Страница:
Послу ухода их университета Володя устроился работать на вторую фабрику ткачом, но она вскоре обанкротилась и остановилась. После судебного разбирательства, которое стало известно всему городу, другие предприниматели не решались принять его на работу. Работник, который может подать в суд на своего хозяина, никому не нужен. Везде был отказ. Было ещё девять судебных дел. В качестве представителя истца по доверенности я выдержала только одно судебное дело. Узнав впервые от нас, что согласно статье 64-й Трудового кодекса, работодатель не имеет права отказывать в трудоустройстве по форме одежды, они стали твердить, что на производстве нет свободных вакансий. Они лгали так же, как лгал Пашка, глядя прямо в глаза и нисколько не смущаясь. Очевидно, это вошло у них в привычку.
Зная, что на ОАО "Томна", находящемся радом с нашим домом, есть свободные вакансии, так как везде висели объявления о нужде в ткачах, и все рабочие говорили о том же, я обратилась к директору ОАО "Томна" Хрулёву В. А. (он же депутат Областной Думы). Он просил подойти через несколько дней. На второй заход он грубо ответил, что сам позвонит, когда будет время, но не звонил. Когда наши два свидетеля пришли в отдел кадров, им сказали, что вакансии есть, и чтобы те приходили с паспортами и трудовыми книжками на другой же день. Тогда депутат Областной думы Хрулёв вызвал охрану и нас вывели на улицу. С нами была бабушка Володи, которая очень переживала за него. Судья Поварова, ознакомившись с делом и показаниями наших свидетелей, поняв, что надо удовлетворить иск, то есть пойти против работодателей, без оснований передала дело другому судье Румянцеву Владимиру Васильевичу, совести у которого было ещё меньше. Ответчики (они же имели и статус свидетеля) подавали ложные документы об отсутствии свободных вакансий. Владимир просил уже любой неквалифицированной работы. По документам, поданным в суд, оказывалось, что на работу за несколько месяцев на комбинат никого не приняли, а судебное разбирательство, как принято в наших судах, растягивалось на месяцы. Рос долг по алиментам, которые насчитывались со средне-российской заработной платы, то есть с 13 тысяч рублей. Князева Светлана, работающая в бюро пропусков, не зная, что идёт судебное разбирательство, сказала мне, что только за один месяц и только в ткацкое производство устроилось на работу более 160 человек. Она пересчитала их по журналу выдачи пропусков. Кроме того, на комбинате было прядильное производство, бельно-отделочное и механический цех. Всем рабочим было известно, что открылся новый цех, который не числился в документах, поданных в суд. Рабочих не хватало, и их привозили из отдалённых деревень г. Вичуги и г. Заволжска. В суде Светлана Князева отказалась от своих слов. Тем не менее, её уволили. Я обращалась неоднократно в прокуратуру, но всё было бесполезно. Доказать в суде, что нарушается 64-я статья Трудового кодекса, было невозможно, и суд отказал нам в исковых требованиях.
Убедившись в том, что суд всегда защищает сильного, все работодатели твердили одно и то же: вакансий нет. Даже если были объявления в газете, даже если Центр занятости давал направление, вакансии кончались сразу же, как только туда приходил Владимир. Владимир продолжал судиться и с Центром Занятости населения, который был на стороне работодателей, и с работодателями.
Потом ему дали работу дворника в парке культуру с зарплатой 1000 рублей в месяц. Вот была радость то! Он не только выполнял свою работу, но напрашивался и на другие работы. Ему ничего не стоило разгрузить машину с углём и забросать уголь в сарай и т. д. Стал уменьшаться долг по алиментам. Часть денег уходила на проезд. Оставалось 400 рублей на пропитание. Работать было очень невыгодно, себе в убыток, так как, тратя много энергии на физическую работу, он компенсировал это удвоенным потреблением пищи, и поэтому, как только сыну исполнилось 18 лет, он уволился в тот же день.
Испытав после девяти судов полную невозможность получить работу, чтобы как-то хотя бы скудно прокормить себя, он оставил свои несбыточные мечты о работе.
Нашего свидетеля Марию Яковлевну Хрущёву обвинили в убийстве своего мужа, который 10 лет назад поссорился с милицией и пропал без вести. Её арестовали, издеваясь, говорили, что её всё равно посадят, и уже завтра суд вынесет решение. Мария Яковлевна, зная, как у нас судят, написав явку с повинной о признании в убийстве под диктовку следователей, заплатила 3000 рублей, и её отпустили. Кроме этого, вышли две газеты, в которых её расписали как человека, постоянно убивающего своих мужей, которых у неё в действительности не было. Я обратилась в кинешемскую прокуратуру, затем в областную прокуратуру, затем в генеральную прокуратуру. Оттуда мою жалобу снова направили в областную прокуратуру, потом в кинешемскую – круг замкнулся. Мария Яковлевна за всю свою жизнь не ударила даже кошку, но ещё в советские времена, работая на АЗЛК, видела, как растаскивают завод, дают квартиры без очереди и писала письма в Москву. Сейчас эти люди занимают высокие посты, а Марию Яковлевлевну парализовало, из здоровой трудоспособной женщины она стала калекой. Вот как опасно быть свидетелем. В наших судах истец становится ответчиком, а свидетель, который его защищает, становится убийцей. А прокуроры остаются на своих местах.
Владимир проиграл все суды. Но я рада, что он не приспособился к этой системе лжи и коррупции, не стал подобным Свете Лисиной и Оле Коровкиной, подавших ложное свидетельство в областной суд ради получения положительной оценки по сопротивлению материалов. Наверное, эти девочки получили дипломы, нашли тёплые местечки, выслужились и процветают на этом навозе жизни.
Я также, как и Владимир, страдала от лицемерия, лжи и бюрократизма, но видела бесполезность борьбы, хотя часто не выдерживала и вступала в конфликт с начальством. Я с трудом дотянула до пенсии, (нужно было отдать долг государству, родителям), и ушла в свой сад, где виноград, яблоки и розы, где поют птицы, и светит моё солнце. Там отдыхает душа, это мой рай. Создаётся впечатление, что все лжецы и потерявшие совесть уже исчезли с земли навсегда. В сознании смещаются времена, и я уже в будущем. Там всё разумно и красиво. Я зову в свой рай и Владимира, но он не хочет. У него есть единственная любимая женщина – математика, труднодоступная женщина, которая даётся ему с большим трудом, но он любит её и не отступает. Ну, и пусть – я не ревную.
