Страница:
Перед глазами стояла картина, как Лёню связывают, увозят от меня, и я остаюсь одна со своим отчаянием, от которого лекарство – только смерть и летаргическое забытьё. И это не только в прошлом, но это ожидает меня и в будущем, в чём я только что убедилась. Лёня плохо спал, и от стука в дверь вздрагивал, вскакивал с постели, и успокаивался, только узнав, что пришли не за ним. Он постоянно ждал их – своих врагов. А в моём сознании мелькали картины, как мы переезжаем с места на место, чемоданы, поезда, вокзалы. А на руках больной, кричащий ребёнок, а может уже и двое детей. Вокзалы и переезды я могла бы перенести, но страдания ребёнка были для меня невыносимы. Вот отчего я вздохнула спокойно. Я успокаивала себя, что через два года я обязательно приеду к нему. Лёня хорошо зарекомендует себя на работе, и там же в Краснодарском крае без отрыва от работы сдаст пять государственных экзаменов, и у него будет диплом врача. Об этом я написала ему, что мы расстаёмся всего на два года. Через несколько дней Лёня, бросив и работу, и отличный дом, явился в Заречный с сестрой, братом, дядей, чтобы забрать меня с сыном в Кострому. Туда было легче меня перевести, так как Костромская область была укомплектована врачами ещё хуже, чем Ивановская.
Я огорчилась. Не послушал меня тогда в институте, не слушает и сейчас. Я вспомнила о том, как я умоляла его ради нашего ребёнка выйти из конфликта. "Ну, и пусть расхлёбывает эту кашу сам. Что заслужил – то и получил, а у меня ребёнок, и он мне дороже всего".
Я отказалась ехать в Кострому. Там у Володи не будет такой хорошей няни, как здесь, и придётся отдать его в ясли, а на это я никогда не соглашусь. А Лёня не мог приехать работать в Кинешму, так как близко было Иваново, где его считали больным, нуждающимся в госпитализации, хотя этого никто не замечал ни в Ейске, ни в Славянске, доверяя ему и лечение больных, и управление больницей. Взгляды психиатров и нормальных людей кардинально отличались. Его мама Мария Павловна объяснила мне отъезд из Славянска тем, что Лёня не может обходиться без женщины. Мне было противно это даже слушать: как можно из-за таких пустяков ломать себе жизнь?!
Итак, в один год, Лёня лишился института, жены и ребёнка. Я чувствовала, что поступаю плохо, но оправдывала себя тем, что Лёне я всё равно не смогу помочь, потому что он уже не слушал меня, а сыну я была нужнее. Оправдывалась я тем, что я не бросаю его, а расстаёмся мы временно, всего на два года, а потом обязательно будем вместе, когда утрясётся это недоразумение.
Не утряслось. Страх – царь сильный. Написанное Некрасовым о царе-голоде, в полной мере можно отнести и к страху:
"В мире есть царь, этот царь беспощаден, голод название ему.
Водит он армии, в море судами правит, в артели сгоняет людей, ходит за плугом, стоит за плечами каменотёсов, ткачей".
В Библии написано о семи царях, правящих миром вместо Бога. Если бы Бог управлял нами, разве разрушилась бы наша семья? Но не Бог управлял мной, а царь-страх. По Божьему, жена должна быть всегда с мужем, прилепиться к нему, а не к своему ребёнку, и оставить родителей своих.
Страх заставлял Лёню вскакивать по ночам от малейшего шороха и стука в дверь, скитаться по городам России и бывших республик несколько лет. Он был хорошим, знающим врачом. Ему доверяли даже делать операции, чего не мог делать даже ни один выпускник мединститута без специальной подготовки, но постоянный страх и тревога сломали его психику. Нервная система не выдержала перегрузок. Так перегорают лампочки от перенапряжения в сети. Мозг перегорел и разрушился. Он лечился в психиатрических больницах без конца, но медицина была бессильна помочь ему. В возрасте 50 лет 31 октября 1994 года он добровольно ушёл из жизни, потеряв всякую надежду быть здоровым и полезным человеком.
Я не видела его четыре года после того, как мне отказали в министерстве. Я не согласилась ехать в Кострому и не знала, где он находится. Он приехал и сказал, что у него уже было несколько женщин. И от одной женщины у него была дочка. Он вписал её в паспорт и сказал, что платит теперь алименты, но с той женщиной жить не может. Он не просил меня с ним сойтись, а лишь задал вопрос, согласилась ли бы я с ним жить, если бы он предложил мне это? Память услужливо выдала заложенную в ней информацию, полученную когда-то от Лёни: "если любишь – не изменишь". "Значит, разлюбил, – подумала я. – Зачем тогда совместная жизнь, зачем я буду рожать от него детей, если за четыре года он не вспомнил о своём сыне? Материально не помогал – не надо, но хотя бы поинтересовался, не умер ли тот за эти четыре года?". Я ответила ему: "Если бы предложил, то я бы не согласилась". Но он не предложил, значит, и отказа моего не было. Вскоре он приехал в Кинешму с Марьей Павловной, чтобы оформить развод. Заполняя заявление, мы никак не могли придумать причину развода.
– Не проживаем вместе?
– Но тогда спросят, что мешает жить вместе? Причина неуважительная, начнут мирить, тебе снова ему придётся приезжать в Кинешму за разводом. Нельзя же рассказывать о том, что случилось.
– Так что же написать?
– Напиши, что разлюбил.
– Но разве можно тебя разлюбить? Не напишу.
Я догадывалась об этом. Он чувствовал, что мне с ним тяжело, он прочёл мои мысли, когда в Москве я вздохнула с облегчением, получив отказ. Он знал обо мне больше, чем я сама, и не хотел быть мне обузой, но из врождённой деликатности промолчал. Я просила Лёню в судебном заседании не говорить, что он оставил ещё одну женщину с ребёнком, а сказать, что он очень к ним привязан и не может жить без них. Я поддержала его и отказалась от алиментов. Нас развели, и мы довольные под ручку вышли из зала суда.
– Помирили? – обрадовалась Мария Павловна.
– Нет, развели, – сказала я.
– Но это ничего не меняет, – добавил Лёня.
На сердце была тяжесть, хотелось быстрее выплакать её, я побежала, а они, двое несчастных людей, смотрели мне в след. Мне было плохо от того, что я уходила.
После этого он приезжал несколько раз. На все мои вопросы, где он работает, он отвечал уклончиво, уходил от ответа. Соврать он не мог, а правда была ужасной. Он был инвалидом второй группы и приезжал только тогда, когда кончалось обострение болезни. Вот поэтому я и не замечала никаких её признаков. Он не хотел огорчать меня, а я, не получая ответов на свои вопросы, решила отплатить ему тем же и не отвечала на его вопросы. Следовательно, говорить нам было не о чем, и встречи наши были короткими.
