– Катрин, – робко зовет он, не узнавая находящуюся рядом женщину, и шелестящий голос – единственная тоненькая ниточка, связывающая его сознание с этой реальностью.
– Да, – отвечает Эльса Кинтана.
– Где ты?
– Я здесь, успокойся, – говорит она, промокая белым платком пот на его горячем лбу.
Но он не может понять, ни где это «здесь», ни когда это «сейчас», находится ли он внутри или снаружи, раньше или потом, сколько ночей уже мечется по кровати, – вместо этого он снова погружается в полубредовое лихорадочное состояние, будто вышел из ниоткуда только для того, чтобы опять затеряться там, под призрачный шум дождя, с силой падающего на какие-то жестяные корыта.
– Нам нужно идти, – оперевшись на ее руку, Керригэн пытается подняться.
Эльса Кинтана пробует успокоить его, но возбуждение не проходит, и тогда, то легонько толкая его назад, то поглаживая, то что-то шепча, ей удается дать ему таблетку, уложить и накрыть простыней. Она позволяет взять себя за руку и поднести руку к лицу, а сама смотрит на сухие от жара губы, приоткрывающиеся и смыкающиеся у ее пальцев. Горячее дыхание обжигает кожу.
– Не двигайся, – наконец говорит она, оставляя лампу на столике зажженной.
– Пожалуйста, поговори со мной, – просит он, – не молчи, говори.
Когда он слышит ее, ему кажется, он плывет на судне, а она окликает его с берега. Ему необходимы сейчас все эти испанские согласные и гласные, которые он с таким трудом научился произносить, как будто звуки – единственная тонюсенькая перегородка, отделяющая его от тьмы, сохраняющая разум живым. Оказывается, именно это она ему и втолковывает: язык обладает огромной возрождающей силой.
Слова Эльсы Кинтаны проникают в темные уголки мозга, растягивая время, отделяющее их от прошлого, которое, будь у него достаточно сил, могло бы открыть перед ними новые возможности. Ее шепот – это рассказ не обо всей жизни. Образы исчезают, но с каждым разом возникают все ближе: женщины и дети идут согнувшись под ветвями олив, собирая по одному маленькие твердые плоды, ползают на коленях по жесткой земле или в грязи, время от времени поднимаются передохнуть, потные, руки на поясницах, глядя на круглые купы деревьев, по которым мужчины колотят вересковыми палками, и сверху на расстеленные плащи и плетеные корзины сыплется оливковый град. Потом они переводят взгляд вверх и смотрят на далекий полукруг враждебных гор, где небо вспыхивает, как блестящий металл, и вот уже Керригэн слышит не голос Эльсы Кинтаны, а треск пулеметов среди олив, взрывы тротила и аматола, чувствует запах серы… видит, как в ярком и почему-то разноцветном свете насмерть перепуганные мужчины, женщины и дети, вздымая пыль, мечутся из стороны в сторону по изрытой воронками земле, готовой воспламениться от грозового неба войны.
От первых лучей солнца на занавесках появляются оранжевые прорези. Керригэн дышит ровно, хотя он очень устал, будто вернулся из далеких странствий, где долго сражался среди таких же обнаженных тел. У него болят колени, но в голове немного прояснилось. Он поворачивает голову и смотрит на спящую женщину, потом кладет голову ей на плечо, ощущая тепло кожи там, где начинаются волосы, наконец осмеливается приблизить к этому месту губы и замирает. Комнату наполняют приглушенные утренние звуки, но они ничуть не мешают: далекая песнь муэдзинов, с минаретов созывающих на молитву где-то на самом юге медины; колокола католической церкви Святого Франциска на западе, уже за ее стенами; звонок велосипеда; колокольчики водоносов. Вдруг стекла вздрагивают, словно от разрыва мины или пролетевшей мимо на малой высоте эскадрильи, а в стороне порта видна белая вспышка.
– Что это было? – спрашивает Керригэн и рывком поднимается.
XXIII
XXIV
– Да, – отвечает Эльса Кинтана.
– Где ты?
– Я здесь, успокойся, – говорит она, промокая белым платком пот на его горячем лбу.
Но он не может понять, ни где это «здесь», ни когда это «сейчас», находится ли он внутри или снаружи, раньше или потом, сколько ночей уже мечется по кровати, – вместо этого он снова погружается в полубредовое лихорадочное состояние, будто вышел из ниоткуда только для того, чтобы опять затеряться там, под призрачный шум дождя, с силой падающего на какие-то жестяные корыта.
– Нам нужно идти, – оперевшись на ее руку, Керригэн пытается подняться.
Эльса Кинтана пробует успокоить его, но возбуждение не проходит, и тогда, то легонько толкая его назад, то поглаживая, то что-то шепча, ей удается дать ему таблетку, уложить и накрыть простыней. Она позволяет взять себя за руку и поднести руку к лицу, а сама смотрит на сухие от жара губы, приоткрывающиеся и смыкающиеся у ее пальцев. Горячее дыхание обжигает кожу.
– Не двигайся, – наконец говорит она, оставляя лампу на столике зажженной.
– Пожалуйста, поговори со мной, – просит он, – не молчи, говори.
Когда он слышит ее, ему кажется, он плывет на судне, а она окликает его с берега. Ему необходимы сейчас все эти испанские согласные и гласные, которые он с таким трудом научился произносить, как будто звуки – единственная тонюсенькая перегородка, отделяющая его от тьмы, сохраняющая разум живым. Оказывается, именно это она ему и втолковывает: язык обладает огромной возрождающей силой.
