– Слушаю… Да, это я… Хорошо… в Хаф-фе… Да, через час… Пока.
Гарсес, притаившись за дверью кабинета и сдерживая дыхание, вжимается спиной в холодную стену комнатенки, где хранятся сокровища картографического отдела – разномастные картонные цилиндры. Он узнал голос капитана Рамиреса. Раздается щелчок выключателя, и под дверью возникает слабо освещенная щель. Отдельные детали начинают складываться в мозгу в единое целое. Гарсес сосредоточенно хмурит брови, он весь внимание, весь превращается в слух, чтобы не упустить ни одного движения из тех, которых из своего укрытия видеть не может. Вот слышатся шаги капитана Рамиреса, он пересекает кабинет и направляется к выходу. Когда наконец хлопает дверь, Гарсес глубоко вздыхает и расслабляется, однако убежище покидает лишь через несколько секунд. В комнате темно, только вспышки прожекторов на наблюдательных вышках через равные промежутки времени слабо освещают ее, прочерчивая и стирая оранжевые полосы на темно-серых каменных плитах. Он вынимает из кармана брюк никелированную зажигалку и ведет ею над столом, но не обнаруживает ничего заслуживающего внимания: бумаги со штампом артиллерийского корпуса, папка из тисненой кожи, чернильница с двумя ручками, несколько объявлений, прихваченных из бара, учебник по стрельбе… Он мрачно смотрит на запертые ящики стола и трет виски в надежде побыстрее что-нибудь придумать. Гарнизон расположен в нескольких километрах от Танжера, прямо на границе испанской зоны. У него нет времени поговорить с Исмаилом, а если он сам заявится в Хаффу, Рамирес тут же его узнает. Вдруг в глазах искоркой загорается какая-то идея.
До города он добирается на лошади – кратчайшим путем по склону холма, каким обычно пользуются торговцы скотом. Всю дорогу его преследует сильный запах навоза, заглушающий дух сухой травы, и чуть слышное сквозь топот копыт пение цикад, уносящееся вдаль вместе с пылью, но не исчезающее совсем. Темнота только усиливает его возбуждение. И вот он уже в Танжере, в такси, одетый в полосатый джильбаб, из-под которого виднеются брюки и ботинки. Машина едет на запад по длинному проспекту, обсаженному деревьями; в их кронах среди листьев что-то серебрится. Свет фар, урчание мотора, улица, поворачивающая в ночь… Гарсес пытается привести мысли в порядок. Слухи о возможном заговоре связывают его осуществление с именами опального Санхурхо и Годе, последнего в качестве «командующего испанской армией», однако Гарсес никак не может увязать эти сведения с активными действиями на севере Африки, поскольку и Санхурхо, и Годе находятся на Пиренейском полуострове. Он набирает в рот воздух, надувает щеки, а потом резко выдыхает, но выражение растерянности все равно не исчезает. Он перебирает в памяти все перечисленные Керригэном части, где получают бюллетень Союза, но ни в одной не припоминает достаточно харизматической личности, которая могла бы возглавить серьезное движение. Он снова глубоко вздыхает и думает, что по крайней мере одно неизвестное скоро перестанет быть таковым. Такси уже давно едет не по проспекту, а по обычной дороге с деревянными дощатыми постройками по обе стороны – последнему из пригородов, нанизанных на нить улицы. Постепенно исчезают белые домики, громоздящиеся вокруг kasbah, дорога становится все хуже, появляются какие-то глубокие ямы, которые приходится объезжать. Сквозь грязные окна машины начинает просачиваться слабый свет, плащом накрывающий небо и превращающий городские окраины из черных в голубоватые. Гарсес откидывается назад, пристраивает голову на мягкую спинку сиденья.
– Хаффа, – спустя некоторое время возвещает водитель, поворачиваясь и указывая на стену с двумя дверями; одна из них открыта прямо в черную бездну Атлантики.
Гарсес входит в первую и идет по вымощенной камнями дорожке, ведущей к морю. Слева в скале вырублена широкая лестница без перил, спускающаяся к самой воде. Повсюду видны странные комнатки без стен с соломенными циновками на четырех столбах вместо крыш. На полу среди перин горят масляные лампочки. Клиенты пьют чай и курят гашиш: одни, скрестив ноги, сидят на перинах, другие стоят коленями на мягких подушках, напоминая Гарсесу рисунки пиров в Древнем Риме. В основном это богатые арабы в шелковых бурнусах, многие в белых тюрбанах или красных фесках, что делает всю сцену весьма живописной. Кто-то в темноте тихо играет на oud [31].
Вдали под одной из соломенных крыш Гарсес замечает капитана Рамиреса. Тот разговаривает с каким-то полным человеком, по виду иностранцем. Неподалеку от них, словно ожидая приказаний, стоит мужчина из местных с оливково-желтой кожей, глазами навыкате и намасленными волосами.
Гарсес высматривает, откуда удобнее всего наблюдать, не будучи замеченным, хотя костюм и полумрак и так защищают его от ненужного любопытства. Наконец он выбирает себе ложе на возвышении, откуда видно все вокруг. Морской ветерок колышет странную смесь запахов, в которой можно выделить аромат ладана, гашиша, чуть пахнущего жасмином, и более сильный – селитры. Официант приносит чай в металлическом чайнике и тарелочку с листьями мяты. Гарсес склоняется над чашкой, не теряя из вида Рамиреса.