В 1980 году я со своим новым другом и его сыном была в Костроме. Я промёрзла, оставила их на пристани и решила отыскать Лёню, попить с ним горячего чайку, порадоваться его счастливой жизни и поделиться своим счастьем. Два года назад он приезжал ко мне вместе с симпатичной рассудительной женщиной, но я в этот день уезжала по туристической путёвке на пароходе по Волге, и разговаривать с ними мне было некогда, да и не хотелось. Мне почему то стало обидно.
Он жил в старом доме, на первом этаже, с окнами у самой земли, вместе с мамой в маленькой комнатушке, где комната и кухня были вместе. С Павлом Романовичем Мария Павловна развелась и разменяла квартиру. Вместо семейного счастья я увидела страшного, лохматого, безумного человека. Он был возбуждён, хохотал, говорил бессвязно, непонятно, высказывал какие-то невероятные мысли, совсем несвязанные друг с другом, был недоброжелателен. Он не понимал ничего, был неконтактен. Выпив наскоро стакан чаю, я поспешила уйти. Они вышли на улицу проводить меня, и только тогда, когда я оглянулась, чтобы помахать им рукой, я увидела его умное серьёзное человеческое лицо с собачьей тоской в глазах. Также смотрела и его мать. Я уходила, я убегала от них и уносила их тоску с собой. Наконец я увидела своими глазами то, о чём догадывалась давно, то, чего не хотела знать и о чём не хотела думать: у Лёни была шизофрения, предрасположенность к которой передаётся по наследству. Меня это потрясло: значит, правы были психиатры, значит, мой ребёнок в опасности, значит, и его когда-нибудь свяжут верёвками и унесут от меня. Нет, второй раз я этого не перенесу. Тогда я выжила только потому, что у меня был ребёнок. Но если это случится с ребёнком? Мой "компьютер" выдал решение: "Не бойся, страданий не будет, нужно просто умереть до того, как это произойдёт". Конечно, я так и сделаю, умирать не страшно. Мой девятый вал приближался, и я стала постепенно копить смертельную дозу снотворных.
Через 15 лет, 24 октября 1982 года я получила от него первое письмо, не считая шифровок, когда заканчивала институт. Письмо было прислано из областной психиатрической больницы в Никольском. В письме он говорил, что его лечит очень хороший врач, и он выздоравливает. Это было письмо совершенно здорового человека. Он просил навестить его и во второй раз предлагал мне жить с ним вместе, если я его ещё помню и люблю. (Первый раз – в аллее на Садовой улице в1966 году). Я прилетела в Кострому по Волге на ракете, скоростном судне, через два часа, с полными сумками гостинцев, но, не зная, как доехать до Никольского, зашла к Марье Павловне, чтобы поехать вместе с ней к Лёне. Сколько же было радости, когда у неё я увидела своего Лёню! Он был прежним, совершенно здоровым, его выписали, пока шло письмо. Как радостно было нам втроём сидеть за одним столом! Марья Павловна в честь возвращения сына сварила вкусный суп с мясом, и в комнате было уютно, и аппетитно пахло. Лёня остроумно шутил, мы не могли наговориться. Это была моя семья! Наконец-то я пришла в свой дом! Как же хочется мне жить с ними, в этой маленькой комнатушке и никогда не расставаться! Об этом я и сказала им. Каким счастьем сияли их лица!
Но это были только мечты. Практически мечту нельзя было осуществить. У меня был Володя, а здесь не было места, чтобы поставить ещё одну кровать, письменный стол, пианино, негде было поместить одежду. Володя ещё не окончил школу. Опять начнётся тяжёлая война с моими родственниками. А сможет ли Лёня выдержать конфликты? Приехать Лёне ко мне тоже нельзя, чтобы не бросить тень на поведение Володи. Если узнают, что его отец инвалид, лечится часто в психиатрическом отделении, то странности поведения сына сразу же уложатся в диагноз психического заболевания, и тогда его не примут ни на работу, ни на учёбу. Я сказала, чтобы Лёня подождал ещё несколько годочков, пока Володя не закончит среднюю школу, а я буду теперь часто приезжать к нему, писать письма. Время летит быстро, и мы снова будем вместе.
С тем же радостным настроением через два месяца я приехала к Лёне, чтобы встретить Новый 1983 год, и не узнала его. Марья Павловна была очень грустной и подавленной. Лёня был в оцепенении, как безжизненная мумия. Он отвечал на вопросы, соглашался со всем, что ему скажут. Марье Павловне было не до праздника, и мы решили встречать Новый год у Иры. Пошли наряжать ёлку, приготавливать угощение. Внешне выглядело всё обычно, как у всех людей, но я чувствовала, что Лёни нет. Вместо него была какая-то гнетущая тоскливая пустота. Он напоминал человека, из которого вынули душу, и осталась только одна оболочка, которая говорит и движется, как безжизненный автомат. Ира как будто ничего не замечала, шутила, была по-прежнему деловой и активной. Я же была затянута в это поле пустоты и одеревенела, как и Лёня. Я не показывал вида, что мне плохо, играла с ребёнком Иры. Пили, ели, смотрели фильм "Обыкновенное чудо", но я не понимала ни одного слова из этого фильма. Всего неделю назад я получила от него оптимистичное живое письмо со стихами, а сейчас он как покойник. В голове стучало и повторялось: "Что же это такое?! Как это страшно!" Я собиралась гостить у них три дня, но с трудом дожила до утра, сказала, что уезжаю, так как мне срочно нужно домой. И только тут Лёня немного встряхнулся от оцепенения, и лёгкая эмоция сожаления промелькнула на его лице – мы же собирались погулять с ним по улицам Костромы. Но я совсем не могла быть с ним рядом. Меня сковывала эта леденящая пустота. И только в автобусе, уносящем меня из Костромы, я разразилась слезами. Они ручьём лились из моих глаз, уже были мокрыми мои платок, шарф, пальто, варежки, а слёзы всё лились, и моя тоска выливалась в яркие фантазии.
Что же делать было мне, если реальная жизнь была так уродлива? Я хотела увезти всех их, Лёню, Володю и Марью Павловну в глухой таёжный лес, подальше от людей, от психиатров, от насилия, обычаев и традиций. Как весело и счастливо мы бы жили там, где некому обидеть и разлучить нас, где не надо бояться, что о нас подумают, где мы были бы свободными. Я завидовала семье Лыковых, проживших в тайге всю жизнь, и видела себя там вместе со своими самыми близкими людьми.
