Страница:
Возле них копошились люди, приступая к работе. Я поспешно оделся и вышел к ним. Так для меня начался тот новый рабочий день. А выдалось утро сказочно славным. Было солнечно, тихо, морозно. Мягкой лазурью светилось прозрачное небо. Воздух был реже, хрустальней обычного. Сыпкий, хрустящий снег под ногами был звонок, певуч. Снег, блистая, искрился, играл, отливаясь на солнце то розовым, то голубоватым светом. Светились радостью жизни и лица людей, посеребренные нерукотворной вязью инея, осеянные бледно-розовым и голубоватым отсветом лучей солнца и снега. Цвели снега... Да и сами люди в зимних спецовках, обычно в этой одежде такие неуклюжие и смешные, в то утро казались намного резвей и проворней и выглядели со стороны, на фоне розового и голубого, нарядными, красивыми... Не светились, не радовали сердце в то утро лишь мохнатые шаткие тени гривастого облака из клубящихся пара и дыма - от дыхания людей, от работы машин. Распластавшись по небу огромным чудовищем, предвещавшим собой что-то недоброе, мрачное, зловещее, облако неподвижно висело в разреженном от холодного воздухе, подслеповато высматривая, обшаривало с высоты своими просторными щупальцами, лениво сводило и разводило своими могучими клешнями, будто выискивало для себя там на земле давно уже намеченную, давно уже предрешенную судьбой свою кровную жертву-добычу. В этот день вместе со мною в нашей топографической группе работали несколько женщин и еще двое подростков, которые, также как и я, пришли в геологическую экспедицию в то трудное послевоенное время не ради какой-то прихоти, оставив учебу в школе, а вполне осознанно, с учетом того, что мы были главной опорой в своей семье, единственными ее кормильцами. По этой причине мы раньше времени считали себя вполне взрослыми, хотя многое из жизни взрослых людей оставалось для нас непонятным, многое в их действиях казалось нам лишним, перестраховочным... Поэтому, пренебрегая элементарной мерой предосторожности, мы, трое подростков, в тайне от всех сговорились после работы возвращаться домой не как обычно, вместе со всеми в теплушках, а одни на лыжах, чтобы решить наш извечный спор и вы явить, кому из нас троих в беге на лыжах принадлежит пальма первенства. Закончив работу и воспользовавшись отсутствием нашего мастера, мы незаметно от всех встали на лыжи и легко заскользили по рыхлому мягкому снегу. Увлеченные азартом гонки, мы не обращали никакого внимания на происшедшие вокруг нас перемены погоды, А между тем все предвещало пургу: небо подернулось будто облачной марлей, попутно дувший нам ветер незаметно крепчал; насыщенный влагой снег от наступившей вдруг оттепели, плохо скользил, затрудняя движение; быстро сгущались сумерки. Вскоре впереди на горизонте едва различимо показалась черная точка. По мере нашего приближения к ней, точка росла, принимая на фоне серого небосклона очертания движущегося животного. "Ребята! Глядите, собака! Вон! Где-то уже близко жилье! Давай поднажмем! Скоро финиш!" - нарушив тишину, раздался задорный голос впереди идущего. Я остановился и стал смотреть в ту сторону, куда он указывал нам лыжной палкой, в ту сторону, где на горизонте высился и хорошо обозначался, несмотря на сумрачность вечера, темный силуэт животного. Очевидно было, что это не собака, а волк. Даже несведущему человеку можно было легко догадаться об этом по его скачкообразным движениям, косматой голове, да и был он намного крупнее дворняги, а других пород собак в ту пору в округе нигде на водилось. Услышав голоса приближавшихся людей, зверь приостановил свой бег, навострив морду кверху, стал принюхиваться и присматриваться к нам, при этом ничуть не смущаясь нашего близкого присутствия. Напротив, всем своим видом он будто говорил нам: "Не вы здесь главные. Я здесь хозяин. Я сын степи! И не мне, а вам нужно остерегаться ее немилости!" И точно в подтверждение этому он, безбоязненно, с беспечностью разумного существа, развернулся, посмотрел в нашу сторону, затем, не спеша, ленивой рысцой почти что рядом с нами