Истребитель-бомбардировщик продолжал подъем, поэтому какое-то время по инерции поднимались и бомбы, но вскоре земное тяготение взяло свое, и они по изящной параболе заскользили к иракскому сооружению.
   «Торнадо», став на полторы тонны легче, быстро добрался до высоты в тысячу футов, потом накренился на 135 градусов. Уилльямсон потянул штурвал на себя. «Торнадо» снова нырнул вниз, повернул, стремясь прижаться к земле и одновременно выйти на обратный курс. Над ним промелькнул первый «букканир», потом тоже повернул и потянулся домой.
   В брюхо «букканира» была вмонтирована телевизионная камера, и штурман видел на экране, что бомбы попали точно в массивные ворота «сарая». Вся площадка перед сооружением исчезла в пламени и дыме, а над тем местом, где только что оно стояло, поднялся столб пыли. Через тридцать секунд пыль стала оседать, и над целью оказался «торнадо» Питера Джонса.
   Но штурман «букканира» видел не только это. Движение, которое он заметил еще раньше, теперь приобрело вполне определенный характер. Стали видны очертания зенитных орудий.
   – У них зенитная батарея! – завопил он.
   Начал подъем второй «торнадо». Пилот следовавшего за ним «букканира» видел все. Первые три бомбы разнесли сарай, обнажив покореженные взрывами внутренние конструкции. Но из куч ржавых обломков автомобилей навстречу самолетам уже неслись снаряды зенитных орудий.
   – Бомбы сброшены! – крикнул Джонс и бросил свой «торнадо» в максимально крутой вираж.
   Второй «букканир» тоже уходил от цели, но его система «пейвспайк» надежно удерживала лазерный луч на уже разбомбленном Уилльямсоном сарае.
   – Попадание! – истошно выкрикнул штурман «букканира».
   В кучах ржавого металлолома что-то сверкнуло, и вслед за «торнадо» устремились две ракеты типа «земля-воздух», запущенные с плеча.
   Уилльямсон выровнял самолет. Теперь он снова летел в ста футах над пустыней, но уже в противоположном направлении, на только что взошедшее солнце. Он слышал крик Питера Джонса:
   – Нас подбили!
   Сид Блэр, штурман Уилльямсона, молчал. Вне себя от злости, от сознания собственной беспомощности Уилльямсон снова развернул «торнадо» в надежде на то, что ему удастся заставить замолчать иракских зенитчиков хотя бы своей пушкой. Но опоздал.
   Уилльямсон слышал, как пилот одного из «букканиров» крикнул:
   – У них там и ракеты!
   Потом он увидел, как у карабкавшегося вверх «торнадо» Джонса вспыхнул двигатель, за ним потянулся шлейф дыма, и совершенно отчетливо услышал последние слова двадцатипятилетнего пилота:
   – Теряю высоту.., катапультируюсь.
   Теперь никто из них ничем не мог помочь сбитым товарищам. Раньше «торнадо» обычно сопровождали «букканиры» и на обратном пути, но потом все согласились, что «букканиры» вполне могут добираться домой и без посторонней помощи. Пилоты двух «букканиров» сделали то, что они умели делать лучше других: прижались к песку пустыни и взяли курс на утреннее солнце.
   Ослепленный гневом Лофти Уилльямсон был убежден, что его обманули. Но он был неправ: никто не знал, что в Эль-Кубаи были замаскированные зенитные орудия и ракеты.
   Паривший высоко над Эль-Кубаи TR-1 фотографировал результаты бомбардировки, а изображения по радио тут же передавались в Эр-Рияд. На борту дежурившего Е-З слышали все переговоры летчиков; разведчики сообщили в Эр-Рияд, что союзники потеряли экипаж «торнадо».
   Лофти Уилльямсон прилетел на базу один. Во время послеполетного опроса он сказал все, что думает о тех, кто сидит в Эр-Рияде и выбирает объекты для бомбардировок.