Мы стали переписываться. В письмах Марья Павловна рассказала мне, что Лёня без конца лечится в психиатрических больницах, но улучшение держится недолго; он давно не работает в медицине, пробовал освоить другие профессии, но на работу со второй группой его никуда не берут. Когда у него наступает редкое просветление, то лучше его и человека нет, но при обострении жить с ним тяжело. Отсканированное письмо Љ1 Марии Павловны Цареградской. ‹http:atheist4.narod.rusvf14.htm›
"… Опишу тебе дальнейшие события из жизни Лёни. В июне месяце Лёня чувствовал себя хорошо, устроился работать на стройку по художественному оформлению здания. Вместе с художником-оформителем, его лучшим другом, они делали барельефы и т. д., каждый день уезжали из дома часов в 7-6-5, смотря по обстоятельствам. Возвращался часов в 11, ночевал дома. Ты бы посмотрела, Светлана, на него, каким он стал! Почувствовал утерянное человеческое достоинство. Работает, как все, причём ту работу, которая ему по сердцу. Я поверила, обрадовалась, меня смущало только то, что он не приносит зарплаты. Сказал, что оплата им будет после окончания объекта, взятого по договору. Вдруг, 19 июля перед проведением ярмарки ко мне на дом пришла врач Бурчатова Н. Д., сказала, что Лёня не является к ней на приём, придётся его брать на машине. Он не пошёл к ней в назначенный срок, и тогда ночью с милицией его увезли в Никольское. Там он был одну неделю. Я запротестовала и взяла его домой. Но на работе его не восстановили. Перед этим приехал с работы усталый очень. Я спросила: "Ты очень устал?" Ответил: "Да, но это лучше, чем лежать трупом на постели". И лицо его уставшее, но сияющее и довольное. Теперь он снова ничего не делает, говорит: "Оторвали. Видно, безнадёжный". Снова живёт на пенсию в сумме 37 р. 80 коп. А я не знаю, почему после лечения наступает снова ухудшение. Десять лет лечится мой сын. Почему же не могут вылечить? Десять лет я наблюдаю его больного. 10 лет я наблюдая организацию психических больных. В Никольском в отделениях лежат буйные больные вместе с тихими. Я считаю это преступным. Как же можно вылечить спокойных больных, если видят возбуждённых, буйных? Ведь у них не потеряно сознание полностью, и это их угнетает. Они думают, что и их ждёт такое будущее. Вообще, лечат в Никольском, не учитывая психологию больного. Лечат одной химией. Там убивают человеческое достоинство, запирают на замки, убивают эмоции. Всякие эмоции считают проявлением болезни. Зачем? Пусть бы смеялись, пели, плакали, что угодно, ибо это живые люди. Выражение этих эмоций облегчает психику. Они не виноваты, что живут взаперти, и им всё запрещено. Больше всего их лечит радость. Приведу пример из своей педагогической практики. Правда, это опыт не с больными, но он доказывает, какое значение имеет психология. Ко мне в первый класс поступила девочка, которой очень трудно давалось учение. Никак не запоминались буквы, не давался счёт. Дома ей все всё время внушали, что она мала, глупа, останется на второй год, называли Мордовкой. Я не подтверждала это мнение. И когда она не умела прочитать ни одного слова или сосчитать свои пальчики. Я говорила: "Ничего, Галя, научишься считать пальчики, камешки, листочки. Знаешь, твои пальчики – это чудо природы. Чего только они не сумеют?" Галя слушала, улыбалась, слушал и весь класс. Весной я перевела её во второй класс без соответствующих знаний, чуть тёпленькую. Летом встретилась мне галина мать. Она меня так благодарила. Говорила, что Галя всё старается читать, что не увидит: заголовки газет, журналов, перечитала букварь, считает листочки, камешки, любит играть в школу, изображает учительницу, и это у неё Мария Павловна. Вот так, а если бы я оставила её на второй год, то она, может быть, была бы на долгие годы отстающей ученицей. А радость, сознание, что она не хуже других, дало ей скачок в развитии, желание учиться, и во втором классе без особых усилий она стала хорошей ученицей. Вот так, Светлана. А наших больших детей больных в Никольском считают видно чурками деревянными и лечат, вслепую подбирая лекарства. Лечат в основном химией, лечат, не изучая причины заболевания. Лечат мозг, а ведь там в основном электрические явления… Вот если бы и у Лёни нашёлся психиатр, который дал бы ему справку, что он здоров и может работать, то так бы и было, как с Галей. Он бы стал здоровым. За время болезни он выучился на часовщика, на косметолога, на сварщика. Да мало ли работ на строительстве. Важно, чтобы ему никто не вспоминал, что он болел, вернуть бы ему душевный покой".
Мария Павловна писала, что я поступила правильно, отказавшись с Лёней жить. Так я впервые узнала, что именно я отказалась с ним жить, а не он бросил меня с ребёнком. Но разве я отказывалась? Я просто просила подождать два года, а он уехал неизвестно куда от меня, даже жил в Узбекистане. Это он изменял мне с женщинами, это он подал на развод. Формально выглядело, что это он меня оставил, но фактически… Я помнила, как обрадовалась, когда мне отказали в министерстве, а он прочитал мои мысли и поступил так как, как мне подсознательно хотелось.
В последний раз я была в Костроме в мае 1984 года. В квартире был беспорядок, а Лёня в безумии. Я положила гостинцы на стол и решила больше никогда сюда не приезжать. Отсканированное письмо Љ2 Марии Павловны Цареградской. ‹http:atheist4.narod.rusvf15.htm›
"Дорогая Светлана. Я всё время собиралась тебе написать, но мешали стремительно бегущие события. Жалею, что не встретила тебя, когда ты забегала к нам, случайно находясь в Костроме. Прихожу домой, а на столе гостинцы от тебя, и все такие дорогие, отличные. Ты бы видела, с каким сожалением я смотрела, как Лёня все эти гостинцы побросал в помойное ведро со словами: "Она меня бросила, мне от неё ничего не надо". А у меня в груди кипели слёзы. Мне казалось, что вместе с гостинцами пропадает теплота твоих рук, что мы с Лёнькой теряем горячее, богатое сердце. Всегда у меня потери дорогих людей, чего-то хорошего, а на смену тупое, враждебное, чуждое. Но он уже за это наказан. Я просила Лёню вынести в сараюшку все ненужные вещи, подготовить к ремонту комнату. Он взялся охотно, но кто-то пустил ложный слух, что Лёня жёг бумаги в сарайке в кастрюле. Наши больные – не деревянные чурки. Им не чужды эмоции, как и здоровым. Лёнька возмутился этой ложью и поспорил с одним мужчиной. Тогда на него налетела баба со двора, стала бить. Из дома выскочили два дюжих мужика и били Лёньку по лицу, по голове, били так, что он не устоял на ногах, побоями заставляли извиняться перед этой бабой не знаю в чём. Он извинился. Всё это на моих глазах. Видеть и не смочь помочь сыну. Господи! Как это тяжело! Эта же баба вызвала машину скорой помощи и отправила Лёню в Никольское. Я хотела организовать суд против этих хулиганов, но лечащий врач Бурчатова сказала мне, что если я буду протестовать, то Лёню посадят в психушку на шесть недель и более, а сели оставлю так, то его продержат месяц и выпишут. Пришлось молчать. Лёня в психушке, оторвали его от любимого занятия – рисования и мозаики. Стараются в психушке убить у него всякое человеческое достоинство. За что наказывают? Когда появился такой закон, что любая пьяная баба может отправить в психушку? Ввалились к нам два милиционера, как к буйно помешанному, Лёня побледнел. Не показали направление врача, не сказали мне ни слова, как будто я деревянная чурка, а не мать. Как же так! Ведь Лёня лечился, начиная с 1968 года. Его хорошо знают. Говорят, что он не опасен, может жить один…"
К концу 1984 года у Лёни наступило улучшение. Когда же Горбачёвым был изменён закон в отношении психических больных, и принудительная госпитализация была отменена, стало совсем хорошо. Теперь насильственно больного можно было положить в стационар только по решению суда. Если бы я назначала Нобелевские премии, то только за это я бы присудила её Горбачёву, а сейчас я низко кланяюсь ему.
