Владимир Фомин
Белая ворона. Повесть моей матери
И враги человеку – домашние его".
(Евангелие от Матфея, глава 10, ст.36).
"предлагаю повесить наших мамаш рядом на соседних фонарях"
Автор книги "Человек ‹http:dmitgu.narod.ru›"
Автор этих текстов – моя мать Фомина Светлана Фёдоровна
Исповедь матери и врача
Предисловие.
Вряд ли найдётся человек, который видел белую ворону. Зато очень многие слышали такое словосочетание, как "Белая Ворона", относящееся к человеку. В природе не найдёшь белых ворон, вероятно, потому, что их склевали серо-чёрные ещё в детстве. Не потому, что они были плохими, а только потому, что они были не такими, как все – только в этом была их вина. Серые вороны не могут думать и рассуждать, потому что им нечем было думать, так как они были воронами, а не людьми, и они просто склёвывали белую. Представьте себе, как было страшно этой одинокой, беленькой, как часто колотилось маленькое сердечко, когда, закрыв небо чёрными крыльями, огромная стая с громким карканьем набрасывалась на неё. Таковы жестокие законы природы: закон естественного отбора, закон стадности. Видимое отсутствие белых ворон в природе можно объяснить и тем, что ввиду редкости их они не могли найти себе пару и продолжить род белых. Возможно также, у белой вороны генетически отсутствовала способность к размножению, и она, прячась от своих серых сородичей, забившись в укромный уголок, тихонечко доживала свои дни.
А как живётся "Белой Вороне" в человеческом обществе?
Белой Вороне посвящён фильм "Чучело" в главной роли с Кристиной Орбакайте, который мне очень понравился. "Белую Ворону" я написала за одну ночь четыре года назад, когда было судебное дело между сыном и преподавателем сопромата. Это была статья для газеты в защиту моего сына – типичной "Белой Вороны". В ней я убеждала людей, что и такие, как он, имеют право жить под солнцем. Но статья была хоть и на двух страницах, но для газеты великовата, а сократить её я не могла, и поэтому она валялась в столе до сих пор. А сейчас я пишу совсем другую "Белую ворону". Почему и для чего?
Я пишу её для сына. Во-первых, для того, чтобы быть понятной ему, придти к взаимопониманию и доверию, чтобы покончить с распрями и конфликтами, которые были в его детстве. Может быть, он меня поймёт. Во-вторых, я хочу дать ему сведения из первых рук о той жизни, в которой он не жил, для того, чтобы он вылез из паутины заблуждений и знал не только великие и прекрасные идеи коммунизма, Маркса и Ленина, но и их преломление в реальной жизни.
Я пишу "Белую ворону" так же и для автора книги "Человек" ‹http:dmitgu.narod.ru›, так как увидела в его сволочи-маме самоё себя. После переписки его с моим сыном я узнала, что моё место на виселице. Я согласна с ним, что мы виновны, и очень сильно, но есть ведь и смягчающие обстоятельства – та среда, в которой мы росли, те убеждения, которые вкладывались в наши головы, трусость, данная нам природой, и глупость. Упрекать человека, что у него нет ума, всё равно, что упрекать его в том, что у него нет ноги, слуха или зрения. Если нет ума, то где взять его? Что дали, то и взяли. Может, он посмотрит на свою сволочь-маму другими глазами, и что-то сдвинется в их отношениях к лучшему? А также, чтобы и мне не быть повешенной. Поэтому я решила в "Белой вороне" написать и о себе, и добавить к заголовку слова "исповедь матери". Я всегда чувствовала себя тоже "Белой Вороной", хотя и старалась быть вместе со всеми. Затем решила написать и про Лёню, отца Вовы. Он тоже "Белая Ворона", да и другие мои родственниками в какой-то степени были "Белыми Воронами". Оказалось, что нас целый выводок.
"Белые Вороны" жили не в вакууме, а общались с другими, нормальными людьми, которые формировали их и влияли на их судьбу. Следовательно, и о них надо сказать. Промолчать о своей тридцатилетней деятельности в качестве врача тоже нехорошо, ведь это половина моей жизни, и тогда к "исповеди матери" я добавила слова "и врача".
Замысел постоянно менялся, и я растерялась. Мне со школьных лет всегда было трудно изложить свои мысли на бумаге. Их было очень много, и поэтому я мыслила не словами, а картинами, образами, которые проносились быстро, как кадры в кинофильме, и описывать каждую картину словами было нерационально, занимало много времени. А тут беда – я не могу построить правильно предложение, не знаю, что делать со знаками препинания, и наступает ступор. Писать я не могу.
Я в оцепенении тупо смотрела на лист бумаги или в компьютер, и тогда на меня толпой нахлынули воспоминания, и перед глазами встали ясные, незабываемые картины детства, юности, такие дорогие, такие милые для меня. Они ввалились в моё сознание, как непрошеные гости в дом, заняли всё свободное место в комнате и окружили меня плотным кольцом. Они выбежали за мной на улицу и бежали за мной, как дети за воспитателем и кричали: "И я хочу, и я хочу… Напиши обо мне… Мы живём в твоей памяти, но ты уйдёшь в могилу, а с нами что будет? Мы хотим жить хотя бы на бумаге, хотя бы в компьютере". Ещё они спрашивали меня: "А сама то ты разобралась, для чего всё это было? Пересмотри ещё раз свою жизнь со стороны воспоминаний, подведи итоги и подумай". Я их гнала, потому что их было очень много, но как пластинка, которую заело, и она вертится, повторяя одно и то же, воспоминания кусочками назойливо вертелись в сознании до тех пор, пока я их не оформляла письменно. Тут же им на смену приходили другие. Теперь они организованно выстроились в очередь, и я стала записывать их всех почти по порядку. Другого выхода у меня не было, это было насилие надо мной, насилие воспоминаний. Вот это всё, что заставило меня сесть за несвойственное для меня занятие.
