Страница:
-- Он должен уйти, -- повторил старик. -- Я не потерплю его в своей
комнате. Он грязный, от него воняет. Он будет мешать нам работать.
Старик пошел в кладовку и вернулся с веником в руках.
Опустившись на колени перед диваном, он принялся тыкать веником
туда-сюда. Клеопатра некоторое время молча наблюдала за ним. А когда из-под
дивана послышалось злобное шипение, подлетела к старику:
-- Если ты сейчас же не прекратишь, я тебе больше никогда не стану
помогать в работе!
Старик ненадолго задумался, потом пожал плечами, встал, кряхтя, и отнес
веник в кладовку. Вернувшись в лабораторию, начал растерянно перелистывать
страницы с записями. Но не для того, чтобы освежить память: каждый из
проделанных опытов стоял у него перед глазами.
У меня говорящая кошка! Звуки, которые она издает, пока
трудноразличимы, но, думаю, со временем разобраться в них можно. Конечно,
запас слов у нее ничтожный, но если она сможет членораздельно отвечать на
мои вопросы "да" или "нет", это уже будет замечательно! Что пока труднее
всего? Заставить кошек применять в жизни полученные ими знания. Думаю,
придется интенсивнее заняться изучением кошачьей психологии. "Психология
кошек!" Кому прежде приходило в голову что-либо подобное! Но, по-моему,
стоит только научить кошек говорить, и многие трудности исчезнут сами собой.
А я все больше убеждаюсь в том, что у животных куда сложнее организована
внутренняя жизнь, чем предполагают люди.
Сейчас я работаю с восьмым поколением кошек. Как хорошо, что договор
продлили еще на пять лет. Профессор Шульман предложил мне место ассистента
на кафедре, но я отказался. Иначе на исследования пришлось бы тратить
вполовину меньше времени, а при нынешнем положении дел это исключено.
Итак, как мне удалось установить, мышление передается по наследству!
Меня-то интересует не столько сама передача знаний, сколько наследование
способности усваивать знания. С этой целью я начал систематически скрещивать
кошек, отбирая самых способных из них. К сожалению, тут же возникли новые
проблемы: зачастую трудно было установить, от кого из родителей унаследованы
те или иные качества; иногда получались комбинации прямо-таки неожиданные.
Куда более надежным оказался партеногенез: с тех пор как любую клетку тела
можно использовать как зародышевую, это больше не проблема. Результаты
поистине фантастические: сменяется несколько поколений, а выглядит все так,
будто имеешь дело с одним и тем же существом.
Независимость кошек весьма усложняла мою задачу. Причем, как
обнаружилось, чем они разумнее, тем своенравнее. Постепенно, однако, я
научился лучше разбираться в них. По-моему, они поступают разумнее людей:
делают лишь то, что хотят, а удовлетворяются быстрее нас. Они удивительно
легко и просто расслабляются, часы покоя для них -- наивысшее наслаждение.
Человек многому мог бы у них научиться.
Порой они достигают удивительных результатов. С одной из кошек, по
имени Клеопатра, я дошел до решения сложных логических задач. Причем она
меня даже перещеголяла: в уме справлялась с задачами, которые я решал, лишь
пользуясь логическими символами.
Вчера ко мне в лабораторию явилась комиссия из сектора исследований.
Коллеги выслушали мои объяснения с большим интересом: на профессора Шульмана
они тоже произвели сильное впечатление. Он, правда, уже несколько лет как на
пенсии, но все еще считается моим руководителем. Во всяком случае, некоторые
из моих разработок последних тридцати лет он объясняет лучше, чем я.
Визит комиссии, конечно, был неслучайным, однако из него я вынес лишь,
что речь идет о продолжении моих исследований. Признаться, я очень надеялся,
что они выделят деньги для приобретения необходимой аппаратуры. Нужная сумма
не из пустяковых, но если принять во внимание возможные результаты...
И еще в глубине души я надеялся, что мою стипендию хоть немного
повысят. Трачу я по-прежнему крайне мало, ибо приучен к скромности, но мне
было очень горько покидать несколько недель назад квартиру, в которой после
смерти родителей я жил совсем один. Пришлось переехать в деревянный домик в
пригороде, который удалось снять за сравнительно сходную цену.
В деньгах на аппаратуру отказали. Меня это ошеломило: разве не ясно,
что над опытами придется работать гораздо дольше?! А о повышении стипендии и
разговора не было! Трудно представить, что нашлись люди, не понимающие
важности моих исследований. Но, быть может, все дело в комиссии, -- как мне
рассказали, в ее состав входили юристы и философы.
И все же так просто я не сдамся. Конечно, нечего и мечтать о
продолжении опытов с двумя-тремя десятками подопытных кошек, как в последние
годы, но пять-десять лучших я оставлю. Самых способных, перспективных.
В последнее время я несколько пересмотрел конечную цель своих
исследований. Теперь меня больше всего занимает философия кошек. Я подхожу к
проблеме по-иному: не кошка будет учиться у человека, а человек -- у кошки.
И тогда он осознает, что нужно жить в гармонии с окружающим миром, которая
зиждется на мудром самоограничении, покое, тишине и размышлениях... Когда мы
поймем, как подняться на такой уровень существования, мы совершим открытие,
превосходящее все прежние достижения естественных наук.
Сегодня я передал ключи от лаборатории управляющему. Сюда переберется
группа молодых биологов, которой предстоит заняться выращиванием тканей in
vitro. Надо полагать, они собираются открыть новый способ производства
продуктов питания -- свиные отбивные из пробирок!
На начальство я обиды не держу. Должен сказать, вело оно себя вполне
пристойно, хотя из тех времен, когда я только приступил к исследованиям,
никого не осталось. Расставаясь, они просили меня почаще заходить в
институт, помогать им своим опытом...
Вообще-то здесь, за городом, в домике у опушки леса мне хорошо. Никто
меня не подстегивает, не подгоняет -- не то, что в научных учреждениях. Я
получаю небольшую пенсию и ни перед кем не отчитываюсь, для каких целей
покупаю животных и препараты.
Но опытов я не прекратил. Увы, взять с собой удалось лишь нескольких
кошек. А если говорить начистоту, то работаю я всего с одной. Зовут ее
Клеопатра III. Она -- прямой потомок первой Клеопатры, у которой когда-то я
обнаружил такие недюжинные способности.
Клеопатра III превосходит всех виденных мной доселе кошек. Это
великолепный экземпляр, и думаю, что с ней я своей цели добьюсь. Более того,
я убежден, что добьюсь этого в самое ближайшее время. Единственное, что меня
заботит, -- это вопрос о продолжении ее рода. Здесь у меня никаких условий
для проведения партеногенеза нет. Но сейчас это не самое главное, --
Клеопатра животное молодое и сильное, ей еще жить да жить.
