Страница:
Лёня не мог гостить у меня долго. Ему нужно было то пенсию получать, то у психиатров в диспансере ежемесячно отмечаться, да и дорого было ездить. Его минимальной пенсии хватало, чтобы только прокормиться и заплатить за квартиру. От меня он не брал ни копейки. Приехав ко мне в гости, сразу же выкладывал всю пенсию и обещал, что не будет ни есть, ни пить, если я не возьму её. Когда я приезжала в Кострому, я пробовала потихоньку отдать деньги Марии Павловне, но он узнавал, и деньги отсылали мне по почте. Зимой он не приезжал никогда, так как автобусом было дорого и холодно ехать. Летом он приезжал изредка и ненадолго. Каждый раз, провожая его на ракету или метеор (скоростные и дешёвые речные суда), я приходила на причал. Нам обоим было грустно, но мы старались шутить. "Я буду писать тебе письма", – говорили мы друг другу. Это было нашим утешением. Мы оба чувствовали, что будущего у нас нет.
Не я, а моё подсознание или инстинкт самосохранения заботились обо мне. Чтобы не было этой щемящей боли при расставании, надо было испортить отношения, чтобы я радовалась при расставании, а не печалилась. Однажды я спросила его, как это он, такой козёл, воздерживается от женщин много лет, и стал целомудренным ангелом? Если бы он ответил, что он сознательно раскаялся в том, что тогда не мог воздержаться два года и бросил из-за этого работу в Славянске, а сейчас исправился, то такой ответ вполне бы меня устроил и обрадовал. Но он вместо этого выдвинул бредовую идею. Бредовая идея была симптомом психической болезни. Чтобы разрушить эту идею и, следовательно, излечить его, мне ничего не оставалось, как взять его за руку, отвести в спальню и мгновенно совратить его. Было хорошо. Это тот же самый чёрт дёргал меня за верёвочку, то есть чёрт меня подрал. Как и тогда, он тут же завёлся и покатился в ту же воронку. Сдерживающей бредовой идеи больше не было. А мне что было делать? Уступать ему постоянно?
У меня отсутствовала физиологическая потребность в мужчине, которая имелась у всех животных в природе и у многих женщин. А когда сексуальная энергия накапливалась, то природа придумала для меня другой способ освобождения от её избытка. Когда яйцеклетка созревала для оплодотворения в середине менструального цикла, во сне происходила разрядка, оргазм, подобный поллюциям у подростков. При этом мне снились какие-то очень знаменитые мужчины, артисты, чемпионы мира по шахматам, однажды приснился Борис Ельцин. Мне было приятно их внимание. И достаточно было взгляда или лёгкого касания рук, как происходила разрядка энергии, не часто, а когда было угодно моей природе. Мама рассказывала, что во снах за ней ухаживал Сталин, а сейчас ей снится Путин. Наверное, и у неё не было физиологической потребности в мужчинах.
Когда я была школьницей, мама брала меня в дома отдыха и санатории. Мама выглядела всегда эффектно, и производила на мужчин большое впечатление. Когда мы входили в столовую, они переставали есть, и их головы, как подсолнухи за солнцем, поворачивались вслед за ней. Однажды я слышал о ней такой разговор:
– Она двухсбруйная. В ней то и то, и это, поэтому она не гуляет с мужчинами.
– Не может быть, у ней же дочка.
– Это приёмная, видите, она на неё совсем не похожа.
Все женщины нашего рода, когда теряли своих мужей (мужчины у нас всегда умирали первыми), никогда не выходили замуж вторично и не гуляли. Наверное, у меня было это генетическое – чувствовать себя хорошо и без мужчин. Мои пациенты-мужчины думали, что я принимаю какие-то таблетки от желаний. Другие, когда я отказывалась от их услуг, удивлялись: "Ты что, больная? Ведь это необходимо для здоровья". Но я и моя мама были очень здоровыми и энергичными в отличие от замужних женщин, опровергая миф о необходимости телесного общения с мужчинами.
После того, как чёрт меня побрал, гармония наших отношений нарушилась. Раньше много лет назад я видела в Лёне надёжную опору в жизни, каменную стену. Сейчас он был для меня не опорой, не мужчиной, а ребёнком, сынком. Поэтому раньше телесная близость была естественной, так как вела к рождению детей. Сейчас о детях речи быть не могло, и такие отношения с презервативами стали для меня неприятными и противоестественными, как инцест. Они не укладывались в сознание, как необходимые.
– Ну, хоть бы пореже! – говорила я.
– А как часто тебе это необходимо?
– Ну, раз в год.
– Как корове?
– Да, как корове, или чтобы совсем этого не было.
Я тяготилась этим, а он совсем не мог так пахать в огороде, как я, не мог сравняться со мной в лесу. Он не любил землю, огородные работы и тяготился тем, что не может быть мне полноценным помощником. Поэтому, навестив меня, и собираясь гостить долго, он уезжал в этот же день, видя, как я занята, и мне было не до него. Наступали тяжёлые времена инфляции, зарплата не выплачивалась, надо было зарабатывать в лесу и в огороде, а он не мог. Кроме этого он стал странно вести себя со мной. С посторонними людьми он рассуждал здраво, и все считали его очень умным, приятным собеседником. Но когда он оставался со мной, то как из рога изобилия из него шли безжизненные фантастические идеи, выслушивать которые мне было очень неприятно. Я расстраивалась, так как видела его болезнь. Все усилия психиатрии, вся химия, электрошоки – всё это не лечило, а било по голове. Он просто научился скрывать свою сущность и подражать поведению здоровых людей, а при мне он раскрепощался. Я предложила ему полечиться голодом, но он отказался. Он привык к своей болезни. Теперь я расставалась с ним без сожаления, и писала ему, что у нас разные интересы. Он огорчался и считал, что это не так, и в каждом письме предлагал разные варианты, как разбогатеть, а также писал, что он верен мне, и у него никогда не будет другой женщины. Последнее письмо от него датировано 5 февраля 1993 года. Он сообщал, что в Америку не уехал только по той причине, что у него нет денег для получения заграничного паспорта, предлагал взять нам совместно 5 гектаров земли и выращивать одну культуру, например, яблони, а временно, пока они не выросли, в междурядьях выращивать клубнику. В том же письме он называл меня святой, а Вову почти святым. Больше писем не было, наверное, экономил на конвертах.