Он не слышит, о чем они говорят, но видит, как они передают из рук в руки продолговатую кожаную папку. У иностранца квадратное недоброе лицо. Это, несомненно, тот самый немец, которого Керригэн показал ему на приеме в «Эксельсьоре». Сейчас Гарсеса больше всего впечатляет холодная уверенность, присущая его облику и отражающая врожденное всеобъемлющее презрение, которое идет не от ума, а от чего-то низкого, даже более мощного и пьянящего, чем алчность. Он шевелит пальцами в воздухе, словно разминая их, потом ощупывает папку, осторожно расстегивает ремни и вынимает две пачки банкнот, стянутые резинкой. Пересчитав их, он холодно улыбается, закручивает кончики усов, и вдруг выражение его лица меняется, и он с силой ударяет кулаком по столу. В тот же миг человек с намасленной головой боязливо оборачивается, слегка разводит руки, будто услышал наконец давно ожидаемый сигнал, но, не получив подтверждения, снова замирает на своем наблюдательном посту. Лицо немца почти вплотную приближается к исказившемуся лицу Рамиреса, и оба начинают горячо спорить. Гарсес предполагает, что из-за размеров суммы. Рамирес делает руками какой-то жест, пытаясь убедить собеседника, и, очевидно, преуспевает в этом, поскольку тот неожиданно расслабляется и застывает в задумчивости; видимо, ему стоило больших усилий взять себя в руки и укротить порывы, которые могут только повредить выгодному делу, а это не в его натуре. Гарсес думает, что, возможно, Рамирес применил идеологические доводы, напомнил о политической общности, какой-то единой цели или просто попросил отсрочку платежа, открытый кредит на будущее. Несомненно одно: Керригэн абсолютно прав в том, что Клаус Вилмер – человек, руководящий поставками, а осуществляют ли их частные компании или напрямую немецкое министерство иностранных дел – это уже другой вопрос. В Тетуан тоже можно не возвращаться – проверять содержимое деревянных ящиков, спрятанных в подвале Географической комиссии, уже не обязательно, оно и так известно. Если речь идет о современном вооружении и новых технологиях, как предполагает Керригэн, то вместе с грузом должны прибыть технические специалисты, учебники и пособия по практическому применению, значит, впредь нужно внимательно следить за всеми военными занятиями. Что касается происхождения денег, переданных Рамиресом, то ему в голову пришли по крайней мере четыре монаршьи семьи, готовые втихомолку поддержать подобную инициативу против правительства республики. Сомнения остаются только по поводу участников возможного мятежа, его начала и, главное, лидера, который по-прежнему является загадкой. Немец теперь повелительно указывает пальцем на Рамиреса, а тот молча смотрит на него, видимо, соглашаясь.
Нельзя сказать, что Гарсес склонен к дедукции, но у него хорошо развито главное качество любого исследователя: неуверенность, граничащая с недоверием. Понять это может только тот, кто в якобы неподвижной пустыне способен различить едва заметную темную полоску и знает, что через несколько секунд, еще до того как барометр скачком опустится на несколько миллибар, пыль скроет все огромное пространство и миллиарды ее частиц понесутся в разные стороны, словно раздувая бурю. Тот, кто знает, что если в этот момент остановиться, песок засыплет тебя, прежде чем ты поймешь, что происходит, как засыпает, погребает он под собой все неподвижное: караваны, стоянки, целые деревни. И вот сейчас его снедает то же смутное беспокойство, которое раньше заставляло вертеть головой в надежде угадать, куда двинется черное облако, возникшее на горизонте. Разница только в том, что история – штука более сложная, чем география, здесь не помогут ни барометры, ни счетчики Гейгера, ни нанесенные на карту линии. И никаких указателей. Он нагибается, чтобы накинуть джильбаб на ноги. Нигде, даже в пустыне, не чувствовал он себя таким потерянным. Он поднимает стекло, защищающее лампочку, и гасит огонь.
Снаружи, за стеной с двумя дверями воздух прохладнее и свежее. Звезды видны очень отчетливо, никакой пелены, и стоя в одиночестве под звездным небом, он испытывает облегчение. Возле дороги даже в темноте можно различить какие-то кусты и заросли чертополоха. Такое с ним не впервые: иногда всякие небесные явления оказывают на него чуть ли не физическое воздействие. Ровная, без камней земля под небосводом – словно огромный залив. Сквозь джильбаб он ощупывает карманы брюк, зажигает сигарету, прикрывая огонек рукой, и начинает сквозь тени спускаться с холма к городу. Песок ритмично и громко скрипит под ногами. Гарсес получает удовольствие от ходьбы, к тому же прогулка в темноте помогает думать. Согласно Керригэну, в перехваченных Лондоном сообщениях говорилось, что целью предполагаемого переворота является восстановление порядка, а не внедрение фашистских идей, и что он никак не связан с тоталитарными государствами. Если Германия вмешается, Англия уже не сможет делать вид, что ее это не касается. Его удивляет возникшее внутри непонятное беспокойство – ведь он не специалист по международной политике и никогда раньше не предавался подобным размышлениям. Вдруг ему приходит мысль, что приписываемый Танжеру космополитизм, способность этого города соединять языки, знания и мудрость разных народов в данном случае играет роль западни. С грустью вспоминает он карту Северной Африки, висящую в вестибюле отеля «Эксельсьор»: Танжер, Фес, Марракеш, Уарсасате, Асила… просто точки на бумаге, маленькие наросты на земной коре, словно клетки доисторического животного. Он начинает терять веру в картографию. Как легко восхищаться миражами, мерцающими над раскаленным песком, черной породой, из которой получится серебристо-белый натрий, твердыми минералами, превращающимися в легкий дымок над кратером, окаменелыми гипсовыми соцветиями, сверкающими на солнце, – всем тем, что время с тектоническим спокойствием расставляло на свободные места. «И тем не менее, – думает он, – нет такой природной красоты, которую люди не готовы были бы предать ради того, что именуется нациями».
Он задается вопросом, является ли вполне объяснимое стремление отдельных людей делать топографические наброски и чертить на картах линии целью само по себе или служит каким-то иным интересам, и вдруг поражается собственной наивности – ведь когда Керригэн впервые рассказал ему о заговоре, он счел это чудовищной нелепостью.
