред отношения, бред преследования, страхи Через пять дней Мария Васильевна вызвала скорую помощь, на её глазах (не на моих, Бог пожалел меня) Володе связали верёвкой руки, поместили в машину скорой помощи и повезли в Заволжск. Он был без сознания, врачи решили, что это черепно-мозговая травма, и отвезли в нейрохирургическое отделение города Кинешмы. Там его обследовали и перевезли в психиатрическую больницу, которая стояла рядом с нашим домом и имела тот же адрес: улица Макарова, 41.
Чтобы ему было хорошо, он каждую неделю ездил к Любе, Любушке своей, в Заречный, опаздывая по понедельникам на занятия. Обе бабушки изнемогали под тяжким бременем, оплачивая дорогую частную квартиру, (в общежитии с мальчиком в одной комнате он жить не смог), давали деньги на проезд в поезде и по два рубля на каждый день, чтобы Володя хорошо питался. Но он ел только один батон за 13 копеек, а на остальные деньги покупал Любе дорогие подарки и апельсины, сыр, колбасу, которые было невозможно купить в нашем районе. Все предупреждали Владимира, что его выгонят из института, но он, как всегда, никого не слушал, а жил своим умом и верил только тому, в чём убедится на опыте. Зная, какого поведения Люба, ему говорили, что не подарки надо ей возить, а трахнуть её. А он даже не поцеловал её ни разу и кайфовал от общения с ней, то есть он жил подобно тутовому шелкопряду в своём коконе, сотканном из иллюзий и фантазий. Весной по той же причине его снова не допустили к экзаменам и отчислили за неуспеваемость. Няня, будучи не в силах уговорить Володю, уговаривала Любу, стыдила за то, что та берёт подарки, и просила не отвлекать его от учёбы. Люба бросила Володю, сказав ему на прощанье: "Хоть золотом осыпь – а мне тебя не надо".
Так две беды в один год, а тут и третья пришла. Пора в армию. Володя уверял меня, что в армии служить не сможет и покончит с собой, если я не освобожу его. Я уговаривала его, как могла, говорила, что, отказавшись от армии, он испортит себе всю жизнь и будет потом каяться. Володю никогда бы не взяли на строевую службу. По зрению он годился только для нестроевой службы, физкультурой он никогда не занимался. На занятия физкультуры пришла однажды директор школы и сказала школьному врачу, что это больной человек, и его освободили от физкультуры, придумав какой-то диагноз. Он не мог ни разу подтянуться на перекладине, не мог залезть на канат, боялся перепрыгнуть через козёл, а когда попробовал перекувырнуться через голову, чуть не сломал шею. С такой характеристикой на тяжёлых физических работах в нестроевой его бы не стали использовать. Имея успехи по музыке, он, вероятно, играл бы в ансамбле или, будучи очень грамотным, занимался бы с документацией. Но и от такой службы он категорически отказался, умоляя освободить его совсем.
Действительно, армию бы он не выдержал, так как не мог находиться в одной комнате даже с одним мальчиком. Я пошла в военкомат и рассказала о нём всю правду, начиная с детства. После обследования в психиатрической больнице, ему поставили в военном билете статью Љ4 с исключением с воинского учёта "шизофрения", то есть безнадёжен навсегда. Вот и произошло то, чего я всегда боялась. Я предполагала, что в военном билете будет другая статья, хотя бы "патологическое развитие личности", то есть "психопатия" – статья Љ5. Мне было очень плохо, но от депрессии меня спас мой второй ребёнок – мой сад, для которого я не жалела физических сил, увлечённая работой на земле. Физические нагрузки были лучшим лекарством от стрессов.