Клеопатра пропадала целых четыре дня. Старик тревожился. Он то и дело
подходил к двери, прислушивался, выходил из дома, звал... Но кошки и след
простыл.
На пятый день она вдруг появилась. Исхудавшая, вся в пыли, она держала
в зубах маленький серенький комочек. Быстро оглядевшись, положила его в
выемку между двумя подушками на диване. Облизала, заискивающе взглянула на
старика и снова исчезла.
Но почти тут же вернулась, принесла второго котенка, а потом и
третьего, четвертого. Усевшись перед своим приплодом, она углубила выемку
между подушками, устроила гнездышко. Подняв голову, с гордостью посмотрела
на старика.
-- Что же будет с нашей работой? -- спросил старик.
-- Ничего, -- ответила Клеопатра. -- У меня свои заботы.
-- Похоже, ты забыла, что, не будь меня, не было бы и тебя!
Кошка начала царапать подушку, вырывая из нее полоски ткани.
-- Опять ты за свое. Как мне это надоело...
-- Вот оно что, -- сказал старик и умолк.
Кошка больше не обращала на него внимания. Тогда он отправился на кухню
и взял кастрюлю с молоком. Принес и поставил на пол перед диваном. Кошка
спрыгнула и начала жадно лакать. Потом облизнула нос и вскочила обратно, к
котятам. Они напоминали большеголовых мышей и попискивали.
-- А мне что прикажешь делать? -- спросил старик. -- Если я не продолжу
опыты, вся работа насмарку.
-- Можешь заботиться о нас. Это единственное, в чем есть смысл, --
ответила кошка и снова повернулась к своим малышам. Она выглядела довольной
и тихонько мурлыкала.
Старик долго наблюдал за ней, за котятами, потом пошел в лабораторию,
взял папки с записями и дневниками. Поднял крышку мусоросжигателя и бросил
их вниз, одну за другой.
---------------------------------------------------------------
*Пер. изд.: Franke G. W. Einsteins Erben: Einsteins Erben.
Science-fiction-Geschichten, Insel Vedag, Frankfurt/Main, 1972.
---------------------------------------------------------------
В комнате тихо. Окна застеклены звуконепроницаемым стеклом. Лишь за
дверью время от времени слышится шорох: то по синтетическому покрытию пола
прошелестят резиновые колесики, то послышится потрескивание накрахмаленных
халатов, то чей-то шепот. От всего вокруг несет запахом дезинфекции -- от
ковров, от книг и комнатных растений, даже от волос врача. Струя воздуха из
кондиционера разгоняет его по всей комнате.
-- Вот она! -- пробормотала медсестра, вынимая перфокарту из картотеки.
-- Форсайт, Джеймс, 26 лет. Отделение Р2.
-- Отделение Р2? -- переспросил бледный брюнет, который сидел
скособочившись в глубоком овальном кресле с оранжевой обивкой.
Врач потянулся за перфокартой:
-- Р2 -- отделение для душевнобольных преступников. Если вы хотите
что-то узнать у него, то не мешкайте, инспектор. Сегодня после обеда его
переориентируют.
-- Можно на него взглянуть?
-- Пойдемте!
Хотя врач шел быстро, движения его были размеренными, степенными:
человек, которому подчиняются шестьсот операционных автоматов, должен и
вести себя подобающе. Инспектор следовал за ним.
Перед ними открылись и сразу же бесшумно закрылись блестящие стальные
двери, приводимые в движение невидимыми глазу сервомеханизмами. Они
реагировали на "магнитный узор" жетона врача, который ощупали тысячами
ультракоротких токовых импульсов.
Им пришлось пройти по длинным безлюдным коридорам, потом на лифте
спуститься в цокольный этаж.
Перед одной из дверей врач остановился:
-- Вот он!
На уровне глаз находилось потайное окошко. Инспектор заглянул в камеру,
где, кроме откидной кровати и санузла, ничего не было. Серые с отливом
стены. На матрасе из пенопласта сидел молодой человек ничем не
примечательной внешности. Лоб высокий, в морщинах, тонкогубый рот глубоко
вырезан, что придавало молодому человеку презрительный или меланхоличный
вид.
-- Вы его держите под сомналином? -- поинтересовался инспектор.
-- Он не опасен.
-- А в чем проявляется его болезнь?
-- Мы уже проделали кое-какие опыты, -- ответил врач. -- Погодите, я,
пожалуй, вам продемонстрирую...
Он огляделся, потом подошел к одному из встроенных стенных шкафов.
Достал пылесос -- продолговатый аппарат в светло- коричневом синтетическом
футляре. Футляр, разумеется, был запломбирован.
Врач открыл дверь и ногой пододвинул аппарат в камеру, после чего молча
вновь закрыл дверь, рукой подозвал инспектора и указал на окошко. Немного
погодя спросил:
-- Что вы видите?
-- Ничего, -- прошептал инспектор.
Врач прислонился к стене.
-- Ну, тогда подождите немного.
Инспектор поднял руку, призывая к вниманию.
-- Он двигается. Встал... наклонился... Поднял аппарат, поставил на
кровать.
-- Хорошо! -- сказал врач с оттенком торжества в голосе. -- Сейчас вы
сами убедитесь.
-- Повертел аппарат... склонился над ним... Теперь я ничего не могу
разобрать!
-- Позвольте мне... Ага, я так и думал! Можете удостовериться!
Инспектор опять подошел к окошку.
-- Он... что?.. Бог мой, он сорвал пломбу! -- Он оглянулся. -- И вы
допускаете это, доктор?
Врач пожал плечами.
-- Это помещение, любезнейший, в некотором смысле -- ничейная земля.
Здесь законы этики не действуют. Но сейчас будьте повнимательнее!
Инспектор снова заглянул в камеру. Прислонившись к двери, он пригнулся,
словно на плечи ему давила тяжелая ноша. Он не произносил ни слова
-- Ну что? -- спросил врач.
Инспектор энергичным движением прикрыл смотровое окошко. Побледнев,
проговорил дрогнувшим голосом:
-- Непостижимо! Это извращение... Безумие! Он отвинтил гайки, снял
крышку. Что-то достал из аппарата -- кажется, провод, какой-то стеклянный
патрон и еще что-то блестящее, по виду металлическое... Омерзительно! Я не
могу этого вынести.
-- Ну да, -- сказал врач. -- Тяжелый случай. Потому-то он у нас под
наблюдением.
-- Но переориентировать его вы не станете, -- сквозь зубы процедил
инспектор.
Врач быстро оглянулся. Зрачки его и без того широко раскрытых глаз
заметно увеличились.
-- Не понимаю вас. Этот человек -- вырожденец. Больной, если угодно,
извращенный преступник. Он нарушает правила приличия и порядочности.
Послушайте, инспектор...