За одним из поворотов дороги вдали возникает изломанная линия огоньков, похожих на неровный шов, подрубающий ткань города,
но вокруг по-прежнему пусто. Странно, ему совсем не хочется спать. По ту сторону моря – невидимый испанский берег, такой близкий и, возможно, именно поэтому недостижимый. Гарсес печален и обескуражен, как человек, перед которым вновь возник постоянно преследующий его образ. Он пытается прогнать его, вернуться к размышлениям о практических вещах, но Эльса Кинтана с настойчивой мягкостью проникает и в них, да еще приводит с собой целую череду захватывающих видений. Он вспоминает, как встретил ее в день приезда в вестибюле «Эксельсьора», когда им владело еще не желание, а чистое любопытство, вспоминает ее усталые движения, способность сразу заполнять собой все пространство, какую-то скрытую в ней тайну, связанную отнюдь не с внешностью, а с чем-то еще, ее серьезный, задумчивый вид, отполированные ногти, нервно постукивающие по стойке администратора, глубокий мягкий голос, когда она произнесла свое имя, и непередаваемый тон единственной в мире женщины. Однако не это заинтриговало его, не слишком осторожная, неуверенная походка, хотя она привлекала к ней излишнее внимание, а быстрые боязливые взгляды, которые она время от времени бросала назад, оставаясь при этом неприступно-сдержанной. Почему одни женщины вызывают в мужчинах потребность немедленно протянуть руку и предложить опереться на нее, а другие нет? Разные воспоминания вихрем проносятся в голове Гарсеса, как движения в танце, – сначала медленные, а потом все более быстрые и беспорядочные, пока не возникает последнее, когда на коктейле капитан Рамирес доверительным жестом, оскорбительным для порядочной женщины, взял ее за обнаженный локоть, будто имел право на подобную фамильярность, а она медленно подняла на него взгляд, безмолвная, словно сфинкс. Он пытается представить их вдвоем за деревьями, но картинка получается смещенной и искаженной, как в страшном сне. Какие дела могут связывать ее с человеком вроде Рамиреса, какие секреты, что у них может быть общего, а если ничего, то почему она согласилась пойти с ним в сад, где в полумраке никто их не увидит? Подозрения, которые она с самого начала вызывала у Керригэна – все вместе и каждое в отдельности, – теперь кажутся ему пророческими и упрямо терзают мозг; не пришлось бы, как и в случае с заговором, признать его правоту. Ему срочно нужно выяснить, кем была и кто сейчас эта женщина и что она делает в Танжере. Идея так захватывает его, будто от этого зависит смысл его существования, а сомнения обретают в его мятущемся мозгу силу страсти.
XII
Гарсес, притаившись за дверью кабинета и сдерживая дыхание, вжимается спиной в холодную стену комнатенки, где хранятся сокровища картографического отдела – разномастные картонные цилиндры. Он узнал голос капитана Рамиреса. Раздается щелчок выключателя, и под дверью возникает слабо освещенная щель. Отдельные детали начинают складываться в мозгу в единое целое. Гарсес сосредоточенно хмурит брови, он весь внимание, весь превращается в слух, чтобы не упустить ни одного движения из тех, которых из своего укрытия видеть не может. Вот слышатся шаги капитана Рамиреса, он пересекает кабинет и направляется к выходу. Когда наконец хлопает дверь, Гарсес глубоко вздыхает и расслабляется, однако убежище покидает лишь через несколько секунд. В комнате темно, только вспышки прожекторов на наблюдательных вышках через равные промежутки времени слабо освещают ее, прочерчивая и стирая оранжевые полосы на темно-серых каменных плитах. Он вынимает из кармана брюк никелированную зажигалку и ведет ею над столом, но не обнаруживает ничего заслуживающего внимания: бумаги со штампом артиллерийского корпуса, папка из тисненой кожи, чернильница с двумя ручками, несколько объявлений, прихваченных из бара, учебник по стрельбе… Он мрачно смотрит на запертые ящики стола и трет виски в надежде побыстрее что-нибудь придумать. Гарнизон расположен в нескольких километрах от Танжера, прямо на границе испанской зоны. У него нет времени поговорить с Исмаилом, а если он сам заявится в Хаффу, Рамирес тут же его узнает. Вдруг в глазах искоркой загорается какая-то идея.
До города он добирается на лошади – кратчайшим путем по склону холма, каким обычно пользуются торговцы скотом. Всю дорогу его преследует сильный запах навоза, заглушающий дух сухой травы, и чуть слышное сквозь топот копыт пение цикад, уносящееся вдаль вместе с пылью, но не исчезающее совсем. Темнота только усиливает его возбуждение. И вот он уже в Танжере, в такси, одетый в полосатый джильбаб, из-под которого виднеются брюки и ботинки. Машина едет на запад по длинному проспекту, обсаженному деревьями; в их кронах среди листьев что-то серебрится. Свет фар, урчание мотора, улица, поворачивающая в ночь… Гарсес пытается привести мысли в порядок. Слухи о возможном заговоре связывают его осуществление с именами опального Санхурхо и Годе, последнего в качестве «командующего испанской армией», однако Гарсес никак не может увязать эти сведения с активными действиями на севере Африки, поскольку и Санхурхо, и Годе находятся на Пиренейском полуострове. Он набирает в рот воздух, надувает щеки, а потом резко выдыхает, но выражение растерянности все равно не исчезает. Он перебирает в памяти все перечисленные Керригэном части, где получают бюллетень Союза, но ни в одной не припоминает достаточно харизматической личности, которая могла бы возглавить серьезное движение. Он снова глубоко вздыхает и думает, что по крайней мере одно неизвестное скоро перестанет быть таковым. Такси уже давно едет не по проспекту, а по обычной дороге с деревянными дощатыми постройками по обе стороны – последнему из пригородов, нанизанных на нить улицы. Постепенно исчезают белые домики, громоздящиеся вокруг kasbah, дорога становится все хуже, появляются какие-то глубокие ямы, которые приходится объезжать. Сквозь грязные окна машины начинает просачиваться слабый свет, плащом накрывающий небо и превращающий городские окраины из черных в голубоватые. Гарсес откидывается назад, пристраивает голову на мягкую спинку сиденья.
– Хаффа, – спустя некоторое время возвещает водитель, поворачиваясь и указывая на стену с двумя дверями; одна из них открыта прямо в черную бездну Атлантики.
Гарсес входит в первую и идет по вымощенной камнями дорожке, ведущей к морю. Слева в скале вырублена широкая лестница без перил, спускающаяся к самой воде. Повсюду видны странные комнатки без стен с соломенными циновками на четырех столбах вместо крыш. На полу среди перин горят масляные лампочки. Клиенты пьют чай и курят гашиш: одни, скрестив ноги, сидят на перинах, другие стоят коленями на мягких подушках, напоминая Гарсесу рисунки пиров в Древнем Риме. В основном это богатые арабы в шелковых бурнусах, многие в белых тюрбанах или красных фесках, что делает всю сцену весьма живописной. Кто-то в темноте тихо играет на oud [31].
