Страница:
Дропак настоял на том, чтобы подняться на борт судна первым. Он взобрался по лесенке и на пару секунд исчез из виду. Затем Кальдак вновь увидел его лицо, с шерсти которого капала вода. Солдат прошептал:
— Корма пуста и открыта. Я могу заглянуть отсюда в центральную кабину. Там не заметно никакого движения. Музыка идет откуда-то снизу. С тревогой вспомнив о морских хищниках, которые, может, в эту минуту уже приближались к нему, Кальдак предпочел быстро подняться на судно. Между двумя корпусами судна располагалась на возвышении большая центральная кабина. За ней находился отсек, где среди всего прочего на первый план выступало колесообразное устройство. Были там и какие-то то ли механизмы, то ли инструменты. Кальдак прошел вперед до тех пор, пока не получил возможность обогнуть колесо и заглянуть в кабину. Она была ярко освещена. Невидимый аппарат ровно и приглушенно гудел. Кальдак догадался, что это машина, благодаря которой судно движется. Дверь в кабину была распахнута и действительно откуда-то снизу неслась музыка. Она диссонировала в его непривычных к таким звукам ушах. Впрочем, хотя она была неприятна, все же терпима и не оказывала на сознание парализующего воздействия, как он поначалу боялся.
Внутри он разглядел еще одно колесо и механизмы. А также мебель, о назначении которой он мог только догадываться и странного вида украшения. Он обернулся на своего товарища.
— Подойди поближе. Здесь никого нет. Только музыка.
Дропак в несколько шагов присоединился к своему командиру. У него уши были сильно прижаты к голове и даже как бы расплющены. Губы поджались и оголили ровные ряды острых зубов. Бакенбарды мелко подрагивали.
— Какой грохот! У меня голова раскалывается от него.
— У меня тоже. Хотя это легче слушать, чем вчерашний концерт с танцами. — Он, поколебавшись пару секунд, показал на распахнутую дверь. — Надо зайти туда.
— Осторожно, капитан.
Кальдак опасливо глянул на дверь.
— Мы ведь знаем, как они выглядят, — прошептал он. — Физические кондиции не впечатляют.
— Чем меньше существо, тем оно коварнее, — заметил Дропак.
— Я буду осторожен.
С этими словами, сильно пригнувшись, он вошел внутрь центральной кабины.
Потолки были очень низкие и Кальдаку пришлось очень сильно сгорбиться. Нос подрагивал. Помещение было наполнено чужим запахом. Удивительно сильным и странно приятным. Внутри кабины были еще две двери, каждая из которых вела в один из двух корпусов судна. Из одной двери доносилась музыка.
Он подошел к ней и увидел длинную и узкую комнату. При этом Кальдак согнулся почти пополам.
Тут-то он и увидел аборигена. Тот сидел спиной к двери. Руки и ноги у него были обнажены. И он что-то делал пальцами с довольно сложными устройствами, которые располагалась прямо перед ним. Музыка доносилась из двух черных коробочек, расставленных в противоположных углах комнаты. Абориген не мог видеть навестившего его пришельца. Первый очный визуальный контакт подтвердил все, что участники экспедиции узнали о местных жителях из передач телевидения. На каждой руке у аборигена было по пять пальцев, лишенных шерсти. На один больше, чем у массуда, на два меньше, чем у о'о'йана, то есть как раз столько, сколько у гивистамов. В остальном они на гивистамов совсем не походили. Их кожа была практически полностью лишена волос, выглядела очень нежной и мягкой, в отличие от роговых чешуек лучших технических специалистов экспедиции. В такой близи музыка казалась Кальдаку практически невыносимой. Диссонирующие, громкие звуки, казалось, взрывались, лопались в голове массуда. И как только абориген может вот так спокойно сидеть в самом эпицентре этого кошмара?! Очевидно, у этой расы более грубый слух, который в состоянии сносить подобные вещи.
Не будучи в силах дольше выдерживать эту муку, Кальдак вернулся в центральную кабину. В эту же минуту Дропак появился из двери, ведущей в другой корпус судна.
— Пусто, — пробормотал он.
— А я нашел одного, — ответил Кальдак.
Болезненные аккорды, словно злые насекомые, носились в воздухе, жаля и жаля бедных массудов. Эти дикие звуки заставили Дропака скорчить гримасу отвращения.
— Неужели аборигену все равно? Как он может выдерживать такое?!
Неудивительно, что он один.
— Он сидит спиной к двери, так что я не смог определить его пол.
Передай другим, чтобы поднимались на борт. И переводчика.
Дропак удивленно вскинул густые брови.
— Разве это так обязательно, капитан? Мы двое наверняка...
— Не будем загадывать и рисковать, — возразил твердо Кальдак. — Я хочу, чтобы присутствовали все. Дропак все еще колебался.
— А что, если вейс не сможет прийти? Она ведь не умеет плавать.
— Другие смогут переправить ее на руках. Нам могут понадобиться ее способности. Ватолой поможет.
Наконец, Дропак согласно кивнул и направился к выходу, но у самой двери остановился и спросил:
— А кто присмотрит за субмариной?
— Тот же Ватолой, — ответил капитан и, встретив на себе удивленный взгляд, добавил:
— Он не будет ничего трогать. Просто посторожит до нашего возвращения.
Нос Дропака дернулся, и массуд тут же исчез на палубе. Кальдак даже не слышал, как его товарищ соскользнул в воду. Он вернулся к двери в узкую комнату и заглянул туда. Абориген все еще сидел на прежнем месте и, двигая пальцами, генерировал столь дикие и нецивилизованные звуки, что любой разумный не смог бы выдержать их более полуминуты. Но Кальдак крепился, надеясь на скорое возвращение Дропака с остальными.