Но тот уже достал из нагрудного кармана официальный документ. Сложенный
синтетический листок сам собой раскрылся, и врач увидел напечатанные
строчки, скрепленные печатью с тиснением. Он быстро пробежал глазами текст.
-- Странно, -- сказал он. -- Полиция берет под свою защиту преступника,
вместо того чтобы предать его суду. Можно ли узнать причину?
-- Почему нет? Но никому ни слова. -- Инспектор подошел поближе к врачу
и прошептал: -- Происходит нечто необъяснимое, да, это происходит, идет
процесс... как бы выразиться поточнее?
-- Что происходит? -- нетерпеливо перебил врач.
Инспектор неопределенно повел рукой.
-- Многое. Ив разных местах. На первый взгляд -- мелочи. А в
совокупности это для нас угроза: средняя скорость поездов метрополитена за
последние полтора месяца повысилась на двадцать километров в час. Новейшие
видеокомбайны месяцами никто не выключает, и это никак не отражается на
качестве изображения и прочих показателях. Материалы, из которых сделаны
конвейеры, практически не знают износа. Стеклянные стены сборных жилых домов
более не бьются и не теряют прозрачности. И так, далее, и так далее. Вы
понимаете, что это значит?
-- Разве это не благотворные улучшения? Что вы против них имеете?
-- Благотворные? Только на первый взгляд. Вы забываете, что тем самым
нарушается технологическое равновесие. Но даже не это нас встревожило. А
вот... кто за этим стоит? Должен же кто-то за этим стоять!
Врач побледнел.
-- Не хотите же вы сказать, что вновь появились бунтари... что они...
Нет, невозможно: всех ученых, всех научных работников мы давно
переориентировали...
-- Напоминаю: никому ни слова! -- Худощавая фигура полицейского
инспектора слегка напряглась. -- Я хочу побеседовать с ним!
Услышав звук откатывающейся двери, Джеймс Форсайт попытался спрятать
под матрасом детали разобранного пылесоса, но не успел. Он поднялся и стал
так, чтобы их не сразу заметили. От волнения и страха Джеймс дрожал всем
телом.
Врач хотел было что-то сказать, но инспектор опередил его. Оба они
избегали смотреть в ту сторону, где за спиной Джеймса лежали детали. Вид
выпотрошенного аппарата с зажимами, винтами и свободно свисающими концами
проводов внушал им отвращение.
-- Даже повреждение пломбы -- пусть и по неосторожности -- наказуемо!
Вам ведь это известно! -- сказал инспектор.
Джеймс покорно кивнул.
-- Вас арестовали за то, что вы разобрали стиральную машину, --
продолжал полицейский.
-- Она сломалась, -- сказал Джеймс.
-- Почему вы не обзавелись новой?
Джеймс пожал плечами: он знал, что его никто не поймет.
-- Почему же? Отвечайте!
-- Я хотел понять, что с этой штуковиной стряслось. Что-то треснуло
внутри -- и тишина. Я хотел ее починить.
-- Починить! -- повторил врач, покачав головой. -- В вашем подвале
нашли ящик с деревянными катушками, гвоздями, кусками жести и прочим. На
одном из ваших столовых ножей обнаружены царапины, будто вы обрабатывали им
какой-то твердый предмет.
Джеймс смотрел себе под ноги. Уголки рта запали еще глубже.
-- Я собирался смастерить дверной звонок, -- наконец ответил он.
-- Дверной звонок? Но ведь у вас в квартире есть телефон и видеофон!
Зачем вам понадобился звонок?
-- Он служил бы чем-то вроде будильника, подавая сигналы точного
времени.
Инспектор с удивлением посмотрел на него:
-- Какой в этом смысл? Вас в любой момент может разбудить автоматика!
-- Будильник мне не нужен, -- не сразу ответил Джеймс. -- Просто
захотелось смастерить его самому.
-- Захотелось? И поэтому вы пошли на преступление? -- Инспектор покачал
головой. -- Но продолжайте! А этот пылесос? Зачем вы его разобрали? В этом
ведь не было ни малейшей необходимости.
-- Нет, -- сказал Джеймс, а потом крикнул: -- Нет, никакой
необходимости не было! Но я уже полтора месяца сижу в этой камере -- без
радио, без видеофона, без журналов! Мне скучно, если вы понимаете, что это
такое! А заглядывать в нутро разных приборов мне просто занятно. Меня
интересует, для чего они предназначены: всякие там рычаги, винтики,
шестеренки! Что вы от меня хотите: меня скоро переориентируют...
Он упал на кровать и повернулся лицом к стене.
-- Не исключено, что обойдемся без переориентации, -- сказал инспектор,
глядя на него сверху. -- Все будет зависеть только от вас, Форсайт.
Целую неделю Джеймс Форсайт беспокойно блуждал по городу, спускался на
эскалаторах в торговые этажи, поднимался на подвесных лифтах высоко над
проемами улиц. Он еще не пришел в себя после долгого заключения. Колонны
машин на этажах, предназначенных для автотранспорта, и встречные людские
потоки на пешеходных мостах приводили его в замешательство.
Воздушными такси он не пользовался: после долгого пребывания в
замкнутом пространстве опасался головокружения.
И все-таки вновь обретенная свобода казалась ему нежданным подарком. Он
старался забыть, что получил ее временно, что это лишь отсрочка, если он не
выполнит своего задания. Он надеялся выполнить его.
Джеймс Форсайт никогда не отличался особой верой в собственные силы.
Сложения он был хрупкого, часто страдал головными болями и уже несколько раз
подвергался терапевтическому лечению в "эйфориуме". Но еще большие страдания
причиняла ему необъяснимая склонность, заставлявшая его постоянно думать о
машинах и о том, как они действуют. Он сам сознавал необычность этого
влечения. Много раз пытался подавить его в себе, побороть это стремление к
запретному, которое даже не дарило ему радости, а только мучило, потому что
никогда не приводило к желанной цели: стоило ему разобраться в назначении
какого-нибудь колесика или винтика, как тотчас же возникали вопросы о более
сложных взаимосвязях, и его неудача
-- он был уверен, что никогда не достигнет конечной цели, не найдет
исчерпывающего объяснения, -- навевала на него тоску и приводила в отчаяние.
Причем все это происходило помимо его воли: он не был ни бунтарем, ни тем
более героем и всецело находился во власти одного-единственного желания --
излечиться от своей мучительной болезни и сделаться заурядным и
законопослушным гражданином.