1. Я стала мамой.
Мой сын Владимир Фомин рождался с 14 на 15 декабря в морозную лунную ночь. Я, студентка шестого курса Ивановского медицинского института, не испытывала никакого страха перед родами и с нетерпением ожидала появления ребёнка: кто он, мальчик или девочка, на кого похож? Нас учили, что роды – это естественный процесс, сопровождающийся некоторыми терпимыми болевыми ощущениями, а то, что женщины кричат – так это больше от страха, чем от боли, и поэтому задача врачей – проводить психотерапию для снятия страха. А как же описание ужасов родов у классиков литературы? Нам отвечали, что это художественный вымысел. Я с некоторым презрением смотрела на кричащих рожениц. "Это от глупости", – думала я. – "Уж я то кричать не буду".
В начале схватки были редкими и малоболезненными, затем всё чаще и всё больнее. Я не кричала и не орала, потому что кричат и орут люди. Я же, превратившись от боли в обезумевшее животное, верещала, подобно тому, как верещат кошки, которых нечаянно захлопнули в дверях. Только громкость и длительность звука была усилена в десятки раз. В предродовой палате находилась ещё одна женщина, рожавшая второй раз. Она спокойно лежала и тихонько постанывала. В окна светила полная луна, в палате было светло. Я же, потеряв человеческий облик, ничего не стыдясь, в белой рубашке, с растрёпанными волосами, то ложилась в кровать, то вскакивала и носилась по палате в свете луны. Муки становились всё нестерпимее, и на этом фоне мелькнула мысль, что у меня что-то не так, как надо. Ведь говорили, что боли должны быть незначительными, да и я на практических занятиях по акушерству никогда не слышала, чтобы так верещали. Вспомнила, что иногда плод разрезают на части и вынимают по частям, если он не может выйти самостоятельно. В этот момент я не испытывала жалости к кусочку мяса, находящемуся во мне, к косвенной причине моих мук. Вспомнила кошку, которая иногда сжирает своих только что родившихся котят – эта кошка, наверное, тоже так замучилась, что возненавидела их..
В эту ночь, наверное, в роддоме не спал никто. На все просьбы дать хотя бы таблетку анальгина для обезболивания акушерки не реагировали. Наконец, пришли и дали какой-то препарат. Боль прошла, но сковало все мышцы, парализовало мышцы гортани и языка. Мне стало трудно дышать. Возник страх смерти. "Если я не смогу дышать, я же умру через пять минут". Я хотела крикнуть "Помогите!", но язык не шевелился, голоса не было, раздавалось только шипение. Затем эти явления прошли, я съела шоколадку, и меня тут же вырвало.
Боли вскоре возобновились с удвоенной силой, и я, будучи атеисткой, вспомнила о боге и о грехе: "Это мне наказание за грехи, за те сильные и необычные ощущения, которые я испытывала от общения с мужчиной". Я просила прощения у бога, и клялась больше никогда не заниматься таким греховным делом. И в дальнейшем у меня пропал всякий интерес и влечение к мужчине на долгие годы, я стала бесчувственной. Я как бы выполнила свой долг перед природой, родив единственного сына, и природа, поставив на этом точку, оставила меня в покое.
К рассвету боли уменьшились, и меня перевели из предродовой палаты в родовую, где я ещё час или полтора лежала на столе, но уже не мучаясь болями. Начались потуги. Стол окружили несколько человек. Мне говорили: "Тужься, тужься, ещё, ещё!". Я тужилась изо всех сил, но мне повторяли: "Ещё, ещё!". Я почувствовала, как разрываются ткани моего тела, но по сравнению со схватками разрыв тканей и последующее зашивание их без обезболивания показались мне не сильнее укуса комара.
И вот, после ужасов ночи, покой, тишина во всём теле, блаженство. Но ребёнок не кричал. Суетились медработники, что-то делая. И, наконец, я услышала тихий жалобный стон. "Мальчик", – сказали мне, запеленали и показали его. Мальчик молчал, и мне показалось, что головка у него деформирована, одна кость черепа зашла за другую. Я ощутила острую жалость – ведь он пострадал больше моего. Я могу говорить и смеяться, а он даже кричать не может. Как же он замучился!
Именно с этой минуты, как увидишь и услышишь своего малыша, получаешь от природы великий дар – материнский инстинкт, неведомый мужчинам, который сильнее разума, сильнее инстинкта самосохранения, и ты уже живёшь не для себя, и твоя жизнь продолжается в твоём малыше. И эта новая жизнь гораздо важнее твоей старой, и в ней твоё вечное будущее, и ты никогда не умираешь в своих потомках. И потому при рождении ребёнка возникает чувство великой радости и праздника.
Этого чувства не было, когда ребёнок был невидим в утробе. Он был как бы кусочком мяса, как моя рука, или нога, или желудок. Так и женщины, которые делают аборт, не лишены материнского инстинкта, но он не проявляется у них к кусочку мяса. Он для них является как бы ненужной раковой опухолью, которую надо удалить. Инстинкта ещё нет, а извращения разума, дозволенное обществом, толкает женщину на преступление и убийство жизни в себе.
Как же мне тогда хотелось прижать своего сына к груди, накормить его, рассмотреть! С каким нетерпением я ждала его! Я знала, что буду его любить всегда, и так сильно, как не любила ещё никого.
Но его не приносили три дня, Зато пришёл Лёха или Лёнечка, мой муж, тоже студент 6-го курса. Спросил о моём самочувствии. Я ответила, что оно прекрасно, и я буду рожать второго ребёнка (по плану намечалось трое), хотя недавно думала совсем по-другому. Я попросила его узнать, что случилось с ребёнком, ведь он не мог даже кричать. Он узнал и сказал, что всё в порядке, орёт очень громко, хочет есть.