затрусил по снежному полю... Три пары глаз провожали этот оборотень до тех пор, пока он не растаял во мраке вечерней мглы. Нет, это не был животный страх перед опасностью. К опасности мы были привычны с детства, да и ребята мы были не из робкого десятка, чтобы так вдруг испугаться "паршивого пса" - волка-одиночку. Каждому из нас приходилось бывать к тому времени уже и не в таких переделках. Нет! Это был не страх, это было что-то для нас непонятное: вся наша воля, мысли были скованы каким-то внутренним оцепенением, все в нас было подчинено какому-то тайному зову. Озадаченные происходившим в нашем сознании сумбуром, мы съехались в круг и стали решать, как быть дальше и что нужно делать. Каждый из нас троих ощущал в себе одинаковое угнетающее чувство безразличия: мы думали одно, а говорили и делали совсем другое, но поделать с собой ничего не могли, словно угадали ваккуумную круговерть, воронку омута и закружило наши головы. Мы долго спорили, убеждали друг друга, но общего разумного решения так и не нашли. Каждый стоял на своем, каждый предлагал только свое. Я был за то, чтобы не возвращаться назад, а идти дальше, но держаться намного левее (как мне тогда казалось, ветер изменил свое первоначальное направление, а мы все время шли под ветер). Другой горячо убеждал нас идти так же, как шли, под ветер, а третий вернуться, найти дорогу, по которой ездили трактора, и по их следу идти домой. Внутренне я был с ним согласен - это было единственное правильное решение, которое нам нужно было обязательно принять: пусть не престижным и даже позорным был этот путь в наших глазах, но он предотвращал бы все наши беды... Однако мы не вняли здравому смыслу. Мы не были еще умудренными опытом, искушенными жизнью людьми, - мы были тогда всего лишь шестнадцатилетними мальчишками. Нами руководило какое-то странное чувство самостоятельности, чувство бесстрашия, и согласиться с чужим мнением, пусть даже верным, мы не могли, мы просто не хотели. И потому каждый из нас пошел своим избранным путем... Далекие милые годы с наивностью и кутерьмой... Кому нужна была напыщенная, бесшабашная удаль насупившихся пацанов, Конечно, никому, но нас тогда нельзя было за это строго судить, хотя мы и жили в суровое грозное время и уже успели познать и горечь утрат, и всю тяжесть житейской ноши. Я шел не оглядываясь, подставляя левую щеку под жгучий ветер, который был для меня удобным ориентиром. Шел налегке, но уже чувствовалась во всем теле усталость дня. К вечеру начало холодать, В воздухе закружились крупные хлопья снега, подхваченные порывом ветра, они с силой ударялись о ледяную корку нароста, превращаясь в маленькие белые облачка, низко летящие над землей - мела поземка. Закрывшись полой полушубка от ветра, я чиркнул спичкой, взглянул на часы не мудрено, что устал - шел пятый час ходьбы на лыжах, а признаков селения вокруг никаких. С каждой минутой росла непогода, превращая небо и землю в одно целое. Продвижение мое из-за поднявшейся пурги с каждым метром становилось труднее. Силы были уже на пределе. Исподволь крались сомнения: не сбился ли с пути, доберусь ли до места? Кругом была мертвая пустота и властвующая в ней стихия... Учащенно забилось сердце, отдаваясь в висках барабанным боем пульса. В голове роем носились тревожные мысли в поисках выхода из моего незавидного положения. Выхода не было: кругом стояла беспросветная сплошная тьма, кругом все свистело и дико ревело... Как тут было не заблудиться... Влекомый чувством интуиции, я медленно шел, сам не зная куда. Время от времени я останавливался, чтобы перевести дух и смахнуть снег с заиндевелого лица. Пристально, до рези в глазах, я всматривался в кромешную тьму в надежде увидеть где-нибудь спасительный огонек, который мог бы послужить мне надежной путеводной звездой. Но "как ни спорил я с судьбой, она смеялась надо мной". Неведение, где я нахожусь, и полное одиночество в безбрежном океане вихря и мрака, угнетающе, тяжелым камнем давило на сердце и мозг, порождая безволие и страх. И только