Страница:
в ярко освещенном, теплом и красивом зале. Передо мной в комфортабельных
креслах сидит внимательная публика. Я читаю лекцию о психологии
концентрационного лагеря! Все, что давило на меня в этот момент, стало
чем-то объективным, рассматриваемое и описываемое с научной точки зрения,
отрешенной от переживаний. Этим способом я как-то сумел подняться над
ситуацией, над сиюминутными страданиями, и я наблюдал их так, как будто они
были уже в прошлом. И я, и мои тревоги и заботы стали предметом интересного
психологического научного исследования, проводимого мной самим. Что сказал
Спиноза в своей "Этике"? "Affectus, qui passio est, desinit esse passio
simulatque eius claram et distinctam formamus ideam." Эмоция, которая
является страданием, перестает быть страданием, как только мы создаем ее
ясную и точную картину.
Заключенный, который потерял веру в будущее - свое будущее - обречен. С
потерей веры он теряет также и духовную стойкость; он позволяет себе
опуститься и стать объектом душевного и физического разложения. Как правило,
это происходит совершенно внезапно, в форме кризиса, симптомы которого очень
хорошо знакомы опытному узнику лагеря. Мы все страшились этого момента - не
у себя, что было бы бессмысленно, но у наших друзей. Обычно это начиналось
так: однажды утром заключенный отказывался одеться, умыться и выйти на
площадь для построения. Ни просьбы, ни удары, ни угрозы не производили
никакого эффекта. Он просто лежал, почти не шевелясь. Если этот кризис
сопровождался болезнью, он отказывался перейти в больничный барак или
сделать хоть что-нибудь, чтобы себе помочь. Он просто сдавался. Он оставался
лежать в собственных нечистотах, и его ничего больше не волновало.
Однажды я наблюдал трагическое проявление связи между потерей веры в
будущее и этим опасным отказом от всяких усилий жить. Ф., мой старший
надзиратель, очень известный композитор и либреттист, однажды тайно
признался мне: "Я хочу рассказать вам кое-что, доктор. У меня был странный
сон. Голос сказал мне, что я могу спросить о чем-нибудь; что я должен только
сказать, что я хотел бы узнать, и на все вопросы я получу ответ. Что,
по-вашему, я спросил? Я хочу знать, когда для меня кончится война. Вы
понимаете, доктор, просто для меня! Я хотел узнать, когда мы, наш лагерь,
будет освобожден и наши мучения кончатся."
"И когда у вас был этот сон?" - спросил я.
"В феврале 1945-го" - ответил он. Было начало марта.
"И что ответил голос в вашем сне?"
Он украдкой шепнул: "30-го марта."
Когда Ф. рассказал мне свой сон, он был все еще полон надежды и уверен,
что голос во сне сказал ему правду. Но когда обещанный день стал
приближаться, то по вестям с фронта, которые доходили до нашего лагеря,
стало ясно, что навряд ли наш лагерь будет освобожден к обещанному сроку.
29-го марта Ф. внезапно заболел, сильно поднялась температура. 30-го марта,
когда, по предсказанию, война и страдания для него должны были кончиться, у
него начался бред, и он потерял сознание. 31-го марта он скончался. Внешне
все выглядело, будто он умер от тифа.
Тот, кто знает, насколько тесна связь душевного состояния человека с
состоянием его телесного иммунитета, поймет, что внезапная потеря надежды и
мужества может иметь смертельное воздействие. Настоящая причина гибели моего
друга - то, что ожидаемое освобождение не наступило, и он был глубоко
разочарован. Сопротивляемость его тела дремавшей в нем тифозной инфекции
резко понизилась. Вера в будущее и воля к жизни были парализованы, и тело
стало жертвой болезни - и таким образом голос в его сне в конце концов
оказался прав, его мучения кончились.
Это наблюдение и выводы из него согласуются еще с одним фактом, к
которому привлек мое внимание наш главврач. Смертность в лагере в течение
недели между Рождеством 1944 г. и Новым Годом 1945 г. сильно подскочила по
сравнению с обычной. По его мнению, объяснение этого резкого скачка не в
ухудшении питания или условий работы, и не в изменении погоды или во вспышке
эпидемии. Он произошел просто потому, что большинство заключенных жило
наивной надеждой вернуться домой к Рождеству. Когда приблизилось Рождество и
не появилось никаких ободряющих известий, мужество их покинуло, и их
охватило разочарование.Это оказало опасное влияние на их сопротивляемость, и
многие из них умерли.
Как мы уже говорили, чтобы восстановить внутренние силы человека в
лагере, необходимо было, во-первых, преуспеть в указании ему какой-то цели в
будущем. Слова Ницше: "Тот, кто имеет зачем жить, может вынести почти любое
как", могут быть путеводной нитью для всех психотерапевтических и
психогигиенических усилий в отношении заключенных. Когда бы ни возникала для
этого возможность, надо давать им зачем - цель - для их жизни, чтобы они
могли вынести ужасное как их существования. Горе тому, кто больше не видел
ни смысла своей жизни, ни цели, ни стремлений, и поэтому ему незачем было
переносить ее тяжесть. Он скоро погибал. Типичный ответ, которым такой
человек отклонял все ободряющие доводы, был: "Мне уже нечего ждать от
жизни." Что можно на это ответить?
Что было действительно необходимо - это коренное изменение нашего
отношения к жизни. Мы должны были научиться, и более того, учить отчаявшихся
людей, что на самом деле имеет значение не то, что мы ждем от жизни, а то,
что жизнь ожидает от нас. Нам нужно было перестать спрашивать о смысле
жизни, а вместо этого понять, что жизнь задает вопросы нам, ставит задачи -
ежедневно и ежечасно. Наш ответ должен состоять не в разговорах и
размышлениях, а в правильных поступках и правильном поведении. В конечном
счете жить означает брать на себя ответственность за выбор правильного
ответа на проблемы жизни, и выполнять задачи, которые она постоянно дает
каждому человеку.