Летом 1994 года он впервые не приехал ко мне в гости, наверное, не было денег на дорогу, так как перестали выплачивать пенсии, а помощь он ни от кого не принимал, так как не хотел быть обузой. К нему стал ездить Володя. Последний раз он приехал к Лёне в женском платье. Я представляю, что он чувствовал и думал. Он понял, что сын пошёл по его стопам. Затем пришли телеграммы, извещающие о смерти. Телеграмма. ‹http:atheist4.narod.rusvf19.htm›
Лёню не сразу обнаружили, никто не заглядывал в его убогую хижину, его нашли уже разложившимся. Он повесился на двери каким-то странным образом.
За несколько дней до телеграммы вдруг ни с того ни с сего Володя заговорил о самоубийстве, грех это или не грех. Он принимался рассуждать об этом несколько раз и не мог решить. Наконец, решил, что это не грех. Я согласилась и сказала, что это лёгкий выход из безвыходного положения, когда человеку бывает очень тяжело. Одновременно с этим мне приснился причал на Волге, где мы с Лёней кружились в вальсе на палубе большого парохода. Мы должны были расстаться, только было непонятно, кто кого провожал: он меня или я его. Нам было хорошо. Раньше, когда мне снилось, что я получаю от Лёни письмо, через три дня он приезжал сам. "Значит, скоро приедет", – подумала я, но вместо этого пришла телеграмма.
Говорят, что души умерших в годовщину смерти покидают нас навсегда и прощаются стуком в дверь или в окно. Я ждала, но стуков не было. Проснувшись среди ночи, я увидела на внутренней стороне предплечья светящееся пятно, которое сразу же исчезло. Это мой Лёня распрощался со мной и теперь уже навсегда.
"Господи! Прости нас, и если это в твоей власти, то дай нам ещё раз родиться на Земле. Мы встретимся ещё раз и обязательно узнаем друг друга по ощущению родства, независимо от того, в какой бы оболочке мы не появились Мы не совершим больше всех этих ошибок и будем жить по твоим заповедям".
9. Детство Володи и его любимая няня.
Не я, а моё подсознание или инстинкт самосохранения заботились обо мне. Чтобы не было этой щемящей боли при расставании, надо было испортить отношения, чтобы я радовалась при расставании, а не печалилась. Однажды я спросила его, как это он, такой козёл, воздерживается от женщин много лет, и стал целомудренным ангелом? Если бы он ответил, что он сознательно раскаялся в том, что тогда не мог воздержаться два года и бросил из-за этого работу в Славянске, а сейчас исправился, то такой ответ вполне бы меня устроил и обрадовал. Но он вместо этого выдвинул бредовую идею. Бредовая идея была симптомом психической болезни. Чтобы разрушить эту идею и, следовательно, излечить его, мне ничего не оставалось, как взять его за руку, отвести в спальню и мгновенно совратить его. Было хорошо. Это тот же самый чёрт дёргал меня за верёвочку, то есть чёрт меня подрал. Как и тогда, он тут же завёлся и покатился в ту же воронку. Сдерживающей бредовой идеи больше не было. А мне что было делать? Уступать ему постоянно?
У меня отсутствовала физиологическая потребность в мужчине, которая имелась у всех животных в природе и у многих женщин. А когда сексуальная энергия накапливалась, то природа придумала для меня другой способ освобождения от её избытка. Когда яйцеклетка созревала для оплодотворения в середине менструального цикла, во сне происходила разрядка, оргазм, подобный поллюциям у подростков. При этом мне снились какие-то очень знаменитые мужчины, артисты, чемпионы мира по шахматам, однажды приснился Борис Ельцин. Мне было приятно их внимание. И достаточно было взгляда или лёгкого касания рук, как происходила разрядка энергии, не часто, а когда было угодно моей природе. Мама рассказывала, что во снах за ней ухаживал Сталин, а сейчас ей снится Путин. Наверное, и у неё не было физиологической потребности в мужчинах.
Когда я была школьницей, мама брала меня в дома отдыха и санатории. Мама выглядела всегда эффектно, и производила на мужчин большое впечатление. Когда мы входили в столовую, они переставали есть, и их головы, как подсолнухи за солнцем, поворачивались вслед за ней. Однажды я слышал о ней такой разговор:
– Она двухсбруйная. В ней то и то, и это, поэтому она не гуляет с мужчинами.
– Не может быть, у ней же дочка.
– Это приёмная, видите, она на неё совсем не похожа.
Все женщины нашего рода, когда теряли своих мужей (мужчины у нас всегда умирали первыми), никогда не выходили замуж вторично и не гуляли. Наверное, у меня было это генетическое – чувствовать себя хорошо и без мужчин. Мои пациенты-мужчины думали, что я принимаю какие-то таблетки от желаний. Другие, когда я отказывалась от их услуг, удивлялись: "Ты что, больная? Ведь это необходимо для здоровья". Но я и моя мама были очень здоровыми и энергичными в отличие от замужних женщин, опровергая миф о необходимости телесного общения с мужчинами.
После того, как чёрт меня побрал, гармония наших отношений нарушилась. Раньше много лет назад я видела в Лёне надёжную опору в жизни, каменную стену. Сейчас он был для меня не опорой, не мужчиной, а ребёнком, сынком. Поэтому раньше телесная близость была естественной, так как вела к рождению детей. Сейчас о детях речи быть не могло, и такие отношения с презервативами стали для меня неприятными и противоестественными, как инцест. Они не укладывались в сознание, как необходимые.
– Ну, хоть бы пореже! – говорила я.