Вдали под одной из соломенных крыш Гарсес замечает капитана Рамиреса. Тот разговаривает с каким-то полным человеком, по виду иностранцем. Неподалеку от них, словно ожидая приказаний, стоит мужчина из местных с оливково-желтой кожей, глазами навыкате и намасленными волосами.
Гарсес высматривает, откуда удобнее всего наблюдать, не будучи замеченным, хотя костюм и полумрак и так защищают его от ненужного любопытства. Наконец он выбирает себе ложе на возвышении, откуда видно все вокруг. Морской ветерок колышет странную смесь запахов, в которой можно выделить аромат ладана, гашиша, чуть пахнущего жасмином, и более сильный – селитры. Официант приносит чай в металлическом чайнике и тарелочку с листьями мяты. Гарсес склоняется над чашкой, не теряя из вида Рамиреса.
Он не слышит, о чем они говорят, но видит, как они передают из рук в руки продолговатую кожаную папку. У иностранца квадратное недоброе лицо. Это, несомненно, тот самый немец, которого Керригэн показал ему на приеме в «Эксельсьоре». Сейчас Гарсеса больше всего впечатляет холодная уверенность, присущая его облику и отражающая врожденное всеобъемлющее презрение, которое идет не от ума, а от чего-то низкого, даже более мощного и пьянящего, чем алчность. Он шевелит пальцами в воздухе, словно разминая их, потом ощупывает папку, осторожно расстегивает ремни и вынимает две пачки банкнот, стянутые резинкой. Пересчитав их, он холодно улыбается, закручивает кончики усов, и вдруг выражение его лица меняется, и он с силой ударяет кулаком по столу. В тот же миг человек с намасленной головой боязливо оборачивается, слегка разводит руки, будто услышал наконец давно ожидаемый сигнал, но, не получив подтверждения, снова замирает на своем наблюдательном посту. Лицо немца почти вплотную приближается к исказившемуся лицу Рамиреса, и оба начинают горячо спорить. Гарсес предполагает, что из-за размеров суммы. Рамирес делает руками какой-то жест, пытаясь убедить собеседника, и, очевидно, преуспевает в этом, поскольку тот неожиданно расслабляется и застывает в задумчивости; видимо, ему стоило больших усилий взять себя в руки и укротить порывы, которые могут только повредить выгодному делу, а это не в его натуре. Гарсес думает, что, возможно, Рамирес применил идеологические доводы, напомнил о политической общности, какой-то единой цели или просто попросил отсрочку платежа, открытый кредит на будущее. Несомненно одно: Керригэн абсолютно прав в том, что Клаус Вилмер – человек, руководящий поставками, а осуществляют ли их частные компании или напрямую немецкое министерство иностранных дел – это уже другой вопрос. В Тетуан тоже можно не возвращаться – проверять содержимое деревянных ящиков, спрятанных в подвале Географической комиссии, уже не обязательно, оно и так известно. Если речь идет о современном вооружении и новых технологиях, как предполагает Керригэн, то вместе с грузом должны прибыть технические специалисты, учебники и пособия по практическому применению, значит, впредь нужно внимательно следить за всеми военными занятиями. Что касается происхождения денег, переданных Рамиресом, то ему в голову пришли по крайней мере четыре монаршьи семьи, готовые втихомолку поддержать подобную инициативу против правительства республики. Сомнения остаются только по поводу участников возможного мятежа, его начала и, главное, лидера, который по-прежнему является загадкой. Немец теперь повелительно указывает пальцем на Рамиреса, а тот молча смотрит на него, видимо, соглашаясь.
Нельзя сказать, что Гарсес склонен к дедукции, но у него хорошо развито главное качество любого исследователя: неуверенность, граничащая с недоверием. Понять это может только тот, кто в якобы неподвижной пустыне способен различить едва заметную темную полоску и знает, что через несколько секунд, еще до того как барометр скачком опустится на несколько миллибар, пыль скроет все огромное пространство и миллиарды ее частиц понесутся в разные стороны, словно раздувая бурю. Тот, кто знает, что если в этот момент остановиться, песок засыплет тебя, прежде чем ты поймешь, что происходит, как засыпает, погребает он под собой все неподвижное: караваны, стоянки, целые деревни. И вот сейчас его снедает то же смутное беспокойство, которое раньше заставляло вертеть головой в надежде угадать, куда двинется черное облако, возникшее на горизонте. Разница только в том, что история – штука более сложная, чем география, здесь не помогут ни барометры, ни счетчики Гейгера, ни нанесенные на карту линии. И никаких указателей. Он нагибается, чтобы накинуть джильбаб на ноги. Нигде, даже в пустыне, не чувствовал он себя таким потерянным. Он поднимает стекло, защищающее лампочку, и гасит огонь.
Снаружи, за стеной с двумя дверями воздух прохладнее и свежее. Звезды видны очень отчетливо, никакой пелены, и стоя в одиночестве под звездным небом, он испытывает облегчение. Возле дороги даже в темноте можно различить какие-то кусты и заросли чертополоха. Такое с ним не впервые: иногда всякие небесные явления оказывают на него чуть ли не физическое воздействие. Ровная, без камней земля под небосводом – словно огромный залив. Сквозь джильбаб он ощупывает карманы брюк, зажигает сигарету, прикрывая огонек рукой, и начинает сквозь тени спускаться с холма к городу. Песок ритмично и громко скрипит под ногами. Гарсес получает удовольствие от ходьбы, к тому же прогулка в темноте помогает думать. Согласно Керригэну, в перехваченных Лондоном сообщениях говорилось, что целью предполагаемого переворота является восстановление порядка, а не внедрение фашистских идей, и что он никак не связан с тоталитарными государствами. Если Германия вмешается, Англия уже не сможет делать вид, что ее это не касается. Его удивляет возникшее внутри непонятное беспокойство – ведь он не специалист по международной политике и никогда раньше не предавался подобным размышлениям. Вдруг ему приходит мысль, что приписываемый Танжеру космополитизм, способность этого города соединять языки, знания и мудрость разных народов в данном случае играет роль западни. С грустью вспоминает он карту Северной Африки, висящую в вестибюле отеля «Эксельсьор»: Танжер, Фес, Марракеш, Уарсасате, Асила… просто точки на бумаге, маленькие наросты на земной коре, словно клетки доисторического животного. Он начинает терять веру в картографию. Как легко восхищаться миражами, мерцающими над раскаленным песком, черной породой, из которой получится серебристо-белый натрий, твердыми минералами, превращающимися в легкий дымок над кратером, окаменелыми гипсовыми соцветиями, сверкающими на солнце, – всем тем, что время с тектоническим спокойствием расставляло на свободные места. «И тем не менее, – думает он, – нет такой природной красоты, которую люди не готовы были бы предать ради того, что именуется нациями».