Уилл Дьюлак вновь вынужден был сделать паузу. Он откинулся на спинку стула и устремил мрачный взгляд на аппаратуру, разложенную перед ним. Синтезатор продолжал тихо гудеть, и это был единственный звук в салоне. Он запустил пальцы левой руки в свои темные, вьющиеся волосы. Каждый год они все больше редели и все больше отступали со лба на затылок и терялись где-то уже под воротником. Частично именно из-за этого выпадения волос, которое напоминало таяние ледника или морской отлив, он и решил в последнее время отрастить буйные кустистые бакенбарды. Хотя еще и потому, что всегда хотел отличаться внешностью от других, выпадать из общей массы. Подобное же честолюбие Уилл проявлял и в музыке. Первая половина «Аркадии» была уже закончена, а вторая покоилась в набросках. Требовалось утвердить скерцо, переходящее в сотрясающее, итоговое аллегро энержико. Но именно это-то ему и не давалось, выворачивало наизнанку. Не сама музыка: ноты лежали перед ним четкими, правильными рядами, введенные в программу портативного компьютера. Все дело было в оркестровке, которая пытала его похлестче маститых средневековых мэтров, сводила его с ума.
С самого начала он задумал начать скерцо флейтами с контрапунктом в лице одного-единственного фагота. Результат должен был получиться хоть и комичным, но сильным. Этакий кусочек музыкального черного юмора, который по праву оценили бы такие люди, как Берлиоз и Барток. Наверняка оценили бы! Затем вступали вторые скрипки и басы, плавно переходящие в небольшую изящную токкату для духовых инструментов, которые он свел воедино. Токката вышла просто на диво, но, черт возьми, он до сих пор не мог решить, как перейти с конца адажио в начало скерцо! Он находился в творческом тупике и все из-за этой паршивой оркестровки!
Все было плохо. Звучало, как в балагане. Флейты совсем где-то потерялись, а фагот вместо того, чтобы вступать временами в их песню печально-торжественным голосом, звучал, как сломанная труба, как будто кто-то спускал воду в уборной или у кого-то крутило в животе. Он с яростью уставился на синтезатор и мотки кабеля, окружавшие инструменты. Что, если плюнуть на фагот и заменить его саксофоном? Оркестровку тогда, пожалуй, удастся закончить достаточно быстро, но... Все это будет слишком дорого для исполнения! Какой оркестр из маленького городка позволит себе нанимать саксофониста? Вот то-то! Черт, дьявол! Равель же нашел тот звук, который искал. Так же, как и Дебюсси. И Гриффис. Если французы образца начала двадцатого века и болезненный американец создали свои эффекты, почему то же самое не может сделать опытный ученый из Нового Орлеана?!
С самого начала он отгонял от себя мысль о саксофоне, как назойливую муху, ибо дал себе зарок использовать что-либо, имеющее общее с джазовыми обертонами. Ему не повезло с местом проживания. Всю жизнь приходилось бороться с джазом, как с самым злейшим врагом.
— А, так вы говорите, что вы композитор из Нового Орлеана?! Значит, ваша работа обязательно ориентирована на джаз, не так ли? Он покачал головой, словно хотел отделаться от наваждения и одновременно возразить. Удивительно! Чудовищно! Как легко люди все-таки обобщают! Критикам и публике уже все ясно, когда они слышат, что ты приехал из Луизианы. Им уже не нужно даже ничего слушать. Но у него никогда не было намерения становиться вторым Луисом Готтчелком! Его работа не имеет никакого отношения к джазу! Она имеет отношение только к его каюнской наследственности. Но от последней он не мог отделаться при всем желании. Конечно, для первой крупной оркестровой композиции можно было бы особенно не напрягаться и сочинить что-нибудь простенькое и хорошо знакомое. Сюиту, основанную на народной музыке. Можно было бы активнейше задействовать мелодии и ритмы, среди которых он вырос в своем приходе. Несложная оркестровка — и пожалуйста! — можно записывать и можно играть.
Но этот убогий замысел не имел ничего общего с тем, что кристаллизовалось в его сознании в течение последних пятнадцати лет. Нет, разумеется, он будет использовать каюнские мелодии, без этого не обойтись. Но только в качестве фрагментов, крохотных частичек, от которых можно будет оттолкнуться и въехать в настоящее произведение. Да, его замыслы и стремления были гораздо величественнее, чем фолк-мьюзик. Он жаждал соединить каюнские народные мотивы с современной симфонической традицией. Собственно, такова структура всей современной музыки и особенно американской. Конечно, есть свои идиотские исключения, но в целом американская музыка традиционна от Гансона до Гласса. Возьмите великолепную, восхитительную симфонию Винсента, написанную целиком по велению магического вдохновения. А почему у него вышла именно эта музыка, а не другая? Потому что он родом из Алабамы, а не из Лос-Анджелеса или Нью-Йорка!
Уилл полагал, что поездка на катамаране на несколько недель поможет ему совершить свой музыкальный прорыв, и тогда он выберется из той трясины, в которой сидел уже довольно долго без всяких шансов на спасение. В городе трудно, невозможно работать. Слишком многие отвлекает внимание. Не только в городе, но и на озере, и в заливе. Он знал, что должен забраться гораздо дальше всех этих мест. Подальше от случайных знакомств в букинистических лавках, подальше от университетской болтовни, от ресторанов и лекций. Слишком соблазнительно отставить компьютер в сторону и направиться в «Кафе дю Монд», выпить чашечку кофе с молоком и с пирожными. Слишком соблазнительно выдернуть штепсель из розетки и отправиться на ночь погулять по кварталу, где туристы таращатся на местных жителей, а местные жители на туристов.