14. Как мы строили коммунизм.
15. Наша бесплатная доступная медицина и моё место в ней.
Зная, что на ОАО "Томна", находящемся радом с нашим домом, есть свободные вакансии, так как везде висели объявления о нужде в ткачах, и все рабочие говорили о том же, я обратилась к директору ОАО "Томна" Хрулёву В. А. (он же депутат Областной Думы). Он просил подойти через несколько дней. На второй заход он грубо ответил, что сам позвонит, когда будет время, но не звонил. Когда наши два свидетеля пришли в отдел кадров, им сказали, что вакансии есть, и чтобы те приходили с паспортами и трудовыми книжками на другой же день. Тогда депутат Областной думы Хрулёв вызвал охрану и нас вывели на улицу. С нами была бабушка Володи, которая очень переживала за него. Судья Поварова, ознакомившись с делом и показаниями наших свидетелей, поняв, что надо удовлетворить иск, то есть пойти против работодателей, без оснований передала дело другому судье Румянцеву Владимиру Васильевичу, совести у которого было ещё меньше. Ответчики (они же имели и статус свидетеля) подавали ложные документы об отсутствии свободных вакансий. Владимир просил уже любой неквалифицированной работы. По документам, поданным в суд, оказывалось, что на работу за несколько месяцев на комбинат никого не приняли, а судебное разбирательство, как принято в наших судах, растягивалось на месяцы. Рос долг по алиментам, которые насчитывались со средне-российской заработной платы, то есть с 13 тысяч рублей. Князева Светлана, работающая в бюро пропусков, не зная, что идёт судебное разбирательство, сказала мне, что только за один месяц и только в ткацкое производство устроилось на работу более 160 человек. Она пересчитала их по журналу выдачи пропусков. Кроме того, на комбинате было прядильное производство, бельно-отделочное и механический цех. Всем рабочим было известно, что открылся новый цех, который не числился в документах, поданных в суд. Рабочих не хватало, и их привозили из отдалённых деревень г. Вичуги и г. Заволжска. В суде Светлана Князева отказалась от своих слов. Тем не менее, её уволили. Я обращалась неоднократно в прокуратуру, но всё было бесполезно. Доказать в суде, что нарушается 64-я статья Трудового кодекса, было невозможно, и суд отказал нам в исковых требованиях.
Убедившись в том, что суд всегда защищает сильного, все работодатели твердили одно и то же: вакансий нет. Даже если были объявления в газете, даже если Центр занятости давал направление, вакансии кончались сразу же, как только туда приходил Владимир. Владимир продолжал судиться и с Центром Занятости населения, который был на стороне работодателей, и с работодателями.
Потом ему дали работу дворника в парке культуру с зарплатой 1000 рублей в месяц. Вот была радость то! Он не только выполнял свою работу, но напрашивался и на другие работы. Ему ничего не стоило разгрузить машину с углём и забросать уголь в сарай и т. д. Стал уменьшаться долг по алиментам. Часть денег уходила на проезд. Оставалось 400 рублей на пропитание. Работать было очень невыгодно, себе в убыток, так как, тратя много энергии на физическую работу, он компенсировал это удвоенным потреблением пищи, и поэтому, как только сыну исполнилось 18 лет, он уволился в тот же день.
Испытав после девяти судов полную невозможность получить работу, чтобы как-то хотя бы скудно прокормить себя, он оставил свои несбыточные мечты о работе.
Нашего свидетеля Марию Яковлевну Хрущёву обвинили в убийстве своего мужа, который 10 лет назад поссорился с милицией и пропал без вести. Её арестовали, издеваясь, говорили, что её всё равно посадят, и уже завтра суд вынесет решение. Мария Яковлевна, зная, как у нас судят, написав явку с повинной о признании в убийстве под диктовку следователей, заплатила 3000 рублей, и её отпустили. Кроме этого, вышли две газеты, в которых её расписали как человека, постоянно убивающего своих мужей, которых у неё в действительности не было. Я обратилась в кинешемскую прокуратуру, затем в областную прокуратуру, затем в генеральную прокуратуру. Оттуда мою жалобу снова направили в областную прокуратуру, потом в кинешемскую – круг замкнулся. Мария Яковлевна за всю свою жизнь не ударила даже кошку, но ещё в советские времена, работая на АЗЛК, видела, как растаскивают завод, дают квартиры без очереди и писала письма в Москву. Сейчас эти люди занимают высокие посты, а Марию Яковлевлевну парализовало, из здоровой трудоспособной женщины она стала калекой. Вот как опасно быть свидетелем. В наших судах истец становится ответчиком, а свидетель, который его защищает, становится убийцей. А прокуроры остаются на своих местах.
Владимир проиграл все суды. Но я рада, что он не приспособился к этой системе лжи и коррупции, не стал подобным Свете Лисиной и Оле Коровкиной, подавших ложное свидетельство в областной суд ради получения положительной оценки по сопротивлению материалов. Наверное, эти девочки получили дипломы, нашли тёплые местечки, выслужились и процветают на этом навозе жизни.
Я также, как и Владимир, страдала от лицемерия, лжи и бюрократизма, но видела бесполезность борьбы, хотя часто не выдерживала и вступала в конфликт с начальством. Я с трудом дотянула до пенсии, (нужно было отдать долг государству, родителям), и ушла в свой сад, где виноград, яблоки и розы, где поют птицы, и светит моё солнце. Там отдыхает душа, это мой рай. Создаётся впечатление, что все лжецы и потерявшие совесть уже исчезли с земли навсегда. В сознании смещаются времена, и я уже в будущем. Там всё разумно и красиво. Я зову в свой рай и Владимира, но он не хочет. У него есть единственная любимая женщина – математика, труднодоступная женщина, которая даётся ему с большим трудом, но он любит её и не отступает. Ну, и пусть – я не ревную.