Слова Эльсы Кинтаны проникают в темные уголки мозга, растягивая время, отделяющее их от прошлого, которое, будь у него достаточно сил, могло бы открыть перед ними новые возможности. Ее шепот – это рассказ не обо всей жизни. Образы исчезают, но с каждым разом возникают все ближе: женщины и дети идут согнувшись под ветвями олив, собирая по одному маленькие твердые плоды, ползают на коленях по жесткой земле или в грязи, время от времени поднимаются передохнуть, потные, руки на поясницах, глядя на круглые купы деревьев, по которым мужчины колотят вересковыми палками, и сверху на расстеленные плащи и плетеные корзины сыплется оливковый град. Потом они переводят взгляд вверх и смотрят на далекий полукруг враждебных гор, где небо вспыхивает, как блестящий металл, и вот уже Керригэн слышит не голос Эльсы Кинтаны, а треск пулеметов среди олив, взрывы тротила и аматола, чувствует запах серы… видит, как в ярком и почему-то разноцветном свете насмерть перепуганные мужчины, женщины и дети, вздымая пыль, мечутся из стороны в сторону по изрытой воронками земле, готовой воспламениться от грозового неба войны.
От первых лучей солнца на занавесках появляются оранжевые прорези. Керригэн дышит ровно, хотя он очень устал, будто вернулся из далеких странствий, где долго сражался среди таких же обнаженных тел. У него болят колени, но в голове немного прояснилось. Он поворачивает голову и смотрит на спящую женщину, потом кладет голову ей на плечо, ощущая тепло кожи там, где начинаются волосы, наконец осмеливается приблизить к этому месту губы и замирает. Комнату наполняют приглушенные утренние звуки, но они ничуть не мешают: далекая песнь муэдзинов, с минаретов созывающих на молитву где-то на самом юге медины; колокола католической церкви Святого Франциска на западе, уже за ее стенами; звонок велосипеда; колокольчики водоносов. Вдруг стекла вздрагивают, словно от разрыва мины или пролетевшей мимо на малой высоте эскадрильи, а в стороне порта видна белая вспышка.
– Что это было? – спрашивает Керригэн и рывком поднимается.
XXIII
17 июля 1936 года.
После нескольких попыток майору Ури-арте удается связаться с Мадридом. В одной руке у него телефонная трубка, в другой – обжигающая пальцы сигарета.
– Абсолютно уверен, генерал… Да… в Географической комиссии по границам… Сомнений нет. Такое же сообщение получены по телеграфу в Мелилье, Сеуте и Надоре. Нельзя терять ни минуты… Я вызову гвардейскую штурмовую группу… Понимаю… Так я и сделаю. Не беспокойтесь, мятеж будет подавлен… Слушаюсь, генерал.
Комиссия – маленькое одноэтажное прямоугольное здание, отделенное от улицы Алькасаба трехметровой стеной. Заметно обеспокоенный часовой вытягивается перед входной дверью по стойке «смирно», не очень представляя, что делать. Майору Уриарте даже не приходится отстранять его, достаточно взгляда – и тот сам отходит в сторону. Пятнадцать офицеров во главе с капитаном Рамиресом сидят вокруг двух сдвинутых столов. Из-за полуприкрытых ставен помещение погружено в желтоватый сумрак, который создает атмосферу напряженного ожидания и гнетущего спокойствия. У стены стоят два открытых ящика с пистолетами и ручными гранатами, возможно, предназначенными для раздачи гражданским лицам – членам Испанской фаланги, и один закрытый, гораздо больших размеров. Секунд пятнадцать царит полная тишина. Майору Уриарте кажется, будто он идет по карнизу, однако страха не испытывает, скорее, глубокое и какое-то беспредметное разочарование. А еще он знает, что даже намек на нерешительность – и он сорвется в пустоту.
– Капитан Рамирес, – громко и четко говорит он, – прикажите этим людям немедленно покинуть Комиссию.
Сначала капитан Рамирес смотрит на него в некотором замешательстве, потом начинает медленно подниматься, словно ему нужно время на размышление.
– Мне кажется, майор, вы не совсем понимаете ситуацию. Позвольте сообщить вам, что представитель правительства в Марокко арестован. Аэродром в Тауире и база гидросамолетов в Аталайоне захвачены. Мятеж остановить невозможно, его поддерживает все находящееся в Африке высшее командование. Ваш долг военного – содействовать нашему движению, направленному на защиту власти и порядка от врагов родины. – Тут в его голосе, пробивающемся сквозь черную щеточку усов, появляются нотки убеждения: – Я предоставляю вам возможность присоединиться к нашему общему делу. Вы с армией или против армии?
– Капитан Рамирес, ваши слова – возмутительная провокация. Я напоминаю, что вы, как и все остальные, находящиеся на действительной военной службе, присягали на верность республике. – Майор Уриарте расстегивает кобуру и вынимает пистолет, черный металл тускло поблескивает в руке. – Я приказываю вам прекратить все это и немедленно покинуть помещение Комиссии.
Капитан Рамирес поворачивается к товарищам за поддержкой. Лейтенант Айяла встает и подходит к майору. Он молод и высокомерен. На лице его написана неколебимая отчаянная вера, не признающая никаких компромиссов, возможная только на уровне инстинктов и потому не совместимая с разумом. Глаза его фанатично блестят.
– Никто не будет подчиняться вашим приказам, майор, – с вызовом говорит он сквозь зубы, и челюсти его сводит от нервного напряжения.
– Проверим вашу стойкость, лейтенант.
Майор Уриарте снимает пистолет с предохранителя и под устремленными на него взглядами, не убирая палец с курка, тем же решительным тоном повторяет приказ, однако лейтенант продолжает стоять, расставив ноги и вызывающе скрестив руки на груди.
В этот момент в коридоре раздается размеренный стук сапог. Майор Уриарте облегченно вздыхает, надеясь, что это гвардейский штурмовой патруль, которому он приказал прибыть из военной комендатуры, однако, обернувшись к двери, вместо голубой формы самого верного республике корпуса видит группу из двенадцати легионеров во главе с сержантом, очевидно, вызванную часовым согласно инструкциям мятежников. Все вновь прибывшие вооружены винтовками и висящими на поясе ручными гранатами. Несколько секунд группа стоит неподвижно, привыкая к тусютому свету и, видимо, ожидая приказа стрелять, поскольку винтовки нацелены на майора. Он стоит спокойный, подтянутый, с высоко поднятой головой, глаза на бесстрастном лице, как обычно, ничего не выражают; в полной тишине слышно лишь слабое тиканье часов на запястье.