– А как часто тебе это необходимо?
– Ну, раз в год.
– Как корове?
– Да, как корове, или чтобы совсем этого не было.
Я тяготилась этим, а он совсем не мог так пахать в огороде, как я, не мог сравняться со мной в лесу. Он не любил землю, огородные работы и тяготился тем, что не может быть мне полноценным помощником. Поэтому, навестив меня, и собираясь гостить долго, он уезжал в этот же день, видя, как я занята, и мне было не до него. Наступали тяжёлые времена инфляции, зарплата не выплачивалась, надо было зарабатывать в лесу и в огороде, а он не мог. Кроме этого он стал странно вести себя со мной. С посторонними людьми он рассуждал здраво, и все считали его очень умным, приятным собеседником. Но когда он оставался со мной, то как из рога изобилия из него шли безжизненные фантастические идеи, выслушивать которые мне было очень неприятно. Я расстраивалась, так как видела его болезнь. Все усилия психиатрии, вся химия, электрошоки – всё это не лечило, а било по голове. Он просто научился скрывать свою сущность и подражать поведению здоровых людей, а при мне он раскрепощался. Я предложила ему полечиться голодом, но он отказался. Он привык к своей болезни. Теперь я расставалась с ним без сожаления, и писала ему, что у нас разные интересы. Он огорчался и считал, что это не так, и в каждом письме предлагал разные варианты, как разбогатеть, а также писал, что он верен мне, и у него никогда не будет другой женщины. Последнее письмо от него датировано 5 февраля 1993 года. Он сообщал, что в Америку не уехал только по той причине, что у него нет денег для получения заграничного паспорта, предлагал взять нам совместно 5 гектаров земли и выращивать одну культуру, например, яблони, а временно, пока они не выросли, в междурядьях выращивать клубнику. В том же письме он называл меня святой, а Вову почти святым. Больше писем не было, наверное, экономил на конвертах.
Летом 1994 года он впервые не приехал ко мне в гости, наверное, не было денег на дорогу, так как перестали выплачивать пенсии, а помощь он ни от кого не принимал, так как не хотел быть обузой. К нему стал ездить Володя. Последний раз он приехал к Лёне в женском платье. Я представляю, что он чувствовал и думал. Он понял, что сын пошёл по его стопам. Затем пришли телеграммы, извещающие о смерти. Телеграмма. ‹http:atheist4.narod.rusvf19.htm›
Лёню не сразу обнаружили, никто не заглядывал в его убогую хижину, его нашли уже разложившимся. Он повесился на двери каким-то странным образом.
За несколько дней до телеграммы вдруг ни с того ни с сего Володя заговорил о самоубийстве, грех это или не грех. Он принимался рассуждать об этом несколько раз и не мог решить. Наконец, решил, что это не грех. Я согласилась и сказала, что это лёгкий выход из безвыходного положения, когда человеку бывает очень тяжело. Одновременно с этим мне приснился причал на Волге, где мы с Лёней кружились в вальсе на палубе большого парохода. Мы должны были расстаться, только было непонятно, кто кого провожал: он меня или я его. Нам было хорошо. Раньше, когда мне снилось, что я получаю от Лёни письмо, через три дня он приезжал сам. "Значит, скоро приедет", – подумала я, но вместо этого пришла телеграмма.
Говорят, что души умерших в годовщину смерти покидают нас навсегда и прощаются стуком в дверь или в окно. Я ждала, но стуков не было. Проснувшись среди ночи, я увидела на внутренней стороне предплечья светящееся пятно, которое сразу же исчезло. Это мой Лёня распрощался со мной и теперь уже навсегда.
"Господи! Прости нас, и если это в твоей власти, то дай нам ещё раз родиться на Земле. Мы встретимся ещё раз и обязательно узнаем друг друга по ощущению родства, независимо от того, в какой бы оболочке мы не появились Мы не совершим больше всех этих ошибок и будем жить по твоим заповедям".
9. Детство Володи и его любимая няня.
Когда Лёню насильственно госпитализировали в психиатрическую больницу, я осталась одна с десятидневным ребёнком, и заботы о нём спасали меня от депрессии. А Володя спал и пил молоко, смешанное с горечью слёз и отчаяния. Бабка Груша, которая уже несколько лет водилась со студенческими детьми, называла его золотым ребёнком. Она приходила водиться с ним на четыре часа и ложилась спать на мою кровать. Я приходила с занятий и будила Володю, чтобы покормить, и будила бабку, чтобы отпустить домой. Таких детей ни у кого не было. У других студентов дети капризничали, и даже одной девушке пришлось сдать ребёнка в дом малютки, так как он кричал дни и ночи, никому не давая спать. Другие спали по очереди и справлялись с ребёнком, потому что их было двое. Мой ребёнок спал сутками, никогда не капризничал и плакал только тогда, когда я задерживалась с кормлением, как бы говоря: "Дайте мне только поесть, и больше мне от вас ничего не надо". Пелёнки он не марал, а ждал, когда утром его распеленают и положат газету под попку или подержат его над тазиком. Он быстро прибывал в весе, и в три месяца весил как восьмимесячный. Мы взвешивались регулярно, и врачи, наблюдая рекордную прибавку веса, собирались поставить его на учёт, предполагая начинающийся диабет, но они ошибались. У него был спокойный характер, хороший аппетит, а я вырабатывала жирное молоко.
Моя мама, ставшая бабушкой, перенесла свой материнский инстинкт теперь на внука, но уже в удвоенном размере. Приехав за ним в роддом, она воскликнула: "Внучек мой! Он мой!" и, оттолкнув нас с Лёней локтями, схватила его в охапку и не отпускает его уже сорок лет. Она рычала, как медведица, если Лёня приближался к нему.
