Страница:
– Вам известно, почему вы здесь, Бэйб? – спросил он однажды.
– Фу, Нед, это же так просто! Я здесь, потому что я сумасшедший. И все мы здесь по той же самой причине. Разве тебе не объяснили этого, когда привезли сюда?
– Нет, серьезно. Вы не сумасшедший, и я знаю, что я тоже, хотя благодарить за это могу только вас. Вы не настолько доверяете мне, чтобы рассказать о себе? Вы мне даже настоящего имени своего ни разу не назвали.
Они прогуливались по лужайке, но теперь Бэйб остановился и подергал себя за бороду.
– Я – отпрыск обедневшей ветви великого и древнего шотландского рода Фрезеров и получил при крещении имя Саймон. Поскольку я был младшим из шести детей, прозвище Бэйб так и пристало ко мне на всю жизнь. На службу меня взяли прямо из университета – из-за моей памяти. – Бэйб говорил, глядя поверх лужайки на далекие голые холмы. – В этой моей черепушке, которой Бог счел уместным проклясть меня, все застревает навеки. А в те дни застревало даже быстрее и крепче. Ум и целеустремленность никакого к этому отношения не имеют. Я помню время, показанное каждым победителем дерби, – так же, как помню постулаты Спинозы или категорические императивы Канта. Шла холодная война, и человек вроде меня был ценным капиталом. Но у меня была совесть, Нед, и потому настал день, когда я отправился повидаться с одним моим другом, писателем. Я сказал ему, что хочу написать вместе с ним книгу. Большую книгу, издать которую придется в Америке, потому что в Британии ей никогда не позволили бы увидеть свет. Книгу, способную положить конец всем грязным трюкам, всем ханжеским уверткам, всей мерзкой лжи, какая когда-либо произносилась на Западе в ходе отвратительной борьбы за превосходство над предполагаемым противником. Я не предатель, Нед, и никогда бы не стал им. Я любил Англию. Слишком любил, чтобы позволить ей пасть, в попытках вернуть утраченное величие, ниже уровня навозного жука. Ну вот, в итоге оказалось, что друг-писатель никакой мне не друг, и в конечном счете я попал сюда. Они используют это заведение, когда находят удобным. Когда какой-нибудь человек представляет для них опасность, понимаешь? У Советов имеются психиатрические тюрьмы и прочее, и, как мы с тобой обнаружили есть они и у нас. Наши психушки удается сохранять в большей тайне, это единственное различие, какое мне удалось отыскать. Нед немного помолчал.
– Да, наверное, что-то подобное я себе и представлял, – сказал он наконец. – Потому и хотел все услышать от вас. Если вы попали сюда по этой причине, значит, и я, наверное, тоже. Только вы знаете, почему вас посадили, а я нет. Какой-то… не знаю… какой-то заговор привел меня сюда, и мне необходимо понять, что он собой представлял.
– Мы теннисные мячики небес, Нед, они собирают нас вместе и лупят, как захотят.
– Вы сами в это не верите. Вы верите в волю. Так вы мне говорили.
– Как всякий, у кого остался хотя бы огрызок совести, я верю в то, что нахожу достойным веры, проснувшись поутру. Иногда я думаю, что нас целиком определяет то, что записано в наших генах, иногда – что это воспитание создает нас либо уничтожает. В лучшие же мои дни я искренне и убежденно полагаю, что мы и только мы одни обращаем себя во все то, чем мы стали.
– Натура, насыщение и Ницше, на самом-то деле.
– Ха! – Бэйб хлопнул Неда по спине и рявкнул так, что его услышала вся заполненная безумцами лужайка: – Ребеночек-то того и гляди народится! – И добавил уже тише, беря Неда под руку: – Послушай, если ты хочешь разобраться в своем положении, не могли бы мы хотя бы отчасти воспользоваться логикой, которой я обучил тебя, едва не истощив при этом мой мозг? Возьми бритву Оккама и отсеки все ненужное, напускающее туман. Оставь только то, что знаешь. Разве я не рассказывал тебе о Зеноне?
– О его парадоксе насчет Ахилла, которому никогда не удастся пересечь финишную черту? Рассказывали.
– Ага, но Зенон способен преподать нам еще один урок. Сейчас я тебе покажу.
Бэйб отвел Неда к высокой ели, косо стоящей на склоне у ограждающего лужайку высокого забора.