В какой-то момент он понял, что, если хочет добиться действительного прогресса в работе, если он на самом деле решил закончить этого музыкального монстра, ему необходимо отправиться в такое место, где бы не было никаких развлечений и интеллектуального общения. Поскольку у него было не так уж много денег, пришлось остановиться на катамаране. Его сильно подстегивало и то обстоятельство, что в его проекте был заинтересован Дорбачевский. Руководитель оркестра на полном серьезе пообещал устроить его пьесе премьеру, как только композитор представит ее в напечатанном виде. Уилл с замиранием сердца осознавал, что исполнение его вещи филармоническим оркестром — это не просто признание его как большого композитора, но и мощный прорыв вверх по сравнению с тем уровнем, который мог обеспечить университетский оркестр. Уже не однажды Диборн — декан факультета — предлагал Уиллу профессорскую должность. К удивлению его и своих коллег, Дьюлак до сих пор решительно отклонял предложение. Свою независимость он ценил больше всего, поэтому появлялся в университете в качестве вольного охотника, частью читая лекции, частью занимаясь с учениками. Зарабатывал на жизнь он нечастыми, но хорошо оплачиваемыми работами в качестве дирижера по приглашению, а также халтурой на телевидении. Это не только поддерживало его на плаву, но и позволяло в любой момент начать коллекционировать яйца Фаберже. И дело было не в том, что ему очень нравилась вольная, нештатная жизнь. Просто он очень хотел иметь время для сочинения музыки. Конечно, если он поймет вдруг, что «Аркадии» ему не закончить, он серьезно задумается о том, чтобы позвонить Диборну. Но сейчас об этом думать рано. Лучше подумать об обещании Дорбачевского представить зал «Симфони Холла», в котором звучит сонорная рапсодия, а под величественную концовку его окатывает мощная волна аплодисментов со стороны ценителей искусства, которые встают со своих мест и отчаянно вытягивают шеи, стремясь увидеть на сцене его, Уилла Дьюлака! Только бы не капризничали эти паршивые флейты! До сих пор его претензия на славу слабо материализовалась лишь в сорока пяти секундах музыки, которую он написал для отдела новостей местною филиала Эн-Би-Си и композиции для документального фильма о жизни птиц в Луизиане, заказанной «Батон Руж» станции Пи-Би-Эс. Если бы эта картина была о бурении нефтяных скважин или хотя бы об открытии какого-нибудь нового химического соединения, он имел бы хорошие шансы серьезно подработать, но... Увы, увы...
«Аркадия» обещала стать его прорывом: симфоническая поэма с использованием каюнской темы, богатая на звук, силу восприятия и надежду! Многообещающая вещь! Он выкопал все полезное из своих детских воспоминаний и с помощью обретенной техники создал произведение! Он мужественно отказывался уклоняться от главной темы и соблазняться на минимализм и шокирующую атональность. Поэма будет современной, но с четкими корнями. Впрочем, ничего не будет, если он не справится с взбрыкнувшей оркестровкой. Как будто кто-то перемешал у него в голове мозги так, что, на какую кнопку ни нажми — теперь все плохо!
Так что он вытащил из ангара свой катамаран, повозился немного с лебедкой, укрепил нужные канаты, проверил машину и поднял паруса на юг. Нет, он не поддался на мишурные соблазны Коцумела и Канкуна, ибо они слишком напоминали его родной город. Он хотел... Ему было необходимо найти место, где ничто не будет его отвлекать от работы. И только достигнув Лайтхауз-Риф, он выбрал подходящее местечко в лагуне и бросил якорь. Похоже, это было то, что нужно. Никто не потревожит его здесь в течение нескольких недель. И только проходящие боты порой навещали эту тихую гавань в шестидесяти милях от погибающей в духоте, непривлекательной Белиз. Удивительно, все население этой страны насчитывало сто шестьдесят тысяч человек. Половина из них говорила по-английски, так что он не испытывал особых проблем, совершая время от времени налеты на лавки Белиз-сити или Манки-Тауна. Иногда он позволял себе на несколько часов сбросить с себя тяжкое бремя музыкального сочинительства и поплескаться в теплых водах обширной лагуны. Слава Богу, близлежащие островки были избавлены от москитов, хотя кусающиеся мухи все же доставляли массу хлопот, заняв освободившуюся после своих хитрых кузенов экологическую нишу.
Погода была чудесная.
Как он и рассчитывал, в первые дни удалось сделать значительный скачок вперед в замороженной было работе. И вот на тебе! Застрял в скерцо, как в болоте. А он-то раньше думал, что это одна из самых легких частей композиции.
Он подавил в себе упрямое желание перепрыгнуть сразу на аллегро. Подавил и соблазн рассеять свою неуверенность включением полного набора литавр. Несколько раз ему приходила в голову мысль вообще выбросить десятистраничный кусок за борт, но ему удалось отделаться и от этой назойливо свербящей в мозгу альтернативы. Ну, почему он не Штраус и не Моцарт?! Ведь вот люди! Без всяких усилий кропали шедевр за шедевром, полностью проделав в уме оркестровку и потом только быстро записывая ее в нотах! Почему этот чертов контрапункт сам по себе не является к нему?! Почему его нужно вытягивать из головы, ценой страшного нервного напряжения и катастрофического упадка душевного настроения?! Ничего! Он рассчитывал на то, что придут лучшие времена и он сможет создать что-нибудь поистине крупное! Он уже был занесен в музыкальный справочник, — как раз между Дюкельским и Дюлкеном, — это его очень радовало. Но он ждал большего от составителей. Он ждал от них выражения восхищения. Он ждал от них подробного комментария... Сносок! «Дьюлак Уильям Л. Родился в Слайделле, Луизиана, в 19... (не так давно)... Семейное положение — холост (пока, разумеется). Основные труды — два струнных квартета, смешанные композиции, песни, музыка для телевидения, увертюра „Джамбалайя“...»
Вспомнив о своем первом успехе, он грустно улыбнулся. У кого, кроме каюна, хватило бы наглости создать музыку на двенадцать минут для целого симфонического оркестра, вдохновленную... супом?! Он вспомнил окончание записи: «...значительное количество мелких работ».
«Аркадия» все изменит. В настоящем виде симфоническая поэма уже рассчитана на пятьдесят минут исполнения. Пусть только попробуют игнорировать его после премьеры «Аркадии»! Если он, конечно, когда-нибудь ее закончит...
Поджав губы, он следил за своими пальцами, которые проворно забегали по клавиатуре. Фагот исчез, и его заменил саксофон. Черт с ними, с правилами!
Он вспомнил слова своих учителей, которые всегда ему советовали полагаться на свои инстинкты и плевать на академические музыкальные правила. Главное, чтоб душа запела; «Вот так! Вот так! Вот это то самое!» Он снова откинулся на спинку стула и на минуту задумался. Постой-ка... А так действительно лучше выглядит. По крайней мере на экране компьютера. Ну его к дьяволу, этот фагот... Он быстро набрал команду:
«Ввод». Прослушал дорожку с цифрового лазерного диска, затем отмотал назад. Закрыв глаза, он прислушался к звукам синтезированного оркестра, которые полились из колонок.
Да, да, именно! Чувствительно... Печально... Словно утренний туман и солнце, поднимающееся над болотами... Исландский мох мягкими и влажными прядями свешивается с веток кипариса... Саксофон красиво вступает в трель флейт. «Гораздо лучше, — сказал он себе. — Гораздо лучше!» Если ему удастся продраться через скерцо, аллегро выйдет без проблем: духовые, бас и струнные для создания общего фона.