   В штаб-квартире объединенного командования ВВС союзников Стив Лэнг и Чип Барбер, узнав, что «Кулак Аллаха» похоронен там же, где и был порожден, удовлетворенно хмыкнули. Их радость омрачило известие о потере двух молодых летчиков.
   «Букканиры», пробираясь к границе над плоской пустыней южного Ирака, встретили стадо пасущихся верблюдов. Пилоты обсудили, что им выгоднее предпринять: то ли обойти стадо стороной, то ли пролететь под брюхом у животных.



Глава 19


   В Мансуре, в здании Мухабарата, бригадир Хассан Рахмани, запершись в своем кабинете, пытался проанализировать события последних двадцати четырех часов. Рахмани был близок к отчаянию.
   Его нисколько не тревожил тот факт, что бомбы и ракеты союзников систематически уничтожают основные иракские военные и военно-промышленные объекты. Еще много недель назад Рахмани предвидел такое развитие событий; оно должно было приблизить вторжение американской армии в Ирак и падение багдадского диктатора.
   В тот февральский день 1991 года бригадир Хассан Рахмани, давно ждавший армии союзников и рассчитывавший на них, не догадывался, что его мечтам не суждено сбыться. Рахмани был весьма умен, но не обладал даром прорицателя.
   В тот день ему не давала покоя одна проблема: как выжить ему самому, что нужно сделать для того, чтобы своими глазами увидеть момент свержения Саддама Хуссейна.
   Вчерашняя бомбардировка ядерного центра в Эль-Кубаи до основания потрясла всю правящую багдадскую элиту. Центр был замаскирован чрезвычайно тщательно, никому и в голову не приходило, что союзники могут его обнаружить.
   Уже через несколько минут после бомбардировки уцелевшие зенитчики связались с Багдадом и сообщили о налете британских истребителей-бомбардировщиков. Узнав о трагедии, доктор Джаафар Джаафар тотчас сел в машину и сам помчался на место; он хотел как можно быстрее узнать о судьбе его сотрудников, работавших в подземельях центра. Вне себя от гнева он уже к полудню посетил министра промышленности и военной техники Хуссейна Камиля, который возглавлял всю иракскую программу ядерного вооружения.
   Говорили, что тщедушный Джаафар Джаафар кричал на племянника Саддама. Из пятидесяти миллиардов долларов, израсходованных Ираком на вооружение, ядерная программа поглотила восемь, и вот теперь, когда триумф был так близок, все пошло прахом. Неужели государство не могло обеспечить защиту его сотрудников?
   Ведущий иракский физик был ростом чуть выше пяти футов и не отличался могучим телосложением, но обладал колоссальным влиянием. По слухам, он еще долго возмущался беспомощностью военных и своего министра.
   Перепуганный Хуссейн Камиль доложил дяде. Тот тоже пришел в ярость, а когда случалось такое, ни один багдадец не мог поручиться, что ему удастся дожить до утра.
   Работавшие на подземном предприятии ученые и инженеры не только не пострадали, но и благополучно выбрались на поверхность. Они ушли по узкому тоннелю, кончавшемуся в пустыне, в полумиле от свалки. Тоннель выходил в шахту, где в круглую стену были вделаны скобы. Этим путем могли уйти люди, но о том, чтобы протащить через шахту и тоннель громоздкое оборудование, не могло быть и речи.
   Главный лифт и грузовой подъемник были превращены в металолом и засыпаны песком до двадцатифутовой глубины.
   Восстановительные работы в любом случае были бы сложной инженерной задачей и заняли бы не одну неделю, а Хассан Рахмани знал, что таким временем Ирак не располагает.
   Если бы дело этим и кончилось, то Рахмани испытал бы только чувство облегчения. Он места себе не находил с того самого дня, когда – еще до начала воздушной войны – Саддам на совещании во дворце объявил о том, что у него есть «своя» бомба.