Сейчас он стоял перед дверью Евы Руссмоллер, внучки последнего, после
Эйнштейна, великого физика, того самого человека, который около восьмидесяти
лет назад поклялся больше никогда не заниматься наукой. Сдержал ли он свою
клятву? Джеймсу было знакомо наваждение, которое охватывало каждого, кого
увлекли физические опыты, и он сомневался, чтобы человек, однажды вкусивший
этой отравы, когда-либо отказался от нее. Поможет ли ему Ева Руссмоллер
установить связь с тайной организацией, с людьми, которые подпольно
продолжают заниматься наукой и по сей день работают над решением технических
задач? Он почти не рассчитывал на успех, но после того, как все предыдущие
попытки завершились неудачей, оставалось лишь попытаться здесь. Адрес ему
дали в полиции.
Женщина, которая открыла ему дверь, и была, надо полагать, Евой
Руссмоллер. Стройная, пожалуй даже худая, бледная, с большими испуганными
глазами.
-- Что вам угодно?
-- Не уделите ли вы мне пять минут?
-- Кто вы? -- спросила она неуверенно.
Она стояла на террасе сорокового этажа. Из цветочных горшков глубоко
вниз свисали усики горошка и декоративной тыквы. Вокруг на достаточном
отдалении, чтобы создать ощущение свободного пространства, высились другие
строения -- грибообразные и воронковидные жилые небоскребы, ступенчатые и
веерообразные, несущие рельсы подвесных дорог и автопоездов надземной
дороги.
-- Не зайти ли нам в квартиру? -- предложил Джеймс.
-- Не знаю... Лучше не стоит... Что вам угодно?
-- Речь пойдет о вашем дедушке.
Открытое лицо жещины застыло, она словно надела маску.
-- Вы из полиции?
Джеймс не ответил.
-- Проходите, -- сказала Ева Руссмоллер.
Она провела его на другую террасу. Они сели в кресла между двумя
прозрачными кадками, из которых поднимались узколистые растения без корней.
-- Я дедушку не знала. Пятнадцать лет назад он исчез, и с тех пор даже
моя мать ничего о нем не слышала. Я тогда была совсем маленькой. Но это уже
десятки раз заносилось в протоколы.
-- Я не из полиции, -- сказал Джеймс.
-- Не из полиции? -- Она недоверчиво выпрямилась в кресле. -- Тогда что
вам от меня надо?
-- Не мог ваш дедушка исчезнуть бесследно! Он был знаменитым человеком,
ученым с мировым именем. До запрета был ректором Института исследований
мезонов имени Юкавы. О его отлучении писали все газеты.
-- Почему вы не оставите нас в покое? -- прошептала Ева. -- Неужели это
никогда не кончится? Конечно, дед был виноват. Он изобрел батарею с нулевым
значением, мезонный усилитель, гравитационную линзу. Он обнаружил явление
конвекции в сиалической оболочке Земли и предлагал построить специальные
шахты, чтобы получать оттуда энергию. Все это могло иметь ужасные
последствия. Но его расчеты были уничтожены. И ничего из них не вышло:
почему же нашу семью до сих пор преследуют?
Джеймсу было жаль женщину, которая казалась сейчас такой беззащитной.
При других обстоятельствах он с удовольствием познакомился бы с ней поближе.
Но теперь он прежде всего должен думать о собственном спасении.
-- Успокойтесь, никто вам зла не желает! И я не полицейский!
-- Это просто новая уловка, только и всего.
Джеймс ненадолго задумался.
-- Я вам докажу.
Он достал из кармана зажигалку -- старомодную игрушку с защелкой.
Открыл крышечку там, где вставлялись газовые капсулы, и показал ей пломбу.
Еще несколько движений -- и на столе лежали трубочки, металлические детальки
и маленькое зубчатое колесико.
В первый момент Ева с отвращением отвернулась, а потом испуганно
вздрогнула, потому что поняла: перед ней человек извращенный, способный на
все.
-- Умоляю, не делайте этого!
Джеймса глубина ее чувства удивила. Он убедился, что внучка профессора
Руссмоллера действительно не имеет ничего общего с людьми науки и техники.
-- Не тревожьтесь, я вам зла не причиню, -- и когда она начала плакать,
добавил: -- Я ухожу.
Сам открыл дверь, спустился на полэтажа к лифту и хотел было уже
сказать в переговорное устройство, чтобы кабину спустили на первый этаж,
когда на его плечо легла чья-то рука. Он быстро оглянулся и увидел перед
собой круглолицего молодого человека с прической-ежиком; сильно развитые
скулы придавали его лицу слегка застывшее выражение.
-- Не вниз! Поднимемся-ка наверх! Секундочку, -- он нажал на одну из
кнопок, и лифт начал подниматься.
Но уже через пять этажей незнакомец остановил лифт и потянул Джеймса за
собой в коридор. Не выпуская его руки, вышел на одну из террас, где, судя по
всему, никто не жил. В углу стоял двухместный гляйтер. Молодой человек велел
Джеймсу сесть и пристегнуться ремнями. Потом подбежал к перилам террасы,
огляделся по сторонам и приглушенно крикнул Джеймсу:
-- Порядок!
Он сел за руль, гляйтер плавно взмыл ввысь. Сначала они двигались
довольно медленно, затем полет убыстрился, но максимальной скорости они не
превышали.
Незнакомец внимательно огляделся по сторонам и толкнул Джеймса локтем:
-- А вот и они -- гляди, как наяривают!
-- Кто "они"? -- спросил Джеймс.
-- Ну, полиция! А то кто же? Наивный же ты человек! Внизу, на обочине
скоростной автострады, Джеймс увидел голубой "гляйтер-комби". Из него
выскочили несколько человек.
-- А вот и их воздушная эскадра! -- Незнакомец рассмеялся. -- Ладно,
сматываемся!
Сопла двигателей взревели, и гляйтер понесся дальше на предельной
скорости, разрешенной в городе.
-- Что все это значит? -- прокричал Джеймс на ухо незнакомцу.
-- Здесь мы сможем поговорить! -- прокричал тот в ответ. -- Здесь нас
никто не подслушивает. Значит, так! Я Хорри Блейнер из группы "эгг-хедов"*,
-- и, заметив недоумение на лице Джеймса, добавил: -- Приятель, да ты сам
один из нас! Я ведь наблюдал за тобой в бинокль. Видел, как ты разобрал
зажигалку!
*"Эгг-хед" (англ.) -- буквально: "яйцеголовые", ироническое прозвище
людей интеллектуального труда. -- Здесь и далее прим. перев.
Джеймс вздрогнул. Какое бы значение ни придавать его словам, он в руках
у этого человека.
Хорри рассмеялся:
-- Да ты не бойся! Мы тоже считаем их законы идиотскими. Запрещено
срывать пломбы. Запрещено разбивать машины. Обыватели, мещане! Ничего, мы им
еще покажем!
Хорри направил гляйтер на юг, к спортивному центру. Это был огромный
комплекс, состоявший из гимнастических залов, искусственных ледяных дорожек,
игровых площадок, плавательных бассейнов и боксерских рингов. Повсюду самая
современная аппаратура для фиксации времени, длины, высоты, взятого веса,
комнате. Он грязный, от него воняет. Он будет мешать нам работать.