14. Как мы строили коммунизм.
Когда Никита Сергеевич Хрущёв на двадцатом съезде КПСС провозгласил, что "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме", я, ученица девятого класса, поверила и обрадовалась, но не потому, что мне плохо жилось при социализме. Я и при социализме жила как при коммунизме. Лозунг коммунизма "от каждого по способностям, каждому по потребностям" уже осуществился для меня. По своим способностям я могла работать как на физической работе, так как была физически сильной, так и поступить в любой вуз. Все мои потребности были удовлетворены, так как отец присылал большие алименты, Мария Васильевна шила и зарабатывала больше мамы, а мама была на готовом питании. Но я хотела, чтобы и все так же жили, как я, чтобы не было тяжёлого изнурительного труда, чтобы все, как моя мама, ходили на работу, как на праздник, чтобы труд становился потребностью. И как же можно не отдавать все силы труду, если знаешь, что от этого процветает твоя Родина, что результаты твоего труда идут на улучшение жизни каждого члена общества. Ведь мы дружная единая семья. Я была готова к самоотверженному труду.
Кроме этого, я тогда считала, что живу в самом справедливом государстве, где всё правильно и законно. Я гордилась тем, что мы первые прорвались в космос, и у нас самая передовая медицина. Я верила своим любимым учителям, книгам и фильмам.
Но школа и институт ушли в прошлое, я оторвала свои глаза от книг и, взглянув на окружающий меня мир, поняла, что ни о каком коммунизме и речи быть не может. Достаточно было взглянуть на то, как люди лезут в переполненный автобус, расталкивая друг друга локтями, каждый сам за себя. Дружбы и единства не было и в помине. В это трудно поверить, но в нашем городе толпа затоптала ребёнка. Автобусов было недостаточно, и для того, чтобы усталому рабочему, простоявшему 8 часов у станка, уехать домой, а не стоять целый час и дольше на остановке, нужно было брать автобус штурмом. Однажды изрядно вымерзшая толпа ринулась в давно ожидаемый автобус. Задние напирали на передних, не зная, что впереди упала шестилетняя девочка. Передние не могли отступить назад и шли вперёд по девочке, их проталкивали вперёд задние. Вся толпа прошла по ней, разламывая ребра и выдавливая кишки. Девочку растоптали. Никто не хотел её смерти, но она умерла. Её мать лечилась у меня по поводу невроза, потом у неё появились другие тяжёлые заболевания, и дальнейшая её судьба мне неизвестна. Но, думаю, что она, если бы дожила до этого, то голосовала бы за перестройку, а если бы дали ей в руки автомат, то она стреляла бы по Белому дому.
Сейчас каждые 3-5 минут подходят автобусы и ждут людей. Нет очередей. В магазинах десятки сортов колбас и сыров. За апельсинами к Новому году больше не надо ездить в Москву. А девочки нет.
Был лозунг "догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения". Вместо этого последовало постепенное год от года исчезновение этих продуктов с прилавков магазинов. Появились изнурительные очереди. В магазинах оставались только надоевшие кефир, минтай, пшено и макароны. Дефицитные продукты были только в холодильниках у продавцов. Остальные получали их только по знакомству с продавцами или по блату. Те, кто зарабатывали достаточно, имели возможность ездить за продуктами в Москву. По этому поводу сочинили загадку: "длинный, зелёный, пахнет колбасой". Все знали, что это поезд "Москва – Кинешма". Был дефицит и промышленных товаров. О магнитофоне и телевизоре можно было только мечтать. Чтобы красиво одеться, нужно иметь знакомство с заведующим магазином. Так в самом начале моей работы на приём пришла заведующая отделом готового платья с головной болью, привыкшая часто сидеть на больничном листе. Я ей отказала, так как строго следовала тому, чему меня учили: для выдачи больничного листа больному с жалобой на головную боль должны быть объективные признаки наличия сильной головной боли при наличии какого-то органического заболевания нервной системы, то есть должно быть обострение этого заболевания. Этого не было, а только по жалобам больного больничный лист не выдавался. От головной боли существовали обезболивающие таблетки в большом ассортименте. После отказа в выдаче больничного листа ко мне в кабинет приходили и стыдили меня, как врачи, так и медсёстры: как это я могла не выдать больничного листа человеку с такими сильными головными болями? До этого приходила ткачиха с аналогичными головными болями, и ей было отказано в больничном листе, но никто не заступился за неё. Я поняла, что они продались за возможность хорошо одеваться. Я же ходила в одном и том же пальто много лет, износив его до полного обветшания, так как в магазине висели только унылые серые пальто с чёрной цигейкой, а моё пальто, купленное только ещё в начале развала страны, было очень красивым.
У нас была плановая экономика и дефицит всего. Потребности формировали сверху по принципу: вы должны хотеть того, что вам спланируют. Как же надоели эти очереди! Чтобы накормить ребёнка молоком, надо занять очередь в 5 часов ура и до 7 часов мёрзнуть на улице, потом, 2 часа в магазине ждать, а иначе молока не достанется. Однажды в магазин привезли колбасу. Магазин был переполнен до отказа. Одна несчастная старуха забыла, где её очередь, ей очень хотелось колбасы, она лезла к прилавку, её озверело отталкивали, она упала, получила сотрясение мозга, долго лечилась у меня.
При социализме в СССР кусок хлеба в столовой стоил одну копейку, в некоторых столовых лежал на столе бесплатно, картошка – 10 коп. за 1 кг. На стипендию студенты жили без помощи родителей, изредка подрабатывая. Была единая компартия, пронизывающая все сферы деятельности сверху донизу, были лозунги, приписки, и видимость порядка, но вот в колхозах никто не хотел работать и выращивать эту десятикопеечную картошку, и поэтому мы, студенты, будущие врачи, ежегодно в сентябре-октябре ездили на уборку картошки, а когда стали врачами, то не только ездили на уборку осенью, но и всю зиму разбирали гнилую картошку в хранилище, а весной всю сгнившую картошку выбрасывали в качестве навоза на улицу. Картофель, который не успевали убрать осенью, запахивали, а для пропитания народа закупали картофель в Польше.