   Теперь же Рахмани больше всего боялся гнева диктатора-параноика. Накануне, вскоре после полудня, его вызвал вице-президент Из-зат Ибрагим. Глава иракской контрразведки никогда не видел ближайшего советника Саддама в таком состоянии.
   Ибрагим сказал Рахмани, что раис в ярости. Когда случалось нечто подобное, обычно проливалась кровь. Только кровь могла успокоить бешеного тикритца. Вице-президент разъяснил, что от него, Рахмани, ждут конкретных результатов, и ждут тотчас же.
   – Какие результаты вы имеете в виду? – уточнил Рахмани.
   – Выясните, – завопил Ибрагим, – как они узнали!
   У Рахмани были друзья, занимавшие довольно высокое положение в армии. По просьбе шефа контрразведки те опросили зенитчиков; зенитчики в один голос утверждали, что в налете участвовали только два британских бомбардировщика. Выше летели еще два самолета, но, по общему мнению, это были истребители прикрытия. Во всяком случае они не сбросили ни одной бомбы.
   Потом Рахмани поговорил с офицерами генерального штаба иракских ВВС. Они – а многие из них проходили подготовку на Западе – единодушно заявили, что никто и никогда не послал бы на бомбардировку важного военного объекта всего два самолета. Ни при каких обстоятельствах.
   Итак, рассуждал Рахмани, очевидно, британцы считали, что куча ржавых изуродованных машин не была обыкновенной автомобильной свалкой. Но что же они надеялись уничтожить своим налетом? Вероятно, ответ на этот вопрос знали два британских летчика со сбитого самолета. Рахмани предпочел бы сам допросить пленных. Он был убежден, что с помощью галлюциногенных препаратов заставил бы их рассказать всю правду уже через несколько часов.
   Армейские друзья подтвердили, что через три часа после налета британской авиации военный патруль обнаружил в пустыне пилота и штурмана; один из них хромал – у него была повреждена лодыжка. К несчастью, на этот раз неожиданно быстро появился отряд Амн-аль-Амма. Секретная полиция забрала британских летчиков. С Амн-аль-Аммом никто не пытался спорить. Итак, два британца оказались в руках Омара Хатиба. Да поможет им Аллах!
   Рахмани понимал, что он должен что-то предпринять, даже если не удастся выжать информацию из пленных летчиков. Вопрос – что именно предпринять? Нужно было дать раису то, чего он хотел. А что хотел Саддам? Конечно же, раскрытия заговора. Значит, заговор будет раскрыт. А ключом к этому станет передатчик.
   Хассан Рахмани потянулся к телефону и вызвал майора Мохсена Зайида, руководителя отдела радиоперехвата. Настало время поговорить с ним еще раз.
   В двадцати милях к востоку от Багдада лежит небольшой городок Абу-Граиб. Он ничем не примечателен и тем не менее известен каждому иракцу, хотя обычно об Абу-Граибе предпочитают вслух не говорить. Дело в том, что там расположена большая тюрьма, предназначенная практически исключительно для допросов и содержания политических заключенных. Персонал тюрьмы укомплектован только людьми из секретной полиции – Амн-аль-Амма.
   В тот момент, когда Хассан Рахмани вызвал своего главного специалиста по радиоперехвату, к деревянным воротам тюрьмы подъехал длинный черный «мерседес». Два охранника, узнав пассажира «мерседеса», поторопились распахнуть ворота. Они спешили не зря: того, кто осмелится хотя бы на минуту задержать этого пассажира, могла ждать жестокая кара.
   Автомобиль проследовал на территорию тюрьмы. Сидевший на заднем сиденье человек ни жестом, ни словом не прореагировал на усилия охранников. Они того не стоили.
   «Мерседес» остановился возле входа в главный административный корпус тюрьмы, и еще один охранник помчался открывать заднюю дверцу.