– Присядем под дерево. Великие мыслители всегда сидели под деревьями. К тому же это академично. Последнее слово происходит от Академии, рощи, в которой Платон наставлял своих учеников. Даже французский lycee [56] поименован в честь сада Лицеум, в коем читал свои лекции Аристотель. На Будду с Ньютоном просветление, как уверяют, снизошло под деревьями, снизойдет оно и на Неда Маддстоуна. Теперь смотри. Я беру еловую шишку, immobile strobile [57] , кладу ее перед тобой и задаю вопрос: это куча?
– То есгь?
– Это куча?
– Нет, конечно.
Бэйб добавил еще одну шишку.
– А теперь куча у нас уже получилась? Нет, разумеется, перед нами всего лишь две шишки. Кстати, тебе никогда не казалось странным, что на нашем языке еловая шишка, fir cone, – это анаграмма хвойного дерева – conifer? Ты мог бы счесть, что Господь в очередной раз напортачил. А посмотри на расположение чешуек. Три в ряд, затем пять, восемь, тринадцать. Ряд Фибоначчи. Какая уж тут случайность, верно? Господь Бог снова выдал себя с головой. Но это вопрос посторонний. Покамест у нас две шишки. Хорошо, добавляю третью. Теперь это куча?
– Нет.
– Добавляю четвертую.
Нед, прислонясь спиной к теплой коре сосны, следил, как Бэйб шарит вокруг, подбирая шишки и добавляя их по одной.
– Да, – наконец сказал он, скорее из жалости к Бэйбу, чем потому, что и вправду так думал. – Теперь я определенно назвал бы это кучей.
– У нас есть куча! – вскричал, хлопнув в ладоши, Бэйб. – Куча еловых шишек! Их семнадцать, голубушек. Итак, Нед Маддстоун поведал миру, что семнадцать предметов официально именуются кучей?
– Ну…
– Семнадцать еловых шишек образуют кучу, а шестнадцать не образуют?
– Нет, этого я не говорил…
– Вот здесь-то и возникает проблема. Мир полон куч вроде этой, Нед. Это хорошо, а это плохо. Это невезуха, а то ужасная несправедливость. Тут массовое убийство, а там геноцид. Это детоубийство, а то просто аборт. Это законное совокупление, а то, по закону, изнасилование. И все они рознятся на одну еловую шишку, не более, и порой одна-единственная, маленькая такая шишечка определяет для нас различие между раем и адом.
– Я как-то не вижу связи…
– Ты сам, Нед, ты сам сказал, что тебя привел сюда заговор. Это все равно что сказать, будто тебя привела сюда куча. Кто он, этот заговор? Почему он? Сколько людей в нем участвовало? Ради чего? Не говори мне, что то была куча, просто куча, не больше и не меньше. Скажи – семнадцать, четыре, пятьсот. Увидь вещь такой, какая она есть, во всей ее сути, сущности, с ее спецификой, с глубиною ее природы. Иначе ты никогда не поймешь и самой пустяковой подробности случившегося с тобой, не поймешь, даже если проведешь здесь тысячу лет и выучишь тысячу языков.
Стояла середина зимы, и весь остров искрился белизной под вечным саваном зимней пелены. Кресла перенесли из солнечной галереи в салон, находящийся в глубине здания. В одной из его арочных ниш Бэйб с Недом, сидя за пластиковым столом, играли в нарды.
Каменные арки, тянувшиеся вдоль стен салона, были единственным, что осталось от монастыря, в котором затем обосновалась лечебница, – пустые, романского стиля, аркады его давали редкий здесь предметный урок архитектуры. Только солнце и облака днем да звезды ночью, ну, и еще округлые холмы, которые летом было видно из окон, и предлагали Неду другие, схожие с этой, возможности использовать в ходе учебы не одно только воображение.
Нарды, в которые они играли, отличались своеобразием. Поскольку комплекта для этой игры в лечебнице не было, они сделали пять бумажных кубиков – и больше ничего. Доска и тридцать фишек существовали только в их воображении. Смехотворная нелепость игры потешала больничный персонал. Правда, однажды двое пациентов разволновались, попробовали вытащить из-под стола воображаемую доску и растоптать ее, – скорее всего, предположил Нед, потому что она угрожала их представлениям о реальном и невидимом. Гордость этих людей, гордость безумцев, способных видеть то, чего никто больше не видит, распалилась, когда они не сумели обнаружить того, что, судя по всему, не было тайной для других. Вследствие слишком сильного воздействия, которое игра оказывала на остальных пациентов, Бэйбу с Недом и разрешили занять эту нишу, удаленную от центральных столов, за которыми сидели все прочие.