Эти задачи, и следовательно, смысл жизни, - разные для разных людей,
они меняются от одного момента к другому. Поэтому невозможно определить
смысл жизни вообще. На вопросы о смысле жизни никогда нельзя отвечать
огульными утвержениями. "Жизнь" не является чем-то абстрактным и
неопределенным, это нечто очень реальное и конкретное, и, точно так же, ее
задачи реальны и конкретны. Они составляют судьбу человека, которая различна
и уникальна у каждого. Ни человека, ни его судьбу нельзя сравнивать с любым
другим человеком и любой другой судьбой. Ни одна ситуация не повторяется, и
каждая ситуация требует своего ответа. Иногда ситуация, в которой
оказывается человек, требует от него изменить свою судьбу действием,
поступком. В других случаях для него более благоприятно воспользоваться
возможностью выждать - и это может быть лучшей реакцией. Иногда требуется
просто принять судьбу как она есть и нести свой крест. Каждая ситуация
уникальна, и всегда есть только один верный ответ на нее.
Когда человек понимает, что его удел - страдать, он должен принять это
страдание как свою задачу, свою единственную и уникальную задачу. Он должен
понять, что даже в страдании он уникален и один во всей вселенной. Никто не
может освободить его, или облегчить его страдание, или взять его на себя.
Единственная его возможность - решить, как он будет нести свое бремя.
Для нас, заключенных, эти мысли не были теорией, оторванной от
реальности.
Они были единственными мыслями, которые могли нам помочь. Они
удерживали нас от отчаяния, когда казалось, что нет никаких шансов выйти
живыми. Давным-давно мы прошли стадию вопросов, в чем смысл жизни, наивные
сомнения, когда понимаешь его как достижение каких-то целей путем активного
созидания чего-нибудь значительного. Для нас смысл жизни охватывал более
широкий круг жизни и смерти, страдания и умирания.
Когда нам открылся смысл страдания, мы перестали мысленно преуменьшать
мучения лагерной жизни, пытаясь их игнорировать, или питать ложные иллюзии и
поддерживать искусственный оптимизм. Страдание стало для нас вызовом, от
которого мы не хотели отворачиваться. Мы стали понимать скрытые в нем
возможности для подвига, возможности, которые заставили поэта Рильке
воскликнуть: "Wie viel ist aufzuleiden!" (Как много существует страданий,
чтобы справиться с ними!) Рильке говорит о том, чтобы "справиться со
страданиями", как другие сказали бы "справиться с работой". У нас не было
недостатка в страданиях, так что надо было просто повернуться к ним лицом,
стараясь свести моменты слабости и скрытых слез к минимуму. Но слез не
следовало стыдиться - они свидетельствовали, что человек обладает самым
высоким мужеством - мужеством страдать. Не все это понимали. Только
некоторые признавались со стыдом, что плакали, как мой товарищ, который на
вопрос, как он избавился от своих отеков, признался: "Они изошли слезами из
моего организма".
Хрупкие ростки психогигиены, насколько они были возможны в лагере, были
и индивидуальными, и коллективными. Индивидуальные психотератевтические
усилия часто были родом "жизнеспасительной процедуры". Они обычно были
связаны с предотвращением самоубийства. В лагере строго запрещались любые
попытки спасти человека, который предпринял самоубийство. Например, нельзя
было перерезать веревку, на которой он пытается повеситься. Поэтому важно
было предотвратить такие происшествия.
Я помню два случая едва не состоявшихся самоубийств, которые
поразительно похожи друг на друга. Оба человека говорили о том, что
собираются покончить с собой. У обоих был один и тот же довод - им нечего
больше ожидать от жизни. В обоих случаях надо было их убедить, что это жизнь
еще ждет от них чего-то: кто-то в будущем на них надеется. И действительно -
для одного из них это был ребенок, которого он обожал, и который дожидался
отца в чужой стране. Другого дожидался не человек, а предмет творчества. Он
был ученым, автором серии книг, которую надо было еще закончить. Этого не
мог сделать никто другой, так же как никто другой не мог бы стать настоящим
отцом обожаемого ребенка.
Эта уникальность и единственность, которая выделяет каждую личность и
придает смысл ее существованию, имеет отношение к творчеству настолько же,
насколько и к человеческой любви. Когда выясняется, что невозможно заменить
одного человека другим, в полной мере проявляется ответственность человека
за свое существование и его продолжение. Человек, осознавший свою
ответственность перед другим человеческим существом, которое страстно его
ждет, или перед незаконченной работой, уже не сможет бросаться своей жизнью.
Он знает, "зачем" ему жить, и будет способен вынести почти любое "как".
Естественно, возможности для коллективной психотерапии в лагере были
ограничены. Прямой пример бывал эффективнее любых слов. Старший надзиратель
блока, который не был на стороне властей, имел массу возможностей, просто
своим справедливым и ободряющим обращением с заключенными, оказывать далеко
идущее моральное влияние на тех, кто был ему подвластен. Непосредственное
влияние поведения всегда более эффективно, чем влияние слов. Но в некоторых
случаях слова тоже были эффективны, особенно когда душевная восприимчивость
бывала обострена какими-то внешними обстоятельствами. Я помню, как нам
представился такой случай для психотерапевтической работы с обитателями
всего барака.
Это был скверный день. На построении нам было объявлено, что с этого
момента целый ряд поступков будут рассматриваться как саботаж, и,
следовательно, будут немедленно караться смертью через повешение. Среди них
были такие преступления, как отрезание узких полосок от наших старых одеял
(мы использовали их как повязку для фиксации голеностопа) и совсем
незначительные "кражи". За несколько дней до этого полумертвый от голода
заключенный взломал склад и украл несколько килограмм картошки. Кража была
обнаружена, и несколько заключенных опознали "грабителя". Когда тюремные
власти узнали об этом, они приказали выдать им виновного - или весь лагерь
будет весь день голодать. Естественно, 2500 человек предпочли поститься.
Вечером этого голодного дня мы лежали в наших бараках-землянках в очень
плохом настроении. Разговаривать не хотелось, к тому же каждое слово
раздражало. И тут еще, как назло, погас свет. Настроение упало до предела.
Но наш старший надзиратель был мудрым человеком. Он сымпровизировал
небольшую речь обо всем, о чем мы думали в этот момент.Он говорил о многих
из нас, погибших за последние несколько дней либо от болезней, либо
покончивших с собой. Но он также упомянул, что, по-видимому, настоящей
причиной их смерти была потеря надежды. И он заявил, что должен быть
какой-то способ предотвратить хотя бы для остальных опасность дойти до
такого крайнего состояния. И он указал на меня, чтобы я дал такой совет.