   Из «мерседеса» вышел бригадир Омар Хатиб и зашагал по ступенькам лестницы. Он был в отлично сшитой форме из мягкой баратеи. Перед ним услужливо распахивались все двери. Младший офицер, адъютант бригадира, нес его кейс.
   На лифте Хатиб поднялся на последний, шестой, этаж. Здесь находился его кабинет. Оставшись один, бригадир приказал подать кофе по-турецки и взялся за бумаги – рапорты, в которых детально сообщалось обо всей информации, какую удалось выбить за последний день из томившихся в подвалах узников.
   Внешне Омар Хатиб казался совершенно спокойным, но в глубине души был встревожен не меньше своего коллеги Рахмани, который находился на другом конце Багдада и которого Хатиб ненавидел не меньше, чем тот – его.
   Впрочем, в отличие от Рахмани, английское образование, знание языков и широта взглядов которого сами по себе уже были достаточным основанием для подозрений. Омар Хатиб с не меньшим основанием рассчитывал на преимущества своего тикритского происхождения. Пока он выполнял порученную ему раисом работу – а ненасытного параноика успокаивали только бесчисленные признания в заговорах и предательстве, – и выполнял успешно, он был в безопасности.
   Но последние двадцать четыре часа и Хатиб дрожал от страха. Накануне ему, как и Хассану Рахмани, позвонили; только это был не Ибрахим, а племянник раиса Хуссейн Камиль. Камиль тоже сказал, что бомбардировка Эль-Кубаи привела раиса в неописуемую ярость. Саддам требовал результатов расследования.
   В руках Хатиба были два британских летчика. С одной стороны, в этом можно было видеть определенное преимущество, с другой – западню. Безусловно, раис захочет знать, что говорили британским летчикам на инструктаже, что известно союзникам об Эль-Кубаи и каким путем они получили эту информацию. И все это нужно было узнать немедленно.
   Сведения должен был представить раису Хатиб. Его люди работали с летчиками уже пятнадцать часов, с семи вечера предыдущего дня, как только пленников привезли в Абу-Граиб. Пока что эти глупцы молчали.
   Из-за окна донесся глухой звук удара, потом хриплый вой. Хатиб удивленно нахмурил брови, потом, вспомнив, успокоился.
   Во внутреннем дворе, куда смотрели окна кабинета бригадира, на поперечной балке за запястья был подвешен иракец. Вытянутые пальцы его ног не доставали дюйма четыре до пыльного плаца. Рядом стоял большой кувшин с рассолом, когда-то чистым и прозрачным, а теперь темно-красным.
   Каждому проходившему мимо охраннику или солдату было приказано брать из кувшина один из двух ротанговых хлыстов и ударить висящего иракца по чему угодно, но не выше шеи и не ниже колен. Устроившийся по соседству под тентом капрал вел счет ударам.
   Этот болван чем-то торговал на базаре. Люди слышали, как он назвал президента сыном шлюхи. Теперь он узнает – лучше поздно, чем никогда, – цену того уважения, которое каждый гражданин страны всегда должен оказывать раису.
   Самое интересное было в том, что он еще висел на перекладине. Просто поразительно, насколько выносливы некоторые из этих простолюдинов! Торговец уже выдержал пятьсот ударов – впечатляющая цифра! До тысячи он, конечно, не дотянет, никто не выдерживал тысячи ударов, но все же это было интересно. Не менее любопытно и то, что торговца выдал его десятилетний сын. Омар Хатиб отпил кофе, приготовил ручку с золотым пером и склонился над бумагами. Полчаса спустя в дверь осторожно постучали.
   – Войдите, – сказал Хатиб и выжидающе посмотрел на дверь.
   Лишь один человек мог стучать в эту дверь; о других всегда докладывал из приемной младший офицер. Хатиб ждал только хороших вестей.