Видеть расставленные перед ними фишки не составляло для Бэйба и Неда никакого труда. Они играли по сотне фунтов за очко, и к этому времени Бэйб задолжал Неду уже сорок два миллиона. Напрягаться, чтобы запоминать позиции, им не приходилось, так что они могли вести далеко не простые разговоры на языке, который находили для этого предпочтительным, даже не оспаривая представлений друг друга относительно того, где какая фишка стоит и сколько их остается под конец игры. Временами, как, например, этим вечером, Нед покручивал в пальцах плоский камушек. Бэйб обучил его фокусам с монетами и картами, и Неду нравилось, беседуя, практиковаться во французском сбросе, манипуляциях и так далее.
В последнюю неделю Нед и сам оказался в роли учителя – рассказывал Бэйбу о крикете, игре тому не известной.
Сейчас Бэйб говорил о сочинениях С. Л. Р. Джеймса, историка и социального мыслителя, которого он очень любил.
– Жаль, что больше мне его почитать не придется, Томас, – вздохнул Бэйб. – Я всегда пропускал его посвященные крикету лирические пассажи. Джеймс связывал эту игру с жизнью в Западной Индии, с колониализмом, Шекспиром, Гегелем – с чем ни попади. Я, в тогдашнем моем молодом пуританском невежестве, считал его рассуждения сентиментальным вздором.
– Знаете, я был хорошим игроком, – сказал Нед. – Думаю даже, что, обернись все иначе, я играл бы за Оксфорд, а то и за команду графства. Господи, какая нелепость говорить о крикете по-итальянски. Может, сменим язык?
– Определенно, – ответил Бэйб по-голландски. – Этот подходит намного лучше, тебе не кажется? В Голландии немного играют в крикет.
– Вроде бы. Отец преклонялся перед князем Ранжитсинжи. Я вам о нем не рассказывал? Золотой век крикета. Говорили, что следить за скольжением его ноги было все равно что любоваться Тадж-Махалом при лунном свете.
– Я как-то видел Тадж-Махал при лунном свете. Разочаровывающее зрелище, наподобие…
– Я знаю, – с ноткой нетерпения в голосе прервал его Нед, – вы рассказывали. Я плохо спал этой ночью, отец снова являлся мне во снах.
– К середине тутошних долгих зим мозг всегда обращается к прошлому, – заметил Бэйб, принимая дубль Неда и пододвигая к нему кубик. – Кости в плечах ноют, ты вертишься. Ничего, весна уже недалеко. Тогда тебе полегчает. – И Бэйб еле слышно насвистел мелодию.
– «Валькирии», – сказал Нед. – Акт первый, сцена третья. «Siehe, der Lenz lacbt in den Saal» Смотри, весна улыбается в окна.
– В самое яблочко. А это? – Бэйб посвистел еще.
– Да ну их совсем, – отмахнулся Нед, переходя на английский. – Я сегодня не в настроении подвергаться экзамену. Я все еще хочу знать, понимаете. Мне нужно знать.
– А осталось что-нибудь, чего ты не знаешь?
– Бэйб, вы уже поняли, полагаю, что я не дурак Мы с вами в частном сумасшедшем доме, или, как предпочитает называть его доктор Малло, «элитной международной клинике». За здорово живешь никто сюда не попадает. Кто-то заплатил за то, чтобы вы оказались здесь, и за то, чтобы здесь оказался я. И продолжает платить.
– Искусство хорошей разведывательной работы, Нед, не имеет ничего общего со шпионажем. В последнем главное – уметь манипулировать государственными служащими и министрами, которые распоряжаются Секретным фондом. Нюх на деньги у человечества острее нюха на все остальное. И если ты способен утаить свой банковский счет и регулярные платежи, если способен перекачивать и направлять потоки правительственных денег, а затем отмывать их, тогда и только тогда ты вправе назвать себя шпионом.