Капитан Рамирес с воинственным видом делает несколько шагов.
– Майор Мануэль Уриарте, – торжественно произносит он, – вы арестованы и вплоть до новых распоряжений будете содержаться под стражей.
Время словно распухло, соблазн предаться воле судьбы неумолим, как жара, серые тени наползают сквозь переплет оконца, через которое видны огни в корпусах напротив и в городе, грубо разбуженном среди ночи сигналом воздушной тревоги. Двенадцать часов, проведенных в маленьком подвале здания Комиссии, кажутся майору Уриарте длиннее предыдущих сорока шести лет жизни. Он слышит далекие крики во дворе, звяканье оружия, шаги солдат, видимо, строящихся в роты, но как-то беспорядочно, урчание машин, которые заводят под навесами, бесконечную трель телефона непонятно где, явно остающуюся без внимания. Вот опять пронзительный звонок, и так каждые несколько секунд, с монотонной настойчивостью.
Спрятавшись за колонной на площади Сук эль-Фуки, укрытый с головы до ног джильбабом, Алонсо Гарсес читает приклееную к оштукатуренной стене листовку. Все стены в Тетуане залеплены этими бумажками.
Гарсес мрачно водит глазами по строчкам: он уже ни о чем не думает, кроме этих слов и их зловещего смысла.
Глаза быстро пробегают все пятнадцать статей.
В конце улицы в последних оранжевых лучах заката поблескивает оружие военного конвоя, и явно встревоженные торговцы торопливо собирают с циновок свои специи, чтобы успеть спрятать их на повозках.
Несколько часов спустя в квартале эль-Блад два кавалерийских прапорщика и сорок пять штурмовых гвардейцев сталкиваются с батальоном легионеров и полком регулярной армии. Алонсо Гарсес с перепачканным лицом, заняв позицию среди мешков и ящиков импровизированной баррикады, слышит первые хрипы войны, еще не сознавая, что это война, чувствует запах пороха, дышит, как загнанный в нору зверь, никак не решаясь выбрать цель, не в состоянии приладить винтовку, оглушенный постоянной стрельбой и всем обликом осажденного города. Опять сухие выстрелы, эхом отдающиеся в ушах. Молоденький гвардеец рядом с ним сначала падает на трясущиеся, как желатин, колени, а потом вообще складывается пополам и валится на землю, и пока двое товарищей пытаются поднять его, бормочет что-то невразумительное, слышны только отдельные слова, фашисты чертовы, мать вашу… Гарсес склоняется над ящиком с боеприпасами, заряжает винтовку, ловко вскидывает ее, подносит к перекошенному от ярости лицу и наконец прицеливается, выбрав в качестве мишени блокирующий площадь отряд легионеров. Склад оружия на главной улице незадолго до этого был атакован молодежью из Народного дома, и теперь нападавшие бегут по превращенному в поле боя кварталу с криками «Да здравствует законное правительство!». Какие-то парни стреляют по фашистам с плоских крыш медины. Выстрелы звучат почти бесперебойно, в ход пошли минометы и гаубицы. Страшный шум накрывает город, в дыму почти ничего не видно. Трудно понять, что происходит: пожары, падающие с неба факелы, красноватые вспышки, а надо всем этим – ожесточенный сигнал тревоги, в котором смешались полицейские сирены, пронзительные гудки машин «скорой помощи» и колокольчики пожарных. Несколько санитаров торопливо проносят раненого через сады при мечети в направлении военного госпиталя. Группы солдат оцепляют район.
С наступлением ночи взрывы становятся реже. Прожектора, вращаясь, втягивают в расходящиеся пучки света усыпанные обломками перекрестки. Военные грузовики, наполненные мешками, ездят между костров, где суматошно сжигают документы, письма, картотеки… Становится известно, что лидеры правительственных и рабочих партий, а также руководители Народного дома арестованы. С крыш никто больше не стреляет, но на земле кое-где видны параллельные красные линии – видно, кого-то волочили под мышки, и от пяток остался кровавый след.
У кладбищенской стены не прекращаются винтовочные залпы. Осколки картечи, зияющие дырами стены, обрушившиеся балконы, дома без крыш в клубах старой известки, металлическая и пороховая пыль на согнутых до земли деревьях. В одном из дворов лежит мертвая лошадь с распоротым брюхом и черными внутренностями, шевелящимися от мух. Начиная с десяти вечера по улицам ходят лишь военные патрули.
Тем не менее Гарсес в сопровождении Исмаила направляется в Танжер. Во избежание патрулей на главной дороге они едут верхом по горной тропе, какой обычно пользуются торговцы скотом, и уже оставили позади сады с их темной глиной и голыми, похожими на когтистые лапы деревьями. Война стучит в висках быстрее, чем кровь; среди белых камней и уступов она продолжает бомбить, хрипеть, стрелять, с каждым километром подступая все ближе к горлу. Он, Алонсо Гарсес, который надеялся избежать всех опасностей эпохи, оказался жестоко вырван из своей геологической капсулы, полной минералов и окаменелостей, и подхвачен величайшим мировым смерчем, а вырвали его те, кто, провозгласив себя спасителями родины, восстал против законно избранного испанцами правительства, кто навязал закон, разрешающий открывать двери прикладами, составлять списки неблагонадежных, расстреливать на рассвете и сжигать книги с криком «Долой разум!». Несколько колонн легионеров и регулярных войск, преисполненных веры в справедливость таких действий, уже готовы к отправке из Сеуты в Севилью. Гарсес почему-то представляет их закованными в броню и с инквизиторскими крестами на груди, он даже слышит их крики и завывания, в которых изливается фанатичная злоба. А на другой стороне пролива – летняя ночь, лицемерная и обманчивая в своем веселье. Никогда он не думал, что страна может быть настолько своей, близкой, а ее земля восприниматься как собственная плоть. Гарсес все больше укрепляется в мысли любым способом добраться из международной зоны, каковой является Танжер, до берегов Испании. Но Танжер – это еще и зал ожидания будущего, и пристанище прошлого, и узкая лестница в квартиру Керригэна, и запах гашиша, и привычный стук домино в кафе «Париж», и хрупкие мачты рыбачьих шлюпок у пристани, и лавки у моря, и луна, карабкающаяся по ограде отеля «Эксельсьор», и исходящий от кожи слабый запах духов. Все эти образы витают вокруг Гарсеса, пока он молча следует за Исмаилом. Слегка подгоняемые ночным ветерком, они держат путь на острые вершины гор, которые к северу теряют свою остроту.