   Едва ли даже собственная мать назвала бы вошедшего крепко сбитого мужчину красивым. Все его лицо было изъедено глубокими оспинами, а там, где были удалены язвы, блестели два полукруглых шрама. Он прикрыл за собой дверь и остановился в ожидании приглашения.
   Вошедший был всего лишь сержантом, а на его запятнанном рабочем комбинезоне не было вообще никаких знаков различия. Тем не менее сержант относился к числу тех немногих, к кому бригадир испытывал что-то вроде дружеских чувств. Из всего персонала тюрьмы лишь сержанту Али разрешалось сидеть в присутствии Омара Хатиба – разумеется, после приглашения.
   Хатиб жестом показал на кресло и предложил сержанту сигарету. Тот прикурил и с удовольствием затянулся; после тяжелой, утомительной работы сигарета позволяла приятно расслабиться. Омар Хатиб искренне восхишался сержантом Али и только по этой причине терпел иногда слишком фамильярное поведение человека столь низкого ранга.
   В подчиненных Хатиб ценил прежде всего результативность в работе, а любимый сержант никогда его не подводил. Али был настоящим профессионалом: спокойным, методичным, хорошим мужем и отцом.
   – Ну? – подтолкнул сержанта Хатиб.
   – Штурман вот-вот расколется, господин. Пилот... – Али пожал плечами, – еще час или чуть больше.
   – Позволь тебе напомнить, Али, ты должен сломать обоих, нужно, чтобы они все рассказали. И показания одного должны подтверждать показания другого. На нас рассчитывает сам раис.
   – Господин, может, вам лучше спуститься самому? Думаю, через десять минут вы получите ответ. Сначала расколется штурман, а когда пилот об этом узнает, он тоже заговорит.
   – Хорошо.
   Хатиб встал и вышел из-за стола. Сержант распахнул перед ним дверь. Они спустились на лифте до полуподвального этажа. Ниже лифт не спускался, поэтому Хатиб и Али пошли по коридору к лестнице, которая вела в глубокий подвал. В стенах коридора, за стальными дверями, в крохотных грязных камерах томились семь американских летчиков, четыре британских, один итальянец и кувейтский пилот «скайхока». В подвале тоже были камеры, но из них сейчас были заняты только две. Хатиб прильнул к глазку в одной из дверей.
   Камеру ярко освещала единственная мощная лампа без абажура. Стены камеры были покрыты высохшими экскрементами и коричневыми пятнами крови. В центре, на пластиковом канцелярском стуле сидел совершенно обнаженный мужчина. По его груди стекали струйки рвоты, крови и слюны. За спинкой стула руки мужчины были скованы наручниками, а все его лицо закрывала тряпичная маска без прорезей для глаз.
   По бокам стояли двое полицейских в таких же комбинезонах, что и сержант Али. Они поигрывали метровыми дубинками, сделанными из залитых битумом пластиковых труб; битум придавал дубинкам вес, не уменьшая гибкости труб. Заметив высокое начальство, полицейские сделали шаг назад и решили передохнуть. Минуту назад их внимание, очевидно, было сконцентрировано на голенях и коленных чашечках пленного, которые уже окрасились в жуткий сине-желтый цвет.
   Хатиб молча кивнул и прошел к следующей камере. В глазок он увидел, что на второго пленного колпак не надет. Один его глаз был накрепко заклеен запекшейся кровью из разбитых бровей и щек. Пленный с трудом раздвинул кровоточащие губы, обнажив рот с выбитыми зубами.
   – Тайн, – прохрипел он. – Николас Тайн. Лейтенант авиации. Пять-ноль-один-ноль-девять-шесть-восемь.
   – Штурман, – шепотом подсказал сержант.
   Хатиб тоже шепотом спросил:
   – Кто из наших говорит по-английски?
   Али жестом показал: тот, что стоит слева.
   – Выведи его сюда.
   Али открыл камеру и тут же вышел в сопровождении одного из дознавателей. Хатиб недолго поговорил с ним по-арабски.