Видит бог, я был не в состоянии читать лекцию по психологии или
произносить проповедь, чтобы предоставить моим сотоварищам какую-то душевную
помощь. Я замерз и был голоден, раздражен и устал, но сделал над собой
усилие и использовал эту уникальную возможность: сейчас более, чем всегда,
надо было подбодрить людей.
И вот я начал с самых тривиальных утешений. Я сказал, что даже в
теперешней Европе, в шестую зиму Второй мировой войны, наше положение было
не самым ужасным из всех, что можно придумать.Я сказал, что каждый из нас
должен спросить себя, какие невосполнимые потери он перенес до сих пор. Я
предположил, что для большинства из нас таких потерь было немного.Тот, кто
еще жив, имеет основания для надежды. Здоровье, семья, счастье, профессия,
состояние, положение в обществе - все это вещи, которые можно восстановить
или снова достигнуть. В конце концов, наши кости все еще целы. Опыт, через
который мы прошли, может в будущем оказаться очень ценным для нас. И я
процитировал Ницше: "Was mich nicht umbringt, macht mich starker." (То, что
не убило меня, делает меня сильнее.)
Потом я заговорил о будущем. Я сказал, что если судить хладнокровно,
дожить до такого будущего почти нет надежды. Каждый может сам прикинуть,
насколько малы его шансы на выживание. Свои собственные шансы я оцениваю как
один к двадцати - и это при том, что в лагере пока нет эпидемии тифа. Однако
я не собираюсь отказываться от надежды и сдаваться. Потому что ни один
человек не знает, что принесет ему следующий день, и даже - следующий час.
Даже если нельзя ожидать никаких сенсационных военных событий в ближайшие
несколько дней, кто знает лучше, чем мы, с нашим лагерным опытом, как иногда
подворачиваются счастливые возможности, совершенно внезапно, по крайней мере
для отдельного человека. Например, вас могут неожиданно включить в особую
группу с исключительно хорошими условиями работы - "везение" заключенного
могло быть именно такого рода.
Но я говорил не только о будущем и о завесе, что его скрывает. Я
упомянул и прошлое, все его радости, свет которых сияет даже во мраке
настоящего. Я снова процитировал поэта, чтобы я сам не выглядел
проповедником: "Was Du erlebst, kann eine Macht der Welt Dir rauben". (То,
что ты пережил, никакая сила не Земле не может у тебя отнять.) Не только
пережитое нами, но и все, что мы сделали, все наши значительные мысли и все,
что мы перестрадали - все это не потеряно, хотя и находится в прошлом: все
это обрело существование благодаря нам. То, что состоялось в прошлом - тоже
род существования, и может быть - самый надежный род.
Потом я заговорил о многих возможностях придать жизни смысл. Я сказал
моим сотоварищам (которые молча лежали в темноте, хотя время от времени
слышался вздох), что человеческая жизнь в любых условиях никогда не
становится лишенной смысла, и что этот беспредельный смысл жизни включает
страдания и умирание, лишения и смерть. Я просил несчастных людей, которые
внимательно слушали меня в темноте барака, взглянуть прямо в лицо всей
серьезности нашего положения. Нельзя терять надежду; необходимо сохранять
мужество и верить, что безнадежность нашей борьбы не умаляет ее достоинства
и смысла. Я сказал, что в трудные минуты кто-нибудь смотрит на нас - друг,
жена, близкий человек - живой или мертвый, или Бог - и ожидает, что мы не
разочаруем его. Он надеется увидеть, что мы страдаем гордо - а не униженно -
и что мы знаем, как достойно умереть.
И в конце я говорил о нашей жертвенности, которая при любом исходе
имеет смысл. В нормальном мире, мире материального успеха, эта жертвенность,
вполне естественно, могла показаться бесцельной. Но на самом деле наша
жертвенность имеет смысл. Те из нас, кто обладает какой-нибудь религиозной
верой, сказал я открыто, поймут это без затруднений. Я рассказал о моем
товарище, который, попав в лагерь, постарался заключить договор с Небесами:
пусть его страдания и смерть спасут существо, которое он любил, от
мучительного конца. Для этого человека страдания и смерть были полны смысла:
это была его жертва, полная самого глубокого значения. Он не хотел умереть
напрасно. Ни один из нас этого не хочет.
Целью моих слов было найти полный смысл нашей жизни, здесь и теперь, в
этом бараке и в нашей практически безнадежной ситуации. Я видел, что мои
усилия не были напрасны. Когда лампочка снова загорелась, я увидел
изможденные фигуры друзей, бредущих ко мне со слезами на глазах, чтобы
поблагодарить меня. Но я вынужден признаться, что мне очень редко хватало
внутренних сил для такого контакта с товарищами по несчастью, и я упустил
много других подобных случаев.
Мы подошли к третьей стадии душевных реакций заключенных: их психологии
после освобождения. Но до этого рассмотрим вопрос, который часто задают
психологу, особенно лично знакомому с такими вещами: что он может сказать о
психологическом портрете лагерных охранников? Возможно ли, чтобы люди из
плоти и крови могли так обращаться с другими людьми, как об этом
рассказывают заключенные? Услышыв их рассказы и поверив им, нельзя было не
задать вопрос, как такие вещи могли произойти, с психологической точки
зрения. Чтобы ответить на этот вопрос, не вдаваясь в подробности, надо
указать на несколько вещей: во-первых, среди охранников были садисты -
садисты в чисто клиническом смысле. Во-вторых, именно таких отбирали, когда
требовалось набрать особо жестокую команду охранников.
Мы очень радовались, когда во время работы нам разрешали несколько
минут погреться (после двух часов работы на жестоком морозе) у маленькой
печки, которую мы топили хворостом и щепками. Но всегда находились
бригадиры, для которых особым удовольствием было отнять у нас это утешение.
Какое наслаждение выражали их лица, когда они не просто запрещали нам стоять
около печки, но переворачивали ее и втаптывали ее чудное пламя в снег! Если
эсэсовцам случалось невзлюбить кого-то, среди них всегда находился один,
известный своим искусством и страстью к изощренным пыткам, к которому и
посылали несчастного заключенного.
В-третьих, чувства большинства охранников притупились за много лет, в
продолжение которых, в постоянно растущих дозах, они наблюдали жестокие
нравы лагеря. Эти морально и душевно закаменевшие люди по крайней мере
отказывались принимать участие в садистских расправах. Но они не мешали
другим их осуществлять.