Он задается вопросом, является ли вполне объяснимое стремление отдельных людей делать топографические наброски и чертить на картах линии целью само по себе или служит каким-то иным интересам, и вдруг поражается собственной наивности – ведь когда Керригэн впервые рассказал ему о заговоре, он счел это чудовищной нелепостью.
За одним из поворотов дороги вдали возникает изломанная линия огоньков, похожих на неровный шов, подрубающий ткань города,
но вокруг по-прежнему пусто. Странно, ему совсем не хочется спать. По ту сторону моря – невидимый испанский берег, такой близкий и, возможно, именно поэтому недостижимый. Гарсес печален и обескуражен, как человек, перед которым вновь возник постоянно преследующий его образ. Он пытается прогнать его, вернуться к размышлениям о практических вещах, но Эльса Кинтана с настойчивой мягкостью проникает и в них, да еще приводит с собой целую череду захватывающих видений. Он вспоминает, как встретил ее в день приезда в вестибюле «Эксельсьора», когда им владело еще не желание, а чистое любопытство, вспоминает ее усталые движения, способность сразу заполнять собой все пространство, какую-то скрытую в ней тайну, связанную отнюдь не с внешностью, а с чем-то еще, ее серьезный, задумчивый вид, отполированные ногти, нервно постукивающие по стойке администратора, глубокий мягкий голос, когда она произнесла свое имя, и непередаваемый тон единственной в мире женщины. Однако не это заинтриговало его, не слишком осторожная, неуверенная походка, хотя она привлекала к ней излишнее внимание, а быстрые боязливые взгляды, которые она время от времени бросала назад, оставаясь при этом неприступно-сдержанной. Почему одни женщины вызывают в мужчинах потребность немедленно протянуть руку и предложить опереться на нее, а другие нет? Разные воспоминания вихрем проносятся в голове Гарсеса, как движения в танце, – сначала медленные, а потом все более быстрые и беспорядочные, пока не возникает последнее, когда на коктейле капитан Рамирес доверительным жестом, оскорбительным для порядочной женщины, взял ее за обнаженный локоть, будто имел право на подобную фамильярность, а она медленно подняла на него взгляд, безмолвная, словно сфинкс. Он пытается представить их вдвоем за деревьями, но картинка получается смещенной и искаженной, как в страшном сне. Какие дела могут связывать ее с человеком вроде Рамиреса, какие секреты, что у них может быть общего, а если ничего, то почему она согласилась пойти с ним в сад, где в полумраке никто их не увидит? Подозрения, которые она с самого начала вызывала у Керригэна – все вместе и каждое в отдельности, – теперь кажутся ему пророческими и упрямо терзают мозг; не пришлось бы, как и в случае с заговором, признать его правоту. Ему срочно нужно выяснить, кем была и кто сейчас эта женщина и что она делает в Танжере. Идея так захватывает его, будто от этого зависит смысл его существования, а сомнения обретают в его мятущемся мозгу силу страсти.
XII
Длинная прибрежная улица изнывает от полуденной жары. Круглые солнечные пятна прозрачны и симметричны. Оранжевые пузырьки на голубой глади. Недвижное сияние. На этом палящем фоне облачка и кровли кажутся особенно четкими, а воздух – особенно плотным. Сплошное солнце. Его сияние косо ложится на первый ряд плоских крыш. Филип Керригэн медленно направляется к лавке Абдуллы бин Саида. Взявшаяся откуда-то страшная вонь заставляет его зажать нос рукой. Мелькают силуэты женщин в ярких кафтанах, трое пожилых мужчин оживленно беседуют о чем-то, сидя на площадке лестницы. Похоже, никто не замечает смрада, пропитывающего воздух. Наверное, в медине все запахи настолько остры, что обоняние у местных жителей сильно притупилось. Чем дальше по улочке, тем зловоние невыносимее. Вдруг на стене он с отвращением видит какие-то окровавленные выпуклости, вокруг которых вьется туча мух. Мгновение спустя Керригэн понимает, что это две петушиные головы в перьях и с гребешками, и чуть не наступает на влажную мягкую массу из потрохов и жира. В любом другом месте при виде подобной мерзости его передернуло бы от отвращения, а здесь он почему-то находит это вполне естественным. «Наверное, совсем уже обжился», – думает он. Неожиданно запах, кровь и ошметки мяса вызывают в памяти совсем иные края и иное время, а именно зиму 1916 года.
Бесконечные окопы, прорытые в вязкой земле, извивались от Ла-Манша до швейцарской границы. Сидевшие в окопах люди, каждый с более чем тридцатью килограммами снаряжения, с заплесневелыми от сырости ногами и чистыми, как мораль, желудками, купаясь в облаках фосгена и иприта, призваны были противостоять немецким бомбежкам. Сильные дожди, которые сопровождали наступление, превратили поле боя в трясину, а реку Верден [32] – в глиняное пюре. Время от времени в горах раздавались взрывы, и тогда деревья выстреливали в желтую небесную крышу черными снарядами птичьих стай. Какого-то раненого истощенного паренька, привалившегося к стенке окопа, явно тошнило, но даже на рвоту у него не было сил. Темный ободок вокруг розоватой дырки в паху почему-то напоминал утиный пух. За неимением ничего съестного паренек сунул в рот горсть земли. Вдали дымились неизвестные деревеньки, и рана, казалось, тоже дымилась – гнилостными испарениями и чем-то серовато-жидким. И снова корреспондент London Times погружается в этот запах, как в реку, у которой нет ни дна, ни водного пространства, – только отвращение, распространяющееся по всему телу от ноздрей к ступням и назад к горлу и тут же пропитывающее легкие.