   Дознаватель понимающе кивнул, вернулся в камеру и натянул на голову штурману колпак. Лишь после этого Хатиб разрешил распахнуть двери обеих камер.
   Тот из полицейских, который владел английским, наклонился к Нику Тайну и заговорил с сильным акцентом, но вполне понятно:
   – Хорошо, лейтенант авиации, значит, так. Для тебя все закончилось. Наказаний больше не будет.
   Молодой штурман понял; казалось, все его тело облегченно обмякло.
   – Но твой друг, он не такой счастливчик. Он подыхает. Можно помочь ему испустить дух, а можно отправить в госпиталь – там белые простыни, доктора, все, что ему нужно. Выбирай. Расскажешь нам все, что знаешь, мы отвезем его в госпиталь.
   Хатиб кивнул сержанту Али, и тот вошел в другую камеру. Отчетливо послышался глухой удар пластиковой дубинки по голой груди. Пилот громко застонал.
   – Ладно, подонки, – из-под колпака выкрикнул Ники Тайн. – Прекратите, ублюдки! Это был склад оружия, снарядов с отравляющим газом...
   Избиение прекратилось. Тяжело дыша, из камеры пилота вышел Али.
   – Сайиди бригадир, вы – гений.
   Хатиб скромно пожал плечами.
   – Никогда не следует недооценивать сентиментальность британцев и американцев, – наставительно сказал он ученику. – Теперь тащи сюда переводчиков, выжмите из него все детали, все до последней мелочи. Когда будет готов перевод, принесите его ко мне в кабинет.
   Из кабинета бригадир Хатиб сам позвонил Хуссейну Камилю. Через час раздался ответный звонок. Камиль сказал, что его дядя доволен. Скоро, вероятно, сегодня же вечером, будет созвано совещание. Омар Хатиб должен быть готов в любую минуту прибыть на него.
   Вечером того же дня в Вене Карим опять мягко, беззлобно поддразнивал Эдит. На этот раз речь зашла о ее работе.
   – Дорогая, тебе никогда не бывает скучно в банке?
   – Нет, там интересно. Почему ты спрашиваешь?
   – О, не знаю. Просто не могу себе представить, что может быть интересного в такой работе. Для меня это было бы самым скучным занятием на свете.
   – Нет, ты ошибаешься. Во всяком случае в нашем банке не так.
   – Предположим. Что же интересного в твоей работе?
   – Ну, разное... Обработка счетов, размещение инвестиций, другие операции. Это очень важная работа.
   – Чепуха. Вся ваша работа – это «доброе утро, господин», «слушаюсь, господин», «нет, господин», «конечно, господин». И все ради толп, которые приходят, чтобы превратить в наличные чек на пятьдесят шиллингов. Тоска.
   Карим лежал на спине на кровати Эдит. Она подошла, прилегла рядом и положила его руку себе на плечи так, чтобы можно было всем телом прижаться к любимому. Ей очень нравилось прижиматься к нему.
   – Ты иногда несешь такую ерунду, Карим. Но мне нравится, когда ты говоришь чепуху. «Винклер» – не банк-эмитент, а торговый банк.
   – Какая разница?
   – У нас нет текущих счетов, к нам никто не ходит с чековыми книжками. Мы занимаемся другими делами.
   – Раз никто не ходит, значит, у вас нет денег.
   – Наоборот, деньги есть, но они находятся на депозитных счетах.
   – Такого у меня никогда не было, – признался Карим. – Только небольшой текущий счет. А вообще-то я предпочитаю наличные.
   – Но нельзя же носить с собой миллионы. У тебя их обязательно украдут. Поэтому люди кладут деньги в банк, а банк их инвестирует.
   – Ты хочешь сказать, что старина Гемютлих ворочает миллионами? Не своими, конечно.
   – Да, многими миллионами.
   – Шиллингов или долларов?