Лёнечка только что приехал из Москвы, где он в какой-то лаборатории повторил опыты по микробиологии, которые мы вместе с ним проводили в санэпидемстанции города Иванова, запатентовал их, получив документ в трёх экземплярах с печатями и подписями, написал фельетон в газету "Правда" о конфликте в Ивановском мединституте. Так он хотел реабилитировать себя.
Я расстроилась: вместо того, чтобы выйти из конфликта, он продолжал бороться, не смотря на то, что раньше я разубеждала его, и он, будучи рядом со мной, охотно соглашался. Но, видно, мне нельзя было даже на три дня лечь в роддом. Он стал утешать меня, называя "трусливой мышкой". Я часто была в его глазах мышкой с разными эпитетами. Когда я говорила, что не надо высовываться и выделяться из толпы, он называл меня "серой мышкой". Ещё я любила ради смеха изображать перед сокурсниками мышь, которой сделали укол – экспериментальную мышь. Кроме этого, он называл меня плодовитой мышкой, потому что у других женщин имеются определённые благоприятные дни для зачатия ребёнка, у меня же, очевидно, любой день был благоприятным. Да, я была трусом, хотя и стыдилась этого. Трусость, как неотъемлемая часть инстинкта самосохранения, присущая животному, закреплённая генетически и усиленная воспитанием, присутствует и в человеке, искажая в нём совершенный образ Божий. Трусость превращает его "в раба ничего нестоющего", возвращая на более низкую ступень развития и приравнивая к бесправному животному, но тем самым сохраняет не только физическую жизнь, но даёт возможность избежать социальной смерти, то есть не быть выброшенным из его среды.
В начале схватки были редкими и малоболезненными, затем всё чаще и всё больнее. Я не кричала и не орала, потому что кричат и орут люди. Я же, превратившись от боли в обезумевшее животное, верещала, подобно тому, как верещат кошки, которых нечаянно захлопнули в дверях. Только громкость и длительность звука была усилена в десятки раз. В предродовой палате находилась ещё одна женщина, рожавшая второй раз. Она спокойно лежала и тихонько постанывала. В окна светила полная луна, в палате было светло. Я же, потеряв человеческий облик, ничего не стыдясь, в белой рубашке, с растрёпанными волосами, то ложилась в кровать, то вскакивала и носилась по палате в свете луны. Муки становились всё нестерпимее, и на этом фоне мелькнула мысль, что у меня что-то не так, как надо. Ведь говорили, что боли должны быть незначительными, да и я на практических занятиях по акушерству никогда не слышала, чтобы так верещали. Вспомнила, что иногда плод разрезают на части и вынимают по частям, если он не может выйти самостоятельно. В этот момент я не испытывала жалости к кусочку мяса, находящемуся во мне, к косвенной причине моих мук. Вспомнила кошку, которая иногда сжирает своих только что родившихся котят – эта кошка, наверное, тоже так замучилась, что возненавидела их..
В эту ночь, наверное, в роддоме не спал никто. На все просьбы дать хотя бы таблетку анальгина для обезболивания акушерки не реагировали. Наконец, пришли и дали какой-то препарат. Боль прошла, но сковало все мышцы, парализовало мышцы гортани и языка. Мне стало трудно дышать. Возник страх смерти. "Если я не смогу дышать, я же умру через пять минут". Я хотела крикнуть "Помогите!", но язык не шевелился, голоса не было, раздавалось только шипение. Затем эти явления прошли, я съела шоколадку, и меня тут же вырвало.
Боли вскоре возобновились с удвоенной силой, и я, будучи атеисткой, вспомнила о боге и о грехе: "Это мне наказание за грехи, за те сильные и необычные ощущения, которые я испытывала от общения с мужчиной". Я просила прощения у бога, и клялась больше никогда не заниматься таким греховным делом. И в дальнейшем у меня пропал всякий интерес и влечение к мужчине на долгие годы, я стала бесчувственной. Я как бы выполнила свой долг перед природой, родив единственного сына, и природа, поставив на этом точку, оставила меня в покое.
К рассвету боли уменьшились, и меня перевели из предродовой палаты в родовую, где я ещё час или полтора лежала на столе, но уже не мучаясь болями. Начались потуги. Стол окружили несколько человек. Мне говорили: "Тужься, тужься, ещё, ещё!". Я тужилась изо всех сил, но мне повторяли: "Ещё, ещё!". Я почувствовала, как разрываются ткани моего тела, но по сравнению со схватками разрыв тканей и последующее зашивание их без обезболивания показались мне не сильнее укуса комара.
И вот, после ужасов ночи, покой, тишина во всём теле, блаженство. Но ребёнок не кричал. Суетились медработники, что-то делая. И, наконец, я услышала тихий жалобный стон. "Мальчик", – сказали мне, запеленали и показали его. Мальчик молчал, и мне показалось, что головка у него деформирована, одна кость черепа зашла за другую. Я ощутила острую жалость – ведь он пострадал больше моего. Я могу говорить и смеяться, а он даже кричать не может. Как же он замучился!
Именно с этой минуты, как увидишь и услышишь своего малыша, получаешь от природы великий дар – материнский инстинкт, неведомый мужчинам, который сильнее разума, сильнее инстинкта самосохранения, и ты уже живёшь не для себя, и твоя жизнь продолжается в твоём малыше. И эта новая жизнь гораздо важнее твоей старой, и в ней твоё вечное будущее, и ты никогда не умираешь в своих потомках. И потому при рождении ребёнка возникает чувство великой радости и праздника.