Вот привезли нас однажды, медиков, на двух автобусах, тёплым солнечным днём, в количестве 60 человек на уборку картофеля, а на соседнее поле – рабочий класс, 30 человек. Поработали наши один час, перекусить захотели, решили сделать перекур; едим, некоторые бутылочки принесли, делятся друг с другом, развеселились, шутки, смех, анекдоты А я – в меньшинстве всегда, не с народом, а со своими убеждениями, говорю им:
– Хватит отдыхать, трактор целое поле выкопал картошки, только подбирай сухую. А вот начнутся дожди и холода – тогда придётся из грязи оледенелыми руками выковыривать картошку, сырую в хранилище засыпать, а потом вонючую гниль из хранилища выбрасывать.
Но они не понимают, им наплевать на всё это:
– А нам не платят за это.
– Как не платят? – говорю – Вы же освобождены от работы в больнице, и должны работать в своё рабочее время.
Отвечают:
– Пусть колхозники работают.
Но колхозников нет, и никто своих детей в колхозы не посылает работать. После таких проповедей никто и не пошевелился. Я встала и пошла работать одна, всем стало смешно и непонятно, почему человек идёт работать, если никто не заставляет, и коллективным разумом решено хорошо отдохнуть. Через некоторое время на поле стали возвращаться самые совестливые, но тут и время кончилось, в 13 часов кончается рабочая смена медиков – пора домой. Набрали себе по полведра картошки и уехали. Это медики, которые по своему статусу обязаны служить людям. Рабочие вообще работать не стали, ушли за грибами.
У многих были свои участки, и свою картошку каждый из них собрал в солнечный день, просушил, и своя картошка у них не гнила. У всех было глубокое безразличие к этим чужим бескрайним полям, к гибнущей картошке, к напрасно и бесполезно затраченному чужому труду. У земли не было хозяина. Сироту землю весной пахали и сажали картофель, осенью часто оставляли урожай на полях, не успев убрать; или непросушенную картошку сваливали в хранилище, где она превращалась в навоз, и беспокоиться об этом было некому.
Убирая эту невыносимо пахнущую гниль из овощехранилища, наблюдая издевательство над землёй, осознавая ненужное принудительное всеобщее среднее образование и медицину, калечащую людей, я умом и сердцем остро желала, чтобы рухнул этот фальшивый строй, называемый социализмом. Думаю, что и другие этого желали, поэтому и не радели об общем деле, заботясь только каждый о своём личном.
Мы не строили коммунизм, мы единодушно коллективно разваливали социализм. Мы были недостойны его. Он нам не подходил, как прекрасное платье, но не со своего плеча, как шапка не по Ваньке. Я согласна с марксистами в том, что историю движет народ, а не личности. И народ выдвигает такого лидера, который ему удобен. Когда затянулась удавка на шее народа при царизме, появился Ленин и повёл за собой народ на революцию. Потребовался порядок, так как бандитизм и отсутствие совести процветали – появился Сталин, и народ боготворил его. Развалил народ социализм (вместе с чиновниками и партией, так как они тоже из народа) – появился Горбачев и жажда перестройки, и Ельцин – олицетворение духа и чаяний народа, и народ голосовал за них почти единогласно. А сейчас – Владимир Путин, он угоден народу, его рейтинг более 60 процентов. Народу требуется стабильность, он устал от реформ и перестройки – для того и Путин и его будущий последователь. Путин делает то, что нравится большинству народа, и этот факт ещё раз подтверждает, что каков народ – такова и власть.
Для того, чтобы построить новое справедливое общество, нужен строитель этого общества. Революция путём передела собственности значительно улучшила материальное положение народа, но почти не изменила психологию человека, не сделала его хозяином жизни. Раб оставался рабом. Если раньше в большинстве своём народ покорялся царю, помещикам, учению церкви, зависел от произвола чиновников, то в течение следующих 70 лет вновь беспрекословно подчинялся партии и правительству, единодушно голосуя "за" (за всех и за всё, чтобы ему ни предложили), страдая от произвола новых чиновников из народа. Бунтари, герои, инакомыслящие были всегда, но без них спокойнее, то есть стабильнее.
Перестройка – это счастливое время, которое проявило все скрытые и замаскированные пороки общества, показав, кто есть кто. Колесо истории, сделав один оборот, вновь вернулось на круги своя. Вновь появились богатые и бедные, но только разрыв между ними значительно увеличился. В страну поголовной грамотности вернулось средневековое мракобесие. Упала рождаемость, выросла смертность, возродились разврат и проституция, но этого уже не стыдились, это считалось нормальным явлением. Появились бездомные дети, бомжи, как голодные собаки, обитали на помойках и свалках. Коррупция? Взяток никто бы не взял, если бы их не давали. В коррупции заинтересован весь народ: надо дать взятку врачам, чтобы спасти сыновей от службы в армии; надо купить тупым детям диплом, чтобы облегчить им жизнь; надо заплатить инспектору ГИБДД, чтобы нарушать правила; надо заплатить всем, от кого зависит благополучие жизни. Это уже не стыдно, об этом уже говорят вслух. Аварии на дорогах, крушение самолётов и мостов, взрывы домов и шахт, терроризм и т. д. – это нормальное явление, потому что оно закономерно. Каков народ – таковы и избранники народные, таковы законы и такова жизнь. Мудрый народ с этим согласился и вновь голосует "ЗА".
Кроме этого, я тогда считала, что живу в самом справедливом государстве, где всё правильно и законно. Я гордилась тем, что мы первые прорвались в космос, и у нас самая передовая медицина. Я верила своим любимым учителям, книгам и фильмам.