   – И долларов и фунтов. Миллионами и тех и других.
   – Все равно свои деньги я бы ему не доверил.
   Искренне возмущенная Эдит даже приподнялась.
   – Герр Гемютлих абсолютно честен. Ему и в голову никогда не придет ничего подобного.
   – Ему, может, и не придет, но ведь есть и другие люди. Вот послушай... Предположим, я знаю человека, у которого есть счет в вашем банке. Его зовут Шмитт. В один прекрасный день я прихожу к вам и говорю: «Доброе утро, герр Гемютлих, меня зовут Шмитт, у меня есть счет в вашем банке». Он смотрит в свою книгу и отвечает: «Да, есть». Тогда я говорю: «Я хотел бы снять все деньги». Потом приходит настоящий Шмитт, а денег-то и нет. Поэтому мне больше нравятся наличные.
   Такая наивность рассмешила Эдит. Она потеребила его за ухо.
   – Ничего у тебя не получится. Скорее всего герр Гемютлих лично знает твоего друга Шмитта. В любом случае ему сначала придется доказать, что это именно он.
   – Паспорт можно подделать. Чертовы палестинцы постоянно ездят по всему свету с фальшивыми паспортами.
   – А еще он потребует расписаться и сравнит твою подпись с той, что хранится в его бумагах.
   – Ну и что, я научусь подделывать подпись Шмитта.
   – Карим, мне кажется, из тебя может получиться хороший уголовник. У тебя нездоровые задатки.
   Оба рассмеялись, до того абсурдной казалась эта мысль.
   – Как бы то ни было, но если ты иностранец и живешь в другой стране, то у тебя скорее всего будет номерной счет. А номерной счет абсолютно надежен.
   Карим сдвинул брови и из-под локтя бросил взгляд на Эдит.
   – А это что такое?
   – Номерной счет?
   – Угу.
   Эдит объяснила.
   – Глупость какая-то, – не выдержал Карим. – Любой идиот может зайти в банк и сказать, что он – владелец такого-то счета. Если Гемютлих никогда его не видел...
   – У нас же есть специальные способы подтверждения личности, дурачок. Очень сложные коды, особые правила написания писем, определенные места для подписи – тысячи способов, чтобы убедиться, что автор письма и в самом деле владелец счета. Если хотя бы одно из правил будет нарушено, то герр Гемютлих ни за что не выполнит инструкцию. Так что из твоей затеи ничего не получится.
   – Должно быть, у него неплохая память.
   – Ох, ну и глуп же ты! Все коды, все шифры записаны, конечно. Ты меня поведешь на обед?
   – А ты заслужила?
   – Ты же знаешь, что заслужила.
   – Ну хорошо. Только мне нужна закуска.
   Эдит была озадачена.
   – Ладно, закажи закуску.
   – Я имею в виду тебя.
   Карим протянул руку, согнутым пальцем ухватился за пояс узеньких трусиков Эдит и потянул ее к себе. Она довольно хихикнула. Карим принялся ее целовать, но потом вдруг замер, так что Эдит даже немного растерялась.
   – Я знаю, что я бы сделал, – сказал он. – Я нанял бы опытного медвежатника, он взломал бы сейф старины Гемютлиха и списал все коды. Тогда я запросто забрал бы все деньги.
   Эдит облегченно рассмеялась. Слава Богу, он не передумал заниматься любовью.
   – У тебя ничего не получится. М-м-м-м. Сделай так, же еще раз.
   – Получится.
   – А-а-а-а. Не получится.
   – Получится. Сейфы взламывают то и дело. Посмотри любую газету.
   Эдит провела рукой по телу Карима, добралась до «там, внизу» и широко раскрыла глаза.
   – О-о-о, и все это для меня? Карим – ты прекрасный, сильный мужчина, и я тебя очень люблю. Но – как ты его называешь? – старина Гемютлих немножко умнее тебя...