– Хорошо. Стало быть, никакой великой тайны в том «как» нет. Но в моем случае остается еще «почему». И это лишает его всякого смысла. Перед тем как я сюда попал, меня похитили. Однако похитители не тратят годами деньги на тех, кого они похищают. Поэтому через несколько лет я поверил тому, что твердил мне доктор Малло, – что я фантазер, подлинная жизнь которого оказалась закопанной так глубоко, что никаких воспоминаний о ней не сохранилось. Я знаю, это неправда, да, наверное, и всегда знал. Я знаю, что меня запихали сюда намеренно. Но кто и почему? Вот что по-прежнему от меня ускользает. Никто и на миг не подумал, будто я помогаю ИРА, а если бы и подумал, то уж точно не поволок бы меня сюда, в место, куда стараются запихать людей вроде вас.
– Как ты знаешь, Нед, сюда попадают и настоящие сумасшедшие. Мы с тобой единственные здешние обитатели, которые тешатся мыслью, будто они – политзаключенные. Ты продолжаешь отрицать это, но не задумывался ли ты о том, что, возможно, люди, определившие нас сюда, знали, что делают? А ну как я оказался здесь, потому что я действительно сумасшедший? Полный и окончательный сумасшедший.
– Да, – с улыбкой признал Нед, – естественно, задумывался. Надо полагать, вы сумасшедший, если считать сумасшедшим человека, разум которого подвергает сомнению и отвергает каждую норму цивилизованности. Солипсическое накопление богатств собственного «я» и высокомерная изоляция своей воли от могущественной власти человеческих установлений суть психопатологии, которые можно найти в любом учебнике. Психопатологии, являющиеся привилегией художника, революционера и любовника, впрочем, равно как и безумца. На этих основаниях вы можете признать себя сумасшедшим.
– Господи Боже, Томас, согласись также и с тем, что это я научил тебя разговаривать подобным образом.
– Я избрал данный дискурс, чтобы спровоцировать вас, и вам это отлично известно. Я снова и снова возвращаюсь к одной и той же проблеме. Каким-то образом я оказался помехой для британской Секретной службы или как она там называется. В этом, по крайней мере, вы можете со мной согласиться?
Бэйб кивнул, соглашаясь.
– Помните, мы сидели под picea abies [58] и разбирали парадокс Зенона о куче?
– Помню.
– Вы хотели подтолкнуть меня к тому, чтобы я ясно увидел факты? Отделил реальное от умозрительного, действительность от ее восприятия?
– Не думаю, что я прибег именно к этим словам, однако – да, помню и это.
– Ну так вот, каждую ночь я перебираю то, что считаю пятью поворотными моментами моей истории, пытаясь удостовериться, что вижу их ясно. И ничего не понимаю.
– Расскажи мне об этих поворотных моментах.
– Они очевидны. Во-первых, я по неведению согласился доставить письмо, данное мне курьером ИРА. Во-вторых, меня арестовали за хранение наркотиков, которые мне кто-то подсунул. В-третьих, из-за письма, все еще находившегося при мне, меня забрали из полицейского участка и отвезли в некое место, бывшее, как я полагаю, конспиративной квартирой британской разведки, там меня допросили. В-четвертых, под конец допроса мне сказали, что я поеду домой. В-пятых, меня жестоко избили и привезли сюда, здесь я с тех пор и остаюсь. Вряд ли я ошибаюсь, считая эти факты существенными, так?
– Как скажешь.
– Что значит «как скажешь»? Я многие годы бьюсь головой об их стену.
– Из чего, вероятно, следует, – мягко произнес Бэйб, – что они для тебя бесполезны. Быть может, ты все еще подходишь к делу не с той стороны.
Правильный путь не должен неизменно приводить нас к неколебимой стене фактов, он должен раскрывать рисунок событий. Рисунок, который поддается расшифровке. А нумеруя факты – первый, второй, третий и так далее, – ты неявно подразумеваешь наличие между ними причинно-следственных связей, и это заслоняет от тебя сам рисунок.
– Да нет же никакого рисунка! Об этом я и толкую.
– Не спрашивай себя, почему это с тобой случилось. Спроси, почему это случилось с тобой.
– А это еще что такое?
– Ну, например, враги у тебя были? Ты ни разу не упоминал о такой возможности.
– Никогда, ни единого! – с горячностью отозвался Нед. – Я был самым популярным мальчиком в школе. Я должен был вот-вот стать ее старшиной. Я возглавлял крикетную команду. Я был влюблен. Собирался в Оксфорд. Как мог кто-то ненавидеть меня?
Бэйб рассмеялся.
– Что тут смешного?