Старик пошел в кладовку и вернулся с веником в руках.
Опустившись на колени перед диваном, он принялся тыкать веником
туда-сюда. Клеопатра некоторое время молча наблюдала за ним. А когда из-под
дивана послышалось злобное шипение, подлетела к старику:
-- Если ты сейчас же не прекратишь, я тебе больше никогда не стану
помогать в работе!
Старик ненадолго задумался, потом пожал плечами, встал, кряхтя, и отнес
веник в кладовку. Вернувшись в лабораторию, начал растерянно перелистывать
страницы с записями. Но не для того, чтобы освежить память: каждый из
проделанных опытов стоял у него перед глазами.
У меня говорящая кошка! Звуки, которые она издает, пока
трудноразличимы, но, думаю, со временем разобраться в них можно. Конечно,
запас слов у нее ничтожный, но если она сможет членораздельно отвечать на
мои вопросы "да" или "нет", это уже будет замечательно! Что пока труднее
всего? Заставить кошек применять в жизни полученные ими знания. Думаю,
придется интенсивнее заняться изучением кошачьей психологии. "Психология
кошек!" Кому прежде приходило в голову что-либо подобное! Но, по-моему,
стоит только научить кошек говорить, и многие трудности исчезнут сами собой.
А я все больше убеждаюсь в том, что у животных куда сложнее организована
внутренняя жизнь, чем предполагают люди.
Сейчас я работаю с восьмым поколением кошек. Как хорошо, что договор
продлили еще на пять лет. Профессор Шульман предложил мне место ассистента
на кафедре, но я отказался. Иначе на исследования пришлось бы тратить
вполовину меньше времени, а при нынешнем положении дел это исключено.
Итак, как мне удалось установить, мышление передается по наследству!
Меня-то интересует не столько сама передача знаний, сколько наследование
способности усваивать знания. С этой целью я начал систематически скрещивать
кошек, отбирая самых способных из них. К сожалению, тут же возникли новые
проблемы: зачастую трудно было установить, от кого из родителей унаследованы
те или иные качества; иногда получались комбинации прямо-таки неожиданные.
Куда более надежным оказался партеногенез: с тех пор как любую клетку тела
можно использовать как зародышевую, это больше не проблема. Результаты
поистине фантастические: сменяется несколько поколений, а выглядит все так,
будто имеешь дело с одним и тем же существом.
Независимость кошек весьма усложняла мою задачу. Причем, как
обнаружилось, чем они разумнее, тем своенравнее. Постепенно, однако, я
научился лучше разбираться в них. По-моему, они поступают разумнее людей:
делают лишь то, что хотят, а удовлетворяются быстрее нас. Они удивительно
легко и просто расслабляются, часы покоя для них -- наивысшее наслаждение.
Человек многому мог бы у них научиться.
Порой они достигают удивительных результатов. С одной из кошек, по
имени Клеопатра, я дошел до решения сложных логических задач. Причем она
меня даже перещеголяла: в уме справлялась с задачами, которые я решал, лишь
пользуясь логическими символами.
Вчера ко мне в лабораторию явилась комиссия из сектора исследований.
Коллеги выслушали мои объяснения с большим интересом: на профессора Шульмана
они тоже произвели сильное впечатление. Он, правда, уже несколько лет как на
пенсии, но все еще считается моим руководителем. Во всяком случае, некоторые
из моих разработок последних тридцати лет он объясняет лучше, чем я.
Визит комиссии, конечно, был неслучайным, однако из него я вынес лишь,
что речь идет о продолжении моих исследований. Признаться, я очень надеялся,
что они выделят деньги для приобретения необходимой аппаратуры. Нужная сумма
не из пустяковых, но если принять во внимание возможные результаты...
И еще в глубине души я надеялся, что мою стипендию хоть немного
повысят. Трачу я по-прежнему крайне мало, ибо приучен к скромности, но мне
было очень горько покидать несколько недель назад квартиру, в которой после
смерти родителей я жил совсем один. Пришлось переехать в деревянный домик в
пригороде, который удалось снять за сравнительно сходную цену.
В деньгах на аппаратуру отказали. Меня это ошеломило: разве не ясно,
что над опытами придется работать гораздо дольше?! А о повышении стипендии и
разговора не было! Трудно представить, что нашлись люди, не понимающие
важности моих исследований. Но, быть может, все дело в комиссии, -- как мне
рассказали, в ее состав входили юристы и философы.
И все же так просто я не сдамся. Конечно, нечего и мечтать о
продолжении опытов с двумя-тремя десятками подопытных кошек, как в последние
годы, но пять-десять лучших я оставлю. Самых способных, перспективных.
В последнее время я несколько пересмотрел конечную цель своих
исследований. Теперь меня больше всего занимает философия кошек. Я подхожу к
проблеме по-иному: не кошка будет учиться у человека, а человек -- у кошки.
И тогда он осознает, что нужно жить в гармонии с окружающим миром, которая
зиждется на мудром самоограничении, покое, тишине и размышлениях... Когда мы
поймем, как подняться на такой уровень существования, мы совершим открытие,
превосходящее все прежние достижения естественных наук.
Сегодня я передал ключи от лаборатории управляющему. Сюда переберется
группа молодых биологов, которой предстоит заняться выращиванием тканей in
vitro. Надо полагать, они собираются открыть новый способ производства
продуктов питания -- свиные отбивные из пробирок!
На начальство я обиды не держу. Должен сказать, вело оно себя вполне
пристойно, хотя из тех времен, когда я только приступил к исследованиям,
никого не осталось. Расставаясь, они просили меня почаще заходить в
институт, помогать им своим опытом...
Вообще-то здесь, за городом, в домике у опушки леса мне хорошо. Никто
меня не подстегивает, не подгоняет -- не то, что в научных учреждениях. Я
получаю небольшую пенсию и ни перед кем не отчитываюсь, для каких целей
покупаю животных и препараты.
Но опытов я не прекратил. Увы, взять с собой удалось лишь нескольких
кошек. А если говорить начистоту, то работаю я всего с одной. Зовут ее
Клеопатра III. Она -- прямой потомок первой Клеопатры, у которой когда-то я
обнаружил такие недюжинные способности.
Клеопатра III превосходит всех виденных мной доселе кошек. Это
великолепный экземпляр, и думаю, что с ней я своей цели добьюсь. Более того,
я убежден, что добьюсь этого в самое ближайшее время. Единственное, что меня
заботит, -- это вопрос о продолжении ее рода. Здесь у меня никаких условий
для проведения партеногенеза нет. Но сейчас это не самое главное, --
Клеопатра животное молодое и сильное, ей еще жить да жить.