Лёня вздохнул свободно, исчез страх, с которым он жил 20 лет, и обострения болезни прекратились. Мы писали друг другу письма 12 лет. За несколько часов я перечитала толстую пачку его писем. Это были письма трезвого, нормального человека. Только два письма в 1990 году были безумными. Остальные – обычные письма, которые пишут родственники друг другу, братья и сёстры, родители и дети, но не любовники. Он никогда не писал о чувствах и слово "любовь" никогда не произносил. Мы вместе радовались успехам сына и вместе переживали его неудачи. Наши мысли в отношении сына совпадали, но он нас не слушал и катился в пропасть. Письмо Лёни. ‹http:atheist4.narod.rusvf21.htm›
В письмах Лёня раскаивался, просил прощения, больше не называл меня мышкой, а придумывал много новых имён, смешных и лирических. Я тоже не называла его никогда Лёней, а придумывала имена, которые отражали сущность наших отношений. У него умерли отец, потом мать, и я стала называть его сынком, чтобы он не чувствовал себя сиротой, и это стало его самым любимым именем. В письмах мы рассказывали друг другу о своих делах, а также решали, где будем жить вместе, и что делать с квартирами. Лёня считал, что обменивать областной город на районный не стоит, значит, когда Вова определится в жизни, мы будем жить в Костроме. Возможно, он побаивался тёщи и в не хотел жить В Кинешме из-за неё. Мы обсуждали это без всякого нетерпения, как будто говорили о встрече посторонних людей, и могли отложить наше совместное проживание на годы. Меня это устраивало.
В Кострому я больше не ездила, и Лёня явился в Кинешму, как снег на голову, однажды летом. Он был хорошо одет, пострижен по моде, говорил то, что говорили все; в жестах, мимике, манерах не было ничего, отличающего его от других людей. Разве что костюм был зелёным, а галстук – бордовым. Я обрадовалась и глаза вытаращила от удивления:
– Что это с тобой случилось? Что это ты такой нормальный? Что ты принимаешь?
– Только одну таблетку элениума на ночь и больше ничего.
– А работаешь где?
– Нигде не берут, у меня вторая группа пожизненно. Может нам завести с тобой своё дело?
– Нет, я не могу, мне работы хватает, и сад я завела – там очень много дел.
– Как хорошо, я буду тебе помогать.
Когда Вова заканчил 10-й класс, у меня освободились время и энергия, которая в огромном количестве тратилась на него. Я решила осуществить свою давнюю мечту детства – завести сад. В получасе ходьбы от дома в коллективном саду уже три года никто не брал один участок, потому что это была низина, на которой были глубокие ямы, залитые водой и заросшие ивой. Этот участок ждал меня, и я взяла его. Мама дала мне выволочку за него, и они с Вовой пришли туда только через два года есть клубнику. Мне было 39 лет, и энергии столько, что я могла горы своротить. Я привезла 18 КАМАЗов земли. Бульдозер, который разравнивал землю, завяз в земляной жиже, и пришлось вызывать трактор, чтобы тот его вытащил. При этом повредили чужой водопровод. Поэтому следующие 10 КАМАЗов земли я растаскивала по участку вручную. Затем я привезла несколько тракторов навоза, торфа, песка и постоянно возила на велосипеде плодородную землю из лесных канавок. За этот подвиг обо мне сочинили стихи в нашей больнице. Стихи распевали на популярную мелодию песни "Проводы любви" Проводы любви – это расставание с диваном, о котором также было написано стихотворение "Объяснение в любви". Проводы любви и объяснение в любви. Стихи. ‹http:atheist4.narod.rusvf17.htm›
Свой сад я назвала своим вторым ребёнком. Я растила его одна, мне никто не мешал, и я вложила в него, как и в своего сына, душу. С сыном у меня ничего не вышло, а с садом получилось; и он приносил не только радость, но помог выжить в трудное время, когда не выплачивали зарплату, и цены росли быстрыми темпами. Сад и сейчас помогает жить безбедно. Как и в те далёкие времена, когда нужно было выбрать или жизнь с Лёней, или комфорт для ребёнка, я выбрала ребёнка. Так и сейчас – на первом месте был сад, а Лёня снова на втором. Я сказала Лёне:
– Я не могу жить в Костроме, так как я очень привязана к саду. В нём моя жизнь, и я не могу его бросить и завести другой сад в Костроме. Этот сад – мой второй ребёнок, а детей не бросают.
– Ничего, мы будем жить зимой в Костроме, а летом работать в твоём саду.
– Но я пока не могу жить зимой в Костроме.
Так мы отложили нашу совместную жизнь ещё на несколько лет, так как свободным пенсионером был только он, а мне до пенсии было ещё далеко.
Лёня вновь стал целомудренным, каким был в институте до встречи со мной. У него уже пять лет не было никаких женщин. Ира несколько лет назад писала мне, что Лёня атрофировался, как мужчина, и чтобы я искала другого. А мне только такой и нужен. Отношения наши расцвели, к нам вновь вернулась наша весна, чувство родства и полноты жизни. Пришли наши счастливые дни, как и пожелал мне мой сын в мой день рождения. Открытка сына 20 апреля 1991 года. ‹http:atheist4.narod.rusvf18.htm›
Однажды мы с Лёней уехали со знакомыми на ракете, а потом на тракторе-лесовозе в дикий лес костромской области. Жили там неделю, варили пищу на костре, спали в теплушке на колёсах. Там и мужчины и женщины лежали на одном боку тесно, как селёдки. Если кому-то приходилось перевернуться на другой бок, то, как по команде, все переворачивались на другой бок. Собирали бруснику, сушили грибы, по утрам нас будили дикие гуси, вечером укрывал белой простынёй туман. По лесу бродили лоси, пели птицы, светило солнце. Мы пребывали в раю как первые люди до грехопадения. Потом была самая прекрасная наша ночь в лесу, когда нас было только двое. Потом в письмах мы вспоминали её, как самое лучшее время в нашей жизни. Мы собирали бруснику, но набрали мало, и решили остаться на другой день. До ближайшей деревни было полчаса ходьбы, там можно было переночевать у знакомых. Но Лёня предложил ночевать у костра в лесу, так как устал. Мы лежали у костра под звёздами, на еловых лапках, укрывшись одним пиджаком, чистые, как невинные ангелы. Нас обнимала тишина леса и сам Бог. Падали звёзды, а искры от костра летели в небо, и сама вечность раскинула над нами свой шатёр. Во всей Вселенной были только мы двое. Прошлое, настоящее и будущее – всё сконцентрировалось в этой единственной ночи. Остановилось время, а мы жили всегда вечно. Так бы мы и лежали, обнявшись, и смотрели в сверкающее звёздами небо с падающими метеоритами, но костёр догорал очень быстро. В августе ночи холодные. Всю ночь впотьмах мы собирали сухой валежник, таскали свалившиеся деревья, но всё мгновенно сгорало. В эту ночь мы не спали ни одной минуты, и это нам очень понравилось. Много лет после этого, посещая лес, я каждый раз приходила на это место – так посещают могилы дорогих людей. Я смотрела на обгоревшие головешки нашего костра, вспоминала и жалела своего Лёнечку – другую половину моей души. Затем головешки заросли травой, затем был пожар в лесу, и бульдозеры разровняли это место, и там не осталось ничего.