Была ещё одна женщина, которая обезумела от любви к моему ребёнку. Это Мария Васильевна – младшая дочь прабабушки Анны Михайловны. Фото. Мария Васильевна. ‹http:atheist4.narod.rusvf20.htm›
Получив в детстве тяжёлую травму, она сильно хромала. Калек в деревне замуж не брали, а только здоровых – таков был вековой порядок. Мария Васильевна была старой девой, у неё не было прогулок с любимым под луной, её сердце никогда не замирало от поцелуя, и всю силу чувств, нерастраченных на мужчин, она обрушила на ребёнка. Не задумываясь, она могла бы умереть за него. Мария Васильевна была старше моей мамы на девять лет и нянчила её в детстве, затем нянчила меня, жила всегда с нами и была главной в семье по старшинству, и мама ей подчинялась. Фото. Вот в такие надёжные руки я отдала своё сокровище. ‹http:atheist4.narod.rusvf22.htm›
Ребёнок жил в Заречном у нянек, а я на работу в Кинешму летом справлялась на пароходе, зимой бегала пять километров через Волгу по льду, в распутицу ночевала прямо в больнице. Я работала на полторы ставки. Уходила утром – Вова ещё спал, приходила вечером – уже спал. Виделись только в выходной день, если в этот день не было дежурства. Через четыре года я получила квартиру в Кинешме, и Вова с няней приехали ко мне.
Я отказалась от алиментов ради Лёни, чтобы у него было больше шансов найти себе жену, так как не каждая пойдёт за алиментщика. Мария Васильевна получала пенсию 16 рублей, как инвалид детства. Я должна была содержать троих и продолжала работать на полторы ставки. Кроме этого я стирала, мыла, убирала, ходила в магазин, шила, вязала и ребёнка почти не видела; он постоянно был со своей заботливой няней.
Ребёнок был спокойным, не бегал, не прыгал, никуда не лез, не капризничал, ничего не требовал. Он никогда не говорил слово "дай", потому как он ещё не успевал подумать, что ему нужно, так у него уже всё это было. Он никогда не бросил на пол и не изломал ни одной игрушки, не вцепился в волосы, не тыкал пальцем в глаза, как иногда делают маленькие дети. Такой ребёнок очень устраивал няню, которая с трудом ходила и, естественно, души в нём не чаяла.
У ребёнка были некоторые таланты от природы. Обладая абсолютным музыкальным слухом, сразу же в пять лет, как только бабушка, откладывая 13-ю зарплату, купила пианино, стал подбирать мелодии по слуху безо всяких усилий. Что услышит – сразу же играет. Возьмёт дудочку или детскую гармошку – и из них извлекает мелодию, натянет нитку – и на ней исполнить что-нибудь простенькое. Володя очень быстро научился читать. Как только выучил буквы – сразу же начал читать по слогам, и к шести годам читал уже целыми словами выразительнео, останавливаясь на знаках препинания. Особенно хорошо запоминались стихи.
Он жил по своей программе и был не похож на других детей. Уже в детском саду он получаил звание "дурака ненормального", так как орал и бился в истерике, привлекая внимания равнодушной воспитательницы, не потому, что его обижали, а потому что ребятишки в невинном неведении давили дождевого червяка и отрывали крылья бабочке. "Неадекватная реакция, бунтует по пустякам", – считала воспитательница. Дома Вова объяснял, что если бы он подошёл к воспитателю, попросил её подойти к ребятам и остановить их, то, пока бы он шёл туда и обратно с воспитателем, червя бы уже убили, и поэтому быстрый способ спасти червя – это закричать сразу же.
В садике Вове было скучно. У нас происходили беседы следующего содержания:
– Что сегодня делали в детском саду?
– Катались на санках с горки.
– И ты катался?
– Нет.
– Почему?
– Мне не достались санки.
Сразу же мы покупали санки, и он в выходные катался досыта с горы на своих санках.
– Чем сегодня занимались?
– Катались на качелях.
– И ты катался?
– Нет.
– Почему?
– Мне не досталось.
На другой день мы шли в детский городок, и там Вова катался на качелях.
Когда в детском саду появился металлофон, все дети столпились вокруг и брякали, кто как мог. Вове очень хотелось извлечь музыку из этого удивительного инструмента, ведь он был музыкантом, но его не подпустили и близко. На вопрос, почему ему не доставались игрушки, Володя спокойно и разумно отвечал: "На всех не хватит". Металлофонов в магазинах Кинешмы не было, нам его привезли из Ленинграда.
Ему также не предоставлялась возможность прочитать стихи на праздниках, хотя он знал наизусть все стихи, которые на праздниках с запинкой читали другие дети. В отличие от других родителей я посещала все праздники в детском саду, и всё ждала, когда же мой-то выступит, но не дождалась, а просить об этом воспитателя стеснялась, думая, что та сама догадывалась, для чего я посещаю все праздники.
До сих пор болит сердце, когда в памяти встаёт такая картина. Однажды утром я шла с Володей в детский сад, и он, как всегда, буквально тащил свои ноги, как дряхлый старик. Дети в саду поливали цветы на клумбах. Вдруг, вот счастье, мы увидели свободную, никому ненужную лейку. "Беги скорей, хватай лейку", говорю ему. И тут мой старик преобразился и даже побежал, как настоящий ребёнок вприпрыжку и схватил лейку, собираясь поливать цветы, как и все. Наконец то, ему повезло, лицо его сияло радостью. Но тут раздался низкий, раздельно выговаривающий каждое слово, твёрдый голос воспитательницы: "Это ещё что такое! А ну положи лейку на место!" Он сник, превратился снова в старика и понуро поплёлся на свою лавочку. Тут воспитательница заметила меня и, немного смутившись, сказала: "Я боюсь, что он обольётся, он такой неловкий". Я онемела и могла сказать ей только "здравствуйте", кивнула и пошла домой. Мне стало очень плохо от острой жалости к сыну, но я не осмелилась учить её, во-первых, потому, что с детских лет уважала воспитателей и учителей, привыкла их слушаться, во-вторых, она была старше меня, в третьих, по привычке, выработанной с детства: я ставила себя на место другого и рассматривала ситуацию как бы со стороны. Я представила, как эта воспитательница придёт в мой кабинет и станет давать мне замечания по лечению больных: значит, и я не должна учить её. Сердце болело, я плакала и тут же купила сыну лейку. А Нина Николаевна вскоре скончалась от инсульта в возрасте 39 лет. Я не жалела о ней нисколько.