– Прости, Сейчас попробую объяснить. Ты только что нарисовал портрет человека, у которого имелось достаточно причин, чтобы чувствовать себя счастливым, но разве ты ответил на мой вопрос? Это просто описание человека, благодаря которому и придумана классическая фраза: «Ну как такого не ненавидеть?»
– Не понимаю.
– Ты хочешь сказать, что никогда раньше не слышал следующего стандартного разговора: «Так он хороший спортсмен и работник? И красив в придачу? Только не говорите мне, что он еще и приятный малый, иначе я его точно возненавижу». Вот так говорят реальные люди в реальном мире, Нед, и ты наверняка это знаешь.
– Но я и был приятным малым…
– «Приятный» – это слово из кучи. Ты наваливаешь кучу приятных поступков и думаешь, что от этого становится приятной сама куча? Каким ты был в действительности? Как делал? Действие, вот что определяет человека, не качества.
– Да ничего я не делал.
– Ну, значит, бездействие.
– Вы хотите сказать, что кто-то меня ненавидел?
– Не обязательно ненавидел. Может, попробуем разобраться в этих твоих поворотных моментах по отдельности? Давай забудем о главном, о твоем появлении здесь, и начнем с самого начала. Предположим, что наркотик тебе подсунули, чтобы тебя опозорить. Кто мог от этого выиграть?
– Никто. Да и что можно выиграть на такой ерунде? Это просто огорчило бы тех, кто любил меня, вот и все.
– А, уже хорошо. Не исключено, что это весьма плодотворная мысль. Не исключено, однако, что кто-то получил бы и выгоду более осязаемую. Старшина школы, капитан команды любит красивую девушку и любим ею. Существует немало раздраженных юнцов, до безумия жаждущих любой из трех этих вещей. Кто, например, стал бы старшиной, если бы тебя выгнали из школы за хранение наркотиков?
– Откуда я могу знать?
– Какие-то соображения у тебя должны же быть.
– Ну, Эшли Барсон-Гарленд, возможно.
– Эшли Барсон-Гарленд. Расскажи мне о нем. Все, что вспомнишь. Только по порядку, не кучей.
И Нед рассказал Бэйбу все, что знал об Эшли, заключив рассказ словами: «Но он любил меня, я уверен…» – прозвучавшими не очень убедительно, даже для его ушей.
– Как по-твоему, он не подозревал, что ты просмотрел эти пять приватных страниц, заполненных самыми сокровенными его мыслями?
– Я страшно старался ничем себя не выдать. Нет, вряд ли он знал об этом.
– Ах, Нед. Бедный Нед. Подумай о том, каким ты тогда был. Об этом приятном, улыбчивом юноше. Много ли ты знал? Насколько способен был скрыть хоть что-то? Так ли уж был хитер? Ты что, не понимаешь, что искушенный, издерганный, ожесточенный и поглощенный собой человек вроде самозваного Барсон-Гарленда мог читать в твоей душе легче и яснее, чем ты в его дневнике? Снобы видят социальное унижение, куда бы они ни повернулись, мошенник с первого взгляда понимает, что разоблачен. Да если он и не знал наверняка, можно ли поверить, что не заподозрил!
Нед сердито пожевал нижнюю губу.
– Ладно, пусть так, но почему он должен был меня ненавидеть?
– Напряги воображение.
– Вы, помнится, сказали, чтобы я рассмотрел все бесстрастно. Если я навоображаю бог знает что, чем это поможет?
– Не следует путать воображение с фантазией. Воображение есть способность проецировать себя в разум другого человека. Это самая трезвая и точная способность, какой мы наделены. Прибегнув к услугам воображения, ты сможешь увидеть, что, с точки зрения Эшли, ты обладал всем тем, чем не обладал он. Мой же инстинкт, должен тебе заметить, подсказывает, что он был еще и влюблен в тебя, да только сам того не сознавал.
– Ой, ради всего святого!
– Обдумай еще раз то, что ты прочитал. С таким неистовством мастурбировать в канотье, которое он присвоил… Я не настаиваю, это только теория.
– Да все это только теория.
– Тогда почему она тебя так раздражает?
– Она меня не раздражает… – Колени Неда принялись подпрыгивать, чего давно уже не случалось. Нед придержал их руками. – Ладно, возможно, раздражает. Потому что она бесполезна. Потому что никуда нас не ведет.