Но школа и институт ушли в прошлое, я оторвала свои глаза от книг и, взглянув на окружающий меня мир, поняла, что ни о каком коммунизме и речи быть не может. Достаточно было взглянуть на то, как люди лезут в переполненный автобус, расталкивая друг друга локтями, каждый сам за себя. Дружбы и единства не было и в помине. В это трудно поверить, но в нашем городе толпа затоптала ребёнка. Автобусов было недостаточно, и для того, чтобы усталому рабочему, простоявшему 8 часов у станка, уехать домой, а не стоять целый час и дольше на остановке, нужно было брать автобус штурмом. Однажды изрядно вымерзшая толпа ринулась в давно ожидаемый автобус. Задние напирали на передних, не зная, что впереди упала шестилетняя девочка. Передние не могли отступить назад и шли вперёд по девочке, их проталкивали вперёд задние. Вся толпа прошла по ней, разламывая ребра и выдавливая кишки. Девочку растоптали. Никто не хотел её смерти, но она умерла. Её мать лечилась у меня по поводу невроза, потом у неё появились другие тяжёлые заболевания, и дальнейшая её судьба мне неизвестна. Но, думаю, что она, если бы дожила до этого, то голосовала бы за перестройку, а если бы дали ей в руки автомат, то она стреляла бы по Белому дому.
Сейчас каждые 3-5 минут подходят автобусы и ждут людей. Нет очередей. В магазинах десятки сортов колбас и сыров. За апельсинами к Новому году больше не надо ездить в Москву. А девочки нет.
Был лозунг "догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения". Вместо этого последовало постепенное год от года исчезновение этих продуктов с прилавков магазинов. Появились изнурительные очереди. В магазинах оставались только надоевшие кефир, минтай, пшено и макароны. Дефицитные продукты были только в холодильниках у продавцов. Остальные получали их только по знакомству с продавцами или по блату. Те, кто зарабатывали достаточно, имели возможность ездить за продуктами в Москву. По этому поводу сочинили загадку: "длинный, зелёный, пахнет колбасой". Все знали, что это поезд "Москва – Кинешма". Был дефицит и промышленных товаров. О магнитофоне и телевизоре можно было только мечтать. Чтобы красиво одеться, нужно иметь знакомство с заведующим магазином. Так в самом начале моей работы на приём пришла заведующая отделом готового платья с головной болью, привыкшая часто сидеть на больничном листе. Я ей отказала, так как строго следовала тому, чему меня учили: для выдачи больничного листа больному с жалобой на головную боль должны быть объективные признаки наличия сильной головной боли при наличии какого-то органического заболевания нервной системы, то есть должно быть обострение этого заболевания. Этого не было, а только по жалобам больного больничный лист не выдавался. От головной боли существовали обезболивающие таблетки в большом ассортименте. После отказа в выдаче больничного листа ко мне в кабинет приходили и стыдили меня, как врачи, так и медсёстры: как это я могла не выдать больничного листа человеку с такими сильными головными болями? До этого приходила ткачиха с аналогичными головными болями, и ей было отказано в больничном листе, но никто не заступился за неё. Я поняла, что они продались за возможность хорошо одеваться. Я же ходила в одном и том же пальто много лет, износив его до полного обветшания, так как в магазине висели только унылые серые пальто с чёрной цигейкой, а моё пальто, купленное только ещё в начале развала страны, было очень красивым.
У нас была плановая экономика и дефицит всего. Потребности формировали сверху по принципу: вы должны хотеть того, что вам спланируют. Как же надоели эти очереди! Чтобы накормить ребёнка молоком, надо занять очередь в 5 часов ура и до 7 часов мёрзнуть на улице, потом, 2 часа в магазине ждать, а иначе молока не достанется. Однажды в магазин привезли колбасу. Магазин был переполнен до отказа. Одна несчастная старуха забыла, где её очередь, ей очень хотелось колбасы, она лезла к прилавку, её озверело отталкивали, она упала, получила сотрясение мозга, долго лечилась у меня.
При социализме в СССР кусок хлеба в столовой стоил одну копейку, в некоторых столовых лежал на столе бесплатно, картошка – 10 коп. за 1 кг. На стипендию студенты жили без помощи родителей, изредка подрабатывая. Была единая компартия, пронизывающая все сферы деятельности сверху донизу, были лозунги, приписки, и видимость порядка, но вот в колхозах никто не хотел работать и выращивать эту десятикопеечную картошку, и поэтому мы, студенты, будущие врачи, ежегодно в сентябре-октябре ездили на уборку картошки, а когда стали врачами, то не только ездили на уборку осенью, но и всю зиму разбирали гнилую картошку в хранилище, а весной всю сгнившую картошку выбрасывали в качестве навоза на улицу. Картофель, который не успевали убрать осенью, запахивали, а для пропитания народа закупали картофель в Польше.
Вот привезли нас однажды, медиков, на двух автобусах, тёплым солнечным днём, в количестве 60 человек на уборку картофеля, а на соседнее поле – рабочий класс, 30 человек. Поработали наши один час, перекусить захотели, решили сделать перекур; едим, некоторые бутылочки принесли, делятся друг с другом, развеселились, шутки, смех, анекдоты А я – в меньшинстве всегда, не с народом, а со своими убеждениями, говорю им:
– Хватит отдыхать, трактор целое поле выкопал картошки, только подбирай сухую. А вот начнутся дожди и холода – тогда придётся из грязи оледенелыми руками выковыривать картошку, сырую в хранилище засыпать, а потом вонючую гниль из хранилища выбрасывать.
Но они не понимают, им наплевать на всё это:
– А нам не платят за это.
– Как не платят? – говорю – Вы же освобождены от работы в больнице, и должны работать в своё рабочее время.
Отвечают:
– Пусть колхозники работают.
Но колхозников нет, и никто своих детей в колхозы не посылает работать. После таких проповедей никто и не пошевелился. Я встала и пошла работать одна, всем стало смешно и непонятно, почему человек идёт работать, если никто не заставляет, и коллективным разумом решено хорошо отдохнуть. Через некоторое время на поле стали возвращаться самые совестливые, но тут и время кончилось, в 13 часов кончается рабочая смена медиков – пора домой. Набрали себе по полведра картошки и уехали. Это медики, которые по своему статусу обязаны служить людям. Рабочие вообще работать не стали, ушли за грибами.