любовь, страстная любовь к жизни, неиссякаемым потоком вливала в меня новую струю силы, вселяла уверенность в благополучном исходе этого незадачливого путешествия в пургу... Вспомнилось несладкое детство во время войны, война, сеющая всюду голод, холод и безотцовщину. Всплыла в памяти из прошлого прощальная сцена с больной матерью. Неприглядной была та картина. Сколько горечи, сколько мук выражали старческие, слезившиеся глаза - глаза матери. Нельзя было смотреть без боли и тоски на ее судорожно скривившийся в горестях рот, на ее без времени морщинистое, постаревшее страдальческое лицо. Еле сдерживая свои рыдания, чтобы не привлечь к себе внимания сердобольных людей, слабым, дрогнувшим голосом она напутствовала меня в дальнюю дорогу своими причитаниями и наказами... От этого воспоминания по лицу потекли непрошенные слезы - слезы горечи, слезы обиды на злодейку судьбу, не щадившую меня с самого рождения. И вот снова теперь ниспослала мне свое новое испытание - испытание в борьбе за жизнь. Смыкались от усталости веки. Хотелось упасть, забыться, дать отдых телу. Под действием ураганного ветра я не раз оступался и падал, не раз спотыкаясь, вставал. Стоило многих усилий и напряжения, чтобы заставить себя подняться и, превозмогая усталость, идти дальше. Идти - пусть медленно, пусть даже ползком, но только постоянно находиться в движении. Ибо движение сохраняло мне жизнь. Я точно знал, что сон - мой враг, моя гибель. И я шел напропалую, шел наугад, падал, вставал, снова падал и снова вставал. И так бессчетно раз пока на выдохся, не выбился из сил... Теряя сознание и почти уже не владея собой, я грузно поднялся и, не удержавшись, рухнул навзничь... Смежились тяжелые веки: одолевал сон... Преследовали галлюцинации... Заглушая злобный вой пурги, как будто из небытия какое-то существо, расплывчатое, щетинистое, склоняясь надо мной, явственно человеческим голосом, раскатисто и грозно, вопрошало: "Куда, зачем спешишь, юнец! Своротишь шею!" Затем, сливаясь в унисон со стоном пурги, лилейно увещевало: "Постель чиста, мягка, приляг, усни, дай отдых плоти!" Наступило глубокое забытье, и только где-то в подсознании, бодрствовал инстинкт самосохранения, анализировал: "Странное дело... у чудища-призрака... волчий оскал?" В какой-то миг стрелой пронзила мозг догадка. Открыл глаза, гляжу - я впрямь, о Боже! Что за наваждение? Передо мною волк!!! От неожиданности замерло сердце, остановилась в жилах кровь, под кожею забегали мурашки, хотел вскочить - сковало тело жуть. В испуге закричал сорвался только хрип. А зверь тем временем учуял, что я жив, с угрозой зарычал, оскалил пасть и в ожиданье замер, готовый для прыжка... Волк был матерый, сильный. Он кинулся ко мне на грудь и с лету норовил схватить меня за горло... То ли зверь оплошал, то ли я оказался ловчее его, проворней, не знаю. Все решило одно лишь мгновенье... Скорее машинально, чем осознанно, я вскинул навстречу руки, словно рогатину, и он, на мое счастье, угодил в нее, завис... И тут я встретился лицом к лицу с неминуемой, казалось, своею смертью... Из жерла чрева смрадной мрази дохнуло на меня затхлостью, гнилью... До боли в суставах я сжимал свои непослушные обмороженные пальцы, цепко ухватившие разъяренного зверя... Свирепый, остервенелый, он щелкал, лязгая своими клыками, рвал в клочь мою одежду, грозя мне гибелью... Завихрились, завертелись по снегу два тела, два тела единым клубком: человек и зверь, зверь и человек. В едином комке, но с разной целью: один, чтобы вырваться и снова напасть, уничтожить другого, другой - удержать, отразить напор наседавшего, защитить свою жизнь. Волк изнемог, я изнемог. Он зверь, я - Человек. Его оружие - натиск грубой силы и мощный оскал клыков. Мое оружие - злость обреченного, расчетливый ум человека. Я выждал удобный момент, изловчился - и в мертвой хватке моих зубов и рук заметался, забился в предсмертной агонии зверь - стал задыхаться. Я быстро вскочил, окрыленный победой, но, сильно ослабленный, не удержался на ногах и рухнул ничком прямо