В-четвертых, следует сказать, что даже среди охранников были люди,
которые нас жалели. Упомяну только коменданта лагеря, где я встретил
освобождение.
Один лишь лагерный врач (сам заключенный) знал, что этот человек тратил
немалые деньги из собственного кармана, чтобы покупать лекарства для
заключенных в ближайшем городке; нам об этом стало известно только после
освобождения.
Тут я не могу не упомянуть необычный инцидент, связанный с отношением
некоторых заключенных-евреев к этому коменданту. После того, как американцы
освободили наш лагерь, трое молодых венгерских евреев спрятали его в лесу.
Потом они отправились к начальнику американцев, который очень хотел поймать
бывшего коменданта, и поставили ему условие: они укажут, где он прячется,
если американцы обязуются, что с ним ничего не сделают. После некоторых
колебаний, это обещание было дано. Американский офицер не только сдержал
слово, но и в каком-то смысле вернул коменданта на прежнюю должность: он
занялся сбором одежды для уцелевших узников в соседних деревушках. Ведь мы
до сих пор донашивали одежду тех товарищей по заключению, которых в
Освенциме сразу отправили в газовые камеры.
А вот старший лагерный надзиратель, сам заключенный, был безжалостнее,
чем любой эсэсовец. Он избивал заключенных по малейшему поводу, в то время
как комендант лагеря, насколько я знаю, никогда не поднял на нас руки.
Очевидно, что простое знание, что один человек был лагерным охранником,
а другой - заключенным, не говорит почти ничего. Человеческую доброту можно
было найти в любой группе, даже в такой, которую в целом легко осудить. В
этом отношении границы между группами перекрывались, и мы не должны все
упрощать, говоря, что вот эти были дьяволами, а те - ангелами. Разумеется,
быть добрым к заключенным, несмотря на общую атмосферу лагеря, было большим
подвигом для охранника или бригадира; а с другой стороны, низость
заключенного, который дурно обращался с товарищами по несчастью, заслуживает
исключительного презрения. Совершенно понятно, что последние вызывали особую
ненависть заключенных, в то время как их глубоко трогала малейшая
доброжелательность со стороны кого-нибудь из охранников. Я помню, как
бригадир потихоньку сунул мне ломоть хлеба, оставшийся у него, как я знал,
от собственного завтрака. Я был растроган до слез вовсе не только этим
кусочком хлеба. Меня тронуло человеческое отношение бригадира -
его доброе слово и взгляд сочувствия.
Из этого опыта следует, что в мире существуют две человеческие расы, и
только эти две - "раса" достойных людей и "раса" недостойных. Они
присутствуют повсюду: они находятся во всех группах общества. В этом смысле
нет групп, состоящих только из одной расы - так, можно было найти достойного
парня и среди лагерных охранников.
Жизнь в концлагере распахивает настежь душу человека, демонстрируя ее
до самого дна. Разве удивительно,что в ее глубине мы опять находим чисто
человеческие качества, которые по своей природе являются смесью добра и зла?
Пропасть, отделяющая добро от зла и проходящая через любое человеческое
существо, доходит до самой глубины души и становится видимой даже на дне той
бездны, которая раскрывается в концлагере.
И вот - последняя глава психологии концлагеря - психология
заключенного, который уже освобожден. Для описания опыта освобождения,
который, естественно, у каждого личный, вернемся к повествованию о том утре,
которого мы так страстно ждали и так мало надеялись дождаться - когда после
многих дней страшного напряжения над воротами лагеря был поднят белый флаг.
Состояние внутренней тревоги сменилось полной расслабленностью. Но мы вовсе
не обезумели от радости, как было бы легко полагать. Что же происходило на
самом деле?
Мы, заключенные, устало прибрели к воротам лагеря. Мы робко оглянулись
и вопросительно посмотрели друг на друга. Потом рискнули сделать несколько
шагов за пределы лагеря. На этот раз нам не выкрикивали никаких команд, и не
было нужды уворачиваться от удара или толчка. О нет! На этот раз охранники
предлагали нам сигареты! Сначала мы вообще их едва узнали - они переоделись
в штатское. Мы медленно пошли по дороге, ведущей из лагеря. Скоро наши ноги
заболели и стали подгибаться. Но мы брели, хромая, дальше: мы хотели в
первый раз увидеть окрестности лагеря глазами свободного человека.
"Свобода!" твердили мы про себя, и все же не могли поверить. Мы так часто
произносили это слово все годы, пока мечтали о ней, что его смысл стерся.
Его реальность не могла пробиться в наше сознание; мы не могли представить
себе, что это наша свобода. (Это было 27 апреля 1945 г. - Р.М.)
Мы пришли на луга, полные цветов. Мы их видели и понимали, что это
цветы, но они не вызвали у нас никаких чувств. Первая искра радости
вспыхнула, когда мы увидели петуха с пышным многоцветным хвостом. Но это
была лишь искра: мы еще не принадлежали к этому миру.
Вечером, когда мы все снова сошлись в нашем бараке, каждый тихо
спрашивал друга: "Скажи мне, ты радовался сегодня?" И друг смущенно отвечал,
не зная, что все чувствовали одно и то же: "По правде говоря, нет!" Мы
буквально потеряли способность радоваться, и нам пришлось медленно учиться
этому заново.
На языке психологии то, что происходило с освободившимися заключенными,
можно назвать "деперсонализацией". Все выглядело нереальным,
неправдоподобным, как во сне. Мы не могли поверить, что это наяву. Как часто
за прошедшие годы мы бывали обмануты снами! Нам снилось, что наступил день
освобождения, мы возвращаемся домой, здороваемся с друзьями, обнимаем жен,
садимся за стол и начинаем рассказывать обо всем, через что мы прошли - и о
том, как часто нам снился этот день. И тут в уши нам вонзался свисток,
сигнал побудки, и наши сны о свободе кончались. И вот сон стал явью. Но
могли ли мы действительно в это поверить?