Клеопатра пропадала целых четыре дня. Старик тревожился. Он то и дело
подходил к двери, прислушивался, выходил из дома, звал... Но кошки и след
простыл.
На пятый день она вдруг появилась. Исхудавшая, вся в пыли, она держала
в зубах маленький серенький комочек. Быстро оглядевшись, положила его в
выемку между двумя подушками на диване. Облизала, заискивающе взглянула на
старика и снова исчезла.
Но почти тут же вернулась, принесла второго котенка, а потом и
третьего, четвертого. Усевшись перед своим приплодом, она углубила выемку
между подушками, устроила гнездышко. Подняв голову, с гордостью посмотрела
на старика.
-- Что же будет с нашей работой? -- спросил старик.
-- Ничего, -- ответила Клеопатра. -- У меня свои заботы.
-- Похоже, ты забыла, что, не будь меня, не было бы и тебя!
Кошка начала царапать подушку, вырывая из нее полоски ткани.
-- Опять ты за свое. Как мне это надоело...
-- Вот оно что, -- сказал старик и умолк.
Кошка больше не обращала на него внимания. Тогда он отправился на кухню
и взял кастрюлю с молоком. Принес и поставил на пол перед диваном. Кошка
спрыгнула и начала жадно лакать. Потом облизнула нос и вскочила обратно, к
котятам. Они напоминали большеголовых мышей и попискивали.
-- А мне что прикажешь делать? -- спросил старик. -- Если я не продолжу
опыты, вся работа насмарку.
-- Можешь заботиться о нас. Это единственное, в чем есть смысл, --
ответила кошка и снова повернулась к своим малышам. Она выглядела довольной
и тихонько мурлыкала.
Старик долго наблюдал за ней, за котятами, потом пошел в лабораторию,
взял папки с записями и дневниками. Поднял крышку мусоросжигателя и бросил
их вниз, одну за другой.
---------------------------------------------------------------
*Пер. изд.: Franke G. W. Einsteins Erben: Einsteins Erben.
Science-fiction-Geschichten, Insel Vedag, Frankfurt/Main, 1972.
---------------------------------------------------------------
В комнате тихо. Окна застеклены звуконепроницаемым стеклом. Лишь за
дверью время от времени слышится шорох: то по синтетическому покрытию пола
прошелестят резиновые колесики, то послышится потрескивание накрахмаленных
халатов, то чей-то шепот. От всего вокруг несет запахом дезинфекции -- от
ковров, от книг и комнатных растений, даже от волос врача. Струя воздуха из
кондиционера разгоняет его по всей комнате.
-- Вот она! -- пробормотала медсестра, вынимая перфокарту из картотеки.
-- Форсайт, Джеймс, 26 лет. Отделение Р2.
-- Отделение Р2? -- переспросил бледный брюнет, который сидел
скособочившись в глубоком овальном кресле с оранжевой обивкой.
Врач потянулся за перфокартой:
-- Р2 -- отделение для душевнобольных преступников. Если вы хотите
что-то узнать у него, то не мешкайте, инспектор. Сегодня после обеда его
переориентируют.
-- Можно на него взглянуть?
-- Пойдемте!
Хотя врач шел быстро, движения его были размеренными, степенными:
человек, которому подчиняются шестьсот операционных автоматов, должен и
вести себя подобающе. Инспектор следовал за ним.
Перед ними открылись и сразу же бесшумно закрылись блестящие стальные
двери, приводимые в движение невидимыми глазу сервомеханизмами. Они
реагировали на "магнитный узор" жетона врача, который ощупали тысячами
ультракоротких токовых импульсов.
Им пришлось пройти по длинным безлюдным коридорам, потом на лифте
спуститься в цокольный этаж.
Перед одной из дверей врач остановился:
-- Вот он!
На уровне глаз находилось потайное окошко. Инспектор заглянул в камеру,
где, кроме откидной кровати и санузла, ничего не было. Серые с отливом
стены. На матрасе из пенопласта сидел молодой человек ничем не
примечательной внешности. Лоб высокий, в морщинах, тонкогубый рот глубоко
вырезан, что придавало молодому человеку презрительный или меланхоличный
вид.
-- Вы его держите под сомналином? -- поинтересовался инспектор.
-- Он не опасен.
-- А в чем проявляется его болезнь?
-- Мы уже проделали кое-какие опыты, -- ответил врач. -- Погодите, я,
пожалуй, вам продемонстрирую...
Он огляделся, потом подошел к одному из встроенных стенных шкафов.
Достал пылесос -- продолговатый аппарат в светло- коричневом синтетическом
футляре. Футляр, разумеется, был запломбирован.
Врач открыл дверь и ногой пододвинул аппарат в камеру, после чего молча
вновь закрыл дверь, рукой подозвал инспектора и указал на окошко. Немного
погодя спросил:
-- Что вы видите?
-- Ничего, -- прошептал инспектор.
Врач прислонился к стене.
-- Ну, тогда подождите немного.
Инспектор поднял руку, призывая к вниманию.
-- Он двигается. Встал... наклонился... Поднял аппарат, поставил на
кровать.
-- Хорошо! -- сказал врач с оттенком торжества в голосе. -- Сейчас вы
сами убедитесь.
-- Повертел аппарат... склонился над ним... Теперь я ничего не могу
разобрать!
-- Позвольте мне... Ага, я так и думал! Можете удостовериться!
Инспектор опять подошел к окошку.
-- Он... что?.. Бог мой, он сорвал пломбу! -- Он оглянулся. -- И вы
допускаете это, доктор?
Врач пожал плечами.
-- Это помещение, любезнейший, в некотором смысле -- ничейная земля.
Здесь законы этики не действуют. Но сейчас будьте повнимательнее!
Инспектор снова заглянул в камеру. Прислонившись к двери, он пригнулся,
словно на плечи ему давила тяжелая ноша. Он не произносил ни слова
-- Ну что? -- спросил врач.
Инспектор энергичным движением прикрыл смотровое окошко. Побледнев,
проговорил дрогнувшим голосом:
-- Непостижимо! Это извращение... Безумие! Он отвинтил гайки, снял
крышку. Что-то достал из аппарата -- кажется, провод, какой-то стеклянный
патрон и еще что-то блестящее, по виду металлическое... Омерзительно! Я не
могу этого вынести.
-- Ну да, -- сказал врач. -- Тяжелый случай. Потому-то он у нас под
наблюдением.
-- Но переориентировать его вы не станете, -- сквозь зубы процедил
инспектор.
Врач быстро оглянулся. Зрачки его и без того широко раскрытых глаз
заметно увеличились.
-- Не понимаю вас. Этот человек -- вырожденец. Больной, если угодно,
извращенный преступник. Он нарушает правила приличия и порядочности.
Послушайте, инспектор...