Я огорчилась. Не послушал меня тогда в институте, не слушает и сейчас. Я вспомнила о том, как я умоляла его ради нашего ребёнка выйти из конфликта. "Ну, и пусть расхлёбывает эту кашу сам. Что заслужил – то и получил, а у меня ребёнок, и он мне дороже всего".
Я отказалась ехать в Кострому. Там у Володи не будет такой хорошей няни, как здесь, и придётся отдать его в ясли, а на это я никогда не соглашусь. А Лёня не мог приехать работать в Кинешму, так как близко было Иваново, где его считали больным, нуждающимся в госпитализации, хотя этого никто не замечал ни в Ейске, ни в Славянске, доверяя ему и лечение больных, и управление больницей. Взгляды психиатров и нормальных людей кардинально отличались. Его мама Мария Павловна объяснила мне отъезд из Славянска тем, что Лёня не может обходиться без женщины. Мне было противно это даже слушать: как можно из-за таких пустяков ломать себе жизнь?!
Итак, в один год, Лёня лишился института, жены и ребёнка. Я чувствовала, что поступаю плохо, но оправдывала себя тем, что Лёне я всё равно не смогу помочь, потому что он уже не слушал меня, а сыну я была нужнее. Оправдывалась я тем, что я не бросаю его, а расстаёмся мы временно, всего на два года, а потом обязательно будем вместе, когда утрясётся это недоразумение.
Не утряслось. Страх – царь сильный. Написанное Некрасовым о царе-голоде, в полной мере можно отнести и к страху:
"В мире есть царь, этот царь беспощаден, голод название ему.
Водит он армии, в море судами правит, в артели сгоняет людей, ходит за плугом, стоит за плечами каменотёсов, ткачей".
В Библии написано о семи царях, правящих миром вместо Бога. Если бы Бог управлял нами, разве разрушилась бы наша семья? Но не Бог управлял мной, а царь-страх. По Божьему, жена должна быть всегда с мужем, прилепиться к нему, а не к своему ребёнку, и оставить родителей своих.
Страх заставлял Лёню вскакивать по ночам от малейшего шороха и стука в дверь, скитаться по городам России и бывших республик несколько лет. Он был хорошим, знающим врачом. Ему доверяли даже делать операции, чего не мог делать даже ни один выпускник мединститута без специальной подготовки, но постоянный страх и тревога сломали его психику. Нервная система не выдержала перегрузок. Так перегорают лампочки от перенапряжения в сети. Мозг перегорел и разрушился. Он лечился в психиатрических больницах без конца, но медицина была бессильна помочь ему. В возрасте 50 лет 31 октября 1994 года он добровольно ушёл из жизни, потеряв всякую надежду быть здоровым и полезным человеком.
Я не видела его четыре года после того, как мне отказали в министерстве. Я не согласилась ехать в Кострому и не знала, где он находится. Он приехал и сказал, что у него уже было несколько женщин. И от одной женщины у него была дочка. Он вписал её в паспорт и сказал, что платит теперь алименты, но с той женщиной жить не может. Он не просил меня с ним сойтись, а лишь задал вопрос, согласилась ли бы я с ним жить, если бы он предложил мне это? Память услужливо выдала заложенную в ней информацию, полученную когда-то от Лёни: "если любишь – не изменишь". "Значит, разлюбил, – подумала я. – Зачем тогда совместная жизнь, зачем я буду рожать от него детей, если за четыре года он не вспомнил о своём сыне? Материально не помогал – не надо, но хотя бы поинтересовался, не умер ли тот за эти четыре года?". Я ответила ему: "Если бы предложил, то я бы не согласилась". Но он не предложил, значит, и отказа моего не было. Вскоре он приехал в Кинешму с Марьей Павловной, чтобы оформить развод. Заполняя заявление, мы никак не могли придумать причину развода.
– Не проживаем вместе?
– Но тогда спросят, что мешает жить вместе? Причина неуважительная, начнут мирить, тебе снова ему придётся приезжать в Кинешму за разводом. Нельзя же рассказывать о том, что случилось.
– Так что же написать?
– Напиши, что разлюбил.
– Но разве можно тебя разлюбить? Не напишу.
Я догадывалась об этом. Он чувствовал, что мне с ним тяжело, он прочёл мои мысли, когда в Москве я вздохнула с облегчением, получив отказ. Он знал обо мне больше, чем я сама, и не хотел быть мне обузой, но из врождённой деликатности промолчал. Я просила Лёню в судебном заседании не говорить, что он оставил ещё одну женщину с ребёнком, а сказать, что он очень к ним привязан и не может жить без них. Я поддержала его и отказалась от алиментов. Нас развели, и мы довольные под ручку вышли из зала суда.
– Помирили? – обрадовалась Мария Павловна.
– Нет, развели, – сказала я.
– Но это ничего не меняет, – добавил Лёня.
На сердце была тяжесть, хотелось быстрее выплакать её, я побежала, а они, двое несчастных людей, смотрели мне в след. Мне было плохо от того, что я уходила.
После этого он приезжал несколько раз. На все мои вопросы, где он работает, он отвечал уклончиво, уходил от ответа. Соврать он не мог, а правда была ужасной. Он был инвалидом второй группы и приезжал только тогда, когда кончалось обострение болезни. Вот поэтому я и не замечала никаких её признаков. Он не хотел огорчать меня, а я, не получая ответов на свои вопросы, решила отплатить ему тем же и не отвечала на его вопросы. Следовательно, говорить нам было не о чем, и встречи наши были короткими.
В 1980 году я со своим новым другом и его сыном была в Костроме. Я промёрзла, оставила их на пристани и решила отыскать Лёню, попить с ним горячего чайку, порадоваться его счастливой жизни и поделиться своим счастьем. Два года назад он приезжал ко мне вместе с симпатичной рассудительной женщиной, но я в этот день уезжала по туристической путёвке на пароходе по Волге, и разговаривать с ними мне было некогда, да и не хотелось. Мне почему то стало обидно.