Этого чувства не было, когда ребёнок был невидим в утробе. Он был как бы кусочком мяса, как моя рука, или нога, или желудок. Так и женщины, которые делают аборт, не лишены материнского инстинкта, но он не проявляется у них к кусочку мяса. Он для них является как бы ненужной раковой опухолью, которую надо удалить. Инстинкта ещё нет, а извращения разума, дозволенное обществом, толкает женщину на преступление и убийство жизни в себе.
Как же мне тогда хотелось прижать своего сына к груди, накормить его, рассмотреть! С каким нетерпением я ждала его! Я знала, что буду его любить всегда, и так сильно, как не любила ещё никого.
Но его не приносили три дня, Зато пришёл Лёха или Лёнечка, мой муж, тоже студент 6-го курса. Спросил о моём самочувствии. Я ответила, что оно прекрасно, и я буду рожать второго ребёнка (по плану намечалось трое), хотя недавно думала совсем по-другому. Я попросила его узнать, что случилось с ребёнком, ведь он не мог даже кричать. Он узнал и сказал, что всё в порядке, орёт очень громко, хочет есть.
Лёнечка только что приехал из Москвы, где он в какой-то лаборатории повторил опыты по микробиологии, которые мы вместе с ним проводили в санэпидемстанции города Иванова, запатентовал их, получив документ в трёх экземплярах с печатями и подписями, написал фельетон в газету "Правда" о конфликте в Ивановском мединституте. Так он хотел реабилитировать себя.
Я расстроилась: вместо того, чтобы выйти из конфликта, он продолжал бороться, не смотря на то, что раньше я разубеждала его, и он, будучи рядом со мной, охотно соглашался. Но, видно, мне нельзя было даже на три дня лечь в роддом. Он стал утешать меня, называя "трусливой мышкой". Я часто была в его глазах мышкой с разными эпитетами. Когда я говорила, что не надо высовываться и выделяться из толпы, он называл меня "серой мышкой". Ещё я любила ради смеха изображать перед сокурсниками мышь, которой сделали укол – экспериментальную мышь. Кроме этого, он называл меня плодовитой мышкой, потому что у других женщин имеются определённые благоприятные дни для зачатия ребёнка, у меня же, очевидно, любой день был благоприятным. Да, я была трусом, хотя и стыдилась этого. Трусость, как неотъемлемая часть инстинкта самосохранения, присущая животному, закреплённая генетически и усиленная воспитанием, присутствует и в человеке, искажая в нём совершенный образ Божий. Трусость превращает его "в раба ничего нестоющего", возвращая на более низкую ступень развития и приравнивая к бесправному животному, но тем самым сохраняет не только физическую жизнь, но даёт возможность избежать социальной смерти, то есть не быть выброшенным из его среды.
2. Я и мои корни.
Я – счастливый человек, потому что, по независящим от меня причинам, мне везло от утробы матери: я родилась в раю, не видела войны, не хоронила близких, мне достались хорошие гены, умный отец и очень заботливая мать, у меня были хорошие учителя и соседи, верная подруга и жизнерадостный характер. У меня всегда всё получалось, чем бы я ни занималась, исполнялись все желания, так как я разумно желала только того, что было достижимо по моим силам, но это всё – только до рождения сына.
Я родилась в Западной Украине в 1945 году, куда после ранения партия послала отца восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Он – директор маслозавода, у него 40 молочных сливных пунктов. В раю был большой дом, сад, на улице росли три дерева грецкого ореха. В стране был голод, у нас – изобилие продуктов. Находясь в утробе матери, я получала персики, абрикосы, виноград, мёд, орехи, а беременная мама не могла пройти в дверь – приходилось раскрывать обе половины, а меня раскормила так, что не могла родить самостоятельно. Фото. Мои папа и мама. ‹http:atheist4.narod.rusvf16.htm›
Когда через год после моего рождения родители мои разошлись, мне вновь повезло, и я очутилась не в каком-то пыльном городе, а в глухой деревне, где не было электричества, дорог, машин и велосипедов, битцевского маньяка и даже понятия о маньяках. Зато было много солнца, закаты в полнеба, изумительные запахи трав и земляники, Волга, речка, впадающая в Волгу, а за речкой на горе – церковь.
Там, по моему детскому воображению, всегда было солнечное лето, и не было зимы, потому что две первые зимы в деревне я не помнила, а потом я приезжала к прабабушке только на лето, поэтому зимы там не видела. Там двери не запирались на замки, детей не заставляли есть, и мы, три деревенские девочки, ежедневно встречали и провожали солнце, гуляя на свободе без присмотра взрослых. Сколько же интересного мы находили на речке, в полях, лугах и в лесу! До еды ли нам было? В сумерки я приходила домой, когда взрослые уже спали, крошила хлеб в миску с молоком, с большим аппетитом уплетая всё это, иногда днём перекусывала кусочком хлеба, морковкой, луком, огурцом с грядки, лесными ягодами или кислым яблоком. От такой диеты я была худой как моль, но жизнерадостной и здоровой, и меня носило ветром, если своё платье я превращала в парус.
В деревне проживала моя прабабушка – Анна Михайловна Смирнова, 1866 года рождения. Она вырастила пять дочерей, и шестую внучку – мою маму, которая осиротела в возрасте одного года. Про мою прабабушку говорили, что она никогда не наказывала и не кричала на своих детей, но её слушались беспрекословно и уважали. Она была неграмотной, регулярно посещала церковь и жила по заповедям Христа: тяжёлым крестьянским трудом добывала хлеб свой, пахала, боронила, делилась с бедными, чем могла, ни с кем не ссорилась и не судилась, а если обижали люди, то говорила: "Прости их. Господи" и "Бог с ними". "Муху не обидит", – говорят про миролюбивого человека. Так Анна Михайловна и буквально мух не обижала. Если в дом залетали мухи, она просила детей словить их и вынести на улицу, а потом спрашивала: "А правда ли, что вы их не раздавили?"