После нескольких попыток майору Ури-арте удается связаться с Мадридом. В одной руке у него телефонная трубка, в другой – обжигающая пальцы сигарета.
– Абсолютно уверен, генерал… Да… в Географической комиссии по границам… Сомнений нет. Такое же сообщение получены по телеграфу в Мелилье, Сеуте и Надоре. Нельзя терять ни минуты… Я вызову гвардейскую штурмовую группу… Понимаю… Так я и сделаю. Не беспокойтесь, мятеж будет подавлен… Слушаюсь, генерал.
Комиссия – маленькое одноэтажное прямоугольное здание, отделенное от улицы Алькасаба трехметровой стеной. Заметно обеспокоенный часовой вытягивается перед входной дверью по стойке «смирно», не очень представляя, что делать. Майору Уриарте даже не приходится отстранять его, достаточно взгляда – и тот сам отходит в сторону. Пятнадцать офицеров во главе с капитаном Рамиресом сидят вокруг двух сдвинутых столов. Из-за полуприкрытых ставен помещение погружено в желтоватый сумрак, который создает атмосферу напряженного ожидания и гнетущего спокойствия. У стены стоят два открытых ящика с пистолетами и ручными гранатами, возможно, предназначенными для раздачи гражданским лицам – членам Испанской фаланги, и один закрытый, гораздо больших размеров. Секунд пятнадцать царит полная тишина. Майору Уриарте кажется, будто он идет по карнизу, однако страха не испытывает, скорее, глубокое и какое-то беспредметное разочарование. А еще он знает, что даже намек на нерешительность – и он сорвется в пустоту.
– Капитан Рамирес, – громко и четко говорит он, – прикажите этим людям немедленно покинуть Комиссию.
Сначала капитан Рамирес смотрит на него в некотором замешательстве, потом начинает медленно подниматься, словно ему нужно время на размышление.
– Мне кажется, майор, вы не совсем понимаете ситуацию. Позвольте сообщить вам, что представитель правительства в Марокко арестован. Аэродром в Тауире и база гидросамолетов в Аталайоне захвачены. Мятеж остановить невозможно, его поддерживает все находящееся в Африке высшее командование. Ваш долг военного – содействовать нашему движению, направленному на защиту власти и порядка от врагов родины. – Тут в его голосе, пробивающемся сквозь черную щеточку усов, появляются нотки убеждения: – Я предоставляю вам возможность присоединиться к нашему общему делу. Вы с армией или против армии?
– Капитан Рамирес, ваши слова – возмутительная провокация. Я напоминаю, что вы, как и все остальные, находящиеся на действительной военной службе, присягали на верность республике. – Майор Уриарте расстегивает кобуру и вынимает пистолет, черный металл тускло поблескивает в руке. – Я приказываю вам прекратить все это и немедленно покинуть помещение Комиссии.
Капитан Рамирес поворачивается к товарищам за поддержкой. Лейтенант Айяла встает и подходит к майору. Он молод и высокомерен. На лице его написана неколебимая отчаянная вера, не признающая никаких компромиссов, возможная только на уровне инстинктов и потому не совместимая с разумом. Глаза его фанатично блестят.
– Никто не будет подчиняться вашим приказам, майор, – с вызовом говорит он сквозь зубы, и челюсти его сводит от нервного напряжения.
– Проверим вашу стойкость, лейтенант.
Майор Уриарте снимает пистолет с предохранителя и под устремленными на него взглядами, не убирая палец с курка, тем же решительным тоном повторяет приказ, однако лейтенант продолжает стоять, расставив ноги и вызывающе скрестив руки на груди.
В этот момент в коридоре раздается размеренный стук сапог. Майор Уриарте облегченно вздыхает, надеясь, что это гвардейский штурмовой патруль, которому он приказал прибыть из военной комендатуры, однако, обернувшись к двери, вместо голубой формы самого верного республике корпуса видит группу из двенадцати легионеров во главе с сержантом, очевидно, вызванную часовым согласно инструкциям мятежников. Все вновь прибывшие вооружены винтовками и висящими на поясе ручными гранатами. Несколько секунд группа стоит неподвижно, привыкая к тусютому свету и, видимо, ожидая приказа стрелять, поскольку винтовки нацелены на майора. Он стоит спокойный, подтянутый, с высоко поднятой головой, глаза на бесстрастном лице, как обычно, ничего не выражают; в полной тишине слышно лишь слабое тиканье часов на запястье.
Капитан Рамирес с воинственным видом делает несколько шагов.
– Майор Мануэль Уриарте, – торжественно произносит он, – вы арестованы и вплоть до новых распоряжений будете содержаться под стражей.
Время словно распухло, соблазн предаться воле судьбы неумолим, как жара, серые тени наползают сквозь переплет оконца, через которое видны огни в корпусах напротив и в городе, грубо разбуженном среди ночи сигналом воздушной тревоги. Двенадцать часов, проведенных в маленьком подвале здания Комиссии, кажутся майору Уриарте длиннее предыдущих сорока шести лет жизни. Он слышит далекие крики во дворе, звяканье оружия, шаги солдат, видимо, строящихся в роты, но как-то беспорядочно, урчание машин, которые заводят под навесами, бесконечную трель телефона непонятно где, явно остающуюся без внимания. Вот опять пронзительный звонок, и так каждые несколько секунд, с монотонной настойчивостью.