– Она раздражает тебя, потому что она не бесполезна, потому что способна привести нас к истине. Истине, состоящей в том, что другие могли видеть тебя и не таким, каким, как ты считал, они тебя видят. Возможно, они находили тебя высокомерным, бездумным, несносным и тщеславным, до того самоуверенным, что даже твои вежливость и обаяние были словно кинжалы, вонзаемые в их бедные, сбившиеся с толку подростковые сердца. Но теперь-то ты взрослый человек и должен уметь воспринимать все это без боли.
– Хорошо, пусть даже так, – сердито сказал Нед. – Но не станете же вы утверждать, будто Эшли Барсон-Гарленд мог дойти до того, чтобы раздобыть наркотик с целью выжить меня из школы. Да он не имел ни малейшего представления о… Кейд! – Нед ударил кулаком по столу, расплющив бумажный кубик. – О господи, Руфус Кейд!
– Ладно, бог с ним, – сказал Бэйб, когда Нед попытался расправить кубик. – Руфус Кейд. Этого имени ты тоже прежде не называл.
– Да он просто пустое место. Я убрал его из сборной школы… нет, это смешно. Никто, никто не может быть таким злопамятным и мелочным, чтобы… хотя он курил марихуану, это я знаю. Постоянно.
– Ну вот, у нас вдруг появились двое юношей с мотивами, пусть даже тривиальными. А у одного из них еще и имелось то, что мы вправе назвать смертельным оружием.
– Вы знаете, – сказал, почти не слушая его, Нед, – если вдуматься, я всегда подозревал, что Руфус меня не любит. Не могу этого объяснить. Что-то такое присутствовало в том, как он отводил в сторону глаза, когда мы разговаривали. Собственно, груб он не был, но я помню, когда мне пришлось вести «Сиротку» обратно в Обан, после смерти Падди… Руфус был на борту и вел себя отвратительно. Думаю, он злился из-за того, что я взял на себя командование яхтой. Меня это по-настоящему удивило и расстроило. Возможно, я был высокомерен. Но вы хотите, чтобы я поверил, будто он и Эшли были этакими безумными Яго, замыслившими уничтожить Отелло? Господи, я же не был Отелло, я был всего-навсего школьником.
– А в чем состояло преступление Отелло? Он был большой, красивый, удачливый. И у него была Дездемона.
– Но Руфус Порцию и в глаза никогда не видел. Эшли познакомился с ней в один день со мной, однако Эшли… я к тому, что по школе вечно ходили слухи, будто он, может быть, ну, вы знаете, со странностями… Это не значит, что я согласен с вашими словами насчет его влюбленности в меня, – торопливо прибавил Нед. – В конце концов, не мог же он любить и ненавидеть меня одновременно.
– Только не говори, что забыл всего Катулла, которого я когда-то пытался втиснуть в твою башку, – сокрушенно сказал Бэйб.
– Odi et amo [59] , да, понимаю. Но если вы скажете, что и Порция меня ненавидела, я просто уйду и никогда больше разговаривать с вами не стану. Я знаю, что это не так. Правда… – Нед замер, уставясь в стол; он лихорадочно размышлял.
– Новая идея, не так ли? – после долгого молчания спросил Бэйб. – Если бы существовало искусство чтения мыслей по лицу человека, я сказал бы, что твои мысли разбегаются, но в конце тоннеля забрезжил свет.
– Гордон. Гордон Фендеман, – медленно выговорил Нед. – Двоюродный брат Порции. Если подумать как следует, то… когда я встретил их в аэропорту… Они вместе отдыхали, и меня царапнуло что-то в том, как он стоял с ней рядом. Не то чтобы ревность, но, помню, мне это не понравилось. Неуютное какое-то было чувство. И Порция сказала после, что так и не прочитала последнюю мою открытку, потому что Гордон испортил ее. Случайно, объяснила она, но, может быть, и не случайно.
Бэйб внимательно выслушал все, что смог рассказать о Гордоне Нед.
– Давай посмотрим, верно ли я все понял, – предложил он. – В день, когда ты вернулся из Шотландии, а Порция с Гордоном из Италии, Эшли и Гордон вместе пошли осматривать палату общин, верно?
– Верно. Я, помню, еще подумал, что Гордону будет приятно увидеть Матерь парламентов.
– Господи, надеюсь, ты этого хотя бы не сказал? – с улыбкой спросил Бэйб.