В один год умерли муж, затем и отец, оставив Анну Михайловну с пятью дочерями и престарелой матерью. "На кого оставляешь меня, тятенька?" – спросила она отца. "На Господа", – ответил он и скончался в самый христов день, то есть в Пасху.
Она никогда не ходила в больницу, не пила никаких таблеток, в глубокой старости не жаловалась ни на какие болезни. Почти все зубы были целы, незначительная близорукость не мешала ей вздевать нитку в иголку и шить. Был сохранён слух. Но однажды, когда немного занемогла, она пошла в больницу, и когда в приёмной ей дали градусник, поставила его под грудь и ушла домой без осмотра врача, считая, что ей дали лекарство. Анна Михайловна жила 100 лет, её мать прожила 114 лет.
Ничего не могу сказать о родственниках отца, но по материнской линии народ был крепкий, долгожители: ни у кого не отмечалось диабета, гипертонии, психических заболеваний. Рождались в основном девочки; если когда и рождался мальчик, то умирал в грудном возрасте, а если и вырастал, то был не очень крепким и удачливым. Когда я составляла родословную, то мне её продиктовали по женской линии: кто кого родил, а мужчины не учитывались, как будто они не имели никакого отношения к нашему роду.
В деревне Анну Михайловну уважали. Когда загоняли в колхоз (именно "загоняли" – это слова моих родственников очевидцев), бабушка была уже в возрасте более 60 лет, то есть, нетрудоспособная. Но когда в деревню приехали партийные работники, она на собрании покритиковала власть: "Что толку в ваших колхозах, если у колхозника нет даже гвоздя, чтобы доску к забору прибить?" Грозно прозвучал голос: "Кто это сказал?! Назовите вашу фамилию". Но колхозники бабушку не выдали, и ответили за нее: "У ней нет фамилии, она у нас бесфамильная".
Мне было 20 лет, когда она умерла от внезапного кровоизлияния в мозг, а до этого мы много интересно беседовали о жизни, и в 100 лет она любила слушать песни о любви, вспоминала свою первую любовь, и незадолго до смерти сказала: "Вся жизнь как один день прошла". Так говорят только счастливые люди. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на трудности жизни. Она жила хорошо при любой власти, она жила с Богом.
Бабушку я не боялась, не слушалась и даже не понимала, зачем нужно её слушаться. Она обещала выпороть меня прутом, но я не понимала, что значит "выпороть прутом". Бабушка бегала с прутом за мной по всей деревне и не могла догнать, а я считала это увлекательной игрой.
Моя мама хорошо усвоила то, чему её учили в педагогическом техникуме, и поэтому она считала, что ребёнок должен спать не сколько ему хочется, а сколько положено в его возрасте, и не когда ему хочется, а в определённые часы, соблюдая режим дня, обязательно в середине дня; кушать ребёнок должен не тогда, когда хочет, а по определённым часам, и кушать не то, что ему хочется и сколько ему хочется, а поглощать точно выверенное наукой определённое количество калорий, белков, жиров, углеводов и витаминов; с ребёнком нужно проводить музыкальные занятия, гимнастику, рисовать, лепить и т. д. По этой причине меня решили увести в город Кинешму, где мама работала воспитателем в детском доме, и определить меня в детский сад. Но у них ничего не вышло: чужие лица, множество бегающих шумных детей, отсутствие бабушки и тёти Марии Васильевны наводило на меня ужас. Я орала изо всех сил, затем крик прекращался, дыхание останавливалось, губы синели, глаза закатывались, я падала на землю. По описанию, возможно, это был приступ спазмофилии от недостатка кальция в организме, а, может быть, и истерический приступ, хотя вряд ли.
Мама пожертвовала своими интересами, и чтобы быть в детском саду со мною рядом, оставила работу в детском доме в городе Кинешма и перевелась в Заволжский район в "медвежий угол" на работу в детский сад, где была вместе со мной, работая воспитателем и заведующей одновременно. Приступов больше не было, но мне было беспросветно тяжело. Я ничего не ела: ненавидела мясо, яйца, сливочное масло, меня тошнило от сладкого, противны были пряники, печенье, кофе, какао, шоколадные конфеты, каша и суп. Мне бы только фруктов, ягод, овощей и хлеба с сырым молоком, да чаю из самовара. Но яблоко давали только на десерт, когда я съем первое, второе и третье блюдо "за маму, за папу, за бабашку, за Сталина" и т.д. В детсаду воспитатели часто говорили детям: "Не выйдешь из-за стола, пока не съешь всё". По рекомендации врача мама поила меня портвейном и кагором, давала противный рыбий жир и витамины. Нужно было спать днём, но я ни разу не уснула, а лишь лежала с закрытыми глазами и тосковала по деревне. В моей жизни наступила беспрерывная зима. Лета в детском саду не было, так как на лето я возвращалась в деревню. Мама очень заботилась обо мне, тепло одевала, чтобы не простудилась, носила на руках в детский сад, чтобы ноги не устали, потом и в школу возила на санках. Но, несмотря на неусыпную заботу, а вернее, благодаря ей, я бесконечно болела простудными заболеваниями.