Врач-психиатр Юлия Ивановна Чабанова тут же назначила лечение, и очень удивилась, что я, будучи врачом, не понимаю, что Владимир нуждается в лечении. Он принимал амитриптилин целый месяц, и я заметила, что его руки начали трястись. Я знала, что это от лекарства, которое подрывало физическое здоровье, разрушало печень и было бесполезным в лечении таких больных. Письма Марии Павловны о лечении таких больных ‹http:atheist4.narod.rusvf14.htm› были передо мною. Большие дозы лекарств и электрошоки не сделали Лёню здоровым, а только пришибленным и примитивным. Один старый психиатр сказал как-то мне, что психиатры никого не вылечили от шизофрении, а снимали только психотическую симптоматику. Ну, раз не вылечили, то и я отменила лечение. В ту же ночь раздался страшный душераздирающий крик из Вовиной комнаты. Перепугались и сбежались соседи. Утром Вова не помнил, что с ним было. Мне стало страшно, что же это за лекарства такие, если при отмене их возникает ужас? Наверное, под их воздействием происходят какие-то существенные изменения в организме, он привыкает к ним и не может уже существовать без них, то есть придётся принимать их до конца дней.
Владимир мог бы поступить в любой престижный ВУЗ, но с белым билетом туда не брали. Он не поступил бы и во Фрязинский техникум электронных приборов, если бы не его халатность по отношению к своим вещам. Воры в Москве украли его чемодан со всеми документами, а в Кинешме ему выдали временный документ, заменяющий военный билет, и почему-то не указали статью Љ4. В техникум он поступил без труда. Все свои ошибки Владимир делал только по одному разу, и поэтому в техникуме он учился только на отлично, поражая педагогов отличными знаниями физики и математики. В Заречный к любимой девушке он больше не ездил, так как жена Тоня жила вместе с ним на частной квартире в Подмосковье. Он тратил пять часов на дорогу. В 1989 году у них родился сын, и им дали комнату в общежитии. Постоянные конфликты с женой гнали его из дома. Он сидел или в ленинской библиотеке или шатался по старому Арбату, где ему было очень интересно, где его уже многие знали. Его привлекли баптисты в свою религиозную организацию. Он с увлечением читал Библию и, благодаря хорошей памяти, стал знать её близко к тексту, уверовал в Бога. Он сделал свою радиостанцию и проводил по радио душеспасательные беседы для студентов общежития.
Дипломная работа перестала его интересовать. Наверное, он надеялся на свои способности, уверенный, что такой пустяк можно отложить на потом. Поэтому дипломную работу он защитил только на оценку "четыре" и красного диплома не получил. Этому способствовали трагические обстоятельства.
В конце февраля 1990 года он приехал ко мне в Кинешму, пытаясь обратить меня в свою веру, но я не поддавалась и рьяно отстаивала свои атеистические позиции. Очень расстроенный, Владимир поехал в Москву, но сошел с поезда на ближайшей остановке. Он вернулся назад, но не ко мне, а в Заречный, к няне и бабушке. Ему не нравилось то, что они лицемерно веруют в Бога, живут не по заповедям Христа. Некоторые отрывки из Библии он стал понимать буквально. Няня, хотя на словах и соглашалась с ним, но продолжала говорить только о том, что есть, что пить и во что одеться. Няня восхищалась им, а бабушка возражала, и тут вся злоба Вовы перекинулась на бабушку, а няня радовалась, как всегда, когда видела, что Вова ненавидит бабушку или меня. Бабушка не выдержала и уехала ко мне, оставив их вдвоём: пусть воркуют. Вот тут и произошло закономерное явление, как итог совместной работы природы и уродского воспитания. Мария Васильевна своими глазами первая из нашей семьи увидела безумие самого дорогого ей человека. Он перестал спать, есть и пить, стал вычислять с помощью математики формулу Бога, любви и прочего, стал беспокойным, выбегал на улицу, появился бред отношения, бред преследования, страхи Через пять дней Мария Васильевна вызвала скорую помощь, на её глазах (не на моих, Бог пожалел меня) Володе связали верёвкой руки, поместили в машину скорой помощи и повезли в Заволжск. Он был без сознания, врачи решили, что это черепно-мозговая травма, и отвезли в нейрохирургическое отделение города Кинешмы. Там его обследовали и перевезли в психиатрическую больницу, которая стояла рядом с нашим домом и имела тот же адрес: улица Макарова, 41.