Подобная ситуация повторялась и в школе. На уроках труда Володя не успевал выполнить задание, так как всегда последним получал заготовку. На моё возмущение таким порядком он философски замечал:
– Но ведь кто-то же должен быть последним.
Я снова возмущалась:
– Но почему именно ты бываешь всегда последним? Это несправедливо.
Он мне отвечал:
– А что, разве мне надо расталкивать их?
Мне, как и ему, это казалось также неприемлемым. Лучше быть последним, лучше уступать, чем драться.
В детском саду он ничего не делал. Когда я приходила за ним, то всегда видела одну и ту же картину: по участку бегали дети, кричали и смеялись, а Володя уныло сидел на лавочке, ожидая, когда его заберут домой. Няня сжалилась и стала забирать его домой до обеда. Няня считала, что самая вкусная, а значит, и полезная пища – это сладкая и мучная. Когда она приходила в детский сад за Вовой к обеду и видела, что он сидит около полных тарелок и не ест (так как привык, чтобы его кормили), она забирала его до обеда и давала ему по дороге пряники, вафли, конфеты. От такой пищи Володя жирел и становился ещё неподвижнее.
Из самых лучших побуждений няня дала Володе две формулы жизни: "было бы тебе хорошо" и "ты у нас лучше всех". Они повторялись изо дня в день и стали его путеводной звездой. Против утверждения "ты у нас лучше всех" я бы не стала возражать, если бы няня добавляла к ней пояснения: "ты у нас лучше всех детей слышишь ноты и играешь на пианино", "ты лучше всех твоих сверстников умеешь читать". Это было правдой. Я была бы очень довольна, если бы к похвале было добавлено: "Как бы было хорошо, если бы ты умел делать то, что делают другие, и не быть хуже их". Я не вижу плохого и в том, чтобы человеку было хорошо – к этому и надо стремиться, но к формуле жизни "было бы тебе хорошо" следовало добавить главное и сделать на этом ударение: "… но чтобы от твоего хорошо не стало бы кому-то плохо, то есть наслаждаясь, думай и о других, наслаждайся за свой счёт".
Может, другого ребёнка эти формулы жизни и не искалечили бы, если бы он был бы активным, стремился к наблюдению и изучению окружающей жизни, а, следовательно, мог сравнивать, анализировать, подражать поведению других. Но Володя кроме достоинств и талантов от природы имел существенные недостатки. Он был пассивен и замкнут на себя. Ему с рождения было достаточно самого себя. Поэтому он и был спокоен, нетребователен, некапризен, ненаблюдателен, и поэтому он стал сильно отличаться и отставать в развитии от своих сверстников.
В дополнении к этому няня решила изолировать его от окружающей среды, наблюдая его малый интерес к окружающему, то есть она шла по пути его природы и была последовательна: если ребёнку достаточно общения только с ней, и ему хорошо от этого, то пусть он только с ней и общается. Мария Васильевна постоянно говорила: "Природа преодолевает науку". Я тоже знала, что "гони природу в дверь – она войдёт в окно", но, тем не менее, я считала, что природные недостатки можно компенсировать воспитанием. Например, если ребёнок замкнут на себя, пассивен, то надо приложить все усилия для того, чтобы расшевелить его, показать ему, что и за пределами его существует интересный и прекрасный мир, интересные люди. У них есть, чему поучиться, и надо попробовать самому сделать что-то подобное, и именно за это хвалить его, но не за то, что получил он даром от природы.
Мария Васильевна больше не шила, ничего не делала по дому и посвятила ему целиком себя. Она ограждала его от всех трудностей и выполняла все его желания. Если он уронит на пол носовой платок, она, чтобы он не утруждался, поднимет его и положит в карман; кормила его с ложки сама, чтобы он случайно не облился супом. Она водила его за руку и не отпускала, чтобы он не упал и не ушибся. Она часто вспоминала своё детство, когда по недосмотру родителей она в четыре года стала калекой. Конечно, она не хотела, чтобы это случилось с Володей, и берегла его, как зеницу ока. Разумеется, она с удовольствием одевала и обувала его, вытирала сама ему попку, снимала штанишки и сама помогала ему пописать почти до восьми лет, то есть руками он не делал ничего и никогда.
Мария Васильевна искренне верила в то, что "он у нас лучше всех" и в подтверждении этого, чтобы и другие так думали, постоянно демонстрировала его таланты. На улице она сажала Володю на лавочку в окружении гуляющих старушек, и он читал им поэмы Пушкина и другие стихи. Бабушки удивлялись, восхищались и аплодировали. Когда кто-нибудь приходил к нам домой, она просила Володю показать, как он играет на пианино, и снова были аплодисменты и похвала. Его приучали к славе, как к наркотику. Надо делать только то, что удивит и приведёт к восхищению. Кто же будет удивляться и восхищаться, если он зашнурует свои ботинки, возьмёт ложку в руку и будет есть сам? Никто. Все дети уже давно это делали сами. Зато Вова мог говорить безумолку и очень любил, когда все бабушки слушали его и хвалили. Няня совсем не замечала, что он совсем не умеет слушать и перебивает взрослых, и если взрослые разговаривали в это время, она говорила: "Молчите, дайте ему сказать".
Такое воспитание, по моему мнению, было иллюстрацией к теме "Как не надо воспитывать" и сердце моё постоянно болело.
Няня была портнихой, и для того, чтобы Вова был лучше всех и выделялся, очень красиво его одевала, и часто к воротничку рубашечки приделывала бабочку или повязывала бантик. Полненький, синеглазый, с длинными чёрными ресницами, он вызывал восхищение окружающих людей: "Какой хорошенький мальчик. Ну, прямо, как девочка".