Он жил в старом доме, на первом этаже, с окнами у самой земли, вместе с мамой в маленькой комнатушке, где комната и кухня были вместе. С Павлом Романовичем Мария Павловна развелась и разменяла квартиру. Вместо семейного счастья я увидела страшного, лохматого, безумного человека. Он был возбуждён, хохотал, говорил бессвязно, непонятно, высказывал какие-то невероятные мысли, совсем несвязанные друг с другом, был недоброжелателен. Он не понимал ничего, был неконтактен. Выпив наскоро стакан чаю, я поспешила уйти. Они вышли на улицу проводить меня, и только тогда, когда я оглянулась, чтобы помахать им рукой, я увидела его умное серьёзное человеческое лицо с собачьей тоской в глазах. Также смотрела и его мать. Я уходила, я убегала от них и уносила их тоску с собой. Наконец я увидела своими глазами то, о чём догадывалась давно, то, чего не хотела знать и о чём не хотела думать: у Лёни была шизофрения, предрасположенность к которой передаётся по наследству. Меня это потрясло: значит, правы были психиатры, значит, мой ребёнок в опасности, значит, и его когда-нибудь свяжут верёвками и унесут от меня. Нет, второй раз я этого не перенесу. Тогда я выжила только потому, что у меня был ребёнок. Но если это случится с ребёнком? Мой "компьютер" выдал решение: "Не бойся, страданий не будет, нужно просто умереть до того, как это произойдёт". Конечно, я так и сделаю, умирать не страшно. Мой девятый вал приближался, и я стала постепенно копить смертельную дозу снотворных.
Через 15 лет, 24 октября 1982 года я получила от него первое письмо, не считая шифровок, когда заканчивала институт. Письмо было прислано из областной психиатрической больницы в Никольском. В письме он говорил, что его лечит очень хороший врач, и он выздоравливает. Это было письмо совершенно здорового человека. Он просил навестить его и во второй раз предлагал мне жить с ним вместе, если я его ещё помню и люблю. (Первый раз – в аллее на Садовой улице в1966 году). Я прилетела в Кострому по Волге на ракете, скоростном судне, через два часа, с полными сумками гостинцев, но, не зная, как доехать до Никольского, зашла к Марье Павловне, чтобы поехать вместе с ней к Лёне. Сколько же было радости, когда у неё я увидела своего Лёню! Он был прежним, совершенно здоровым, его выписали, пока шло письмо. Как радостно было нам втроём сидеть за одним столом! Марья Павловна в честь возвращения сына сварила вкусный суп с мясом, и в комнате было уютно, и аппетитно пахло. Лёня остроумно шутил, мы не могли наговориться. Это была моя семья! Наконец-то я пришла в свой дом! Как же хочется мне жить с ними, в этой маленькой комнатушке и никогда не расставаться! Об этом я и сказала им. Каким счастьем сияли их лица!
Но это были только мечты. Практически мечту нельзя было осуществить. У меня был Володя, а здесь не было места, чтобы поставить ещё одну кровать, письменный стол, пианино, негде было поместить одежду. Володя ещё не окончил школу. Опять начнётся тяжёлая война с моими родственниками. А сможет ли Лёня выдержать конфликты? Приехать Лёне ко мне тоже нельзя, чтобы не бросить тень на поведение Володи. Если узнают, что его отец инвалид, лечится часто в психиатрическом отделении, то странности поведения сына сразу же уложатся в диагноз психического заболевания, и тогда его не примут ни на работу, ни на учёбу. Я сказала, чтобы Лёня подождал ещё несколько годочков, пока Володя не закончит среднюю школу, а я буду теперь часто приезжать к нему, писать письма. Время летит быстро, и мы снова будем вместе.
С тем же радостным настроением через два месяца я приехала к Лёне, чтобы встретить Новый 1983 год, и не узнала его. Марья Павловна была очень грустной и подавленной. Лёня был в оцепенении, как безжизненная мумия. Он отвечал на вопросы, соглашался со всем, что ему скажут. Марье Павловне было не до праздника, и мы решили встречать Новый год у Иры. Пошли наряжать ёлку, приготавливать угощение. Внешне выглядело всё обычно, как у всех людей, но я чувствовала, что Лёни нет. Вместо него была какая-то гнетущая тоскливая пустота. Он напоминал человека, из которого вынули душу, и осталась только одна оболочка, которая говорит и движется, как безжизненный автомат. Ира как будто ничего не замечала, шутила, была по-прежнему деловой и активной. Я же была затянута в это поле пустоты и одеревенела, как и Лёня. Я не показывал вида, что мне плохо, играла с ребёнком Иры. Пили, ели, смотрели фильм "Обыкновенное чудо", но я не понимала ни одного слова из этого фильма. Всего неделю назад я получила от него оптимистичное живое письмо со стихами, а сейчас он как покойник. В голове стучало и повторялось: "Что же это такое?! Как это страшно!" Я собиралась гостить у них три дня, но с трудом дожила до утра, сказала, что уезжаю, так как мне срочно нужно домой. И только тут Лёня немного встряхнулся от оцепенения, и лёгкая эмоция сожаления промелькнула на его лице – мы же собирались погулять с ним по улицам Костромы. Но я совсем не могла быть с ним рядом. Меня сковывала эта леденящая пустота. И только в автобусе, уносящем меня из Костромы, я разразилась слезами. Они ручьём лились из моих глаз, уже были мокрыми мои платок, шарф, пальто, варежки, а слёзы всё лились, и моя тоска выливалась в яркие фантазии.
Что же делать было мне, если реальная жизнь была так уродлива? Я хотела увезти всех их, Лёню, Володю и Марью Павловну в глухой таёжный лес, подальше от людей, от психиатров, от насилия, обычаев и традиций. Как весело и счастливо мы бы жили там, где некому обидеть и разлучить нас, где не надо бояться, что о нас подумают, где мы были бы свободными. Я завидовала семье Лыковых, проживших в тайге всю жизнь, и видела себя там вместе со своими самыми близкими людьми.