У многих были свои участки, и свою картошку каждый из них собрал в солнечный день, просушил, и своя картошка у них не гнила. У всех было глубокое безразличие к этим чужим бескрайним полям, к гибнущей картошке, к напрасно и бесполезно затраченному чужому труду. У земли не было хозяина. Сироту землю весной пахали и сажали картофель, осенью часто оставляли урожай на полях, не успев убрать; или непросушенную картошку сваливали в хранилище, где она превращалась в навоз, и беспокоиться об этом было некому.
Убирая эту невыносимо пахнущую гниль из овощехранилища, наблюдая издевательство над землёй, осознавая ненужное принудительное всеобщее среднее образование и медицину, калечащую людей, я умом и сердцем остро желала, чтобы рухнул этот фальшивый строй, называемый социализмом. Думаю, что и другие этого желали, поэтому и не радели об общем деле, заботясь только каждый о своём личном.
Мы не строили коммунизм, мы единодушно коллективно разваливали социализм. Мы были недостойны его. Он нам не подходил, как прекрасное платье, но не со своего плеча, как шапка не по Ваньке. Я согласна с марксистами в том, что историю движет народ, а не личности. И народ выдвигает такого лидера, который ему удобен. Когда затянулась удавка на шее народа при царизме, появился Ленин и повёл за собой народ на революцию. Потребовался порядок, так как бандитизм и отсутствие совести процветали – появился Сталин, и народ боготворил его. Развалил народ социализм (вместе с чиновниками и партией, так как они тоже из народа) – появился Горбачев и жажда перестройки, и Ельцин – олицетворение духа и чаяний народа, и народ голосовал за них почти единогласно. А сейчас – Владимир Путин, он угоден народу, его рейтинг более 60 процентов. Народу требуется стабильность, он устал от реформ и перестройки – для того и Путин и его будущий последователь. Путин делает то, что нравится большинству народа, и этот факт ещё раз подтверждает, что каков народ – такова и власть.
Для того, чтобы построить новое справедливое общество, нужен строитель этого общества. Революция путём передела собственности значительно улучшила материальное положение народа, но почти не изменила психологию человека, не сделала его хозяином жизни. Раб оставался рабом. Если раньше в большинстве своём народ покорялся царю, помещикам, учению церкви, зависел от произвола чиновников, то в течение следующих 70 лет вновь беспрекословно подчинялся партии и правительству, единодушно голосуя "за" (за всех и за всё, чтобы ему ни предложили), страдая от произвола новых чиновников из народа. Бунтари, герои, инакомыслящие были всегда, но без них спокойнее, то есть стабильнее.
Перестройка – это счастливое время, которое проявило все скрытые и замаскированные пороки общества, показав, кто есть кто. Колесо истории, сделав один оборот, вновь вернулось на круги своя. Вновь появились богатые и бедные, но только разрыв между ними значительно увеличился. В страну поголовной грамотности вернулось средневековое мракобесие. Упала рождаемость, выросла смертность, возродились разврат и проституция, но этого уже не стыдились, это считалось нормальным явлением. Появились бездомные дети, бомжи, как голодные собаки, обитали на помойках и свалках. Коррупция? Взяток никто бы не взял, если бы их не давали. В коррупции заинтересован весь народ: надо дать взятку врачам, чтобы спасти сыновей от службы в армии; надо купить тупым детям диплом, чтобы облегчить им жизнь; надо заплатить инспектору ГИБДД, чтобы нарушать правила; надо заплатить всем, от кого зависит благополучие жизни. Это уже не стыдно, об этом уже говорят вслух. Аварии на дорогах, крушение самолётов и мостов, взрывы домов и шахт, терроризм и т. д. – это нормальное явление, потому что оно закономерно. Каков народ – таковы и избранники народные, таковы законы и такова жизнь. Мудрый народ с этим согласился и вновь голосует "ЗА".
15. Наша бесплатная доступная медицина и моё место в ней.
Я считала, что врач – самая гуманная профессия на Земле, и главное дело врача – борьба за каждый день жизни человека, борьба с болезнью и смертью. Ещё я думала, что наша медицина самая лучшая в мире. Так нам внушали. Разочарование в профессии наступило с первых дней работы. Медицина была бессильна против хронических болезней, приобретаемых с возрастом, а мне достался самый тяжёлый контингент больных, имеющих прогрессирующие дегенеративно-дистрофические заболевания нервной системы, инсульты, как итог длительной терапии гипертонической болезни и атеросклероза, тяжёлые последствия травм головного и спинного мозга, а также неврозы. Знания, полученные в медицинском институте, позволяли безошибочно поставить диагноз, но спасти больного удавалось не всегда.
К смерти больного я за 30 лет работы так и не смогла привыкнуть. Смерть человека, доверившего мне свою жизнь, отягощала всегда мою совесть чувством вины, откладывалась в памяти, и "мой компьютер" анализировал, накапливал опыт, сравнивал, искал причины неудач и не находил. Эти болезни плохо поддавались лечению и в кремлёвских больницах. Больные с неврозами не умирали, но чтобы вылечить их, необходимо было изменить их среду обитания, убрать причину, вызвавшую невроз, а это от врача не зависело. Такая работа вызывала глухую неприязнь и желание уйти. Если моя мать ходила на работу как на праздник, то я как на каторгу.