Мне ещё не было и четырёх лет, как однажды после конфликта я решила уйти из дома к бабушке в деревню. Мы тогда жили на квартире у Лапшиных. Взрослые посмеялись надо мной, но решили посмотреть, что со мной будет. Одели потеплее, дали в руки узелок с вещами и сказали, что в деревню надо ехать на машине, нужно только руку поднять, чтобы машина остановилась. Я вышла на большую дорогу и стала поджидать проезжий грузовик. Была тёмная ночь, мороз, метель. Темноты я не боялась, одета была тепло, и стояла я долго. Наверное, если бы даже устали ноги, я бы легла в снег и дожидалась бы машины лёжа, но домой я решила никогда не возвращаться – так сильно омерзела мне эта жизнь по правилам. Взрослые не выдержали, вышли и стали уговаривать меня вернуться в дом. Я не сдавалась до тех пор, пока мне не объяснили, что грузовики в деревню не ездят, и меня они довезут только до Волги, и нужно ждать лета, чтобы доехать до деревни на пароходе. Мне твёрдо обещали, что летом меня обязательно отвезут в деревню.
Когда мама уезжала от отца, он сомневался, что она сможет хорошо воспитать меня, и сказал: "Ты с ней ещё наплачешься. Она покажет тебе свой характер". Очевидно, мама приняла эти слова к сведению и старалась сломить моё сопротивление, обуздать неукротимый нрав. Так обуздывают молодых лошадей, чтобы впрячь их в телегу жизни, которую они будут покорно тащить до конца своих дней. Так дрессируют животных, приводя их через наказание к послушанию. Мама никогда не била и не шлёпала меня, но нахмуренные брови и скучный угол, в котором я часто стояла и обдумывала своё поведение, был хуже всяких шлепков.
Я должна была не только слушаться старших, но и догадываться сама, что такое хорошо и что такое плохо. Так, например, все люди носят кружку с молоком в руках, я решила, что место ей – на голове. Кружка упала, разбилась вдребезги, молоко пролилось на одежду. Преступление было налицо, кружку было жаль, одежду нужно было стирать и сушить, и поэтому место моё было в углу. Какие выводы делает ребёнок в детстве, попадая часто в места для размышления? Вот такие: хорошо всё то, что делают все, а экспериментировать нельзя – это может кончиться бедой, и тебя накажут. Следовательно, надо наблюдать и делать только то, что делают другие, быть похожей на других, копировать их поведение – и тогда в угол никогда не попадёшь.
Ребёнок часто ошибается и страдает от ошибок: то с дерева упадёт, то, бегая босиком, ногу наколет, то сосульку съест, а потом горло болит. А взрослый говорит: "Вот говорил я тебе: не бегай босиком", и т. д. Таким образом, ребёнок убеждается, что взрослые знают всё и всегда правы, желают добра детям, и потому их надо слушаться. В больших крестьянских семьях младшие дети копировали поведение старших, а старшие копировали поведение родителей. Высок был авторитет родителей, церкви, Бога.
В советское время в арсенале воспитателей был метод воспитания на положительном примере. Брался образец человека, норма поведения, восхвалялся, и все должны были соответствовать этому образцу – тогда похвалят, а не накажут. Для этого нужно научиться подавлять свои желания. В советское время дети не бегали на свободе, а были сосредоточены в детских садах по 20 – 30 человек в группе. Если один из тридцати говорил: "Я хочу…", то ему отвечали: "Мало ли чего ты хочешь", и все остальные на этом примере понимали, что хотеть чего-то бесполезно. Воспитатель был в этом по-своему прав. Ведь если все тридцать захотят каждый своего: один спать, другой рисовать, третий через голову кувыркаться, то воспитатель не справится с таким коллективом. Поэтому уже с ясельного возраста детей приучали к режиму: есть, спать, гулять и садиться на горшки одновременно, по часам, делать то, что делают все.
Стоит ли удивляться, что выросло поколение послушных безынициативных рабов, верящих в авторитеты, неумеющих думать самостоятельно, а могущих лишь повторять избитые истины? Если после Октябрьской революции в первые годы ещё были разномыслия, споры, критика, большевики и меньшевики в партии, а на колхозном собрании даже моя смиренная бабушка могла критикнуть власть и высказать своё противоположное мнение, то в брежневскую эпоху в течение 18 лет все единогласно голосовали "за", и не было ни одного "против". Но разве всё было хорошо? Говорят, что Сталин запугал всех репрессиями. Неправда. Сталина не боялись, его уважали. Сталин был страшен только бандитам, ворам, взяточникам. И если страдали невинные, то потому, что в окружении Сталина оказались сволочи, достойные расстрела, а Сталин не мог рассмотреть все случаи один. И после "разоблачения" Сталина Хрущёвым, когда Сталина уже не было, и бояться было некого, народ почти единогласно голосовал и при Хрущёве, Брежневе, Андропове, Черненко, Горбачёве, Ельцине, и сейчас к этому движется, уже 64% голосуют "за".
Я родилась в Западной Украине в 1945 году, куда после ранения партия послала отца восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Он – директор маслозавода, у него 40 молочных сливных пунктов. В раю был большой дом, сад, на улице росли три дерева грецкого ореха. В стране был голод, у нас – изобилие продуктов. Находясь в утробе матери, я получала персики, абрикосы, виноград, мёд, орехи, а беременная мама не могла пройти в дверь – приходилось раскрывать обе половины, а меня раскормила так, что не могла родить самостоятельно. Фото. Мои папа и мама. ‹http:atheist4.narod.rusvf16.htm›
Когда через год после моего рождения родители мои разошлись, мне вновь повезло, и я очутилась не в каком-то пыльном городе, а в глухой деревне, где не было электричества, дорог, машин и велосипедов, битцевского маньяка и даже понятия о маньяках. Зато было много солнца, закаты в полнеба, изумительные запахи трав и земляники, Волга, речка, впадающая в Волгу, а за речкой на горе – церковь.