Мы стали переписываться. В письмах Марья Павловна рассказала мне, что Лёня без конца лечится в психиатрических больницах, но улучшение держится недолго; он давно не работает в медицине, пробовал освоить другие профессии, но на работу со второй группой его никуда не берут. Когда у него наступает редкое просветление, то лучше его и человека нет, но при обострении жить с ним тяжело. Отсканированное письмо Љ1 Марии Павловны Цареградской. ‹http:atheist4.narod.rusvf14.htm›
"… Опишу тебе дальнейшие события из жизни Лёни. В июне месяце Лёня чувствовал себя хорошо, устроился работать на стройку по художественному оформлению здания. Вместе с художником-оформителем, его лучшим другом, они делали барельефы и т. д., каждый день уезжали из дома часов в 7-6-5, смотря по обстоятельствам. Возвращался часов в 11, ночевал дома. Ты бы посмотрела, Светлана, на него, каким он стал! Почувствовал утерянное человеческое достоинство. Работает, как все, причём ту работу, которая ему по сердцу. Я поверила, обрадовалась, меня смущало только то, что он не приносит зарплаты. Сказал, что оплата им будет после окончания объекта, взятого по договору. Вдруг, 19 июля перед проведением ярмарки ко мне на дом пришла врач Бурчатова Н. Д., сказала, что Лёня не является к ней на приём, придётся его брать на машине. Он не пошёл к ней в назначенный срок, и тогда ночью с милицией его увезли в Никольское. Там он был одну неделю. Я запротестовала и взяла его домой. Но на работе его не восстановили. Перед этим приехал с работы усталый очень. Я спросила: "Ты очень устал?" Ответил: "Да, но это лучше, чем лежать трупом на постели". И лицо его уставшее, но сияющее и довольное. Теперь он снова ничего не делает, говорит: "Оторвали. Видно, безнадёжный". Снова живёт на пенсию в сумме 37 р. 80 коп. А я не знаю, почему после лечения наступает снова ухудшение. Десять лет лечится мой сын. Почему же не могут вылечить? Десять лет я наблюдаю его больного. 10 лет я наблюдая организацию психических больных. В Никольском в отделениях лежат буйные больные вместе с тихими. Я считаю это преступным. Как же можно вылечить спокойных больных, если видят возбуждённых, буйных? Ведь у них не потеряно сознание полностью, и это их угнетает. Они думают, что и их ждёт такое будущее. Вообще, лечат в Никольском, не учитывая психологию больного. Лечат одной химией. Там убивают человеческое достоинство, запирают на замки, убивают эмоции. Всякие эмоции считают проявлением болезни. Зачем? Пусть бы смеялись, пели, плакали, что угодно, ибо это живые люди. Выражение этих эмоций облегчает психику. Они не виноваты, что живут взаперти, и им всё запрещено. Больше всего их лечит радость. Приведу пример из своей педагогической практики. Правда, это опыт не с больными, но он доказывает, какое значение имеет психология. Ко мне в первый класс поступила девочка, которой очень трудно давалось учение. Никак не запоминались буквы, не давался счёт. Дома ей все всё время внушали, что она мала, глупа, останется на второй год, называли Мордовкой. Я не подтверждала это мнение. И когда она не умела прочитать ни одного слова или сосчитать свои пальчики. Я говорила: "Ничего, Галя, научишься считать пальчики, камешки, листочки. Знаешь, твои пальчики – это чудо природы. Чего только они не сумеют?" Галя слушала, улыбалась, слушал и весь класс. Весной я перевела её во второй класс без соответствующих знаний, чуть тёпленькую. Летом встретилась мне галина мать. Она меня так благодарила. Говорила, что Галя всё старается читать, что не увидит: заголовки газет, журналов, перечитала букварь, считает листочки, камешки, любит играть в школу, изображает учительницу, и это у неё Мария Павловна. Вот так, а если бы я оставила её на второй год, то она, может быть, была бы на долгие годы отстающей ученицей. А радость, сознание, что она не хуже других, дало ей скачок в развитии, желание учиться, и во втором классе без особых усилий она стала хорошей ученицей. Вот так, Светлана. А наших больших детей больных в Никольском считают видно чурками деревянными и лечат, вслепую подбирая лекарства. Лечат в основном химией, лечат, не изучая причины заболевания. Лечат мозг, а ведь там в основном электрические явления… Вот если бы и у Лёни нашёлся психиатр, который дал бы ему справку, что он здоров и может работать, то так бы и было, как с Галей. Он бы стал здоровым. За время болезни он выучился на часовщика, на косметолога, на сварщика. Да мало ли работ на строительстве. Важно, чтобы ему никто не вспоминал, что он болел, вернуть бы ему душевный покой".
Мария Павловна писала, что я поступила правильно, отказавшись с Лёней жить. Так я впервые узнала, что именно я отказалась с ним жить, а не он бросил меня с ребёнком. Но разве я отказывалась? Я просто просила подождать два года, а он уехал неизвестно куда от меня, даже жил в Узбекистане. Это он изменял мне с женщинами, это он подал на развод. Формально выглядело, что это он меня оставил, но фактически… Я помнила, как обрадовалась, когда мне отказали в министерстве, а он прочитал мои мысли и поступил так как, как мне подсознательно хотелось.
В последний раз я была в Костроме в мае 1984 года. В квартире был беспорядок, а Лёня в безумии. Я положила гостинцы на стол и решила больше никогда сюда не приезжать. Отсканированное письмо Љ2 Марии Павловны Цареградской. ‹http:atheist4.narod.rusvf15.htm›
"Дорогая Светлана. Я всё время собиралась тебе написать, но мешали стремительно бегущие события. Жалею, что не встретила тебя, когда ты забегала к нам, случайно находясь в Костроме. Прихожу домой, а на столе гостинцы от тебя, и все такие дорогие, отличные. Ты бы видела, с каким сожалением я смотрела, как Лёня все эти гостинцы побросал в помойное ведро со словами: "Она меня бросила, мне от неё ничего не надо". А у меня в груди кипели слёзы. Мне казалось, что вместе с гостинцами пропадает теплота твоих рук, что мы с Лёнькой теряем горячее, богатое сердце. Всегда у меня потери дорогих людей, чего-то хорошего, а на смену тупое, враждебное, чуждое. Но он уже за это наказан. Я просила Лёню вынести в сараюшку все ненужные вещи, подготовить к ремонту комнату. Он взялся охотно, но кто-то пустил ложный слух, что Лёня жёг бумаги в сарайке в кастрюле. Наши больные – не деревянные чурки. Им не чужды эмоции, как и здоровым. Лёнька возмутился этой ложью и поспорил с одним мужчиной. Тогда на него налетела баба со двора, стала бить. Из дома выскочили два дюжих мужика и били Лёньку по лицу, по голове, били так, что он не устоял на ногах, побоями заставляли извиняться перед этой бабой не знаю в чём. Он извинился. Всё это на моих глазах. Видеть и не смочь помочь сыну. Господи! Как это тяжело! Эта же баба вызвала машину скорой помощи и отправила Лёню в Никольское. Я хотела организовать суд против этих хулиганов, но лечащий врач Бурчатова сказала мне, что если я буду протестовать, то Лёню посадят в психушку на шесть недель и более, а сели оставлю так, то его продержат месяц и выпишут. Пришлось молчать. Лёня в психушке, оторвали его от любимого занятия – рисования и мозаики. Стараются в психушке убить у него всякое человеческое достоинство. За что наказывают? Когда появился такой закон, что любая пьяная баба может отправить в психушку? Ввалились к нам два милиционера, как к буйно помешанному, Лёня побледнел. Не показали направление врача, не сказали мне ни слова, как будто я деревянная чурка, а не мать. Как же так! Ведь Лёня лечился, начиная с 1968 года. Его хорошо знают. Говорят, что он не опасен, может жить один…"
К концу 1984 года у Лёни наступило улучшение. Когда же Горбачёвым был изменён закон в отношении психических больных, и принудительная госпитализация была отменена, стало совсем хорошо. Теперь насильственно больного можно было положить в стационар только по решению суда. Если бы я назначала Нобелевские премии, то только за это я бы присудила её Горбачёву, а сейчас я низко кланяюсь ему.