Спрятавшись за колонной на площади Сук эль-Фуки, укрытый с головы до ног джильбабом, Алонсо Гарсес читает приклееную к оштукатуренной стене листовку. Все стены в Тетуане залеплены этими бумажками.
Дон Франсиско Франко Баамонде, дивизионный генерал и командующий вооруженными силами в Африке, доводит до вашего сведения:
Армия вновь была вынуждена, выражая желание большинства испанцев, которые с бесконечной горечью взирали…
Гарсес мрачно водит глазами по строчкам: он уже ни о чем не думает, кроме этих слов и их зловещего смысла.
Ст. 1. На всей территории Марокко вводится военное положение; как следствие этого объявляется мобилизация всех вооруженных сил; кому бы они ранее ни подчинялись и какими бы правами и обязанностями ни обладали, отныне они подчиняются нашей армии и ее военному трибуналу.
Ст. 2. Не требуется ни извещения, ни повестки…
Глаза быстро пробегают все пятнадцать статей.
Заканчиваю призывом, который, надеюсь, выразит всеобщие чаяния и будет поддержан всеобщей волей: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИСПАНИЯ!
В конце улицы в последних оранжевых лучах заката поблескивает оружие военного конвоя, и явно встревоженные торговцы торопливо собирают с циновок свои специи, чтобы успеть спрятать их на повозках.
Несколько часов спустя в квартале эль-Блад два кавалерийских прапорщика и сорок пять штурмовых гвардейцев сталкиваются с батальоном легионеров и полком регулярной армии. Алонсо Гарсес с перепачканным лицом, заняв позицию среди мешков и ящиков импровизированной баррикады, слышит первые хрипы войны, еще не сознавая, что это война, чувствует запах пороха, дышит, как загнанный в нору зверь, никак не решаясь выбрать цель, не в состоянии приладить винтовку, оглушенный постоянной стрельбой и всем обликом осажденного города. Опять сухие выстрелы, эхом отдающиеся в ушах. Молоденький гвардеец рядом с ним сначала падает на трясущиеся, как желатин, колени, а потом вообще складывается пополам и валится на землю, и пока двое товарищей пытаются поднять его, бормочет что-то невразумительное, слышны только отдельные слова, фашисты чертовы, мать вашу… Гарсес склоняется над ящиком с боеприпасами, заряжает винтовку, ловко вскидывает ее, подносит к перекошенному от ярости лицу и наконец прицеливается, выбрав в качестве мишени блокирующий площадь отряд легионеров. Склад оружия на главной улице незадолго до этого был атакован молодежью из Народного дома, и теперь нападавшие бегут по превращенному в поле боя кварталу с криками «Да здравствует законное правительство!». Какие-то парни стреляют по фашистам с плоских крыш медины. Выстрелы звучат почти бесперебойно, в ход пошли минометы и гаубицы. Страшный шум накрывает город, в дыму почти ничего не видно. Трудно понять, что происходит: пожары, падающие с неба факелы, красноватые вспышки, а надо всем этим – ожесточенный сигнал тревоги, в котором смешались полицейские сирены, пронзительные гудки машин «скорой помощи» и колокольчики пожарных. Несколько санитаров торопливо проносят раненого через сады при мечети в направлении военного госпиталя. Группы солдат оцепляют район.
С наступлением ночи взрывы становятся реже. Прожектора, вращаясь, втягивают в расходящиеся пучки света усыпанные обломками перекрестки. Военные грузовики, наполненные мешками, ездят между костров, где суматошно сжигают документы, письма, картотеки… Становится известно, что лидеры правительственных и рабочих партий, а также руководители Народного дома арестованы. С крыш никто больше не стреляет, но на земле кое-где видны параллельные красные линии – видно, кого-то волочили под мышки, и от пяток остался кровавый след.
У кладбищенской стены не прекращаются винтовочные залпы. Осколки картечи, зияющие дырами стены, обрушившиеся балконы, дома без крыш в клубах старой известки, металлическая и пороховая пыль на согнутых до земли деревьях. В одном из дворов лежит мертвая лошадь с распоротым брюхом и черными внутренностями, шевелящимися от мух. Начиная с десяти вечера по улицам ходят лишь военные патрули.
Тем не менее Гарсес в сопровождении Исмаила направляется в Танжер. Во избежание патрулей на главной дороге они едут верхом по горной тропе, какой обычно пользуются торговцы скотом, и уже оставили позади сады с их темной глиной и голыми, похожими на когтистые лапы деревьями. Война стучит в висках быстрее, чем кровь; среди белых камней и уступов она продолжает бомбить, хрипеть, стрелять, с каждым километром подступая все ближе к горлу. Он, Алонсо Гарсес, который надеялся избежать всех опасностей эпохи, оказался жестоко вырван из своей геологической капсулы, полной минералов и окаменелостей, и подхвачен величайшим мировым смерчем, а вырвали его те, кто, провозгласив себя спасителями родины, восстал против законно избранного испанцами правительства, кто навязал закон, разрешающий открывать двери прикладами, составлять списки неблагонадежных, расстреливать на рассвете и сжигать книги с криком «Долой разум!». Несколько колонн легионеров и регулярных войск, преисполненных веры в справедливость таких действий, уже готовы к отправке из Сеуты в Севилью. Гарсес почему-то представляет их закованными в броню и с инквизиторскими крестами на груди, он даже слышит их крики и завывания, в которых изливается фанатичная злоба. А на другой стороне пролива – летняя ночь, лицемерная и обманчивая в своем веселье. Никогда он не думал, что страна может быть настолько своей, близкой, а ее земля восприниматься как собственная плоть. Гарсес все больше укрепляется в мысли любым способом добраться из международной зоны, каковой является Танжер, до берегов Испании. Но Танжер – это еще и зал ожидания будущего, и пристанище прошлого, и узкая лестница в квартиру Керригэна, и запах гашиша, и привычный стук домино в кафе «Париж», и хрупкие мачты рыбачьих шлюпок у пристани, и лавки у моря, и луна, карабкающаяся по ограде отеля «Эксельсьор», и исходящий от кожи слабый запах духов. Все эти образы витают вокруг Гарсеса, пока он молча следует за Исмаилом. Слегка подгоняемые ночным ветерком, они держат путь на острые вершины гор, которые к северу теряют свою остроту.