Удовлетворенно раздвинув губы в улыбке, он крутанулся на своем стуле и... уставился прямо в глаза чудовищу, которому пришлось согнуться почти вдвое, чтобы пролезть в дверной проем его салона.
Глава 8
— Корма пуста и открыта. Я могу заглянуть отсюда в центральную кабину. Там не заметно никакого движения. Музыка идет откуда-то снизу. С тревогой вспомнив о морских хищниках, которые, может, в эту минуту уже приближались к нему, Кальдак предпочел быстро подняться на судно. Между двумя корпусами судна располагалась на возвышении большая центральная кабина. За ней находился отсек, где среди всего прочего на первый план выступало колесообразное устройство. Были там и какие-то то ли механизмы, то ли инструменты. Кальдак прошел вперед до тех пор, пока не получил возможность обогнуть колесо и заглянуть в кабину. Она была ярко освещена. Невидимый аппарат ровно и приглушенно гудел. Кальдак догадался, что это машина, благодаря которой судно движется. Дверь в кабину была распахнута и действительно откуда-то снизу неслась музыка. Она диссонировала в его непривычных к таким звукам ушах. Впрочем, хотя она была неприятна, все же терпима и не оказывала на сознание парализующего воздействия, как он поначалу боялся.
Внутри он разглядел еще одно колесо и механизмы. А также мебель, о назначении которой он мог только догадываться и странного вида украшения. Он обернулся на своего товарища.
— Подойди поближе. Здесь никого нет. Только музыка.
Дропак в несколько шагов присоединился к своему командиру. У него уши были сильно прижаты к голове и даже как бы расплющены. Губы поджались и оголили ровные ряды острых зубов. Бакенбарды мелко подрагивали.
— Какой грохот! У меня голова раскалывается от него.
— У меня тоже. Хотя это легче слушать, чем вчерашний концерт с танцами. — Он, поколебавшись пару секунд, показал на распахнутую дверь. — Надо зайти туда.
— Осторожно, капитан.
Кальдак опасливо глянул на дверь.
— Мы ведь знаем, как они выглядят, — прошептал он. — Физические кондиции не впечатляют.
— Чем меньше существо, тем оно коварнее, — заметил Дропак.
— Я буду осторожен.
С этими словами, сильно пригнувшись, он вошел внутрь центральной кабины.
Потолки были очень низкие и Кальдаку пришлось очень сильно сгорбиться. Нос подрагивал. Помещение было наполнено чужим запахом. Удивительно сильным и странно приятным. Внутри кабины были еще две двери, каждая из которых вела в один из двух корпусов судна. Из одной двери доносилась музыка.
Он подошел к ней и увидел длинную и узкую комнату. При этом Кальдак согнулся почти пополам.
Тут-то он и увидел аборигена. Тот сидел спиной к двери. Руки и ноги у него были обнажены. И он что-то делал пальцами с довольно сложными устройствами, которые располагалась прямо перед ним. Музыка доносилась из двух черных коробочек, расставленных в противоположных углах комнаты. Абориген не мог видеть навестившего его пришельца. Первый очный визуальный контакт подтвердил все, что участники экспедиции узнали о местных жителях из передач телевидения. На каждой руке у аборигена было по пять пальцев, лишенных шерсти. На один больше, чем у массуда, на два меньше, чем у о'о'йана, то есть как раз столько, сколько у гивистамов. В остальном они на гивистамов совсем не походили. Их кожа была практически полностью лишена волос, выглядела очень нежной и мягкой, в отличие от роговых чешуек лучших технических специалистов экспедиции. В такой близи музыка казалась Кальдаку практически невыносимой. Диссонирующие, громкие звуки, казалось, взрывались, лопались в голове массуда. И как только абориген может вот так спокойно сидеть в самом эпицентре этого кошмара?! Очевидно, у этой расы более грубый слух, который в состоянии сносить подобные вещи.
Не будучи в силах дольше выдерживать эту муку, Кальдак вернулся в центральную кабину. В эту же минуту Дропак появился из двери, ведущей в другой корпус судна.
— Пусто, — пробормотал он.
— А я нашел одного, — ответил Кальдак.
Болезненные аккорды, словно злые насекомые, носились в воздухе, жаля и жаля бедных массудов. Эти дикие звуки заставили Дропака скорчить гримасу отвращения.
— Неужели аборигену все равно? Как он может выдерживать такое?!
Неудивительно, что он один.
— Он сидит спиной к двери, так что я не смог определить его пол.
Передай другим, чтобы поднимались на борт. И переводчика.
Дропак удивленно вскинул густые брови.
— Разве это так обязательно, капитан? Мы двое наверняка...
— Не будем загадывать и рисковать, — возразил твердо Кальдак. — Я хочу, чтобы присутствовали все. Дропак все еще колебался.
— А что, если вейс не сможет прийти? Она ведь не умеет плавать.
— Другие смогут переправить ее на руках. Нам могут понадобиться ее способности. Ватолой поможет.
Наконец, Дропак согласно кивнул и направился к выходу, но у самой двери остановился и спросил:
— А кто присмотрит за субмариной?
— Тот же Ватолой, — ответил капитан и, встретив на себе удивленный взгляд, добавил:
— Он не будет ничего трогать. Просто посторожит до нашего возвращения.
Нос Дропака дернулся, и массуд тут же исчез на палубе. Кальдак даже не слышал, как его товарищ соскользнул в воду. Он вернулся к двери в узкую комнату и заглянул туда. Абориген все еще сидел на прежнем месте и, двигая пальцами, генерировал столь дикие и нецивилизованные звуки, что любой разумный не смог бы выдержать их более полуминуты. Но Кальдак крепился, надеясь на скорое возвращение Дропака с остальными.