Там, по моему детскому воображению, всегда было солнечное лето, и не было зимы, потому что две первые зимы в деревне я не помнила, а потом я приезжала к прабабушке только на лето, поэтому зимы там не видела. Там двери не запирались на замки, детей не заставляли есть, и мы, три деревенские девочки, ежедневно встречали и провожали солнце, гуляя на свободе без присмотра взрослых. Сколько же интересного мы находили на речке, в полях, лугах и в лесу! До еды ли нам было? В сумерки я приходила домой, когда взрослые уже спали, крошила хлеб в миску с молоком, с большим аппетитом уплетая всё это, иногда днём перекусывала кусочком хлеба, морковкой, луком, огурцом с грядки, лесными ягодами или кислым яблоком. От такой диеты я была худой как моль, но жизнерадостной и здоровой, и меня носило ветром, если своё платье я превращала в парус.
В деревне проживала моя прабабушка – Анна Михайловна Смирнова, 1866 года рождения. Она вырастила пять дочерей, и шестую внучку – мою маму, которая осиротела в возрасте одного года. Про мою прабабушку говорили, что она никогда не наказывала и не кричала на своих детей, но её слушались беспрекословно и уважали. Она была неграмотной, регулярно посещала церковь и жила по заповедям Христа: тяжёлым крестьянским трудом добывала хлеб свой, пахала, боронила, делилась с бедными, чем могла, ни с кем не ссорилась и не судилась, а если обижали люди, то говорила: "Прости их. Господи" и "Бог с ними". "Муху не обидит", – говорят про миролюбивого человека. Так Анна Михайловна и буквально мух не обижала. Если в дом залетали мухи, она просила детей словить их и вынести на улицу, а потом спрашивала: "А правда ли, что вы их не раздавили?"
В один год умерли муж, затем и отец, оставив Анну Михайловну с пятью дочерями и престарелой матерью. "На кого оставляешь меня, тятенька?" – спросила она отца. "На Господа", – ответил он и скончался в самый христов день, то есть в Пасху.
Она никогда не ходила в больницу, не пила никаких таблеток, в глубокой старости не жаловалась ни на какие болезни. Почти все зубы были целы, незначительная близорукость не мешала ей вздевать нитку в иголку и шить. Был сохранён слух. Но однажды, когда немного занемогла, она пошла в больницу, и когда в приёмной ей дали градусник, поставила его под грудь и ушла домой без осмотра врача, считая, что ей дали лекарство. Анна Михайловна жила 100 лет, её мать прожила 114 лет.
Ничего не могу сказать о родственниках отца, но по материнской линии народ был крепкий, долгожители: ни у кого не отмечалось диабета, гипертонии, психических заболеваний. Рождались в основном девочки; если когда и рождался мальчик, то умирал в грудном возрасте, а если и вырастал, то был не очень крепким и удачливым. Когда я составляла родословную, то мне её продиктовали по женской линии: кто кого родил, а мужчины не учитывались, как будто они не имели никакого отношения к нашему роду.
В деревне Анну Михайловну уважали. Когда загоняли в колхоз (именно "загоняли" – это слова моих родственников очевидцев), бабушка была уже в возрасте более 60 лет, то есть, нетрудоспособная. Но когда в деревню приехали партийные работники, она на собрании покритиковала власть: "Что толку в ваших колхозах, если у колхозника нет даже гвоздя, чтобы доску к забору прибить?" Грозно прозвучал голос: "Кто это сказал?! Назовите вашу фамилию". Но колхозники бабушку не выдали, и ответили за нее: "У ней нет фамилии, она у нас бесфамильная".
Мне было 20 лет, когда она умерла от внезапного кровоизлияния в мозг, а до этого мы много интересно беседовали о жизни, и в 100 лет она любила слушать песни о любви, вспоминала свою первую любовь, и незадолго до смерти сказала: "Вся жизнь как один день прошла". Так говорят только счастливые люди. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на трудности жизни. Она жила хорошо при любой власти, она жила с Богом.
Бабушку я не боялась, не слушалась и даже не понимала, зачем нужно её слушаться. Она обещала выпороть меня прутом, но я не понимала, что значит "выпороть прутом". Бабушка бегала с прутом за мной по всей деревне и не могла догнать, а я считала это увлекательной игрой.
Моя мама хорошо усвоила то, чему её учили в педагогическом техникуме, и поэтому она считала, что ребёнок должен спать не сколько ему хочется, а сколько положено в его возрасте, и не когда ему хочется, а в определённые часы, соблюдая режим дня, обязательно в середине дня; кушать ребёнок должен не тогда, когда хочет, а по определённым часам, и кушать не то, что ему хочется и сколько ему хочется, а поглощать точно выверенное наукой определённое количество калорий, белков, жиров, углеводов и витаминов; с ребёнком нужно проводить музыкальные занятия, гимнастику, рисовать, лепить и т. д. По этой причине меня решили увести в город Кинешму, где мама работала воспитателем в детском доме, и определить меня в детский сад. Но у них ничего не вышло: чужие лица, множество бегающих шумных детей, отсутствие бабушки и тёти Марии Васильевны наводило на меня ужас. Я орала изо всех сил, затем крик прекращался, дыхание останавливалось, губы синели, глаза закатывались, я падала на землю. По описанию, возможно, это был приступ спазмофилии от недостатка кальция в организме, а, может быть, и истерический приступ, хотя вряд ли.