XXIV
В одном из кабинетов Управления научных исследований Пастеровского института Филип Керригэн, склонившись над столом, внимательно рассматривает диаграмму и графики с цифрами и стрелками, которые ему показывает руководитель управления месье Рено. Такая скрупулезная работа, несомненно, заняла у специалистов не один час.
– Вы хорошо потрудились, – говорит корреспондент London Times, не отрывая взгляда от бумаг.
Перед ним – рисунки бомбы под всеми углами, чертежи каждой ее части и формулы, в которых он не в силах разобраться. Несколько минут он стоит сосредоточенный, будто загипнотизированный, снова и снова всматриваясь в математические знаки и вспоминая, как впервые увидел эти непонятные устройства с рыбьими плавниками в лавке Абдуллы.
Из-за огромного застекленного отверстия в потолке и бесконечных стеллажей с книгами вдоль стен в институте царит какая-то особая атмосфера. Керригэн насчитал примерно десять тысяч томов, некоторые – настоящие реликвии, например, древнеримские и арабские рукописи на центральных полках. По обе стороны от них, в двух открытых стеллажах – последние европейские издания по физике, химии, медицине и инженерному делу. В глубине библиотеки над дверью – вывеска: Mission cientifique du Maroc [50].
– Возможно, причиной взрыва, из-за которого возник пожар на складах Блэнд-лайна, явилась забытая каким-нибудь портовым грузчиком свечка, – говорит руководитель управления.
– Полагаю, теперь, когда участие H amp;W в незаконном экспорте оружия ни у кого не вызывает сомнений, танжерские власти не смогут закрыть глаза на это происшествие.
Нахмурившись, Керригэн наклоняется ближе к свету и начинает постукивать пальцами по деревянной столешнице.
– Я бы не очень на это рассчитывал. – В течение нескольких секунд месье Рено выдерживает пристальный взгляд Филипа, а потом насмешливо улыбается, словно давая понять, что выдвинутое предположение кажется ему чересчур наивным и даже странным для такого опытного журналиста. – Здесь каждый хочет урвать кусок, и побольше, – добавляет он.
– Ну да… – соглашается Керригэн.
– По крайней мере, случившееся помогло нам понять, как далеко зашли немцы в разработке вооружения, – снисходительно замечает француз. – Насколько вам известно, второй взрыв произошел через несколько минут после первого, что подтверждает нашу гипотезу о втором взрывателе.
– И каковы ваши выводы?
– Судя по их устройству, эти бомбы, несомненно, должны сбрасывать с небольшой высоты. Если при ударе взрыв не произойдет, они останутся лежать где-нибудь на дороге, в поле или рядом с железнодорожным полотном, – терпеливо объясняет инженер, – пока тяжесть паровоза, колеса автомобиля, жар свечи и даже нога ребенка не приведут механизм в действие. О политических же последствиях вы наверняка знаете гораздо больше, чем я.
Однако единственное, что Керригэн сейчас знает наверняка, – так это то, что благодаря листам, которые он держит в руках, можно дезактивировать SB-50Kg. Согласно записям пиротехников, это совсем просто: открыть отверстие на основной обшивке и с помощью пара превратить в мокрый порох хотя бы часть тех взрывчатых веществ, которые Рейх посылал в испанские казармы для поддержки мятежа против республиканского правительства.
Журналист с трудом встает, опираясь о стол обеими ладонями, чтобы зря не напрягать мышцы на еще не зарубцевавшемся боку, и убирает доклад в кожаную папку, где уже лежит длинная статья; он писал ее всю ночь, и на сей раз London Times придется ее опубликовать. В том месте, где бульвар расширяется, у развалин древней стены он через окно видит четыре французские пушки XVII века, отполированные и блестящие, но нацеленные почему-то, как и многие другие, невидимые ему, в сторону Испании. Через несколько часов его друг Гарсес уже будет на борту грузового судна Arrow, которое доставит его к андалусским берегам. Керригэн вздыхает, с беспокойством смотрит на часы – обе стрелки стоят на двенадцати – и быстрым пожатием руки прощается с руководителем управления.