Кроме этого с первых дней работы начались конфликты с моими начальниками, которые, будучи винтиками в бездушной бюрократической системе здравоохранения, выполняли все антигуманные приказы, идущие из министерства, и принуждали меня к этому. В терапевтическом отделении мне было выделено 10 коек для неврологических больных, и заведующая терапевтическим отделением Ксения Алексеевна Кадникова поставила меня в известность о порядке, о каком я никогда не слышала в институте: оказывается, нужно было госпитализировать преимущественно работающих, а пенсионеров и инвалидов должно быть не более 25 процентов. Я привыкла слушать своих учителей, а теперь у меня были руководители, которых я также должна была слушать. Был строгий регламент: среднее пребывание больного на койке должно было быть не более 21 дня, хотя для некоторых больных требовалось лечение 1-2 месяца. С этим показателем работы у меня было всё в порядке, так как некоторые больные выздоравливали за 10-14 дней, но как можно лечить больных в таких пропорциях: 75 процентов работающих и 25 % пенсионеров? Пенсионеры болели чаще и тяжелее, чем молодые рабочие, и поэтому нуждаемость в лечении у них была больше. Пенсионерам и инвалидам тяжелее, чем молодым, (а иногда и невозможно) ходить ежедневно на процедуры, следовательно, они должны лечится стационарно. Рабочие часто отказывались от стационарного лечения, так как не могли оставить детей или пьяниц мужей без присмотра, и тогда эти 75% коек заполнялись больными с легко протекающими болезнями, а тяжело больным пенсионерам приходилось отказывать. Должно было быть всё наоборот: 75 % пенсионеров и 25% работающих, но советское здравоохранение служило не больному человеку, а показателю "хорошей" работы в процентах. мне было выделено 10 коек для неврологических больных Приказ есть приказ – тяжело, но надо выполнять. Как тяжело и стыдно мне было смотреть в глаза ветеранов, отказывая им в госпитализации! Они отдали свои лучшие годы производству, а под старость не имели возможности лечиться в стационаре: 75% престарелых больных никак не уложишь в необходимые 25%. Одна старушка говорила: "В Америке хоть за деньги можно помощь получить, а у нас и за деньги в стационар не попадёшь". Я не находила слов, чтобы защитить наш социалистический строй в глазах больных – его антигуманность была налицо. За деньги больные в стационар, наверное, не попадали, но для скандалистов там всегда место находилось, так как они писали жалобы, а это было нежелательным. Показателем хорошей работы являлось отсутствие жалоб на работу врачей, поэтому врачи госпитализировали в первую очередь не тех, кто в этом больше нуждался, а тех, кто наглее, и для кого очереди не существовало. Такая система порождала всё новых и новых жалобщиков и требовала таким образом расширения коечной сети, построения новых больниц.
Кроме того, тяжёлых и трудноизлечимых больных лечить в стационаре было нежелательно, так как нужно было думать о показателях работы. (Увы, не о больных). При выписке пациента из стационара в истории болезни нужно было подчеркнуть один из четырёх результатов лечения: выздоровление, улучшение, без перемен, смерть. А тяжелобольные портили эти показатели, да и пребывание их в стационаре превышало 21 день. Я не могла с этим согласиться и госпитализировала тех, кто больше нуждался в стационарном лечении. Однажды я госпитализировала на свои койки 50-летнего мужчину с кровоизлиянием в мозг в крайне тяжёлом состоянии. Заведующая отделением была недовольна:
– А что вы подчёркнете при выписке?" – спросила она, как бы утверждая этим, что главное – не спасение больного от смерти, а хорошие показатели.
– Подчеркну то, что получится, – ответила я, и глазом не моргнув.
– А вы уверены в том, что он у вас не умрёт?
– Нет, не уверена, но приложу все силы, чтобы его спасти.
– Как вы посмели положить без моего разрешения такого тяжёлого больного?
– Для спасения жизни ему нужна была срочная госпитализация, а не ваше разрешение.
Ксения Алексеевна возмутилась моим поведением. Она была очень строгим руководителем. В отделении был идеальный порядок, медперсонал вымуштрован так, что не только возражать, но и глаз поднять не смели, когда она всех распекала, и все "ходили по струнке". Но меня возмущала её чёрствость по отношению к больному. Я была уверена в том, что права, и мне было очень обидно. Я не лила слёзы потихоньку, я разразилась громким плачем с выкриками упрёков в её адрес. Всё полотенце для рук было сырым от слёз и обильной слизи, идущей из носа. Я не стеснялась, зная, что разрядка нужна моей нервной системе. Горечь обиды нельзя держать в себе, её необходимо излить из себя сразу же для сохранения нервной системы. Заведующая, видя такую истерику, примолкла. Медсёстры сочувственно глядели на меня, зная характер своей начальницы. Больной стал поправляться, я научила его ходить с палочкой, и в истории болезни подчеркнула слово "улучшение".
В больнице был строгий контроль за выдачей лекарств, и медсёстры ежедневно представляли отчёт по каждой таблетке и инъекции, потому что расход лекарств на каждого больного полагался в размере 19 копеек в день. (Может, и 29 копеек, точно не помню). Это было ужасно! Качественно, как меня учили в институте, лечить больного было невозможно. Зато это называлось бесплатной и общедоступной медициной, и этим гордилась наша страна. Однако, выход всегда находился. Для того, чтобы качественно лечить тяжелобольных, нужно было положить в больницу людей с пустяковыми болезнями, которым лекарств достаточно было выдавать на 3 копейки. Это были любители отдохнуть от работы и хорошо поесть. Питание было замечательным, так как повар Семёныч вкладывал душу в свою ремесло, и всё, сделанное его руками, было необыкновенно вкусно. Это также привлекало пенсионеров полежать в больнице и отдохнуть от дел.
Работая в терапевтическом отделении, я должна была дежурить по ночам. Тогда на мои плечи сваливалась ответственность за всех больных в стационаре, и особенно за тех тяжелобольных, которых привозили на скорой помощи. Мне приходилось решать, госпитализировать больного или оказать помощь и отпустить домой, советоваться было не с кем, а, значит, мне нужно было знать не только невропатологию, но и терапию. Это расширяло кругозор и помогало в диагностике.
К смерти больного я за 30 лет работы так и не смогла привыкнуть. Смерть человека, доверившего мне свою жизнь, отягощала всегда мою совесть чувством вины, откладывалась в памяти, и "мой компьютер" анализировал, накапливал опыт, сравнивал, искал причины неудач и не находил. Эти болезни плохо поддавались лечению и в кремлёвских больницах. Больные с неврозами не умирали, но чтобы вылечить их, необходимо было изменить их среду обитания, убрать причину, вызвавшую невроз, а это от врача не зависело. Такая работа вызывала глухую неприязнь и желание уйти. Если моя мать ходила на работу как на праздник, то я как на каторгу.