«Смерть роднит людей с животными, – размышляет Керригэн, – возвращает к нашему основному состоянию, а оно представляет собой мерзкую клоаку с непрекращающимися химическими процессами». Пройдя останки обезглавленных птиц, он замедляет шаг. В ногах ощущается застарелая усталость, однако больше всего устала душа. Вскоре он оказывается перед деревянной дверью лавки, принадлежащей зятю Исмаила, пересекает двор, где, как и в прошлый раз, навалены какие-то мешки и накрытые брезентом ящики, хотя при дневном свете это место кажется ему менее захламленным, и решительно поднимается по нескольким ступенькам, ведущим внутрь. Однако на пороге он останавливается: то, что происходит в одном из углов лавки, у непременного чайного столика, заставляет его слегка удивиться и в то же время мысленно улыбнуться. Да, жизнь порой предсказуема именно из-за своей кажущейся непредсказуемости, думает он. Лицо женщины наполовину скрыто волосами, наискосок пересекающими скулу; на ней хорошо сшитый костюм цвета морской волны и легкая блузка, на шее – платочек в белый горошек. Она сидит на самом краю дивана, туфли на каблуках лишь слегка касаются пола, из чего можно заключить, что она нервничает и в любой момент готова подняться. Руки напряженно сжимают лежащую на коленях плоскую прямоугольную сумочку, губы влажно поблескивают, поскольку от волнения она их то и дело облизывает, однако что-то в ее облике говорит о решительном настрое; похоже, в случае необходимости она готова даже проявить нахальство.
Сидящий напротив Абдулла бин Сайд улыбается, поглядывая на вырез блузки, и кивает в знак согласия, после чего приближает лупу к какому-то предмету – судя по его заинтересованности, драгоценности, и недешевой. Керригэн уверен, что вот-вот начнется бесконечная церемония переговоров, в ходе которой продавец ради повышения, а покупатель ради снижения цены способны проявить недюжинные артистические способности. Он внимательно всматривается в слегка покрасневшее и изменившееся, возможно, из-за подступающих слез лицо женщины: чистый лоб скрывает какую-то упрямую мысль, припухшие вяловатые губы слегка кривятся от досады, хотя она и пытается ее скрыть, на виске беззвучно бьется голубая жилка, словно потаенный ручеек чужого сознания. Для некоторых мужчин сострадание бывает опаснее красоты, вид загнанного существа мгновенно рождает в них жалость, способную разрушить самую неприступную крепость, однако в данном случае речь, видимо, об этом не идет. Тем не менее бывают дни, когда корреспондент London Times глубоко презирает торговцев, само искусство торга выводит его из себя, он ненавидит стремление запутать покупателя почти так же сильно, как жадные руки нищих, которые на переполненных улицах хватают его за пиджак и тянут к себе.
– Сию минуту буду к вашим услугам, господин Керригэн, – говорит Абдулла, заметив его присутствие и пытаясь не допустить вмешательства в интересующее его предприятие.
Однако Керригэн уже решил принять в нем участие и твердым шагом подходит к столу, за которым совершается сделка. Там на кусочке бархата лежит кольцо: прекрасно отшлифованный, чистый как слеза рубин в окружении крохотных золотых лепестков. Керригэн берет его, с пристрастием, чуть прищурившись, рассматривает и восхищенно присвистывает, однако араб, похоже, не имеет ни малейшего намерения поднять цену.
– За такую вещь даже я готов заплатить вдвое больше предложенного, – говорит Керригэн, обращаясь к ростовщику и одновременно засовывая руку во внутренний карман пиджака, где лежит бумажник.
– Сожалею, – отвечает тот и недовольно хмурит брови, – но сеньорита не хочет продавать кольцо, речь идет о временной сдаче его на хранение. Не правда ли, сеньорита Кинтана?
– Да, – еле слышно бормочет она, опустив голову к сумочке и ожесточенно ковыряя ногтем замок. – То есть я…
Не переставая терзать сумочку, она снова облизывает нижнюю губу и замолкает.
Керригэн решает присесть, хотя никто его не приглашал. Тотчас же появляется какой-то молодой паренек с подушками и раскладывает их на диване. Обращаясь к женщине, журналист пытается придать своему обветренному грубоватому лицу самое приветливое выражение, на какое только способен, отечески улыбается и вообще всячески стремится внушить ей доверие.
– Продолжайте. Что вы хотели сказать?
– Ничего, – коротко отвечает она.
Керригэн замечает, как вспыхивают при этом глаза женщины, и задумчиво смотрит на нее, словно хочет понять, кто же она все-таки такая. Молча и неподвижно выдерживает она его изучающий взгляд. Спустя несколько секунд он решается спросить, что заставило ее заложить кольцо, и делает это так спокойно, как сделал бы опытный врач, обращаясь к пациенту.
Юноша, который принес подушки, ставит на стол поднос с чайником, тремя маленькими немного выщербленными чашками и тарелкой с вяленым инжиром.
Эльса Кинтана слегка дрожащим голосом, без всякого выражения, как хорошо затверженный урок, начинает рассказывать душещипательную историю о семейном долге и чьем-то наследстве. Во все время рассказа Керригэн искоса наблюдает за ней, и снисходительная усмешка чуть трогает уголки его губ. Да, эта дама обладает определенными достоинствами, тут с Гарсесом нельзя не согласиться. Ее красота определяется не столько чертами лица, сколько всем обликом, исполненным скрытого достоинства, порой даже излишне сдержанным. Лицо-то как раз безупречным не назовешь: глаза расположены слишком далеко друг от друга, лоб излишне широк, чуть припухлая верхняя губа все время презрительно кривится. И если оно все-таки столь привлекательно, то именно благодаря этим отклонениям от нормы, спасающим от безликости.