Но тот уже достал из нагрудного кармана официальный документ. Сложенный
синтетический листок сам собой раскрылся, и врач увидел напечатанные
строчки, скрепленные печатью с тиснением. Он быстро пробежал глазами текст.
-- Странно, -- сказал он. -- Полиция берет под свою защиту преступника,
вместо того чтобы предать его суду. Можно ли узнать причину?
-- Почему нет? Но никому ни слова. -- Инспектор подошел поближе к врачу
и прошептал: -- Происходит нечто необъяснимое, да, это происходит, идет
процесс... как бы выразиться поточнее?
-- Что происходит? -- нетерпеливо перебил врач.
Инспектор неопределенно повел рукой.
-- Многое. Ив разных местах. На первый взгляд -- мелочи. А в
совокупности это для нас угроза: средняя скорость поездов метрополитена за
последние полтора месяца повысилась на двадцать километров в час. Новейшие
видеокомбайны месяцами никто не выключает, и это никак не отражается на
качестве изображения и прочих показателях. Материалы, из которых сделаны
конвейеры, практически не знают износа. Стеклянные стены сборных жилых домов
более не бьются и не теряют прозрачности. И так, далее, и так далее. Вы
понимаете, что это значит?
-- Разве это не благотворные улучшения? Что вы против них имеете?
-- Благотворные? Только на первый взгляд. Вы забываете, что тем самым
нарушается технологическое равновесие. Но даже не это нас встревожило. А
вот... кто за этим стоит? Должен же кто-то за этим стоять!
Врач побледнел.
-- Не хотите же вы сказать, что вновь появились бунтари... что они...
Нет, невозможно: всех ученых, всех научных работников мы давно
переориентировали...
-- Напоминаю: никому ни слова! -- Худощавая фигура полицейского
инспектора слегка напряглась. -- Я хочу побеседовать с ним!
Услышав звук откатывающейся двери, Джеймс Форсайт попытался спрятать
под матрасом детали разобранного пылесоса, но не успел. Он поднялся и стал
так, чтобы их не сразу заметили. От волнения и страха Джеймс дрожал всем
телом.
Врач хотел было что-то сказать, но инспектор опередил его. Оба они
избегали смотреть в ту сторону, где за спиной Джеймса лежали детали. Вид
выпотрошенного аппарата с зажимами, винтами и свободно свисающими концами
проводов внушал им отвращение.
-- Даже повреждение пломбы -- пусть и по неосторожности -- наказуемо!
Вам ведь это известно! -- сказал инспектор.
Джеймс покорно кивнул.
-- Вас арестовали за то, что вы разобрали стиральную машину, --
продолжал полицейский.
-- Она сломалась, -- сказал Джеймс.
-- Почему вы не обзавелись новой?
Джеймс пожал плечами: он знал, что его никто не поймет.
-- Почему же? Отвечайте!
-- Я хотел понять, что с этой штуковиной стряслось. Что-то треснуло
внутри -- и тишина. Я хотел ее починить.
-- Починить! -- повторил врач, покачав головой. -- В вашем подвале
нашли ящик с деревянными катушками, гвоздями, кусками жести и прочим. На
одном из ваших столовых ножей обнаружены царапины, будто вы обрабатывали им
какой-то твердый предмет.
Джеймс смотрел себе под ноги. Уголки рта запали еще глубже.
-- Я собирался смастерить дверной звонок, -- наконец ответил он.
-- Дверной звонок? Но ведь у вас в квартире есть телефон и видеофон!
Зачем вам понадобился звонок?
-- Он служил бы чем-то вроде будильника, подавая сигналы точного
времени.
Инспектор с удивлением посмотрел на него:
-- Какой в этом смысл? Вас в любой момент может разбудить автоматика!
-- Будильник мне не нужен, -- не сразу ответил Джеймс. -- Просто
захотелось смастерить его самому.
-- Захотелось? И поэтому вы пошли на преступление? -- Инспектор покачал
головой. -- Но продолжайте! А этот пылесос? Зачем вы его разобрали? В этом
ведь не было ни малейшей необходимости.
-- Нет, -- сказал Джеймс, а потом крикнул: -- Нет, никакой
необходимости не было! Но я уже полтора месяца сижу в этой камере -- без
радио, без видеофона, без журналов! Мне скучно, если вы понимаете, что это
такое! А заглядывать в нутро разных приборов мне просто занятно. Меня
интересует, для чего они предназначены: всякие там рычаги, винтики,
шестеренки! Что вы от меня хотите: меня скоро переориентируют...
Он упал на кровать и повернулся лицом к стене.
-- Не исключено, что обойдемся без переориентации, -- сказал инспектор,
глядя на него сверху. -- Все будет зависеть только от вас, Форсайт.
Целую неделю Джеймс Форсайт беспокойно блуждал по городу, спускался на
эскалаторах в торговые этажи, поднимался на подвесных лифтах высоко над
проемами улиц. Он еще не пришел в себя после долгого заключения. Колонны
машин на этажах, предназначенных для автотранспорта, и встречные людские
потоки на пешеходных мостах приводили его в замешательство.
Воздушными такси он не пользовался: после долгого пребывания в
замкнутом пространстве опасался головокружения.
И все-таки вновь обретенная свобода казалась ему нежданным подарком. Он
старался забыть, что получил ее временно, что это лишь отсрочка, если он не
выполнит своего задания. Он надеялся выполнить его.
Джеймс Форсайт никогда не отличался особой верой в собственные силы.
Сложения он был хрупкого, часто страдал головными болями и уже несколько раз
подвергался терапевтическому лечению в "эйфориуме". Но еще большие страдания
причиняла ему необъяснимая склонность, заставлявшая его постоянно думать о
машинах и о том, как они действуют. Он сам сознавал необычность этого
влечения. Много раз пытался подавить его в себе, побороть это стремление к
запретному, которое даже не дарило ему радости, а только мучило, потому что
никогда не приводило к желанной цели: стоило ему разобраться в назначении
какого-нибудь колесика или винтика, как тотчас же возникали вопросы о более
сложных взаимосвязях, и его неудача
-- он был уверен, что никогда не достигнет конечной цели, не найдет
исчерпывающего объяснения, -- навевала на него тоску и приводила в отчаяние.
Причем все это происходило помимо его воли: он не был ни бунтарем, ни тем
более героем и всецело находился во власти одного-единственного желания --
излечиться от своей мучительной болезни и сделаться заурядным и
законопослушным гражданином.
Сейчас он стоял перед дверью Евы Руссмоллер, внучки последнего, после
Эйнштейна, великого физика, того самого человека, который около восьмидесяти
лет назад поклялся больше никогда не заниматься наукой. Сдержал ли он свою
клятву? Джеймсу было знакомо наваждение, которое охватывало каждого, кого
увлекли физические опыты, и он сомневался, чтобы человек, однажды вкусивший
этой отравы, когда-либо отказался от нее. Поможет ли ему Ева Руссмоллер
установить связь с тайной организацией, с людьми, которые подпольно
продолжают заниматься наукой и по сей день работают над решением технических
задач? Он почти не рассчитывал на успех, но после того, как все предыдущие
попытки завершились неудачей, оставалось лишь попытаться здесь. Адрес ему
дали в полиции.