на труп зверя. В страхе отпрянул и, лихорадочно работая руками и ногами, опрометью бросился прочь... "Скорее... скорее... подальше, подальше от этого гиблого места", - неслось в голове... Не помню, не знаю, на сколько времени мне хватило еще истощившихся сил. Помню, от сильного переутомления кружилась голова, подкашивались ноги, не слушались руки. Тупо работала мысль. Страха уже не было, было страшное желание спать... Кровоточили раны. Подташнивало, мутилось сознание. Жадно хватая пересохшими, липкими губами серебристую россыпь снега, я порывался еще вставать, идти, но это было сверх моих сил, и я полз, полз, полз... весь утопая в снежной купели. А куда я полз и зачем, осмыслить уже не мог. Во мне тогда за жизнь мою боролась только плоть. ...Очнулся я от удушливого дыма махорки. Все тело ныло нестерпимою болью. Открыл глаза - не поверил. "Может это мерещится мне?" - мимолетно скользнул сожаленья вопрос. Нет, все это было и впрямь наяву. Я лежал на нарах в балке, а рядом со мной лежали мои друзья по несчастью тихо в бреду стонали. Возле топки, на поленьях дров сидел наш взрывник Леонтич, сухой тщедушный мужичонка, напоминавший чем-то старого рассерженного воробья, которого нечаянно потревожили чужие птенцы, попыхивал самокруткой и неугомонно ругался, поливая нас - "желторотиков", "безмозглых сорванцов" самыми последними словами... Потом уж я узнал, что нас хватились не сразу, а когда заметили наше исчезновение, было уже поздно, началась метель, и всем сразу стало ясно, что мы обречены на верную гибель. Для нашего спасения были приняты срочные меры. Однако двухдневные поиски не дали результатов, все их усилия найти нас были тщетны. И лишь на третьи сутки всех нас троих нашел, как ни странно, недалеко от своей будки взрывник Леонтич, оставленный на всякий случай подежурить на том самом месте, откуда мы два дня тому назад ушли в "бега" и заплутали... Последовала продолжительная пауза. Затем, как бы резюмируя случившееся, он кратко пояснил: "Но даже и теперь, когда прошло немало лет с тех пор, я часто мысленно возвращаюсь к событиям тех далеких дней, оставивших неизгладимый след в моей жизни, и задаю себе вопрос: что это было случайность? Стечение обстоятельств? Или же очередной каприз судьбы, которая, расщедрившись, проложила наш путь роковой чертой по заснеженной степи между жизнью и смертью... Ветер вечности наугад перелистывает страницы из Книги Жизни"... Закончив свой рассказ, он молча взял со стола сигарету, небрежно помял ее, прикурил и, глубоко затянувшись, стал выдыхать безмятежно сизые клубочки табачного дыма, видимо стараясь тем самым подавить в себе охватившее его душевное волнение, порожденное тягостным воспоминанием, всплывшим в памяти из далекого прошлого во время пересказа. Чтобы не казаться излишне навязчивым малознакомому мне человеку, я не досаждал ему неуместными расспросами, хотя в этой истории была какая-то недосказанность, которую по справедливости, я должен был услышать, чтоб погасить свою внутреннюю неудовлетворенность всем тем, что преднамеренно было скрыто от меня. И он, конечно, чувствовал эту "насущную" мою потребность, но что-то очень важное мешало ему со мной объясниться, высказать свое заветное, тайное. Сдерживая жгучее свое любопытство и превозмогая сей великий соблазн, я вышел в коридор вагона, закрыл за собой неслышно дверь, подошел к окну и открыл его... Диким смерчем ворвался в вагон встречный воздушный поток затрепетали оконные шторы. Словно желтые птицы, попавшие в западню затрепыхались, забились крылами; свежая струя озона освежила мне грудь легко дышалось; охладила мне душу - позабылись, улеглись тревоги; влила бодрость телу - легки стали движения; дала ясность мысли - думалось легко; шаловливый ветер Рвал с плеч сорочку - шелк хлестался волною, шелк ласкался игриво; разметалась пучками прическа - волос рвался на волю, волос сек мне лицо... Облокотясь на подоконник, я еще долго стоял и смотрел в предрассветную серую мглу, погруженный в свои размышления... ...