Прежде чем выйти из здания, Керригэн несколько минут внимательно разглядывает улицу – с того происшествия в гавани предосторожность стала привычкой. Киоски с пожелтевшими от солнца газетами; девушка, обсуждающая цену тапочек в тени навеса; редкие прохожие; местные жители, попивающие чай на террасе… Вроде бы ничто не внушает опасения, и Керригэн окунается в полуденный свет. Пронизанные солнцем здания кажутся легкими, будто парящими в воздухе. Потный продавец фруктов на велосипеде с прицепленной сзади тележкой на ходу расхваливает свой товар; чьи-то сплетенные силуэты, лица, словно подсвеченные изнутри, как и весь купающийся в сиянии Танжер. «Наверное, у меня с лицом то же самое», думает Керригэн, направляясь к телеграфу на улице Сьяген. В разные времена года по утрам ходил он этой дорогой, долгие месяцы впитывал этот воздух, перспективу улиц, запах переулков, смутно знакомые черты прохожих, но сегодня впервые ощущает этот город не своим, а просто местом, которое вспомнит однажды через много лет, и впервые осознаёт, какая даль и какая пропасть отделяют его от родной страны. Преждевременная ностальгия заставляет вспомнить свой приезд в Африку и знакомство с Алонсо Гарсесом в военном казино в Мели-лье: тот стоял на столе, без рубашки, с поднятым вверх бокалом и провозглашал тост за недавно созданную республику, а потом начал с жаром рассуждать о слоях и пластах, и в его красноречии Керригэн отметил не только поэтическую жилку, но и научную точность. С первого же раза он почувствовал к нему симпатию, возможно, потому, что испанец сохранил тот романтизм молодости, который сам он давно утратил. Гарсес являл собой редкий тип военного: жил в каком-то собственном мире, был чересчур искренен и доверчив, а порой обескураживающе простодушен, но за этим простодушием в тайниках души, недоступных, наверное, даже ему, скрывалось что-то сложное и запутанное. Керригэн вспоминает своего друга и в иные минуты, когда тот спокойно сидел, поглядывая вокруг с бесстрастным видом блефующего игрока, и невозможно было понять, о чем он думает, настолько он был замкнут и молчалив. Вероятно, это связано с испанской сентиментальностью, которая рождается внутри, как храбрость, верность и прочие мистические творения души и крови. Керригэн засовывает руки в карманы пиджака и принимается бродить по воспоминаниям. Последнее из них возвращает его в то мгновение, когда сегодняшнее утро стало необычным, отличным от всех остальных, когда появилась эта четкая граница, барьер, за которым что-то исчезло навсегда. Корреспондент London Times замирает, глядя на изгиб улицы, небо, просвечивающее сквозь забор колледжа, густой свет с серо-оранжевыми оттенками и языки солнца, пляшущие по террасам. Опять эти изнурительные попытки восстановить события, прокрутить их назад в поисках моральных оправданий: столько всего произошло после отъезда Гарсеса… а считай, ничего, думает Керригэн. Ничего, о чем можно было бы рассказать, что служило бы извинением или освобождало от объяснений, будто все свершалось помимо его воли, и именно в этом заключается тайна. Когда он, обнаженный, лежал в темноте возле Эльсы Кинтаны, не желая возвращаться в привычный мир, или когда впервые увидел ее спящей, в этом тоже присутствовала тайна, но то была любовь, а кто может сказать ему, что происходит с ним сейчас? Возможно, все дело в чувстве опустошенности и собственной бесполезности, которое приходит вместе с уверенностью, что никто никого не в силах защитить. Порой слова служат лишь для сокрытия наших навязчивых идей. Вероятно, любовь содержит в себе элемент угнетения и не совместима с понятием надежности, – продолжает размышлять корреспондент London Times, – потому эта женщина и не нуждается в защите. Она сильна, молода и пока еще бессмертна. Она ничего не знает о времени, а что такое любовь вне времени?… Солнце, дни, вещи, которые существуют за пределами нашего сознания, бесчисленные зимы и возникающее иногда желание умереть. Влюбиться так просто, но что означает это чувство? Как далеко можно зайти? И знает ли человек, когда влюбляется? Он просто любил ее, лежа рядом в собственной постели, и точка.
Пока он выздоравливал, в комнату то и дело залетали всякие городские звуки, но тут же затихали, подчиняясь спокойствию и медлительности текущей здесь жизни, из-за чего он никак не мог совместить реальное время со временем своей памяти. В воздухе разносилось пение муэдзинов, а он ласкал вытянувшееся рядом тело Эльсы Кинтаны, и казалось, лишь тень от вентилятора немного охлаждала их. На левой груди у нее было розоватое родимое пятнышко в форме полумесяца, и ему нравилось дотрагиваться до такой нежной здесь кожи или осторожно, как к святыне, прикладываться к ней губами. В такие моменты она смотрела на него чуть свысока, сознавая свою власть над ним.
1. Основной цилиндр.
2. Взрыватель и конденсаторные цепи.
3. Начальный заряд, или первый взрыватель.
4. Основной заряд, или второй взрыватель.
5 Вспомогательные приспособления: стабилизаторы, держатели, кольца крепления…
– Вы хорошо потрудились, – говорит корреспондент London Times, не отрывая взгляда от бумаг.
Перед ним – рисунки бомбы под всеми углами, чертежи каждой ее части и формулы, в которых он не в силах разобраться. Несколько минут он стоит сосредоточенный, будто загипнотизированный, снова и снова всматриваясь в математические знаки и вспоминая, как впервые увидел эти непонятные устройства с рыбьими плавниками в лавке Абдуллы.
Из-за огромного застекленного отверстия в потолке и бесконечных стеллажей с книгами вдоль стен в институте царит какая-то особая атмосфера. Керригэн насчитал примерно десять тысяч томов, некоторые – настоящие реликвии, например, древнеримские и арабские рукописи на центральных полках. По обе стороны от них, в двух открытых стеллажах – последние европейские издания по физике, химии, медицине и инженерному делу. В глубине библиотеки над дверью – вывеска: Mission cientifique du Maroc [50].
– Возможно, причиной взрыва, из-за которого возник пожар на складах Блэнд-лайна, явилась забытая каким-нибудь портовым грузчиком свечка, – говорит руководитель управления.
– Полагаю, теперь, когда участие H amp;W в незаконном экспорте оружия ни у кого не вызывает сомнений, танжерские власти не смогут закрыть глаза на это происшествие.
Нахмурившись, Керригэн наклоняется ближе к свету и начинает постукивать пальцами по деревянной столешнице.
– Я бы не очень на это рассчитывал. – В течение нескольких секунд месье Рено выдерживает пристальный взгляд Филипа, а потом насмешливо улыбается, словно давая понять, что выдвинутое предположение кажется ему чересчур наивным и даже странным для такого опытного журналиста. – Здесь каждый хочет урвать кусок, и побольше, – добавляет он.
– Ну да… – соглашается Керригэн.
– По крайней мере, случившееся помогло нам понять, как далеко зашли немцы в разработке вооружения, – снисходительно замечает француз. – Насколько вам известно, второй взрыв произошел через несколько минут после первого, что подтверждает нашу гипотезу о втором взрывателе.
– И каковы ваши выводы?
– Судя по их устройству, эти бомбы, несомненно, должны сбрасывать с небольшой высоты. Если при ударе взрыв не произойдет, они останутся лежать где-нибудь на дороге, в поле или рядом с железнодорожным полотном, – терпеливо объясняет инженер, – пока тяжесть паровоза, колеса автомобиля, жар свечи и даже нога ребенка не приведут механизм в действие. О политических же последствиях вы наверняка знаете гораздо больше, чем я.