Тело не так склонно к торможению, как мозг. Оно с первого дня стало
пользоваться свободой как следует. Оно начало жадно есть, часы и дни
напролет, захватив иногда полночи. Поразительно, как много можно съесть! И
когда один из нас был приглашен в гости радушным соседом-фермером, он ел и
креслах сидит внимательная публика. Я читаю лекцию о психологии
концентрационного лагеря! Все, что давило на меня в этот момент, стало
чем-то объективным, рассматриваемое и описываемое с научной точки зрения,
отрешенной от переживаний. Этим способом я как-то сумел подняться над
ситуацией, над сиюминутными страданиями, и я наблюдал их так, как будто они
были уже в прошлом. И я, и мои тревоги и заботы стали предметом интересного
психологического научного исследования, проводимого мной самим. Что сказал
Спиноза в своей "Этике"? "Affectus, qui passio est, desinit esse passio
simulatque eius claram et distinctam formamus ideam." Эмоция, которая
является страданием, перестает быть страданием, как только мы создаем ее
ясную и точную картину.
Заключенный, который потерял веру в будущее - свое будущее - обречен. С
потерей веры он теряет также и духовную стойкость; он позволяет себе
опуститься и стать объектом душевного и физического разложения. Как правило,
это происходит совершенно внезапно, в форме кризиса, симптомы которого очень
хорошо знакомы опытному узнику лагеря. Мы все страшились этого момента - не
у себя, что было бы бессмысленно, но у наших друзей. Обычно это начиналось
так: однажды утром заключенный отказывался одеться, умыться и выйти на
площадь для построения. Ни просьбы, ни удары, ни угрозы не производили
никакого эффекта. Он просто лежал, почти не шевелясь. Если этот кризис
сопровождался болезнью, он отказывался перейти в больничный барак или
сделать хоть что-нибудь, чтобы себе помочь. Он просто сдавался. Он оставался
лежать в собственных нечистотах, и его ничего больше не волновало.
Однажды я наблюдал трагическое проявление связи между потерей веры в
будущее и этим опасным отказом от всяких усилий жить. Ф., мой старший
надзиратель, очень известный композитор и либреттист, однажды тайно
признался мне: "Я хочу рассказать вам кое-что, доктор. У меня был странный
сон. Голос сказал мне, что я могу спросить о чем-нибудь; что я должен только
сказать, что я хотел бы узнать, и на все вопросы я получу ответ. Что,
по-вашему, я спросил? Я хочу знать, когда для меня кончится война. Вы
понимаете, доктор, просто для меня! Я хотел узнать, когда мы, наш лагерь,
будет освобожден и наши мучения кончатся."
"И когда у вас был этот сон?" - спросил я.
"В феврале 1945-го" - ответил он. Было начало марта.
"И что ответил голос в вашем сне?"
Он украдкой шепнул: "30-го марта."
Когда Ф. рассказал мне свой сон, он был все еще полон надежды и уверен,
что голос во сне сказал ему правду. Но когда обещанный день стал
приближаться, то по вестям с фронта, которые доходили до нашего лагеря,
стало ясно, что навряд ли наш лагерь будет освобожден к обещанному сроку.
29-го марта Ф. внезапно заболел, сильно поднялась температура. 30-го марта,
когда, по предсказанию, война и страдания для него должны были кончиться, у
него начался бред, и он потерял сознание. 31-го марта он скончался. Внешне
все выглядело, будто он умер от тифа.
Тот, кто знает, насколько тесна связь душевного состояния человека с
состоянием его телесного иммунитета, поймет, что внезапная потеря надежды и
мужества может иметь смертельное воздействие. Настоящая причина гибели моего
друга - то, что ожидаемое освобождение не наступило, и он был глубоко
разочарован. Сопротивляемость его тела дремавшей в нем тифозной инфекции
резко понизилась. Вера в будущее и воля к жизни были парализованы, и тело
стало жертвой болезни - и таким образом голос в его сне в конце концов
оказался прав, его мучения кончились.
Это наблюдение и выводы из него согласуются еще с одним фактом, к
которому привлек мое внимание наш главврач. Смертность в лагере в течение
недели между Рождеством 1944 г. и Новым Годом 1945 г. сильно подскочила по
сравнению с обычной. По его мнению, объяснение этого резкого скачка не в
ухудшении питания или условий работы, и не в изменении погоды или во вспышке
эпидемии. Он произошел просто потому, что большинство заключенных жило
наивной надеждой вернуться домой к Рождеству. Когда приблизилось Рождество и
не появилось никаких ободряющих известий, мужество их покинуло, и их
охватило разочарование.Это оказало опасное влияние на их сопротивляемость, и
многие из них умерли.
Как мы уже говорили, чтобы восстановить внутренние силы человека в
лагере, необходимо было, во-первых, преуспеть в указании ему какой-то цели в
будущем. Слова Ницше: "Тот, кто имеет зачем жить, может вынести почти любое
как", могут быть путеводной нитью для всех психотерапевтических и
психогигиенических усилий в отношении заключенных. Когда бы ни возникала для
этого возможность, надо давать им зачем - цель - для их жизни, чтобы они
могли вынести ужасное как их существования. Горе тому, кто больше не видел
ни смысла своей жизни, ни цели, ни стремлений, и поэтому ему незачем было
переносить ее тяжесть. Он скоро погибал. Типичный ответ, которым такой
человек отклонял все ободряющие доводы, был: "Мне уже нечего ждать от
жизни." Что можно на это ответить?
Что было действительно необходимо - это коренное изменение нашего
отношения к жизни. Мы должны были научиться, и более того, учить отчаявшихся
людей, что на самом деле имеет значение не то, что мы ждем от жизни, а то,
что жизнь ожидает от нас. Нам нужно было перестать спрашивать о смысле
жизни, а вместо этого понять, что жизнь задает вопросы нам, ставит задачи -
ежедневно и ежечасно. Наш ответ должен состоять не в разговорах и
размышлениях, а в правильных поступках и правильном поведении. В конечном
счете жить означает брать на себя ответственность за выбор правильного
ответа на проблемы жизни, и выполнять задачи, которые она постоянно дает
каждому человеку.