– А что, собственно, дурного в этих словах?
– Ну, может быть, они напыщенны, совсем немного?
– Да, пожалуй… – Нед тоже улыбнулся. – Как бы то ни было, дело в том, что позже, когда мы с Порцией были еще… были еще наверху и любили друг друга, они вернулись. – Неожиданно Нед снова ударил кулаком по столу.
– Господи, вот оно! Вот оно!
– Гордон и Эшли вернулись?
– Да, но с Руфусом. Понимаете? Эшли, должно быть, нередко встречался с ним то в одном, то в другом пабе. Их было водой не разлить. Руфус вернулся из Шотландии в Лондон тем же поездом, что и я. Эшли повел Гордона в паб, чтобы познакомить его с Руфусом, и все они вернулись, пока мы с Порцией были наверху.
– Они что-нибудь сказали тебе?
– Они зашли всего на минуту. Эшли сказал… что же он сказал? Он крикнул мне: «А вы, молодые люди, наслаждайтесь обществом друг друга…» – да, точно. И… Бэйб, послушайте! Внизу на перилах лестницы висела моя куртка. Иисусе, они наверняка задумали все еще в пабе. Они даже знали, куда я направлюсь! Знали, что я собираюсь вместе с Порцией в Найтсбридж, чтобы…
– Фу, Нед, это же так просто! Я здесь, потому что я сумасшедший. И все мы здесь по той же самой причине. Разве тебе не объяснили этого, когда привезли сюда?
– Нет, серьезно. Вы не сумасшедший, и я знаю, что я тоже, хотя благодарить за это могу только вас. Вы не настолько доверяете мне, чтобы рассказать о себе? Вы мне даже настоящего имени своего ни разу не назвали.
Они прогуливались по лужайке, но теперь Бэйб остановился и подергал себя за бороду.
– Я – отпрыск обедневшей ветви великого и древнего шотландского рода Фрезеров и получил при крещении имя Саймон. Поскольку я был младшим из шести детей, прозвище Бэйб так и пристало ко мне на всю жизнь. На службу меня взяли прямо из университета – из-за моей памяти. – Бэйб говорил, глядя поверх лужайки на далекие голые холмы. – В этой моей черепушке, которой Бог счел уместным проклясть меня, все застревает навеки. А в те дни застревало даже быстрее и крепче. Ум и целеустремленность никакого к этому отношения не имеют. Я помню время, показанное каждым победителем дерби, – так же, как помню постулаты Спинозы или категорические императивы Канта. Шла холодная война, и человек вроде меня был ценным капиталом. Но у меня была совесть, Нед, и потому настал день, когда я отправился повидаться с одним моим другом, писателем. Я сказал ему, что хочу написать вместе с ним книгу. Большую книгу, издать которую придется в Америке, потому что в Британии ей никогда не позволили бы увидеть свет. Книгу, способную положить конец всем грязным трюкам, всем ханжеским уверткам, всей мерзкой лжи, какая когда-либо произносилась на Западе в ходе отвратительной борьбы за превосходство над предполагаемым противником. Я не предатель, Нед, и никогда бы не стал им. Я любил Англию. Слишком любил, чтобы позволить ей пасть, в попытках вернуть утраченное величие, ниже уровня навозного жука. Ну вот, в итоге оказалось, что друг-писатель никакой мне не друг, и в конечном счете я попал сюда. Они используют это заведение, когда находят удобным. Когда какой-нибудь человек представляет для них опасность, понимаешь? У Советов имеются психиатрические тюрьмы и прочее, и, как мы с тобой обнаружили есть они и у нас. Наши психушки удается сохранять в большей тайне, это единственное различие, какое мне удалось отыскать. Нед немного помолчал.
– Да, наверное, что-то подобное я себе и представлял, – сказал он наконец. – Потому и хотел все услышать от вас. Если вы попали сюда по этой причине, значит, и я, наверное, тоже. Только вы знаете, почему вас посадили, а я нет. Какой-то… не знаю… какой-то заговор привел меня сюда, и мне необходимо понять, что он собой представлял.
– Мы теннисные мячики небес, Нед, они собирают нас вместе и лупят, как захотят.
– Вы сами в это не верите. Вы верите в волю. Так вы мне говорили.