Однако единственное, что Керригэн сейчас знает наверняка, – так это то, что благодаря листам, которые он держит в руках, можно дезактивировать SB-50Kg. Согласно записям пиротехников, это совсем просто: открыть отверстие на основной обшивке и с помощью пара превратить в мокрый порох хотя бы часть тех взрывчатых веществ, которые Рейх посылал в испанские казармы для поддержки мятежа против республиканского правительства.
Журналист с трудом встает, опираясь о стол обеими ладонями, чтобы зря не напрягать мышцы на еще не зарубцевавшемся боку, и убирает доклад в кожаную папку, где уже лежит длинная статья; он писал ее всю ночь, и на сей раз London Times придется ее опубликовать. В том месте, где бульвар расширяется, у развалин древней стены он через окно видит четыре французские пушки XVII века, отполированные и блестящие, но нацеленные почему-то, как и многие другие, невидимые ему, в сторону Испании. Через несколько часов его друг Гарсес уже будет на борту грузового судна Arrow, которое доставит его к андалусским берегам. Керригэн вздыхает, с беспокойством смотрит на часы – обе стрелки стоят на двенадцати – и быстрым пожатием руки прощается с руководителем управления.
Прежде чем выйти из здания, Керригэн несколько минут внимательно разглядывает улицу – с того происшествия в гавани предосторожность стала привычкой. Киоски с пожелтевшими от солнца газетами; девушка, обсуждающая цену тапочек в тени навеса; редкие прохожие; местные жители, попивающие чай на террасе… Вроде бы ничто не внушает опасения, и Керригэн окунается в полуденный свет. Пронизанные солнцем здания кажутся легкими, будто парящими в воздухе. Потный продавец фруктов на велосипеде с прицепленной сзади тележкой на ходу расхваливает свой товар; чьи-то сплетенные силуэты, лица, словно подсвеченные изнутри, как и весь купающийся в сиянии Танжер. «Наверное, у меня с лицом то же самое», думает Керригэн, направляясь к телеграфу на улице Сьяген. В разные времена года по утрам ходил он этой дорогой, долгие месяцы впитывал этот воздух, перспективу улиц, запах переулков, смутно знакомые черты прохожих, но сегодня впервые ощущает этот город не своим, а просто местом, которое вспомнит однажды через много лет, и впервые осознаёт, какая даль и какая пропасть отделяют его от родной страны. Преждевременная ностальгия заставляет вспомнить свой приезд в Африку и знакомство с Алонсо Гарсесом в военном казино в Мели-лье: тот стоял на столе, без рубашки, с поднятым вверх бокалом и провозглашал тост за недавно созданную республику, а потом начал с жаром рассуждать о слоях и пластах, и в его красноречии Керригэн отметил не только поэтическую жилку, но и научную точность. С первого же раза он почувствовал к нему симпатию, возможно, потому, что испанец сохранил тот романтизм молодости, который сам он давно утратил. Гарсес являл собой редкий тип военного: жил в каком-то собственном мире, был чересчур искренен и доверчив, а порой обескураживающе простодушен, но за этим простодушием в тайниках души, недоступных, наверное, даже ему, скрывалось что-то сложное и запутанное. Керригэн вспоминает своего друга и в иные минуты, когда тот спокойно сидел, поглядывая вокруг с бесстрастным видом блефующего игрока, и невозможно было понять, о чем он думает, настолько он был замкнут и молчалив. Вероятно, это связано с испанской сентиментальностью, которая рождается внутри, как храбрость, верность и прочие мистические творения души и крови. Керригэн засовывает руки в карманы пиджака и принимается бродить по воспоминаниям. Последнее из них возвращает его в то мгновение, когда сегодняшнее утро стало необычным, отличным от всех остальных, когда появилась эта четкая граница, барьер, за которым что-то исчезло навсегда. Корреспондент London Times замирает, глядя на изгиб улицы, небо, просвечивающее сквозь забор колледжа, густой свет с серо-оранжевыми оттенками и языки солнца, пляшущие по террасам. Опять эти изнурительные попытки восстановить события, прокрутить их назад в поисках моральных оправданий: столько всего произошло после отъезда Гарсеса… а считай, ничего, думает Керригэн. Ничего, о чем можно было бы рассказать, что служило бы извинением или освобождало от объяснений, будто все свершалось помимо его воли, и именно в этом заключается тайна. Когда он, обнаженный, лежал в темноте возле Эльсы Кинтаны, не желая возвращаться в привычный мир, или когда впервые увидел ее спящей, в этом тоже присутствовала тайна, но то была любовь, а кто может сказать ему, что происходит с ним сейчас? Возможно, все дело в чувстве опустошенности и собственной бесполезности, которое приходит вместе с уверенностью, что никто никого не в силах защитить. Порой слова служат лишь для сокрытия наших навязчивых идей. Вероятно, любовь содержит в себе элемент угнетения и не совместима с понятием надежности, – продолжает размышлять корреспондент London Times, – потому эта женщина и не нуждается в защите. Она сильна, молода и пока еще бессмертна. Она ничего не знает о времени, а что такое любовь вне времени?… Солнце, дни, вещи, которые существуют за пределами нашего сознания, бесчисленные зимы и возникающее иногда желание умереть. Влюбиться так просто, но что означает это чувство? Как далеко можно зайти? И знает ли человек, когда влюбляется? Он просто любил ее, лежа рядом в собственной постели, и точка.
Пока он выздоравливал, в комнату то и дело залетали всякие городские звуки, но тут же затихали, подчиняясь спокойствию и медлительности текущей здесь жизни, из-за чего он никак не мог совместить реальное время со временем своей памяти. В воздухе разносилось пение муэдзинов, а он ласкал вытянувшееся рядом тело Эльсы Кинтаны, и казалось, лишь тень от вентилятора немного охлаждала их. На левой груди у нее было розоватое родимое пятнышко в форме полумесяца, и ему нравилось дотрагиваться до такой нежной здесь кожи или осторожно, как к святыне, прикладываться к ней губами. В такие моменты она смотрела на него чуть свысока, сознавая свою власть над ним.