Выйдя на улицу, увидев детвору, няня пугалась: "Мальчишки! Они плохие! Они дерутся!" И быстро, как могла, ковыляла с Вовиком подальше от них, к старушкам на лавочке. Если кто-то из них водился с ребёнком, то если это была девочка, она оставалась, и Вова играл с ней, если мальчик – уходила подальше, на другую лавочку. Так с ранних пор была дана установка: мальчики плохие, девочки хорошие. Но ведь он был тоже мальчиком. Что думал он в то время – я не знаю, но из его дневников, которые я прочла позднее, я узнала, что он завидовал девочкам, что они носят платья. Может быть, он думал тогда, что они и хорошие только потому, что носят платья, и чтобы быть хорошим, как они, надо надеть платье? Может быть, он оправдывал (подсознательно) своё существование в качестве мальчика тем, что он мальчик особенный, не такой, как другие мальчики – он же не дерётся. Во всяком случае, мальчиков он избегал всю жизнь, и у него никогда не было друга, зато за девочками волочился с трёх лет, и самая вредная и капризная из них была для него королевой. Фото. Вова+Оля. ‹http:atheist4.narod.rusvf23.htm›
Это сыграло большую роль в его жизни. Он категорически отказался служить в армии, обещая броситься под поезд. Причина отказа – там нет девочек. Когда он поступил в МИЭТ, не мог жить в общежитии вдвоём с очень спокойным умным мальчиком в одной комнате и сбежал на дорогую частную квартиру в другом районе Москвы, что было неудобно и отнимало много времени на поездки в институт. Он не переваривал всех мальчиков подряд, даже неагрессивных, интересных и умных.
Вова ходил в детский сад с четырёх с половиной лет только на три часа и, хотя и не любил его, но не протестовал, как я в своё время, а покорно, понурив голову, тащил туда ноги, как каторжник на каторгу. Там не было ничего хорошего, никто им больше не восхищался, никому он был не интересен. Он ничего не умел делать. Когда дети собирались на прогулку, он сидел и ждал, когда его оденут. Я видела однажды, когда ему было уже лет семь, как его, крупного, большого, обувала крошечная девочка, а он сидел, развалившись, как барин. Няня так и говорила: "Ты наш барин". Дети лепили, рисовали, делали аппликации. Я приходила, интересовалась их работами, но на листе Вовы Фомина всегда было пусто. Один раз я увидела только одну линию, проведённую сверху вниз – наверное, дети ему помогли. Воспитательница жаловалась, что Володя на все замечания только смеётся и ничего не делает. Он даже не понимал, для чего он должен делать то, что ему не хочется? Почему он должен делать то, что делают все?
Моя мама, ставшая бабушкой, перенесла свой материнский инстинкт теперь на внука, но уже в удвоенном размере. Приехав за ним в роддом, она воскликнула: "Внучек мой! Он мой!" и, оттолкнув нас с Лёней локтями, схватила его в охапку и не отпускает его уже сорок лет. Она рычала, как медведица, если Лёня приближался к нему.
Была ещё одна женщина, которая обезумела от любви к моему ребёнку. Это Мария Васильевна – младшая дочь прабабушки Анны Михайловны. Фото. Мария Васильевна. ‹http:atheist4.narod.rusvf20.htm›
Получив в детстве тяжёлую травму, она сильно хромала. Калек в деревне замуж не брали, а только здоровых – таков был вековой порядок. Мария Васильевна была старой девой, у неё не было прогулок с любимым под луной, её сердце никогда не замирало от поцелуя, и всю силу чувств, нерастраченных на мужчин, она обрушила на ребёнка. Не задумываясь, она могла бы умереть за него. Мария Васильевна была старше моей мамы на девять лет и нянчила её в детстве, затем нянчила меня, жила всегда с нами и была главной в семье по старшинству, и мама ей подчинялась. Фото. Вот в такие надёжные руки я отдала своё сокровище. ‹http:atheist4.narod.rusvf22.htm›
Ребёнок жил в Заречном у нянек, а я на работу в Кинешму летом справлялась на пароходе, зимой бегала пять километров через Волгу по льду, в распутицу ночевала прямо в больнице. Я работала на полторы ставки. Уходила утром – Вова ещё спал, приходила вечером – уже спал. Виделись только в выходной день, если в этот день не было дежурства. Через четыре года я получила квартиру в Кинешме, и Вова с няней приехали ко мне.
Я отказалась от алиментов ради Лёни, чтобы у него было больше шансов найти себе жену, так как не каждая пойдёт за алиментщика. Мария Васильевна получала пенсию 16 рублей, как инвалид детства. Я должна была содержать троих и продолжала работать на полторы ставки. Кроме этого я стирала, мыла, убирала, ходила в магазин, шила, вязала и ребёнка почти не видела; он постоянно был со своей заботливой няней.
Ребёнок был спокойным, не бегал, не прыгал, никуда не лез, не капризничал, ничего не требовал. Он никогда не говорил слово "дай", потому как он ещё не успевал подумать, что ему нужно, так у него уже всё это было. Он никогда не бросил на пол и не изломал ни одной игрушки, не вцепился в волосы, не тыкал пальцем в глаза, как иногда делают маленькие дети. Такой ребёнок очень устраивал няню, которая с трудом ходила и, естественно, души в нём не чаяла.
У ребёнка были некоторые таланты от природы. Обладая абсолютным музыкальным слухом, сразу же в пять лет, как только бабушка, откладывая 13-ю зарплату, купила пианино, стал подбирать мелодии по слуху безо всяких усилий. Что услышит – сразу же играет. Возьмёт дудочку или детскую гармошку – и из них извлекает мелодию, натянет нитку – и на ней исполнить что-нибудь простенькое. Володя очень быстро научился читать. Как только выучил буквы – сразу же начал читать по слогам, и к шести годам читал уже целыми словами выразительнео, останавливаясь на знаках препинания. Особенно хорошо запоминались стихи.