Женщина, которая открыла ему дверь, и была, надо полагать, Евой
Руссмоллер. Стройная, пожалуй даже худая, бледная, с большими испуганными
глазами.
-- Что вам угодно?
-- Не уделите ли вы мне пять минут?
-- Кто вы? -- спросила она неуверенно.
Она стояла на террасе сорокового этажа. Из цветочных горшков глубоко
вниз свисали усики горошка и декоративной тыквы. Вокруг на достаточном
отдалении, чтобы создать ощущение свободного пространства, высились другие
строения -- грибообразные и воронковидные жилые небоскребы, ступенчатые и
веерообразные, несущие рельсы подвесных дорог и автопоездов надземной
дороги.
-- Не зайти ли нам в квартиру? -- предложил Джеймс.
-- Не знаю... Лучше не стоит... Что вам угодно?
-- Речь пойдет о вашем дедушке.
Открытое лицо жещины застыло, она словно надела маску.
-- Вы из полиции?
Джеймс не ответил.
-- Проходите, -- сказала Ева Руссмоллер.
Она провела его на другую террасу. Они сели в кресла между двумя
прозрачными кадками, из которых поднимались узколистые растения без корней.
-- Я дедушку не знала. Пятнадцать лет назад он исчез, и с тех пор даже
моя мать ничего о нем не слышала. Я тогда была совсем маленькой. Но это уже
десятки раз заносилось в протоколы.
-- Я не из полиции, -- сказал Джеймс.
-- Не из полиции? -- Она недоверчиво выпрямилась в кресле. -- Тогда что
вам от меня надо?
-- Не мог ваш дедушка исчезнуть бесследно! Он был знаменитым человеком,
ученым с мировым именем. До запрета был ректором Института исследований
мезонов имени Юкавы. О его отлучении писали все газеты.
-- Почему вы не оставите нас в покое? -- прошептала Ева. -- Неужели это
никогда не кончится? Конечно, дед был виноват. Он изобрел батарею с нулевым
значением, мезонный усилитель, гравитационную линзу. Он обнаружил явление
конвекции в сиалической оболочке Земли и предлагал построить специальные
шахты, чтобы получать оттуда энергию. Все это могло иметь ужасные
последствия. Но его расчеты были уничтожены. И ничего из них не вышло:
почему же нашу семью до сих пор преследуют?
Джеймсу было жаль женщину, которая казалась сейчас такой беззащитной.
При других обстоятельствах он с удовольствием познакомился бы с ней поближе.
Но теперь он прежде всего должен думать о собственном спасении.
-- Успокойтесь, никто вам зла не желает! И я не полицейский!
-- Это просто новая уловка, только и всего.
Джеймс ненадолго задумался.
-- Я вам докажу.
Он достал из кармана зажигалку -- старомодную игрушку с защелкой.
Открыл крышечку там, где вставлялись газовые капсулы, и показал ей пломбу.
Еще несколько движений -- и на столе лежали трубочки, металлические детальки
и маленькое зубчатое колесико.
В первый момент Ева с отвращением отвернулась, а потом испуганно
вздрогнула, потому что поняла: перед ней человек извращенный, способный на
все.
-- Умоляю, не делайте этого!
Джеймса глубина ее чувства удивила. Он убедился, что внучка профессора
Руссмоллера действительно не имеет ничего общего с людьми науки и техники.
-- Не тревожьтесь, я вам зла не причиню, -- и когда она начала плакать,
добавил: -- Я ухожу.
Сам открыл дверь, спустился на полэтажа к лифту и хотел было уже
сказать в переговорное устройство, чтобы кабину спустили на первый этаж,
когда на его плечо легла чья-то рука. Он быстро оглянулся и увидел перед
собой круглолицего молодого человека с прической-ежиком; сильно развитые
скулы придавали его лицу слегка застывшее выражение.
-- Не вниз! Поднимемся-ка наверх! Секундочку, -- он нажал на одну из
кнопок, и лифт начал подниматься.
Но уже через пять этажей незнакомец остановил лифт и потянул Джеймса за
собой в коридор. Не выпуская его руки, вышел на одну из террас, где, судя по
всему, никто не жил. В углу стоял двухместный гляйтер. Молодой человек велел
Джеймсу сесть и пристегнуться ремнями. Потом подбежал к перилам террасы,
огляделся по сторонам и приглушенно крикнул Джеймсу:
-- Порядок!
Он сел за руль, гляйтер плавно взмыл ввысь. Сначала они двигались
довольно медленно, затем полет убыстрился, но максимальной скорости они не
превышали.
Незнакомец внимательно огляделся по сторонам и толкнул Джеймса локтем:
-- А вот и они -- гляди, как наяривают!
-- Кто "они"? -- спросил Джеймс.
-- Ну, полиция! А то кто же? Наивный же ты человек! Внизу, на обочине
скоростной автострады, Джеймс увидел голубой "гляйтер-комби". Из него
выскочили несколько человек.
-- А вот и их воздушная эскадра! -- Незнакомец рассмеялся. -- Ладно,
сматываемся!
Сопла двигателей взревели, и гляйтер понесся дальше на предельной
скорости, разрешенной в городе.
-- Что все это значит? -- прокричал Джеймс на ухо незнакомцу.
-- Здесь мы сможем поговорить! -- прокричал тот в ответ. -- Здесь нас
никто не подслушивает. Значит, так! Я Хорри Блейнер из группы "эгг-хедов"*,
-- и, заметив недоумение на лице Джеймса, добавил: -- Приятель, да ты сам
один из нас! Я ведь наблюдал за тобой в бинокль. Видел, как ты разобрал
зажигалку!
*"Эгг-хед" (англ.) -- буквально: "яйцеголовые", ироническое прозвище
людей интеллектуального труда. -- Здесь и далее прим. перев.
Джеймс вздрогнул. Какое бы значение ни придавать его словам, он в руках
у этого человека.
Хорри рассмеялся:
-- Да ты не бойся! Мы тоже считаем их законы идиотскими. Запрещено
срывать пломбы. Запрещено разбивать машины. Обыватели, мещане! Ничего, мы им
еще покажем!
Хорри направил гляйтер на юг, к спортивному центру. Это был огромный
комплекс, состоявший из гимнастических залов, искусственных ледяных дорожек,
игровых площадок, плавательных бассейнов и боксерских рингов. Повсюду самая
современная аппаратура для фиксации времени, длины, высоты, взятого веса,