Эти задачи, и следовательно, смысл жизни, - разные для разных людей,
они меняются от одного момента к другому. Поэтому невозможно определить
смысл жизни вообще. На вопросы о смысле жизни никогда нельзя отвечать
огульными утвержениями. "Жизнь" не является чем-то абстрактным и
неопределенным, это нечто очень реальное и конкретное, и, точно так же, ее
задачи реальны и конкретны. Они составляют судьбу человека, которая различна
и уникальна у каждого. Ни человека, ни его судьбу нельзя сравнивать с любым
другим человеком и любой другой судьбой. Ни одна ситуация не повторяется, и
каждая ситуация требует своего ответа. Иногда ситуация, в которой
оказывается человек, требует от него изменить свою судьбу действием,
поступком. В других случаях для него более благоприятно воспользоваться
возможностью выждать - и это может быть лучшей реакцией. Иногда требуется
просто принять судьбу как она есть и нести свой крест. Каждая ситуация
уникальна, и всегда есть только один верный ответ на нее.
Когда человек понимает, что его удел - страдать, он должен принять это
страдание как свою задачу, свою единственную и уникальную задачу. Он должен
понять, что даже в страдании он уникален и один во всей вселенной. Никто не
может освободить его, или облегчить его страдание, или взять его на себя.
Единственная его возможность - решить, как он будет нести свое бремя.
Для нас, заключенных, эти мысли не были теорией, оторванной от
реальности.
Они были единственными мыслями, которые могли нам помочь. Они
удерживали нас от отчаяния, когда казалось, что нет никаких шансов выйти
живыми. Давным-давно мы прошли стадию вопросов, в чем смысл жизни, наивные
сомнения, когда понимаешь его как достижение каких-то целей путем активного
созидания чего-нибудь значительного. Для нас смысл жизни охватывал более
широкий круг жизни и смерти, страдания и умирания.
Когда нам открылся смысл страдания, мы перестали мысленно преуменьшать
мучения лагерной жизни, пытаясь их игнорировать, или питать ложные иллюзии и
поддерживать искусственный оптимизм. Страдание стало для нас вызовом, от
которого мы не хотели отворачиваться. Мы стали понимать скрытые в нем
возможности для подвига, возможности, которые заставили поэта Рильке
воскликнуть: "Wie viel ist aufzuleiden!" (Как много существует страданий,
чтобы справиться с ними!) Рильке говорит о том, чтобы "справиться со
страданиями", как другие сказали бы "справиться с работой". У нас не было
недостатка в страданиях, так что надо было просто повернуться к ним лицом,
стараясь свести моменты слабости и скрытых слез к минимуму. Но слез не
следовало стыдиться - они свидетельствовали, что человек обладает самым
высоким мужеством - мужеством страдать. Не все это понимали. Только
некоторые признавались со стыдом, что плакали, как мой товарищ, который на
вопрос, как он избавился от своих отеков, признался: "Они изошли слезами из
моего организма".
Хрупкие ростки психогигиены, насколько они были возможны в лагере, были
и индивидуальными, и коллективными. Индивидуальные психотератевтические
усилия часто были родом "жизнеспасительной процедуры". Они обычно были
связаны с предотвращением самоубийства. В лагере строго запрещались любые
попытки спасти человека, который предпринял самоубийство. Например, нельзя
было перерезать веревку, на которой он пытается повеситься. Поэтому важно
было предотвратить такие происшествия.
Я помню два случая едва не состоявшихся самоубийств, которые
поразительно похожи друг на друга. Оба человека говорили о том, что
собираются покончить с собой. У обоих был один и тот же довод - им нечего
больше ожидать от жизни. В обоих случаях надо было их убедить, что это жизнь
еще ждет от них чего-то: кто-то в будущем на них надеется. И действительно -
для одного из них это был ребенок, которого он обожал, и который дожидался
отца в чужой стране. Другого дожидался не человек, а предмет творчества. Он
был ученым, автором серии книг, которую надо было еще закончить. Этого не
мог сделать никто другой, так же как никто другой не мог бы стать настоящим
отцом обожаемого ребенка.
Эта уникальность и единственность, которая выделяет каждую личность и
придает смысл ее существованию, имеет отношение к творчеству настолько же,
насколько и к человеческой любви. Когда выясняется, что невозможно заменить
одного человека другим, в полной мере проявляется ответственность человека
за свое существование и его продолжение. Человек, осознавший свою
ответственность перед другим человеческим существом, которое страстно его
ждет, или перед незаконченной работой, уже не сможет бросаться своей жизнью.
Он знает, "зачем" ему жить, и будет способен вынести почти любое "как".
Естественно, возможности для коллективной психотерапии в лагере были
ограничены. Прямой пример бывал эффективнее любых слов. Старший надзиратель
блока, который не был на стороне властей, имел массу возможностей, просто
своим справедливым и ободряющим обращением с заключенными, оказывать далеко
идущее моральное влияние на тех, кто был ему подвластен. Непосредственное
влияние поведения всегда более эффективно, чем влияние слов. Но в некоторых
случаях слова тоже были эффективны, особенно когда душевная восприимчивость
бывала обострена какими-то внешними обстоятельствами. Я помню, как нам
представился такой случай для психотерапевтической работы с обитателями
всего барака.
Это был скверный день. На построении нам было объявлено, что с этого
момента целый ряд поступков будут рассматриваться как саботаж, и,
следовательно, будут немедленно караться смертью через повешение. Среди них
были такие преступления, как отрезание узких полосок от наших старых одеял
(мы использовали их как повязку для фиксации голеностопа) и совсем
незначительные "кражи". За несколько дней до этого полумертвый от голода
заключенный взломал склад и украл несколько килограмм картошки. Кража была
обнаружена, и несколько заключенных опознали "грабителя". Когда тюремные
власти узнали об этом, они приказали выдать им виновного - или весь лагерь
будет весь день голодать. Естественно, 2500 человек предпочли поститься.
Вечером этого голодного дня мы лежали в наших бараках-землянках в очень
плохом настроении. Разговаривать не хотелось, к тому же каждое слово
раздражало. И тут еще, как назло, погас свет. Настроение упало до предела.
Но наш старший надзиратель был мудрым человеком. Он сымпровизировал
небольшую речь обо всем, о чем мы думали в этот момент.Он говорил о многих
из нас, погибших за последние несколько дней либо от болезней, либо
покончивших с собой. Но он также упомянул, что, по-видимому, настоящей
причиной их смерти была потеря надежды. И он заявил, что должен быть
какой-то способ предотвратить хотя бы для остальных опасность дойти до
такого крайнего состояния. И он указал на меня, чтобы я дал такой совет.