Он жил по своей программе и был не похож на других детей. Уже в детском саду он получаил звание "дурака ненормального", так как орал и бился в истерике, привлекая внимания равнодушной воспитательницы, не потому, что его обижали, а потому что ребятишки в невинном неведении давили дождевого червяка и отрывали крылья бабочке. "Неадекватная реакция, бунтует по пустякам", – считала воспитательница. Дома Вова объяснял, что если бы он подошёл к воспитателю, попросил её подойти к ребятам и остановить их, то, пока бы он шёл туда и обратно с воспитателем, червя бы уже убили, и поэтому быстрый способ спасти червя – это закричать сразу же.
В садике Вове было скучно. У нас происходили беседы следующего содержания:
– Что сегодня делали в детском саду?
– Катались на санках с горки.
– И ты катался?
– Нет.
– Почему?
– Мне не достались санки.
Сразу же мы покупали санки, и он в выходные катался досыта с горы на своих санках.
– Чем сегодня занимались?
– Катались на качелях.
– И ты катался?
– Нет.
– Почему?
– Мне не досталось.
На другой день мы шли в детский городок, и там Вова катался на качелях.
Когда в детском саду появился металлофон, все дети столпились вокруг и брякали, кто как мог. Вове очень хотелось извлечь музыку из этого удивительного инструмента, ведь он был музыкантом, но его не подпустили и близко. На вопрос, почему ему не доставались игрушки, Володя спокойно и разумно отвечал: "На всех не хватит". Металлофонов в магазинах Кинешмы не было, нам его привезли из Ленинграда.
Ему также не предоставлялась возможность прочитать стихи на праздниках, хотя он знал наизусть все стихи, которые на праздниках с запинкой читали другие дети. В отличие от других родителей я посещала все праздники в детском саду, и всё ждала, когда же мой-то выступит, но не дождалась, а просить об этом воспитателя стеснялась, думая, что та сама догадывалась, для чего я посещаю все праздники.
До сих пор болит сердце, когда в памяти встаёт такая картина. Однажды утром я шла с Володей в детский сад, и он, как всегда, буквально тащил свои ноги, как дряхлый старик. Дети в саду поливали цветы на клумбах. Вдруг, вот счастье, мы увидели свободную, никому ненужную лейку. "Беги скорей, хватай лейку", говорю ему. И тут мой старик преобразился и даже побежал, как настоящий ребёнок вприпрыжку и схватил лейку, собираясь поливать цветы, как и все. Наконец то, ему повезло, лицо его сияло радостью. Но тут раздался низкий, раздельно выговаривающий каждое слово, твёрдый голос воспитательницы: "Это ещё что такое! А ну положи лейку на место!" Он сник, превратился снова в старика и понуро поплёлся на свою лавочку. Тут воспитательница заметила меня и, немного смутившись, сказала: "Я боюсь, что он обольётся, он такой неловкий". Я онемела и могла сказать ей только "здравствуйте", кивнула и пошла домой. Мне стало очень плохо от острой жалости к сыну, но я не осмелилась учить её, во-первых, потому, что с детских лет уважала воспитателей и учителей, привыкла их слушаться, во-вторых, она была старше меня, в третьих, по привычке, выработанной с детства: я ставила себя на место другого и рассматривала ситуацию как бы со стороны. Я представила, как эта воспитательница придёт в мой кабинет и станет давать мне замечания по лечению больных: значит, и я не должна учить её. Сердце болело, я плакала и тут же купила сыну лейку. А Нина Николаевна вскоре скончалась от инсульта в возрасте 39 лет. Я не жалела о ней нисколько.
Подобная ситуация повторялась и в школе. На уроках труда Володя не успевал выполнить задание, так как всегда последним получал заготовку. На моё возмущение таким порядком он философски замечал:
– Но ведь кто-то же должен быть последним.
Я снова возмущалась:
– Но почему именно ты бываешь всегда последним? Это несправедливо.
Он мне отвечал:
– А что, разве мне надо расталкивать их?
Мне, как и ему, это казалось также неприемлемым. Лучше быть последним, лучше уступать, чем драться.
В детском саду он ничего не делал. Когда я приходила за ним, то всегда видела одну и ту же картину: по участку бегали дети, кричали и смеялись, а Володя уныло сидел на лавочке, ожидая, когда его заберут домой. Няня сжалилась и стала забирать его домой до обеда. Няня считала, что самая вкусная, а значит, и полезная пища – это сладкая и мучная. Когда она приходила в детский сад за Вовой к обеду и видела, что он сидит около полных тарелок и не ест (так как привык, чтобы его кормили), она забирала его до обеда и давала ему по дороге пряники, вафли, конфеты. От такой пищи Володя жирел и становился ещё неподвижнее.
Из самых лучших побуждений няня дала Володе две формулы жизни: "было бы тебе хорошо" и "ты у нас лучше всех". Они повторялись изо дня в день и стали его путеводной звездой. Против утверждения "ты у нас лучше всех" я бы не стала возражать, если бы няня добавляла к ней пояснения: "ты у нас лучше всех детей слышишь ноты и играешь на пианино", "ты лучше всех твоих сверстников умеешь читать". Это было правдой. Я была бы очень довольна, если бы к похвале было добавлено: "Как бы было хорошо, если бы ты умел делать то, что делают другие, и не быть хуже их". Я не вижу плохого и в том, чтобы человеку было хорошо – к этому и надо стремиться, но к формуле жизни "было бы тебе хорошо" следовало добавить главное и сделать на этом ударение: "… но чтобы от твоего хорошо не стало бы кому-то плохо, то есть наслаждаясь, думай и о других, наслаждайся за свой счёт".
Может, другого ребёнка эти формулы жизни и не искалечили бы, если бы он был бы активным, стремился к наблюдению и изучению окружающей жизни, а, следовательно, мог сравнивать, анализировать, подражать поведению других. Но Володя кроме достоинств и талантов от природы имел существенные недостатки. Он был пассивен и замкнут на себя. Ему с рождения было достаточно самого себя. Поэтому он и был спокоен, нетребователен, некапризен, ненаблюдателен, и поэтому он стал сильно отличаться и отставать в развитии от своих сверстников.