Уилл Дьюлак вновь вынужден был сделать паузу. Он откинулся на спинку стула и устремил мрачный взгляд на аппаратуру, разложенную перед ним. Синтезатор продолжал тихо гудеть, и это был единственный звук в салоне. Он запустил пальцы левой руки в свои темные, вьющиеся волосы. Каждый год они все больше редели и все больше отступали со лба на затылок и терялись где-то уже под воротником. Частично именно из-за этого выпадения волос, которое напоминало таяние ледника или морской отлив, он и решил в последнее время отрастить буйные кустистые бакенбарды. Хотя еще и потому, что всегда хотел отличаться внешностью от других, выпадать из общей массы. Подобное же честолюбие Уилл проявлял и в музыке. Первая половина «Аркадии» была уже закончена, а вторая покоилась в набросках. Требовалось утвердить скерцо, переходящее в сотрясающее, итоговое аллегро энержико. Но именно это-то ему и не давалось, выворачивало наизнанку. Не сама музыка: ноты лежали перед ним четкими, правильными рядами, введенные в программу портативного компьютера. Все дело было в оркестровке, которая пытала его похлестче маститых средневековых мэтров, сводила его с ума.
С самого начала он задумал начать скерцо флейтами с контрапунктом в лице одного-единственного фагота. Результат должен был получиться хоть и комичным, но сильным. Этакий кусочек музыкального черного юмора, который по праву оценили бы такие люди, как Берлиоз и Барток. Наверняка оценили бы! Затем вступали вторые скрипки и басы, плавно переходящие в небольшую изящную токкату для духовых инструментов, которые он свел воедино. Токката вышла просто на диво, но, черт возьми, он до сих пор не мог решить, как перейти с конца адажио в начало скерцо! Он находился в творческом тупике и все из-за этой паршивой оркестровки!
Все было плохо. Звучало, как в балагане. Флейты совсем где-то потерялись, а фагот вместо того, чтобы вступать временами в их песню печально-торжественным голосом, звучал, как сломанная труба, как будто кто-то спускал воду в уборной или у кого-то крутило в животе. Он с яростью уставился на синтезатор и мотки кабеля, окружавшие инструменты. Что, если плюнуть на фагот и заменить его саксофоном? Оркестровку тогда, пожалуй, удастся закончить достаточно быстро, но... Все это будет слишком дорого для исполнения! Какой оркестр из маленького городка позволит себе нанимать саксофониста? Вот то-то! Черт, дьявол! Равель же нашел тот звук, который искал. Так же, как и Дебюсси. И Гриффис. Если французы образца начала двадцатого века и болезненный американец создали свои эффекты, почему то же самое не может сделать опытный ученый из Нового Орлеана?!
С самого начала он отгонял от себя мысль о саксофоне, как назойливую муху, ибо дал себе зарок использовать что-либо, имеющее общее с джазовыми обертонами. Ему не повезло с местом проживания. Всю жизнь приходилось бороться с джазом, как с самым злейшим врагом.
— А, так вы говорите, что вы композитор из Нового Орлеана?! Значит, ваша работа обязательно ориентирована на джаз, не так ли? Он покачал головой, словно хотел отделаться от наваждения и одновременно возразить. Удивительно! Чудовищно! Как легко люди все-таки обобщают! Критикам и публике уже все ясно, когда они слышат, что ты приехал из Луизианы. Им уже не нужно даже ничего слушать. Но у него никогда не было намерения становиться вторым Луисом Готтчелком! Его работа не имеет никакого отношения к джазу! Она имеет отношение только к его каюнской наследственности. Но от последней он не мог отделаться при всем желании. Конечно, для первой крупной оркестровой композиции можно было бы особенно не напрягаться и сочинить что-нибудь простенькое и хорошо знакомое. Сюиту, основанную на народной музыке. Можно было бы активнейше задействовать мелодии и ритмы, среди которых он вырос в своем приходе. Несложная оркестровка — и пожалуйста! — можно записывать и можно играть.
Но этот убогий замысел не имел ничего общего с тем, что кристаллизовалось в его сознании в течение последних пятнадцати лет. Нет, разумеется, он будет использовать каюнские мелодии, без этого не обойтись. Но только в качестве фрагментов, крохотных частичек, от которых можно будет оттолкнуться и въехать в настоящее произведение. Да, его замыслы и стремления были гораздо величественнее, чем фолк-мьюзик. Он жаждал соединить каюнские народные мотивы с современной симфонической традицией. Собственно, такова структура всей современной музыки и особенно американской. Конечно, есть свои идиотские исключения, но в целом американская музыка традиционна от Гансона до Гласса. Возьмите великолепную, восхитительную симфонию Винсента, написанную целиком по велению магического вдохновения. А почему у него вышла именно эта музыка, а не другая? Потому что он родом из Алабамы, а не из Лос-Анджелеса или Нью-Йорка!
Уилл полагал, что поездка на катамаране на несколько недель поможет ему совершить свой музыкальный прорыв, и тогда он выберется из той трясины, в которой сидел уже довольно долго без всяких шансов на спасение. В городе трудно, невозможно работать. Слишком многие отвлекает внимание. Не только в городе, но и на озере, и в заливе. Он знал, что должен забраться гораздо дальше всех этих мест. Подальше от случайных знакомств в букинистических лавках, подальше от университетской болтовни, от ресторанов и лекций. Слишком соблазнительно отставить компьютер в сторону и направиться в «Кафе дю Монд», выпить чашечку кофе с молоком и с пирожными. Слишком соблазнительно выдернуть штепсель из розетки и отправиться на ночь погулять по кварталу, где туристы таращатся на местных жителей, а местные жители на туристов.