Кроме этого с первых дней работы начались конфликты с моими начальниками, которые, будучи винтиками в бездушной бюрократической системе здравоохранения, выполняли все антигуманные приказы, идущие из министерства, и принуждали меня к этому. В терапевтическом отделении мне было выделено 10 коек для неврологических больных, и заведующая терапевтическим отделением Ксения Алексеевна Кадникова поставила меня в известность о порядке, о каком я никогда не слышала в институте: оказывается, нужно было госпитализировать преимущественно работающих, а пенсионеров и инвалидов должно быть не более 25 процентов. Я привыкла слушать своих учителей, а теперь у меня были руководители, которых я также должна была слушать. Был строгий регламент: среднее пребывание больного на койке должно было быть не более 21 дня, хотя для некоторых больных требовалось лечение 1-2 месяца. С этим показателем работы у меня было всё в порядке, так как некоторые больные выздоравливали за 10-14 дней, но как можно лечить больных в таких пропорциях: 75 процентов работающих и 25 % пенсионеров? Пенсионеры болели чаще и тяжелее, чем молодые рабочие, и поэтому нуждаемость в лечении у них была больше. Пенсионерам и инвалидам тяжелее, чем молодым, (а иногда и невозможно) ходить ежедневно на процедуры, следовательно, они должны лечится стационарно. Рабочие часто отказывались от стационарного лечения, так как не могли оставить детей или пьяниц мужей без присмотра, и тогда эти 75% коек заполнялись больными с легко протекающими болезнями, а тяжело больным пенсионерам приходилось отказывать. Должно было быть всё наоборот: 75 % пенсионеров и 25% работающих, но советское здравоохранение служило не больному человеку, а показателю "хорошей" работы в процентах. мне было выделено 10 коек для неврологических больных Приказ есть приказ – тяжело, но надо выполнять. Как тяжело и стыдно мне было смотреть в глаза ветеранов, отказывая им в госпитализации! Они отдали свои лучшие годы производству, а под старость не имели возможности лечиться в стационаре: 75% престарелых больных никак не уложишь в необходимые 25%. Одна старушка говорила: "В Америке хоть за деньги можно помощь получить, а у нас и за деньги в стационар не попадёшь". Я не находила слов, чтобы защитить наш социалистический строй в глазах больных – его антигуманность была налицо. За деньги больные в стационар, наверное, не попадали, но для скандалистов там всегда место находилось, так как они писали жалобы, а это было нежелательным. Показателем хорошей работы являлось отсутствие жалоб на работу врачей, поэтому врачи госпитализировали в первую очередь не тех, кто в этом больше нуждался, а тех, кто наглее, и для кого очереди не существовало. Такая система порождала всё новых и новых жалобщиков и требовала таким образом расширения коечной сети, построения новых больниц.
Кроме того, тяжёлых и трудноизлечимых больных лечить в стационаре было нежелательно, так как нужно было думать о показателях работы. (Увы, не о больных). При выписке пациента из стационара в истории болезни нужно было подчеркнуть один из четырёх результатов лечения: выздоровление, улучшение, без перемен, смерть. А тяжелобольные портили эти показатели, да и пребывание их в стационаре превышало 21 день. Я не могла с этим согласиться и госпитализировала тех, кто больше нуждался в стационарном лечении. Однажды я госпитализировала на свои койки 50-летнего мужчину с кровоизлиянием в мозг в крайне тяжёлом состоянии. Заведующая отделением была недовольна:
– А что вы подчёркнете при выписке?" – спросила она, как бы утверждая этим, что главное – не спасение больного от смерти, а хорошие показатели.
– Подчеркну то, что получится, – ответила я, и глазом не моргнув.
– А вы уверены в том, что он у вас не умрёт?
– Нет, не уверена, но приложу все силы, чтобы его спасти.
– Как вы посмели положить без моего разрешения такого тяжёлого больного?
– Для спасения жизни ему нужна была срочная госпитализация, а не ваше разрешение.
Ксения Алексеевна возмутилась моим поведением. Она была очень строгим руководителем. В отделении был идеальный порядок, медперсонал вымуштрован так, что не только возражать, но и глаз поднять не смели, когда она всех распекала, и все "ходили по струнке". Но меня возмущала её чёрствость по отношению к больному. Я была уверена в том, что права, и мне было очень обидно. Я не лила слёзы потихоньку, я разразилась громким плачем с выкриками упрёков в её адрес. Всё полотенце для рук было сырым от слёз и обильной слизи, идущей из носа. Я не стеснялась, зная, что разрядка нужна моей нервной системе. Горечь обиды нельзя держать в себе, её необходимо излить из себя сразу же для сохранения нервной системы. Заведующая, видя такую истерику, примолкла. Медсёстры сочувственно глядели на меня, зная характер своей начальницы. Больной стал поправляться, я научила его ходить с палочкой, и в истории болезни подчеркнула слово "улучшение".
В больнице был строгий контроль за выдачей лекарств, и медсёстры ежедневно представляли отчёт по каждой таблетке и инъекции, потому что расход лекарств на каждого больного полагался в размере 19 копеек в день. (Может, и 29 копеек, точно не помню). Это было ужасно! Качественно, как меня учили в институте, лечить больного было невозможно. Зато это называлось бесплатной и общедоступной медициной, и этим гордилась наша страна. Однако, выход всегда находился. Для того, чтобы качественно лечить тяжелобольных, нужно было положить в больницу людей с пустяковыми болезнями, которым лекарств достаточно было выдавать на 3 копейки. Это были любители отдохнуть от работы и хорошо поесть. Питание было замечательным, так как повар Семёныч вкладывал душу в свою ремесло, и всё, сделанное его руками, было необыкновенно вкусно. Это также привлекало пенсионеров полежать в больнице и отдохнуть от дел.
Работая в терапевтическом отделении, я должна была дежурить по ночам. Тогда на мои плечи сваливалась ответственность за всех больных в стационаре, и особенно за тех тяжелобольных, которых привозили на скорой помощи. Мне приходилось решать, госпитализировать больного или оказать помощь и отпустить домой, советоваться было не с кем, а, значит, мне нужно было знать не только невропатологию, но и терапию. Это расширяло кругозор и помогало в диагностике.