Гроза утихла. Небо прояснилось. Светало. Снова день сменял короткую майскую ночь, отчетливо вырисовывая темные очертания предметов и, как незримый художник, незаметно придавал им нужный облик и цвет... Вскоре на стенках и полу заиграли ласковые блики солнца, наполняя радостью жизнь пробуждавшихся пассажиров. Мимо окон вагона уплывали прочь необозримые иссиня-зеленые просторы Западно-Сибирской низменности. Ярко освещенные солнцем стройные околки кудрявых берез длинными тенями ложились на ровный рельеф обширных полей, поросших сочными злаковыми культурами и уходящих дальше, растянувшись во всю бесконечную ширь степей и лугов, в море цветов разнотравья и пышных кустов можжевельника... Быстрая смена пейзажа меня утомила - рябило в глазах. Я вернулся в купе, не раздеваясь, прилег на постель в надежде немного вздремнуть. Но даже легкий мимолетный сон не шел ко мне. Мучаясь бессонницей и бездельем и не найдя никакого другого применения своей незанятости, я стал мысленно рисовать про себя обстоятельный словесный портрет моего собеседника. Он видел полулежа, слегка откинувшись немного назад всем корпусом, запрокинув на подушку свою маленькую с оттопыренными розовыми ушами голову, вытянув по-лебяжьи нежную шею, раскинув свободно мускулистые руки с тонкими длинными пальцами, как у женщины, и как будто дремал. Ростом он был где-то чуть выше среднего, телосложения хрупкого, но не хилого. Стройную фигуру его украшала со вкусом пошитая щеголеватая одежда, в складках которой незримо проглядывала хотя и не броская, но пружинящая сила мышц - верный признак отменной бойцовской реакции. Натренированность мышц придавала ему необычайную легкость, грациозность. Это человек, несмотря ни на что, был аскетического склада, привычный с самого детства к суровой жизни с житейской хмурью... Интуитивно ощутив на себе мой изучающий взгляд, он резко обернулся ко мне, полный недовольства. На его бледном продолговатом лице полуовальной формы, с чуть заметным выступом скул, без труда угадывался затаенный немой вопрос... Уста молчали - говорили глаза, большие, загадочно-холодные с иссиня-зеленоватым отливом, со взлетом черных бровей, с шаткой тенью ресниц. Глаза говорили о многом, о разном: осуждали жизнь за жестокость жизни... Его высокий открытый лоб, отмеченный ровной строкой чуть заметных морщин, облегали густые непослушные русые волосы, аккуратно уложенные, со строгим пробором. Шелковистая прядь их, при наклоне головы, мягко скользила спадающим гребнем, вызывая порой у него плохо скрываемое раздражение. Другие же черты его обветренного лица были также отличительные, запоминающиеся: изогнутый нос, как у хищника-птицы; волевой чувственный рот, над верхней губой, обрамленных изгибом волны, ласкалась нить золотых усов; мужественный подбородок и гордая шея были помечены следами шрама. Завершая портрет, я не мог обойти, умолчать, не отметив штрихом и другие в нем скрытые стороны: нравственную чистоту, завидную живость, энергию, пылкость характера, значительно развитой интеллект, поражавший собеседника новизной мысли; - раздольность, широта натуры, и весь тот, богатый эмоционально-духовный мир, которых жил в этом человеке... Неожиданно наше неловкое молчание было прервано - нас пригласили завтракать в соседний вагон-ресторан, на что мы оба охотно согласились... В шуме, гвалте голосистой, подвыпившей публики, в дребезжащем звоне стекла и посуды, надрываясь бесстыдной, томной болью-тоскою, заливалась песня, забубенная песня, песня ножевая... И как будто пьянела от хмельного угара, сатанела стенаньем, изливалась в рыданьях, утомляя укором, утомляя обманом, и просила с мольбою, умиленно и нежно, все манила куда-то, зазывала зачем-то, то на миг отрезвлялась, намекала упреком, угрожала украдкой, что вся жизнь скоротечна, что и мир скоротечен... За трапезным столом после незначительного разговора он рассказал нам еще несколько разных историй, которые быть может со временем я перескажу и для Вас, дорогой читатель. Насколько они будут интересны и увлекательны судите сами...