В какой-то момент он понял, что, если хочет добиться действительного прогресса в работе, если он на самом деле решил закончить этого музыкального монстра, ему необходимо отправиться в такое место, где бы не было никаких развлечений и интеллектуального общения. Поскольку у него было не так уж много денег, пришлось остановиться на катамаране. Его сильно подстегивало и то обстоятельство, что в его проекте был заинтересован Дорбачевский. Руководитель оркестра на полном серьезе пообещал устроить его пьесе премьеру, как только композитор представит ее в напечатанном виде. Уилл с замиранием сердца осознавал, что исполнение его вещи филармоническим оркестром — это не просто признание его как большого композитора, но и мощный прорыв вверх по сравнению с тем уровнем, который мог обеспечить университетский оркестр. Уже не однажды Диборн — декан факультета — предлагал Уиллу профессорскую должность. К удивлению его и своих коллег, Дьюлак до сих пор решительно отклонял предложение. Свою независимость он ценил больше всего, поэтому появлялся в университете в качестве вольного охотника, частью читая лекции, частью занимаясь с учениками. Зарабатывал на жизнь он нечастыми, но хорошо оплачиваемыми работами в качестве дирижера по приглашению, а также халтурой на телевидении. Это не только поддерживало его на плаву, но и позволяло в любой момент начать коллекционировать яйца Фаберже. И дело было не в том, что ему очень нравилась вольная, нештатная жизнь. Просто он очень хотел иметь время для сочинения музыки. Конечно, если он поймет вдруг, что «Аркадии» ему не закончить, он серьезно задумается о том, чтобы позвонить Диборну. Но сейчас об этом думать рано. Лучше подумать об обещании Дорбачевского представить зал «Симфони Холла», в котором звучит сонорная рапсодия, а под величественную концовку его окатывает мощная волна аплодисментов со стороны ценителей искусства, которые встают со своих мест и отчаянно вытягивают шеи, стремясь увидеть на сцене его, Уилла Дьюлака! Только бы не капризничали эти паршивые флейты! До сих пор его претензия на славу слабо материализовалась лишь в сорока пяти секундах музыки, которую он написал для отдела новостей местною филиала Эн-Би-Си и композиции для документального фильма о жизни птиц в Луизиане, заказанной «Батон Руж» станции Пи-Би-Эс. Если бы эта картина была о бурении нефтяных скважин или хотя бы об открытии какого-нибудь нового химического соединения, он имел бы хорошие шансы серьезно подработать, но... Увы, увы...
«Аркадия» обещала стать его прорывом: симфоническая поэма с использованием каюнской темы, богатая на звук, силу восприятия и надежду! Многообещающая вещь! Он выкопал все полезное из своих детских воспоминаний и с помощью обретенной техники создал произведение! Он мужественно отказывался уклоняться от главной темы и соблазняться на минимализм и шокирующую атональность. Поэма будет современной, но с четкими корнями. Впрочем, ничего не будет, если он не справится с взбрыкнувшей оркестровкой. Как будто кто-то перемешал у него в голове мозги так, что, на какую кнопку ни нажми — теперь все плохо!
Так что он вытащил из ангара свой катамаран, повозился немного с лебедкой, укрепил нужные канаты, проверил машину и поднял паруса на юг. Нет, он не поддался на мишурные соблазны Коцумела и Канкуна, ибо они слишком напоминали его родной город. Он хотел... Ему было необходимо найти место, где ничто не будет его отвлекать от работы. И только достигнув Лайтхауз-Риф, он выбрал подходящее местечко в лагуне и бросил якорь. Похоже, это было то, что нужно. Никто не потревожит его здесь в течение нескольких недель. И только проходящие боты порой навещали эту тихую гавань в шестидесяти милях от погибающей в духоте, непривлекательной Белиз. Удивительно, все население этой страны насчитывало сто шестьдесят тысяч человек. Половина из них говорила по-английски, так что он не испытывал особых проблем, совершая время от времени налеты на лавки Белиз-сити или Манки-Тауна. Иногда он позволял себе на несколько часов сбросить с себя тяжкое бремя музыкального сочинительства и поплескаться в теплых водах обширной лагуны. Слава Богу, близлежащие островки были избавлены от москитов, хотя кусающиеся мухи все же доставляли массу хлопот, заняв освободившуюся после своих хитрых кузенов экологическую нишу.
Погода была чудесная.
Как он и рассчитывал, в первые дни удалось сделать значительный скачок вперед в замороженной было работе. И вот на тебе! Застрял в скерцо, как в болоте. А он-то раньше думал, что это одна из самых легких частей композиции.
Он подавил в себе упрямое желание перепрыгнуть сразу на аллегро. Подавил и соблазн рассеять свою неуверенность включением полного набора литавр. Несколько раз ему приходила в голову мысль вообще выбросить десятистраничный кусок за борт, но ему удалось отделаться и от этой назойливо свербящей в мозгу альтернативы. Ну, почему он не Штраус и не Моцарт?! Ведь вот люди! Без всяких усилий кропали шедевр за шедевром, полностью проделав в уме оркестровку и потом только быстро записывая ее в нотах! Почему этот чертов контрапункт сам по себе не является к нему?! Почему его нужно вытягивать из головы, ценой страшного нервного напряжения и катастрофического упадка душевного настроения?! Ничего! Он рассчитывал на то, что придут лучшие времена и он сможет создать что-нибудь поистине крупное! Он уже был занесен в музыкальный справочник, — как раз между Дюкельским и Дюлкеном, — это его очень радовало. Но он ждал большего от составителей. Он ждал от них выражения восхищения. Он ждал от них подробного комментария... Сносок! «Дьюлак Уильям Л. Родился в Слайделле, Луизиана, в 19... (не так давно)... Семейное положение — холост (пока, разумеется). Основные труды — два струнных квартета, смешанные композиции, песни, музыка для телевидения, увертюра „Джамбалайя“...»
Вспомнив о своем первом успехе, он грустно улыбнулся. У кого, кроме каюна, хватило бы наглости создать музыку на двенадцать минут для целого симфонического оркестра, вдохновленную... супом?! Он вспомнил окончание записи: «...значительное количество мелких работ».
«Аркадия» все изменит. В настоящем виде симфоническая поэма уже рассчитана на пятьдесят минут исполнения. Пусть только попробуют игнорировать его после премьеры «Аркадии»! Если он, конечно, когда-нибудь ее закончит...
Поджав губы, он следил за своими пальцами, которые проворно забегали по клавиатуре. Фагот исчез, и его заменил саксофон. Черт с ними, с правилами!
Он вспомнил слова своих учителей, которые всегда ему советовали полагаться на свои инстинкты и плевать на академические музыкальные правила. Главное, чтоб душа запела; «Вот так! Вот так! Вот это то самое!» Он снова откинулся на спинку стула и на минуту задумался. Постой-ка... А так действительно лучше выглядит. По крайней мере на экране компьютера. Ну его к дьяволу, этот фагот... Он быстро набрал команду:
«Ввод». Прослушал дорожку с цифрового лазерного диска, затем отмотал назад. Закрыв глаза, он прислушался к звукам синтезированного оркестра, которые полились из колонок.