В дополнении к этому няня решила изолировать его от окружающей среды, наблюдая его малый интерес к окружающему, то есть она шла по пути его природы и была последовательна: если ребёнку достаточно общения только с ней, и ему хорошо от этого, то пусть он только с ней и общается. Мария Васильевна постоянно говорила: "Природа преодолевает науку". Я тоже знала, что "гони природу в дверь – она войдёт в окно", но, тем не менее, я считала, что природные недостатки можно компенсировать воспитанием. Например, если ребёнок замкнут на себя, пассивен, то надо приложить все усилия для того, чтобы расшевелить его, показать ему, что и за пределами его существует интересный и прекрасный мир, интересные люди. У них есть, чему поучиться, и надо попробовать самому сделать что-то подобное, и именно за это хвалить его, но не за то, что получил он даром от природы.
Мария Васильевна больше не шила, ничего не делала по дому и посвятила ему целиком себя. Она ограждала его от всех трудностей и выполняла все его желания. Если он уронит на пол носовой платок, она, чтобы он не утруждался, поднимет его и положит в карман; кормила его с ложки сама, чтобы он случайно не облился супом. Она водила его за руку и не отпускала, чтобы он не упал и не ушибся. Она часто вспоминала своё детство, когда по недосмотру родителей она в четыре года стала калекой. Конечно, она не хотела, чтобы это случилось с Володей, и берегла его, как зеницу ока. Разумеется, она с удовольствием одевала и обувала его, вытирала сама ему попку, снимала штанишки и сама помогала ему пописать почти до восьми лет, то есть руками он не делал ничего и никогда.
Мария Васильевна искренне верила в то, что "он у нас лучше всех" и в подтверждении этого, чтобы и другие так думали, постоянно демонстрировала его таланты. На улице она сажала Володю на лавочку в окружении гуляющих старушек, и он читал им поэмы Пушкина и другие стихи. Бабушки удивлялись, восхищались и аплодировали. Когда кто-нибудь приходил к нам домой, она просила Володю показать, как он играет на пианино, и снова были аплодисменты и похвала. Его приучали к славе, как к наркотику. Надо делать только то, что удивит и приведёт к восхищению. Кто же будет удивляться и восхищаться, если он зашнурует свои ботинки, возьмёт ложку в руку и будет есть сам? Никто. Все дети уже давно это делали сами. Зато Вова мог говорить безумолку и очень любил, когда все бабушки слушали его и хвалили. Няня совсем не замечала, что он совсем не умеет слушать и перебивает взрослых, и если взрослые разговаривали в это время, она говорила: "Молчите, дайте ему сказать".
Такое воспитание, по моему мнению, было иллюстрацией к теме "Как не надо воспитывать" и сердце моё постоянно болело.
Няня была портнихой, и для того, чтобы Вова был лучше всех и выделялся, очень красиво его одевала, и часто к воротничку рубашечки приделывала бабочку или повязывала бантик. Полненький, синеглазый, с длинными чёрными ресницами, он вызывал восхищение окружающих людей: "Какой хорошенький мальчик. Ну, прямо, как девочка".
Выйдя на улицу, увидев детвору, няня пугалась: "Мальчишки! Они плохие! Они дерутся!" И быстро, как могла, ковыляла с Вовиком подальше от них, к старушкам на лавочке. Если кто-то из них водился с ребёнком, то если это была девочка, она оставалась, и Вова играл с ней, если мальчик – уходила подальше, на другую лавочку. Так с ранних пор была дана установка: мальчики плохие, девочки хорошие. Но ведь он был тоже мальчиком. Что думал он в то время – я не знаю, но из его дневников, которые я прочла позднее, я узнала, что он завидовал девочкам, что они носят платья. Может быть, он думал тогда, что они и хорошие только потому, что носят платья, и чтобы быть хорошим, как они, надо надеть платье? Может быть, он оправдывал (подсознательно) своё существование в качестве мальчика тем, что он мальчик особенный, не такой, как другие мальчики – он же не дерётся. Во всяком случае, мальчиков он избегал всю жизнь, и у него никогда не было друга, зато за девочками волочился с трёх лет, и самая вредная и капризная из них была для него королевой. Фото. Вова+Оля. ‹http:atheist4.narod.rusvf23.htm›
Это сыграло большую роль в его жизни. Он категорически отказался служить в армии, обещая броситься под поезд. Причина отказа – там нет девочек. Когда он поступил в МИЭТ, не мог жить в общежитии вдвоём с очень спокойным умным мальчиком в одной комнате и сбежал на дорогую частную квартиру в другом районе Москвы, что было неудобно и отнимало много времени на поездки в институт. Он не переваривал всех мальчиков подряд, даже неагрессивных, интересных и умных.
Вова ходил в детский сад с четырёх с половиной лет только на три часа и, хотя и не любил его, но не протестовал, как я в своё время, а покорно, понурив голову, тащил туда ноги, как каторжник на каторгу. Там не было ничего хорошего, никто им больше не восхищался, никому он был не интересен. Он ничего не умел делать. Когда дети собирались на прогулку, он сидел и ждал, когда его оденут. Я видела однажды, когда ему было уже лет семь, как его, крупного, большого, обувала крошечная девочка, а он сидел, развалившись, как барин. Няня так и говорила: "Ты наш барин". Дети лепили, рисовали, делали аппликации. Я приходила, интересовалась их работами, но на листе Вовы Фомина всегда было пусто. Один раз я увидела только одну линию, проведённую сверху вниз – наверное, дети ему помогли. Воспитательница жаловалась, что Володя на все замечания только смеётся и ничего не делает. Он даже не понимал, для чего он должен делать то, что ему не хочется? Почему он должен делать то, что делают все?