Видит бог, я был не в состоянии читать лекцию по психологии или
произносить проповедь, чтобы предоставить моим сотоварищам какую-то душевную
помощь. Я замерз и был голоден, раздражен и устал, но сделал над собой
усилие и использовал эту уникальную возможность: сейчас более, чем всегда,
надо было подбодрить людей.
И вот я начал с самых тривиальных утешений. Я сказал, что даже в
теперешней Европе, в шестую зиму Второй мировой войны, наше положение было
не самым ужасным из всех, что можно придумать.Я сказал, что каждый из нас
должен спросить себя, какие невосполнимые потери он перенес до сих пор. Я
предположил, что для большинства из нас таких потерь было немного.Тот, кто
еще жив, имеет основания для надежды. Здоровье, семья, счастье, профессия,
состояние, положение в обществе - все это вещи, которые можно восстановить
или снова достигнуть. В конце концов, наши кости все еще целы. Опыт, через
который мы прошли, может в будущем оказаться очень ценным для нас. И я
процитировал Ницше: "Was mich nicht umbringt, macht mich starker." (То, что
не убило меня, делает меня сильнее.)
Потом я заговорил о будущем. Я сказал, что если судить хладнокровно,
дожить до такого будущего почти нет надежды. Каждый может сам прикинуть,
насколько малы его шансы на выживание. Свои собственные шансы я оцениваю как
один к двадцати - и это при том, что в лагере пока нет эпидемии тифа. Однако
я не собираюсь отказываться от надежды и сдаваться. Потому что ни один
человек не знает, что принесет ему следующий день, и даже - следующий час.
Даже если нельзя ожидать никаких сенсационных военных событий в ближайшие
несколько дней, кто знает лучше, чем мы, с нашим лагерным опытом, как иногда
подворачиваются счастливые возможности, совершенно внезапно, по крайней мере
для отдельного человека. Например, вас могут неожиданно включить в особую
группу с исключительно хорошими условиями работы - "везение" заключенного
могло быть именно такого рода.
Но я говорил не только о будущем и о завесе, что его скрывает. Я
упомянул и прошлое, все его радости, свет которых сияет даже во мраке
настоящего. Я снова процитировал поэта, чтобы я сам не выглядел
проповедником: "Was Du erlebst, kann eine Macht der Welt Dir rauben". (То,
что ты пережил, никакая сила не Земле не может у тебя отнять.) Не только
пережитое нами, но и все, что мы сделали, все наши значительные мысли и все,
что мы перестрадали - все это не потеряно, хотя и находится в прошлом: все
это обрело существование благодаря нам. То, что состоялось в прошлом - тоже
род существования, и может быть - самый надежный род.
Потом я заговорил о многих возможностях придать жизни смысл. Я сказал
моим сотоварищам (которые молча лежали в темноте, хотя время от времени
слышался вздох), что человеческая жизнь в любых условиях никогда не
становится лишенной смысла, и что этот беспредельный смысл жизни включает
страдания и умирание, лишения и смерть. Я просил несчастных людей, которые
внимательно слушали меня в темноте барака, взглянуть прямо в лицо всей
серьезности нашего положения. Нельзя терять надежду; необходимо сохранять
мужество и верить, что безнадежность нашей борьбы не умаляет ее достоинства
и смысла. Я сказал, что в трудные минуты кто-нибудь смотрит на нас - друг,
жена, близкий человек - живой или мертвый, или Бог - и ожидает, что мы не
разочаруем его. Он надеется увидеть, что мы страдаем гордо - а не униженно -
и что мы знаем, как достойно умереть.
И в конце я говорил о нашей жертвенности, которая при любом исходе
имеет смысл. В нормальном мире, мире материального успеха, эта жертвенность,
вполне естественно, могла показаться бесцельной. Но на самом деле наша
жертвенность имеет смысл. Те из нас, кто обладает какой-нибудь религиозной
верой, сказал я открыто, поймут это без затруднений. Я рассказал о моем
товарище, который, попав в лагерь, постарался заключить договор с Небесами:
пусть его страдания и смерть спасут существо, которое он любил, от
мучительного конца. Для этого человека страдания и смерть были полны смысла:
это была его жертва, полная самого глубокого значения. Он не хотел умереть
напрасно. Ни один из нас этого не хочет.
Целью моих слов было найти полный смысл нашей жизни, здесь и теперь, в
этом бараке и в нашей практически безнадежной ситуации. Я видел, что мои
усилия не были напрасны. Когда лампочка снова загорелась, я увидел
изможденные фигуры друзей, бредущих ко мне со слезами на глазах, чтобы
поблагодарить меня. Но я вынужден признаться, что мне очень редко хватало
внутренних сил для такого контакта с товарищами по несчастью, и я упустил
много других подобных случаев.
Мы подошли к третьей стадии душевных реакций заключенных: их психологии
после освобождения. Но до этого рассмотрим вопрос, который часто задают
психологу, особенно лично знакомому с такими вещами: что он может сказать о
психологическом портрете лагерных охранников? Возможно ли, чтобы люди из
плоти и крови могли так обращаться с другими людьми, как об этом
рассказывают заключенные? Услышыв их рассказы и поверив им, нельзя было не
задать вопрос, как такие вещи могли произойти, с психологической точки
зрения. Чтобы ответить на этот вопрос, не вдаваясь в подробности, надо
указать на несколько вещей: во-первых, среди охранников были садисты -
садисты в чисто клиническом смысле. Во-вторых, именно таких отбирали, когда
требовалось набрать особо жестокую команду охранников.
Мы очень радовались, когда во время работы нам разрешали несколько
минут погреться (после двух часов работы на жестоком морозе) у маленькой
печки, которую мы топили хворостом и щепками. Но всегда находились
бригадиры, для которых особым удовольствием было отнять у нас это утешение.
Какое наслаждение выражали их лица, когда они не просто запрещали нам стоять
около печки, но переворачивали ее и втаптывали ее чудное пламя в снег! Если
эсэсовцам случалось невзлюбить кого-то, среди них всегда находился один,
известный своим искусством и страстью к изощренным пыткам, к которому и
посылали несчастного заключенного.
В-третьих, чувства большинства охранников притупились за много лет, в
продолжение которых, в постоянно растущих дозах, они наблюдали жестокие
нравы лагеря. Эти морально и душевно закаменевшие люди по крайней мере
отказывались принимать участие в садистских расправах. Но они не мешали
другим их осуществлять.