От чего страдаем мы - радости не знаем? От того, что грешны мы - к Богу путь заказан... По дороге вдоль реки - летняя прохлада, А во поле васильки - не отнимешь взгляда... Дальше едешь лес густой - распевают птахи, А в конце его топор - поджидает с плахой!.. Никого не убивал - песней жизнь я славил, Так за что Бог наказал - душу обезглавил?,,
АЛХИМИЯ МЫСЛИ Рассказ третий
Но мечтать о другом, о новом Не понятном земле и траве. Что не выразить сердцу словом И не знает назвать человек. С. Есенин
Бурлило, искрилось в бокалах шампанское, вздымаясь пенным облаком, лилось через край, стекая по стенкам хрустальных сосудов на стол, на холщовую белую скатерть и тем растекалось потухшим пятном как на лицах людей, как во взорах людей, как в душах людей, как в мыслях людей... "Может порочно, может грешно говорить о себе, о своем наболевшем и выстраданном в обществе малознакомых тебе людей. Как-то неловко и стесненно должен будет чувствовать себя рассказчик по причине того, что кто-то из нас, чего доброго, из услышанного здесь может что-то понять превратно и ошибочно принять исповедальное откровение за скрытое самохвальство, а это было б для рассказчика, по-моему, оскорбительно и повлекло бы за собой осложнения в наших отношениях," - предупредительно заметил мне на мое предложение совмещать приятное с полезным мой спутник Евгений Парфирьевич Терновцев, которого судьба благосклонно послала мне в товарищи. "Годится, годится!" - одобряя мое предложение, согласились все. Коротая время в скучной дороге, мы сидели с ним у уютной походной ресторации в обществе случайных людей и за бутылкой вина играли в карты. Играли занятно, по-новому, заранее обусловив игру своеобразным фантом: выигравший счастливчик, как бы в нагрузку должен был без утайки рассказать все о себе. "Везунчик" должен был рассказать о себе что-нибудь эдакое оригинальное и не избитое. А так как карта у наших партнеров была бита накладно почти что всегда, то и развлекать всю честную компанию приходилось все врем то мне, то Терновцеву. Выигрывать в жизни что бы то ни было - всякому приятно. Проигрывать же, даже завзятому игроку, всегда огорчительно. Огорчало досадное невезение и наших супротивников, игроков прожженных и поднаторевших на этой стезе. Несмотря на свое превосходное мастерство в этом деле: и набита рука, и наметан был глаз, - однако игра у них не шла, игра явно у них не клеилась, им в этот раз не "фартило". Фортуна отвернулась почему-то от них. Раздосадованные и удивленные, они недовольно роптали... Удивляло не в меньшей степени в этой игре, конечно же, и меня, малосмыслящего в этом занятии, мое дьявольское везение. Мне казалось, что надо мною кто-то обрел неодолимую власть, что я подвержен, будто марионетка, скрытым и неуловимым порывам гнетущего чувства извне и поневоле выполняю чью-то команду, передаваемую мне внутренним бесстрастным голосом. Мне казалось... и недаром... "Может порочно?... Может грешно?..." Вкрадчиво и многообещающе начал он говорить вслух о том, сокровенном, заветном своем, что годами скрупулезно, по крупицам собирал он из недр неприкосновенного, непознаваемого... "Может преступно? Может преступник я? - повторил он, - что осмелился заглянуть в неизведанный мир, запредельный мир, отвлеченный мир, где и вечность не вечна, где мгновение - вечность, там, где вечность мгновение; что посмел я нарушить законы запрета, устои незыблемости, что в безмерном пространстве, в бесконечности времени я пытаюсь найти беспредельности ключ, ключ к мирозданию..." Отбросив в сторону надоевшие ему карты, тем самым выказывая свое нежелание больше продолжать эту игру, он склонился над бокалом и повел разговор