Сначала оба мужчины слушают ее с преувеличенным вниманием, причем Керригэна больше интересует форма изложения, чем сам рассказ. «Ну что ж, – думает он с оттенком грусти, – вот еще одна, для кого ложь – захватывающая игра». Он молча наблюдает за ней, потирая снизу вверх щеки, немного разочарованный неудачной имитацией искренности, но заинтригованный тем, какой же финал придумает она для своей истории.
Между тем толстые пальцы Абдуллы проворно поглаживают бархат, на котором покоится кольцо.
– Берите деньги и не беспокойтесь, процент, который я предлагаю, вполне разумный. Поверьте, такой женщине, как вы, для жизни в Танжере потребуется немало. К тому же у меня в лавке кольцо будет в безопасности, пока вы не придете и не заберете его.
Теперь глаза Эльсы Кинтаны пытаются встретиться с прищуренными, в сеточке морщин глазами Керригэна, и тот видит в них мольбу, а увидев, чувствует, как где-то в глубинах тела начинает вздыматься тщеславие, которое и понуждает мужчину вступиться за попавшую в беду женщину. Тем не менее он продолжает молчать, выковыривая языком застрявшие между зубами инжирные семечки. Сегодня вкус фруктов кажется особенно приятным, но почему-то ему не хочется ни еще раз испытать это маленькое удовольствие, ни выйти из своего апатичного состояния, зато он вдруг вспоминает две петушиные головы на стене, кровь и потроха на дороге, от чего в желудке что-то переворачивается, да так, что он невольно сжимает губы. Нет, лучше испытывать отвращение, чем удовольствие, жить на льдине здравомыслия и цинизма.
Вдруг женщина порывисто встает и протягивает Абдулле руку.
– Спасибо, я еще немного подумаю, – говорит она, забирая кольцо и надевая его на палец.
– Не за что, – отвечает араб, не в силах скрыть досаду. – Если передумаете, вы знаете, где меня найти, – добавляет он уже более мягко, но настойчиво.
Керригэн, отодвинув кретоновые подушки, тоже нерешительно поднимается, не зная, уйти или остаться. Он пришел в лавку с намерением вытянуть из зятя Исмаила еще какую-нибудь информацию о ящиках, но глядя на его сложенные на толстом животе руки и угрюмую физиономию – того и гляди набросится с проклятиями, – журналист решает, что сейчас Абдулла не настроен пускаться в откровения. С другой стороны – эта женщина, в которой есть что-то таинственное, смутное, толкающее вслед за ней. Снова жизнь начинает разветвляться, наполняться разными смыслами и возможностями, иногда смыкающимися самым чудесным образом. Решившись, он делает рукой какой-то неопределенный жест и устремляется по коридору к выходу; глаза его почему-то прикованы к черному неровному шву у нее на чулках.
Бесконечные окопы, прорытые в вязкой земле, извивались от Ла-Манша до швейцарской границы. Сидевшие в окопах люди, каждый с более чем тридцатью килограммами снаряжения, с заплесневелыми от сырости ногами и чистыми, как мораль, желудками, купаясь в облаках фосгена и иприта, призваны были противостоять немецким бомбежкам. Сильные дожди, которые сопровождали наступление, превратили поле боя в трясину, а реку Верден [32] – в глиняное пюре. Время от времени в горах раздавались взрывы, и тогда деревья выстреливали в желтую небесную крышу черными снарядами птичьих стай. Какого-то раненого истощенного паренька, привалившегося к стенке окопа, явно тошнило, но даже на рвоту у него не было сил. Темный ободок вокруг розоватой дырки в паху почему-то напоминал утиный пух. За неимением ничего съестного паренек сунул в рот горсть земли. Вдали дымились неизвестные деревеньки, и рана, казалось, тоже дымилась – гнилостными испарениями и чем-то серовато-жидким. И снова корреспондент London Times погружается в этот запах, как в реку, у которой нет ни дна, ни водного пространства, – только отвращение, распространяющееся по всему телу от ноздрей к ступням и назад к горлу и тут же пропитывающее легкие.
«Смерть роднит людей с животными, – размышляет Керригэн, – возвращает к нашему основному состоянию, а оно представляет собой мерзкую клоаку с непрекращающимися химическими процессами». Пройдя останки обезглавленных птиц, он замедляет шаг. В ногах ощущается застарелая усталость, однако больше всего устала душа. Вскоре он оказывается перед деревянной дверью лавки, принадлежащей зятю Исмаила, пересекает двор, где, как и в прошлый раз, навалены какие-то мешки и накрытые брезентом ящики, хотя при дневном свете это место кажется ему менее захламленным, и решительно поднимается по нескольким ступенькам, ведущим внутрь. Однако на пороге он останавливается: то, что происходит в одном из углов лавки, у непременного чайного столика, заставляет его слегка удивиться и в то же время мысленно улыбнуться. Да, жизнь порой предсказуема именно из-за своей кажущейся непредсказуемости, думает он. Лицо женщины наполовину скрыто волосами, наискосок пересекающими скулу; на ней хорошо сшитый костюм цвета морской волны и легкая блузка, на шее – платочек в белый горошек. Она сидит на самом краю дивана, туфли на каблуках лишь слегка касаются пола, из чего можно заключить, что она нервничает и в любой момент готова подняться. Руки напряженно сжимают лежащую на коленях плоскую прямоугольную сумочку, губы влажно поблескивают, поскольку от волнения она их то и дело облизывает, однако что-то в ее облике говорит о решительном настрое; похоже, в случае необходимости она готова даже проявить нахальство.
Сидящий напротив Абдулла бин Сайд улыбается, поглядывая на вырез блузки, и кивает в знак согласия, после чего приближает лупу к какому-то предмету – судя по его заинтересованности, драгоценности, и недешевой. Керригэн уверен, что вот-вот начнется бесконечная церемония переговоров, в ходе которой продавец ради повышения, а покупатель ради снижения цены способны проявить недюжинные артистические способности. Он внимательно всматривается в слегка покрасневшее и изменившееся, возможно, из-за подступающих слез лицо женщины: чистый лоб скрывает какую-то упрямую мысль, припухшие вяловатые губы слегка кривятся от досады, хотя она и пытается ее скрыть, на виске беззвучно бьется голубая жилка, словно потаенный ручеек чужого сознания. Для некоторых мужчин сострадание бывает опаснее красоты, вид загнанного существа мгновенно рождает в них жалость, способную разрушить самую неприступную крепость, однако в данном случае речь, видимо, об этом не идет. Тем не менее бывают дни, когда корреспондент London Times глубоко презирает торговцев, само искусство торга выводит его из себя, он ненавидит стремление запутать покупателя почти так же сильно, как жадные руки нищих, которые на переполненных улицах хватают его за пиджак и тянут к себе.