В-четвертых, следует сказать, что даже среди охранников были люди,
которые нас жалели. Упомяну только коменданта лагеря, где я встретил
освобождение.
Один лишь лагерный врач (сам заключенный) знал, что этот человек тратил
немалые деньги из собственного кармана, чтобы покупать лекарства для
заключенных в ближайшем городке; нам об этом стало известно только после
освобождения.
Тут я не могу не упомянуть необычный инцидент, связанный с отношением
некоторых заключенных-евреев к этому коменданту. После того, как американцы
освободили наш лагерь, трое молодых венгерских евреев спрятали его в лесу.
Потом они отправились к начальнику американцев, который очень хотел поймать
бывшего коменданта, и поставили ему условие: они укажут, где он прячется,
если американцы обязуются, что с ним ничего не сделают. После некоторых
колебаний, это обещание было дано. Американский офицер не только сдержал
слово, но и в каком-то смысле вернул коменданта на прежнюю должность: он
занялся сбором одежды для уцелевших узников в соседних деревушках. Ведь мы
до сих пор донашивали одежду тех товарищей по заключению, которых в
Освенциме сразу отправили в газовые камеры.
А вот старший лагерный надзиратель, сам заключенный, был безжалостнее,
чем любой эсэсовец. Он избивал заключенных по малейшему поводу, в то время
как комендант лагеря, насколько я знаю, никогда не поднял на нас руки.
Очевидно, что простое знание, что один человек был лагерным охранником,
а другой - заключенным, не говорит почти ничего. Человеческую доброту можно
было найти в любой группе, даже в такой, которую в целом легко осудить. В
этом отношении границы между группами перекрывались, и мы не должны все
упрощать, говоря, что вот эти были дьяволами, а те - ангелами. Разумеется,
быть добрым к заключенным, несмотря на общую атмосферу лагеря, было большим
подвигом для охранника или бригадира; а с другой стороны, низость
заключенного, который дурно обращался с товарищами по несчастью, заслуживает
исключительного презрения. Совершенно понятно, что последние вызывали особую
ненависть заключенных, в то время как их глубоко трогала малейшая
доброжелательность со стороны кого-нибудь из охранников. Я помню, как
бригадир потихоньку сунул мне ломоть хлеба, оставшийся у него, как я знал,
от собственного завтрака. Я был растроган до слез вовсе не только этим
кусочком хлеба. Меня тронуло человеческое отношение бригадира -
его доброе слово и взгляд сочувствия.
Из этого опыта следует, что в мире существуют две человеческие расы, и
только эти две - "раса" достойных людей и "раса" недостойных. Они
присутствуют повсюду: они находятся во всех группах общества. В этом смысле
нет групп, состоящих только из одной расы - так, можно было найти достойного
парня и среди лагерных охранников.
Жизнь в концлагере распахивает настежь душу человека, демонстрируя ее
до самого дна. Разве удивительно,что в ее глубине мы опять находим чисто
человеческие качества, которые по своей природе являются смесью добра и зла?
Пропасть, отделяющая добро от зла и проходящая через любое человеческое
существо, доходит до самой глубины души и становится видимой даже на дне той
бездны, которая раскрывается в концлагере.
И вот - последняя глава психологии концлагеря - психология
заключенного, который уже освобожден. Для описания опыта освобождения,
который, естественно, у каждого личный, вернемся к повествованию о том утре,
которого мы так страстно ждали и так мало надеялись дождаться - когда после
многих дней страшного напряжения над воротами лагеря был поднят белый флаг.
Состояние внутренней тревоги сменилось полной расслабленностью. Но мы вовсе
не обезумели от радости, как было бы легко полагать. Что же происходило на
самом деле?
Мы, заключенные, устало прибрели к воротам лагеря. Мы робко оглянулись
и вопросительно посмотрели друг на друга. Потом рискнули сделать несколько
шагов за пределы лагеря. На этот раз нам не выкрикивали никаких команд, и не
было нужды уворачиваться от удара или толчка. О нет! На этот раз охранники
предлагали нам сигареты! Сначала мы вообще их едва узнали - они переоделись
в штатское. Мы медленно пошли по дороге, ведущей из лагеря. Скоро наши ноги
заболели и стали подгибаться. Но мы брели, хромая, дальше: мы хотели в
первый раз увидеть окрестности лагеря глазами свободного человека.
"Свобода!" твердили мы про себя, и все же не могли поверить. Мы так часто
произносили это слово все годы, пока мечтали о ней, что его смысл стерся.
Его реальность не могла пробиться в наше сознание; мы не могли представить
себе, что это наша свобода. (Это было 27 апреля 1945 г. - Р.М.)
Мы пришли на луга, полные цветов. Мы их видели и понимали, что это
цветы, но они не вызвали у нас никаких чувств. Первая искра радости
вспыхнула, когда мы увидели петуха с пышным многоцветным хвостом. Но это
была лишь искра: мы еще не принадлежали к этому миру.
Вечером, когда мы все снова сошлись в нашем бараке, каждый тихо
спрашивал друга: "Скажи мне, ты радовался сегодня?" И друг смущенно отвечал,
не зная, что все чувствовали одно и то же: "По правде говоря, нет!" Мы
буквально потеряли способность радоваться, и нам пришлось медленно учиться
этому заново.
На языке психологии то, что происходило с освободившимися заключенными,
можно назвать "деперсонализацией". Все выглядело нереальным,
неправдоподобным, как во сне. Мы не могли поверить, что это наяву. Как часто
за прошедшие годы мы бывали обмануты снами! Нам снилось, что наступил день
освобождения, мы возвращаемся домой, здороваемся с друзьями, обнимаем жен,
садимся за стол и начинаем рассказывать обо всем, через что мы прошли - и о
том, как часто нам снился этот день. И тут в уши нам вонзался свисток,
сигнал побудки, и наши сны о свободе кончались. И вот сон стал явью. Но
могли ли мы действительно в это поверить?
Тело не так склонно к торможению, как мозг. Оно с первого дня стало
пользоваться свободой как следует. Оно начало жадно есть, часы и дни
напролет, захватив иногда полночи. Поразительно, как много можно съесть! И
когда один из нас был приглашен в гости радушным соседом-фермером, он ел и