Да, да, именно! Чувствительно... Печально... Словно утренний туман и солнце, поднимающееся над болотами... Исландский мох мягкими и влажными прядями свешивается с веток кипариса... Саксофон красиво вступает в трель флейт. «Гораздо лучше, — сказал он себе. — Гораздо лучше!» Если ему удастся продраться через скерцо, аллегро выйдет без проблем: духовые, бас и струнные для создания общего фона.
Удовлетворенно раздвинув губы в улыбке, он крутанулся на своем стуле и... уставился прямо в глаза чудовищу, которому пришлось согнуться почти вдвое, чтобы пролезть в дверной проем его салона.
Глава 8
Монстр был высок и весь покрыт короткой серой шерстью. Широкие, темные глаза с вертикальными зрачками уставились на композитора. Они располагались по разные стороны сильно выдающейся пасти, по бокам которой густели бакенбарды и на конце которой подергивался чувствительный нос. Руки у монстра были мускулистые, но тонкие в кости. На груди висел небольшой прямоугольный предмет, а в уши было вставлено по золотой кнопке, на манер наушников. Другое снаряжение было прицеплено к поясу, державшемуся на бедрах чудовища.
Раскрывший рот от изумления и ужаса Уилл рассмотрел и второе существо, выглядывавшее из-за плеча первого. Они были похожи, как близнецы. Еще дальше стояла какая-то большая птица с цветастым хохолком на голове. Она смотрела на композитора с интеллигентным интересом, как, впрочем, и остальные.
После мертвой паузы, которая стала что-то уж слишком затягиваться, второй монстр пробрался в салон мимо первого и направился к композитору, протягивая вперед лапу в каком-то непонятном жесте. Приближаясь к Уиллу, он поджал губы, обнажив сероватые десны и два ряда острых клыков. Он выглядел сказочно сильным и злобным волшебником из мультфильмов. Уилл инстинктивно ударил по этой когтистой лапе, стараясь отбросить ее от себя подальше. Он ударил быстро, не думая.
К его изумлению, существо издало на редкость тонкий вопль, отшатнулось, рефлекторно выпрямилось и изо всех сил треснулось башкой о потолок салона. Здоровой лапой оно схватило ту, по которой ударил Уилл. Кальдак был шокирован, однако сумел вовремя среагировать. Он выхватил свой пистолет и направил его в грудь аборигена. Он услышал, как за его спиной приглушенно вскрикнула вейс. Ничего! Нестандартная ситуация требует нестандартных решений.
Дальнейшее поведение аборигена показало, что он понял, к чему клонит Кальдак. Он сначала посмотрел на пистолет, затем в лицо Кальдаку, тут же перестал двигаться и замер. Он совершенно правильно разгадал назначение этого продолговатого устройства. Опыт показывал, что даже самые примитивные существа понимают, что следует вести себя потише, если тебе в грудь направили нечто вроде трубки.
Дропак притащился в центральную кабину, где сел на пол, продолжая морщиться от боли и держа на весу поврежденную руку. Кальдак указал пистолетом аборигену на дверь. Он повиновался и тоже прошел в центральную кабину, где к этому времени, — помимо раненого Дропака, — находились еще двое массудов и вейс. За аборигеном туда вышел и Кальдак. В помещении было достаточно места для всех.
Абориген стоял в кабине выпрямившись. Он был чуть выше вейс и вообще выше представителей всех других рас, населявших Узор, за исключением массудов и чиринальдо. А лицо его было еще более плоским, чем у с'вана.
— Я думаю, что он мне ее сломал, капитан, — сказал Дропак, подняв на Кальдака глаза. На губах раненого выступила пена. Видимо, боль была очень сильной. — Вы видели, как быстро он двигался?
— Видел, — ответил Кальдак, не спуская глаз с аборигена.
Он не собирался его убивать, но твердо решил больше не допустить с его стороны проявления насилия по отношению к участникам экспедиции. Он не мог понять, почему абориген отреагировал столь агрессивно на дружеское приближение Дропака?
— Возможно, воинственность этого индивидуума несвойственна остальным представителям местной расы, — дрожащим голосом проговорила вейс. — И поэтому его вынуждены были изолировать от общества.
— Здесь все воинственно, — резко заметил Дропак. — Даже музыка.
Кальдак бросил короткий взгляд на раненого солдата.
— Уходи. С поврежденной рукой ты пользы здесь не принесешь, а в случае новых проблем на тебя набросится на первого именно потому, что у тебя повреждена рука.
Дропак согласно кивнул и вышел. Губы у него мелко дрожали. Четверо оставшихся из группы контакта со всех сторон обступили аборигена, который в результате подался чуть назад. Вейс держалась на заднем плане. Кальдак знал, что если дело дойдет до драки, ей несдобровать.
— Если он сделает хоть одно движение навстречу, — негромко предупредил Кальдак своих товарищей, — стреляйте. — Он игнорировал их изумленные взгляды на него. — Мы поищем в другом месте более сговорчивого местного жителя. Мы, к сожалению, не знаем, на что способны эти существа, а я не хочу, чтобы из нас еще кто-нибудь пострадал. Абориген прислонился спиной к огромному колесообразному устройству.
Он напряженно смотрел на Кальдака, когда тот отдавал свои распоряжения. Разумеется, ничего не понимая из того, что говорилось в его присутствии и, судя по всему, относилось к нему.
— Я не видела, — проговорила вейс, разглядывая аборигена любопытным взглядом своих нежных, прозрачных глаз. — Вы говорите, что Дропак попытался поприветствовать его, и он просто так ударил и сломал руку? Без предупреждения?
— Если он и предупреждал, то я не слышал, — резко ответил Кальдак. — У него даже губы не шевельнулись.
— Да, я точно видел, — пробормотал один из массудов. — А, может... А вдруг это что-нибудь вроде способности, которой обладают амплитуры?
— Нет, непохоже. Совсем непохоже. Он очень агрессивен. Мы не рассчитывали на столь бурную реакцию аборигенов. Надо как-то выходить из создавшегося дурацкого положения.
— Значит... Как это возможно?! Ударить разумного, даже не сделав попытки вначале узнать, что он хочет?! Просто взять и сломать руку?! Кальдак мельком глянул на вейс и понял, что она на грани шока. Дабы предотвратить это, он резко обратился к ней:
— Узнай, что ему надо.