Мама пожертвовала своими интересами, и чтобы быть в детском саду со мною рядом, оставила работу в детском доме в городе Кинешма и перевелась в Заволжский район в "медвежий угол" на работу в детский сад, где была вместе со мной, работая воспитателем и заведующей одновременно. Приступов больше не было, но мне было беспросветно тяжело. Я ничего не ела: ненавидела мясо, яйца, сливочное масло, меня тошнило от сладкого, противны были пряники, печенье, кофе, какао, шоколадные конфеты, каша и суп. Мне бы только фруктов, ягод, овощей и хлеба с сырым молоком, да чаю из самовара. Но яблоко давали только на десерт, когда я съем первое, второе и третье блюдо "за маму, за папу, за бабашку, за Сталина" и т.д. В детсаду воспитатели часто говорили детям: "Не выйдешь из-за стола, пока не съешь всё". По рекомендации врача мама поила меня портвейном и кагором, давала противный рыбий жир и витамины. Нужно было спать днём, но я ни разу не уснула, а лишь лежала с закрытыми глазами и тосковала по деревне. В моей жизни наступила беспрерывная зима. Лета в детском саду не было, так как на лето я возвращалась в деревню. Мама очень заботилась обо мне, тепло одевала, чтобы не простудилась, носила на руках в детский сад, чтобы ноги не устали, потом и в школу возила на санках. Но, несмотря на неусыпную заботу, а вернее, благодаря ей, я бесконечно болела простудными заболеваниями.
Мне ещё не было и четырёх лет, как однажды после конфликта я решила уйти из дома к бабушке в деревню. Мы тогда жили на квартире у Лапшиных. Взрослые посмеялись надо мной, но решили посмотреть, что со мной будет. Одели потеплее, дали в руки узелок с вещами и сказали, что в деревню надо ехать на машине, нужно только руку поднять, чтобы машина остановилась. Я вышла на большую дорогу и стала поджидать проезжий грузовик. Была тёмная ночь, мороз, метель. Темноты я не боялась, одета была тепло, и стояла я долго. Наверное, если бы даже устали ноги, я бы легла в снег и дожидалась бы машины лёжа, но домой я решила никогда не возвращаться – так сильно омерзела мне эта жизнь по правилам. Взрослые не выдержали, вышли и стали уговаривать меня вернуться в дом. Я не сдавалась до тех пор, пока мне не объяснили, что грузовики в деревню не ездят, и меня они довезут только до Волги, и нужно ждать лета, чтобы доехать до деревни на пароходе. Мне твёрдо обещали, что летом меня обязательно отвезут в деревню.
Когда мама уезжала от отца, он сомневался, что она сможет хорошо воспитать меня, и сказал: "Ты с ней ещё наплачешься. Она покажет тебе свой характер". Очевидно, мама приняла эти слова к сведению и старалась сломить моё сопротивление, обуздать неукротимый нрав. Так обуздывают молодых лошадей, чтобы впрячь их в телегу жизни, которую они будут покорно тащить до конца своих дней. Так дрессируют животных, приводя их через наказание к послушанию. Мама никогда не била и не шлёпала меня, но нахмуренные брови и скучный угол, в котором я часто стояла и обдумывала своё поведение, был хуже всяких шлепков.
Я должна была не только слушаться старших, но и догадываться сама, что такое хорошо и что такое плохо. Так, например, все люди носят кружку с молоком в руках, я решила, что место ей – на голове. Кружка упала, разбилась вдребезги, молоко пролилось на одежду. Преступление было налицо, кружку было жаль, одежду нужно было стирать и сушить, и поэтому место моё было в углу. Какие выводы делает ребёнок в детстве, попадая часто в места для размышления? Вот такие: хорошо всё то, что делают все, а экспериментировать нельзя – это может кончиться бедой, и тебя накажут. Следовательно, надо наблюдать и делать только то, что делают другие, быть похожей на других, копировать их поведение – и тогда в угол никогда не попадёшь.
Ребёнок часто ошибается и страдает от ошибок: то с дерева упадёт, то, бегая босиком, ногу наколет, то сосульку съест, а потом горло болит. А взрослый говорит: "Вот говорил я тебе: не бегай босиком", и т. д. Таким образом, ребёнок убеждается, что взрослые знают всё и всегда правы, желают добра детям, и потому их надо слушаться. В больших крестьянских семьях младшие дети копировали поведение старших, а старшие копировали поведение родителей. Высок был авторитет родителей, церкви, Бога.
В советское время в арсенале воспитателей был метод воспитания на положительном примере. Брался образец человека, норма поведения, восхвалялся, и все должны были соответствовать этому образцу – тогда похвалят, а не накажут. Для этого нужно научиться подавлять свои желания. В советское время дети не бегали на свободе, а были сосредоточены в детских садах по 20 – 30 человек в группе. Если один из тридцати говорил: "Я хочу…", то ему отвечали: "Мало ли чего ты хочешь", и все остальные на этом примере понимали, что хотеть чего-то бесполезно. Воспитатель был в этом по-своему прав. Ведь если все тридцать захотят каждый своего: один спать, другой рисовать, третий через голову кувыркаться, то воспитатель не справится с таким коллективом. Поэтому уже с ясельного возраста детей приучали к режиму: есть, спать, гулять и садиться на горшки одновременно, по часам, делать то, что делают все.
Стоит ли удивляться, что выросло поколение послушных безынициативных рабов, верящих в авторитеты, неумеющих думать самостоятельно, а могущих лишь повторять избитые истины? Если после Октябрьской революции в первые годы ещё были разномыслия, споры, критика, большевики и меньшевики в партии, а на колхозном собрании даже моя смиренная бабушка могла критикнуть власть и высказать своё противоположное мнение, то в брежневскую эпоху в течение 18 лет все единогласно голосовали "за", и не было ни одного "против". Но разве всё было хорошо? Говорят, что Сталин запугал всех репрессиями. Неправда. Сталина не боялись, его уважали. Сталин был страшен только бандитам, ворам, взяточникам. И если страдали невинные, то потому, что в окружении Сталина оказались сволочи, достойные расстрела, а Сталин не мог рассмотреть все случаи один. И после "разоблачения" Сталина Хрущёвым, когда Сталина уже не было, и бояться было некого, народ почти единогласно голосовал и при Хрущёве, Брежневе, Андропове, Черненко, Горбачёве, Ельцине, и сейчас к этому движется, уже 64% голосуют "за".