в ином уже русле. "Ведь тщеславны мы, ведь коварны мы, ведь жестоки мы, люди! Потому что, открывши однажды природы секрет, мы всегда обращали его в орудие зла и в орудие наживы. Не по этой ли причине исчезли в прошлом навсегда с лица земли и многие цивилизации?" Такой оборот дела никак не мог удовлетворить наших собутыльников. Они могли легко смириться с любой трактовкой человеческой нравственности, им были до лампочки философские изыскания Терновцева. Зато, когда касалось что-либо их финансово-денежных интересов, тут они становились куда как заинтересованно-остервенелыми. По сути своей игрок, что алкоголик, никогда не сможет согласиться с тем, что всякое излишество вредно. Не может советский человек из-за своей, паскудством взращенной зависти видеть обогащение других. Особенно неприемлемо психологически для него становится это тогда, когда он видит, что вещь, принадлежащая когда-то ему, уплывает у него на глазах к другому... Он не приемлет вообще, всем нутром понятия о чести и справедливости... В порыве вольницы застольных прегрешений, они не стали докапываться до сути дела, а грубо оборвали его и стали высказывать ему по пьяной лавочке: "Не надо парень, переливать воду из пустого в порожнее! Не надо, кент, заправлять нам арапа! Видели мы таких удальцов-огольцов, которые любят за чужой счет покутить да поживиться". ... "Не возникай ты, залетный тайги гастролер! Крупье-банкомет хренов!,,," Попытку одного из них насадить его на "колган" он прервал молниеносным апперкотом. Мощнейший удар в челюсть правой снизу уложил нападавшего прямо в самом проходе. Истерично завизжали, сбиваясь в угол, напуганные две девицы, что сидели за столиком позади нас. Истошный их визг и грохот от падающей мебели и посуды сразу же привлек внимание всех посетителей ресторана к завязавшейся неожиданно драке.
От чего страдаем мы - радости не знаем? От того, что грешны мы - к Богу путь заказан... По дороге вдоль реки - летняя прохлада, А во поле васильки - не отнимешь взгляда... Дальше едешь лес густой - распевают птахи, А в конце его топор - поджидает с плахой!.. Никого не убивал - песней жизнь я славил, Так за что Бог наказал - душу обезглавил?,,
АЛХИМИЯ МЫСЛИ Рассказ третий
Но мечтать о другом, о новом Не понятном земле и траве. Что не выразить сердцу словом И не знает назвать человек. С. Есенин
Бурлило, искрилось в бокалах шампанское, вздымаясь пенным облаком, лилось через край, стекая по стенкам хрустальных сосудов на стол, на холщовую белую скатерть и тем растекалось потухшим пятном как на лицах людей, как во взорах людей, как в душах людей, как в мыслях людей... "Может порочно, может грешно говорить о себе, о своем наболевшем и выстраданном в обществе малознакомых тебе людей. Как-то неловко и стесненно должен будет чувствовать себя рассказчик по причине того, что кто-то из нас, чего доброго, из услышанного здесь может что-то понять превратно и ошибочно принять исповедальное откровение за скрытое самохвальство, а это было б для рассказчика, по-моему, оскорбительно и повлекло бы за собой осложнения в наших отношениях," - предупредительно заметил мне на мое предложение совмещать приятное с полезным мой спутник Евгений Парфирьевич Терновцев, которого судьба благосклонно послала мне в товарищи. "Годится, годится!" - одобряя мое предложение, согласились все. Коротая время в скучной дороге, мы сидели с ним у уютной походной ресторации в обществе случайных людей и за бутылкой вина играли в карты. Играли занятно, по-новому, заранее обусловив игру своеобразным фантом: выигравший счастливчик, как бы в нагрузку должен был без утайки рассказать все о себе. "Везунчик" должен был рассказать о