Горячечный блеск тут же погас в глазах орниторпа. Она вздохнула и согласно кивнула. Перед капитаном стоял снова готовый к работе подчиненный. Она неуверенно шагнула вперед. Кальдак проверил свой транслятор.
Вейс довольно легко дался переход с текучего языка массудов на основной для этой местности язык аборигенов. Он чем-то напоминал язык турлогов и с'ванов. Но совсем немного.
Она сказала, обращаясь к аборигену:
— Не волнуйтесь. Мы не желаем причинить вам вред.
Раскрывший рот от изумления и ужаса Уилл рассмотрел и второе существо, выглядывавшее из-за плеча первого. Они были похожи, как близнецы. Еще дальше стояла какая-то большая птица с цветастым хохолком на голове. Она смотрела на композитора с интеллигентным интересом, как, впрочем, и остальные.
После мертвой паузы, которая стала что-то уж слишком затягиваться, второй монстр пробрался в салон мимо первого и направился к композитору, протягивая вперед лапу в каком-то непонятном жесте. Приближаясь к Уиллу, он поджал губы, обнажив сероватые десны и два ряда острых клыков. Он выглядел сказочно сильным и злобным волшебником из мультфильмов. Уилл инстинктивно ударил по этой когтистой лапе, стараясь отбросить ее от себя подальше. Он ударил быстро, не думая.
К его изумлению, существо издало на редкость тонкий вопль, отшатнулось, рефлекторно выпрямилось и изо всех сил треснулось башкой о потолок салона. Здоровой лапой оно схватило ту, по которой ударил Уилл. Кальдак был шокирован, однако сумел вовремя среагировать. Он выхватил свой пистолет и направил его в грудь аборигена. Он услышал, как за его спиной приглушенно вскрикнула вейс. Ничего! Нестандартная ситуация требует нестандартных решений.
Дальнейшее поведение аборигена показало, что он понял, к чему клонит Кальдак. Он сначала посмотрел на пистолет, затем в лицо Кальдаку, тут же перестал двигаться и замер. Он совершенно правильно разгадал назначение этого продолговатого устройства. Опыт показывал, что даже самые примитивные существа понимают, что следует вести себя потише, если тебе в грудь направили нечто вроде трубки.
Дропак притащился в центральную кабину, где сел на пол, продолжая морщиться от боли и держа на весу поврежденную руку. Кальдак указал пистолетом аборигену на дверь. Он повиновался и тоже прошел в центральную кабину, где к этому времени, — помимо раненого Дропака, — находились еще двое массудов и вейс. За аборигеном туда вышел и Кальдак. В помещении было достаточно места для всех.
Абориген стоял в кабине выпрямившись. Он был чуть выше вейс и вообще выше представителей всех других рас, населявших Узор, за исключением массудов и чиринальдо. А лицо его было еще более плоским, чем у с'вана.
— Я думаю, что он мне ее сломал, капитан, — сказал Дропак, подняв на Кальдака глаза. На губах раненого выступила пена. Видимо, боль была очень сильной. — Вы видели, как быстро он двигался?
— Видел, — ответил Кальдак, не спуская глаз с аборигена.
Он не собирался его убивать, но твердо решил больше не допустить с его стороны проявления насилия по отношению к участникам экспедиции. Он не мог понять, почему абориген отреагировал столь агрессивно на дружеское приближение Дропака?
— Возможно, воинственность этого индивидуума несвойственна остальным представителям местной расы, — дрожащим голосом проговорила вейс. — И поэтому его вынуждены были изолировать от общества.
— Здесь все воинственно, — резко заметил Дропак. — Даже музыка.
Кальдак бросил короткий взгляд на раненого солдата.
— Уходи. С поврежденной рукой ты пользы здесь не принесешь, а в случае новых проблем на тебя набросится на первого именно потому, что у тебя повреждена рука.
Дропак согласно кивнул и вышел. Губы у него мелко дрожали. Четверо оставшихся из группы контакта со всех сторон обступили аборигена, который в результате подался чуть назад. Вейс держалась на заднем плане. Кальдак знал, что если дело дойдет до драки, ей несдобровать.
— Если он сделает хоть одно движение навстречу, — негромко предупредил Кальдак своих товарищей, — стреляйте. — Он игнорировал их изумленные взгляды на него. — Мы поищем в другом месте более сговорчивого местного жителя. Мы, к сожалению, не знаем, на что способны эти существа, а я не хочу, чтобы из нас еще кто-нибудь пострадал. Абориген прислонился спиной к огромному колесообразному устройству.
Он напряженно смотрел на Кальдака, когда тот отдавал свои распоряжения. Разумеется, ничего не понимая из того, что говорилось в его присутствии и, судя по всему, относилось к нему.
— Я не видела, — проговорила вейс, разглядывая аборигена любопытным взглядом своих нежных, прозрачных глаз. — Вы говорите, что Дропак попытался поприветствовать его, и он просто так ударил и сломал руку? Без предупреждения?
— Если он и предупреждал, то я не слышал, — резко ответил Кальдак. — У него даже губы не шевельнулись.
— Да, я точно видел, — пробормотал один из массудов. — А, может... А вдруг это что-нибудь вроде способности, которой обладают амплитуры?
— Нет, непохоже. Совсем непохоже. Он очень агрессивен. Мы не рассчитывали на столь бурную реакцию аборигенов. Надо как-то выходить из создавшегося дурацкого положения.
— Значит... Как это возможно?! Ударить разумного, даже не сделав попытки вначале узнать, что он хочет?! Просто взять и сломать руку?! Кальдак мельком глянул на вейс и понял, что она на грани шока. Дабы предотвратить это, он резко обратился к ней:
— Узнай, что ему надо.
Горячечный блеск тут же погас в глазах орниторпа. Она вздохнула и согласно кивнула. Перед капитаном стоял снова готовый к работе подчиненный. Она неуверенно шагнула вперед. Кальдак проверил свой транслятор.
Вейс довольно легко дался переход с текучего языка массудов на основной для этой местности язык аборигенов. Он чем-то напоминал язык турлогов и с'ванов. Но совсем немного.
Она сказала, обращаясь к аборигену:
— Не волнуйтесь. Мы не желаем причинить вам вред.