Лёня вздохнул свободно, исчез страх, с которым он жил 20 лет, и обострения болезни прекратились. Мы писали друг другу письма 12 лет. За несколько часов я перечитала толстую пачку его писем. Это были письма трезвого, нормального человека. Только два письма в 1990 году были безумными. Остальные – обычные письма, которые пишут родственники друг другу, братья и сёстры, родители и дети, но не любовники. Он никогда не писал о чувствах и слово "любовь" никогда не произносил. Мы вместе радовались успехам сына и вместе переживали его неудачи. Наши мысли в отношении сына совпадали, но он нас не слушал и катился в пропасть. Письмо Лёни. ‹http:atheist4.narod.rusvf21.htm›
В письмах Лёня раскаивался, просил прощения, больше не называл меня мышкой, а придумывал много новых имён, смешных и лирических. Я тоже не называла его никогда Лёней, а придумывала имена, которые отражали сущность наших отношений. У него умерли отец, потом мать, и я стала называть его сынком, чтобы он не чувствовал себя сиротой, и это стало его самым любимым именем. В письмах мы рассказывали друг другу о своих делах, а также решали, где будем жить вместе, и что делать с квартирами. Лёня считал, что обменивать областной город на районный не стоит, значит, когда Вова определится в жизни, мы будем жить в Костроме. Возможно, он побаивался тёщи и в не хотел жить В Кинешме из-за неё. Мы обсуждали это без всякого нетерпения, как будто говорили о встрече посторонних людей, и могли отложить наше совместное проживание на годы. Меня это устраивало.
В Кострому я больше не ездила, и Лёня явился в Кинешму, как снег на голову, однажды летом. Он был хорошо одет, пострижен по моде, говорил то, что говорили все; в жестах, мимике, манерах не было ничего, отличающего его от других людей. Разве что костюм был зелёным, а галстук – бордовым. Я обрадовалась и глаза вытаращила от удивления:
– Что это с тобой случилось? Что это ты такой нормальный? Что ты принимаешь?
– Только одну таблетку элениума на ночь и больше ничего.
– А работаешь где?
– Нигде не берут, у меня вторая группа пожизненно. Может нам завести с тобой своё дело?
– Нет, я не могу, мне работы хватает, и сад я завела – там очень много дел.
– Как хорошо, я буду тебе помогать.
Когда Вова заканчил 10-й класс, у меня освободились время и энергия, которая в огромном количестве тратилась на него. Я решила осуществить свою давнюю мечту детства – завести сад. В получасе ходьбы от дома в коллективном саду уже три года никто не брал один участок, потому что это была низина, на которой были глубокие ямы, залитые водой и заросшие ивой. Этот участок ждал меня, и я взяла его. Мама дала мне выволочку за него, и они с Вовой пришли туда только через два года есть клубнику. Мне было 39 лет, и энергии столько, что я могла горы своротить. Я привезла 18 КАМАЗов земли. Бульдозер, который разравнивал землю, завяз в земляной жиже, и пришлось вызывать трактор, чтобы тот его вытащил. При этом повредили чужой водопровод. Поэтому следующие 10 КАМАЗов земли я растаскивала по участку вручную. Затем я привезла несколько тракторов навоза, торфа, песка и постоянно возила на велосипеде плодородную землю из лесных канавок. За этот подвиг обо мне сочинили стихи в нашей больнице. Стихи распевали на популярную мелодию песни "Проводы любви" Проводы любви – это расставание с диваном, о котором также было написано стихотворение "Объяснение в любви". Проводы любви и объяснение в любви. Стихи. ‹http:atheist4.narod.rusvf17.htm›
Свой сад я назвала своим вторым ребёнком. Я растила его одна, мне никто не мешал, и я вложила в него, как и в своего сына, душу. С сыном у меня ничего не вышло, а с садом получилось; и он приносил не только радость, но помог выжить в трудное время, когда не выплачивали зарплату, и цены росли быстрыми темпами. Сад и сейчас помогает жить безбедно. Как и в те далёкие времена, когда нужно было выбрать или жизнь с Лёней, или комфорт для ребёнка, я выбрала ребёнка. Так и сейчас – на первом месте был сад, а Лёня снова на втором. Я сказала Лёне:
– Я не могу жить в Костроме, так как я очень привязана к саду. В нём моя жизнь, и я не могу его бросить и завести другой сад в Костроме. Этот сад – мой второй ребёнок, а детей не бросают.
– Ничего, мы будем жить зимой в Костроме, а летом работать в твоём саду.
– Но я пока не могу жить зимой в Костроме.
Так мы отложили нашу совместную жизнь ещё на несколько лет, так как свободным пенсионером был только он, а мне до пенсии было ещё далеко.
Лёня вновь стал целомудренным, каким был в институте до встречи со мной. У него уже пять лет не было никаких женщин. Ира несколько лет назад писала мне, что Лёня атрофировался, как мужчина, и чтобы я искала другого. А мне только такой и нужен. Отношения наши расцвели, к нам вновь вернулась наша весна, чувство родства и полноты жизни. Пришли наши счастливые дни, как и пожелал мне мой сын в мой день рождения. Открытка сына 20 апреля 1991 года. ‹http:atheist4.narod.rusvf18.htm›
Однажды мы с Лёней уехали со знакомыми на ракете, а потом на тракторе-лесовозе в дикий лес костромской области. Жили там неделю, варили пищу на костре, спали в теплушке на колёсах. Там и мужчины и женщины лежали на одном боку тесно, как селёдки. Если кому-то приходилось перевернуться на другой бок, то, как по команде, все переворачивались на другой бок. Собирали бруснику, сушили грибы, по утрам нас будили дикие гуси, вечером укрывал белой простынёй туман. По лесу бродили лоси, пели птицы, светило солнце. Мы пребывали в раю как первые люди до грехопадения. Потом была самая прекрасная наша ночь в лесу, когда нас было только двое. Потом в письмах мы вспоминали её, как самое лучшее время в нашей жизни. Мы собирали бруснику, но набрали мало, и решили остаться на другой день. До ближайшей деревни было полчаса ходьбы, там можно было переночевать у знакомых. Но Лёня предложил ночевать у костра в лесу, так как устал. Мы лежали у костра под звёздами, на еловых лапках, укрывшись одним пиджаком, чистые, как невинные ангелы. Нас обнимала тишина леса и сам Бог. Падали звёзды, а искры от костра летели в небо, и сама вечность раскинула над нами свой шатёр. Во всей Вселенной были только мы двое. Прошлое, настоящее и будущее – всё сконцентрировалось в этой единственной ночи. Остановилось время, а мы жили всегда вечно. Так бы мы и лежали, обнявшись, и смотрели в сверкающее звёздами небо с падающими метеоритами, но костёр догорал очень быстро. В августе ночи холодные. Всю ночь впотьмах мы собирали сухой валежник, таскали свалившиеся деревья, но всё мгновенно сгорало. В эту ночь мы не спали ни одной минуты, и это нам очень понравилось. Много лет после этого, посещая лес, я каждый раз приходила на это место – так посещают могилы дорогих людей. Я смотрела на обгоревшие головешки нашего костра, вспоминала и жалела своего Лёнечку – другую половину моей души. Затем головешки заросли травой, затем был пожар в лесу, и бульдозеры разровняли это место, и там не осталось ничего.