– Сию минуту буду к вашим услугам, господин Керригэн, – говорит Абдулла, заметив его присутствие и пытаясь не допустить вмешательства в интересующее его предприятие.
Однако Керригэн уже решил принять в нем участие и твердым шагом подходит к столу, за которым совершается сделка. Там на кусочке бархата лежит кольцо: прекрасно отшлифованный, чистый как слеза рубин в окружении крохотных золотых лепестков. Керригэн берет его, с пристрастием, чуть прищурившись, рассматривает и восхищенно присвистывает, однако араб, похоже, не имеет ни малейшего намерения поднять цену.
– За такую вещь даже я готов заплатить вдвое больше предложенного, – говорит Керригэн, обращаясь к ростовщику и одновременно засовывая руку во внутренний карман пиджака, где лежит бумажник.
– Сожалею, – отвечает тот и недовольно хмурит брови, – но сеньорита не хочет продавать кольцо, речь идет о временной сдаче его на хранение. Не правда ли, сеньорита Кинтана?
– Да, – еле слышно бормочет она, опустив голову к сумочке и ожесточенно ковыряя ногтем замок. – То есть я…
Не переставая терзать сумочку, она снова облизывает нижнюю губу и замолкает.
Керригэн решает присесть, хотя никто его не приглашал. Тотчас же появляется какой-то молодой паренек с подушками и раскладывает их на диване. Обращаясь к женщине, журналист пытается придать своему обветренному грубоватому лицу самое приветливое выражение, на какое только способен, отечески улыбается и вообще всячески стремится внушить ей доверие.
– Продолжайте. Что вы хотели сказать?
– Ничего, – коротко отвечает она.
Керригэн замечает, как вспыхивают при этом глаза женщины, и задумчиво смотрит на нее, словно хочет понять, кто же она все-таки такая. Молча и неподвижно выдерживает она его изучающий взгляд. Спустя несколько секунд он решается спросить, что заставило ее заложить кольцо, и делает это так спокойно, как сделал бы опытный врач, обращаясь к пациенту.
Юноша, который принес подушки, ставит на стол поднос с чайником, тремя маленькими немного выщербленными чашками и тарелкой с вяленым инжиром.
Эльса Кинтана слегка дрожащим голосом, без всякого выражения, как хорошо затверженный урок, начинает рассказывать душещипательную историю о семейном долге и чьем-то наследстве. Во все время рассказа Керригэн искоса наблюдает за ней, и снисходительная усмешка чуть трогает уголки его губ. Да, эта дама обладает определенными достоинствами, тут с Гарсесом нельзя не согласиться. Ее красота определяется не столько чертами лица, сколько всем обликом, исполненным скрытого достоинства, порой даже излишне сдержанным. Лицо-то как раз безупречным не назовешь: глаза расположены слишком далеко друг от друга, лоб излишне широк, чуть припухлая верхняя губа все время презрительно кривится. И если оно все-таки столь привлекательно, то именно благодаря этим отклонениям от нормы, спасающим от безликости.
Сначала оба мужчины слушают ее с преувеличенным вниманием, причем Керригэна больше интересует форма изложения, чем сам рассказ. «Ну что ж, – думает он с оттенком грусти, – вот еще одна, для кого ложь – захватывающая игра». Он молча наблюдает за ней, потирая снизу вверх щеки, немного разочарованный неудачной имитацией искренности, но заинтригованный тем, какой же финал придумает она для своей истории.
Между тем толстые пальцы Абдуллы проворно поглаживают бархат, на котором покоится кольцо.
– Берите деньги и не беспокойтесь, процент, который я предлагаю, вполне разумный. Поверьте, такой женщине, как вы, для жизни в Танжере потребуется немало. К тому же у меня в лавке кольцо будет в безопасности, пока вы не придете и не заберете его.
Теперь глаза Эльсы Кинтаны пытаются встретиться с прищуренными, в сеточке морщин глазами Керригэна, и тот видит в них мольбу, а увидев, чувствует, как где-то в глубинах тела начинает вздыматься тщеславие, которое и понуждает мужчину вступиться за попавшую в беду женщину. Тем не менее он продолжает молчать, выковыривая языком застрявшие между зубами инжирные семечки. Сегодня вкус фруктов кажется особенно приятным, но почему-то ему не хочется ни еще раз испытать это маленькое удовольствие, ни выйти из своего апатичного состояния, зато он вдруг вспоминает две петушиные головы на стене, кровь и потроха на дороге, от чего в желудке что-то переворачивается, да так, что он невольно сжимает губы. Нет, лучше испытывать отвращение, чем удовольствие, жить на льдине здравомыслия и цинизма.
Вдруг женщина порывисто встает и протягивает Абдулле руку.
– Спасибо, я еще немного подумаю, – говорит она, забирая кольцо и надевая его на палец.
– Не за что, – отвечает араб, не в силах скрыть досаду. – Если передумаете, вы знаете, где меня найти, – добавляет он уже более мягко, но настойчиво.
Керригэн, отодвинув кретоновые подушки, тоже нерешительно поднимается, не зная, уйти или остаться. Он пришел в лавку с намерением вытянуть из зятя Исмаила еще какую-нибудь информацию о ящиках, но глядя на его сложенные на толстом животе руки и угрюмую физиономию – того и гляди набросится с проклятиями, – журналист решает, что сейчас Абдулла не настроен пускаться в откровения. С другой стороны – эта женщина, в которой есть что-то таинственное, смутное, толкающее вслед за ней. Снова жизнь начинает разветвляться, наполняться разными смыслами и возможностями, иногда смыкающимися самым чудесным образом. Решившись, он делает рукой какой-то неопределенный жест и устремляется по коридору к выходу; глаза его почему-то прикованы к черному неровному шву у нее на чулках.