себе что-нибудь эдакое оригинальное и не избитое. А так как карта у наших партнеров была бита накладно почти что всегда, то и развлекать всю честную компанию приходилось все врем то мне, то Терновцеву. Выигрывать в жизни что бы то ни было - всякому приятно. Проигрывать же, даже завзятому игроку, всегда огорчительно. Огорчало досадное невезение и наших супротивников, игроков прожженных и поднаторевших на этой стезе. Несмотря на свое превосходное мастерство в этом деле: и набита рука, и наметан был глаз, - однако игра у них не шла, игра явно у них не клеилась, им в этот раз не "фартило". Фортуна отвернулась почему-то от них. Раздосадованные и удивленные, они недовольно роптали... Удивляло не в меньшей степени в этой игре, конечно же, и меня, малосмыслящего в этом занятии, мое дьявольское везение. Мне казалось, что надо мною кто-то обрел неодолимую власть, что я подвержен, будто марионетка, скрытым и неуловимым порывам гнетущего чувства извне и поневоле выполняю чью-то команду, передаваемую мне внутренним бесстрастным голосом. Мне казалось... и недаром... "Может порочно?... Может грешно?..." Вкрадчиво и многообещающе начал он говорить вслух о том, сокровенном, заветном своем, что годами скрупулезно, по крупицам собирал он из недр неприкосновенного, непознаваемого... "Может преступно? Может преступник я? - повторил он, - что осмелился заглянуть в неизведанный мир, запредельный мир, отвлеченный мир, где и вечность не вечна, где мгновение - вечность, там, где вечность мгновение; что посмел я нарушить законы запрета, устои незыблемости, что в безмерном пространстве, в бесконечности времени я пытаюсь найти беспредельности ключ, ключ к мирозданию..." Отбросив в сторону надоевшие ему карты, тем самым выказывая свое нежелание больше продолжать эту игру, он склонился над бокалом и повел разговор в ином уже русле. "Ведь тщеславны мы, ведь коварны мы, ведь жестоки мы, люди! Потому что, открывши однажды природы секрет, мы всегда обращали его в орудие зла и в орудие наживы. Не по этой ли причине исчезли в прошлом навсегда с лица земли и многие цивилизации?" Такой оборот дела никак не мог удовлетворить наших собутыльников. Они могли легко смириться с любой трактовкой человеческой нравственности, им были до лампочки философские изыскания Терновцева. Зато, когда касалось что-либо их финансово-денежных интересов, тут они становились куда как заинтересованно-остервенелыми. По сути своей игрок, что алкоголик, никогда не сможет согласиться с тем, что всякое излишество вредно. Не может советский человек из-за своей, паскудством взращенной зависти видеть обогащение других. Особенно неприемлемо психологически для него становится это тогда, когда он видит, что вещь, принадлежащая когда-то ему, уплывает у него на глазах к другому... Он не приемлет вообще, всем нутром понятия о чести и справедливости... В порыве вольницы застольных прегрешений, они не стали докапываться до сути дела, а грубо оборвали его и стали высказывать ему по пьяной лавочке: "Не надо парень, переливать воду из пустого в порожнее! Не надо, кент, заправлять нам арапа! Видели мы таких удальцов-огольцов, которые любят за чужой счет покутить да поживиться". ... "Не возникай ты, залетный тайги гастролер! Крупье-банкомет хренов!,,," Попытку одного из них насадить его на "колган" он прервал молниеносным апперкотом. Мощнейший удар в челюсть правой снизу уложил нападавшего прямо в самом проходе. Истерично завизжали, сбиваясь в угол, напуганные две девицы, что сидели за столиком позади нас. Истошный их визг и грохот от падающей мебели и посуды сразу же привлек внимание всех посетителей ресторана к завязавшейся неожиданно драке.