– Как всякий, у кого остался хотя бы огрызок совести, я верю в то, что нахожу достойным веры, проснувшись поутру. Иногда я думаю, что нас целиком определяет то, что записано в наших генах, иногда – что это воспитание создает нас либо уничтожает. В лучшие же мои дни я искренне и убежденно полагаю, что мы и только мы одни обращаем себя во все то, чем мы стали.
– Натура, насыщение и Ницше, на самом-то деле.
– Ха! – Бэйб хлопнул Неда по спине и рявкнул так, что его услышала вся заполненная безумцами лужайка: – Ребеночек-то того и гляди народится! – И добавил уже тише, беря Неда под руку: – Послушай, если ты хочешь разобраться в своем положении, не могли бы мы хотя бы отчасти воспользоваться логикой, которой я обучил тебя, едва не истощив при этом мой мозг? Возьми бритву Оккама и отсеки все ненужное, напускающее туман. Оставь только то, что знаешь. Разве я не рассказывал тебе о Зеноне?
– О его парадоксе насчет Ахилла, которому никогда не удастся пересечь финишную черту? Рассказывали.
– Ага, но Зенон способен преподать нам еще один урок. Сейчас я тебе покажу.
Бэйб отвел Неда к высокой ели, косо стоящей на склоне у ограждающего лужайку высокого забора.
– Присядем под дерево. Великие мыслители всегда сидели под деревьями. К тому же это академично. Последнее слово происходит от Академии, рощи, в которой Платон наставлял своих учеников. Даже французский lycee [56] поименован в честь сада Лицеум, в коем читал свои лекции Аристотель. На Будду с Ньютоном просветление, как уверяют, снизошло под деревьями, снизойдет оно и на Неда Маддстоуна. Теперь смотри. Я беру еловую шишку, immobile strobile [57] , кладу ее перед тобой и задаю вопрос: это куча?
– То есгь?
– Это куча?
– Нет, конечно.
Бэйб добавил еще одну шишку.
– А теперь куча у нас уже получилась? Нет, разумеется, перед нами всего лишь две шишки. Кстати, тебе никогда не казалось странным, что на нашем языке еловая шишка, fir cone, – это анаграмма хвойного дерева – conifer? Ты мог бы счесть, что Господь в очередной раз напортачил. А посмотри на расположение чешуек. Три в ряд, затем пять, восемь, тринадцать. Ряд Фибоначчи. Какая уж тут случайность, верно? Господь Бог снова выдал себя с головой. Но это вопрос посторонний. Покамест у нас две шишки. Хорошо, добавляю третью. Теперь это куча?
– Нет.
– Добавляю четвертую.
Нед, прислонясь спиной к теплой коре сосны, следил, как Бэйб шарит вокруг, подбирая шишки и добавляя их по одной.
– Да, – наконец сказал он, скорее из жалости к Бэйбу, чем потому, что и вправду так думал. – Теперь я определенно назвал бы это кучей.
– У нас есть куча! – вскричал, хлопнув в ладоши, Бэйб. – Куча еловых шишек! Их семнадцать, голубушек. Итак, Нед Маддстоун поведал миру, что семнадцать предметов официально именуются кучей?
– Ну…
– Семнадцать еловых шишек образуют кучу, а шестнадцать не образуют?
– Нет, этого я не говорил…
– Вот здесь-то и возникает проблема. Мир полон куч вроде этой, Нед. Это хорошо, а это плохо. Это невезуха, а то ужасная несправедливость. Тут массовое убийство, а там геноцид. Это детоубийство, а то просто аборт. Это законное совокупление, а то, по закону, изнасилование. И все они рознятся на одну еловую шишку, не более, и порой одна-единственная, маленькая такая шишечка определяет для нас различие между раем и адом.
– Я как-то не вижу связи…
– Ты сам, Нед, ты сам сказал, что тебя привел сюда заговор. Это все равно что сказать, будто тебя привела сюда куча. Кто он, этот заговор? Почему он? Сколько людей в нем участвовало? Ради чего? Не говори мне, что то была куча, просто куча, не больше и не меньше. Скажи – семнадцать, четыре, пятьсот. Увидь вещь такой, какая она есть, во всей ее сути, сущности, с ее спецификой, с глубиною ее природы. Иначе ты никогда не поймешь и самой пустяковой подробности случившегося с тобой, не поймешь, даже если проведешь здесь тысячу лет и выучишь тысячу языков.
Стояла середина зимы, и весь остров искрился белизной под вечным саваном зимней пелены. Кресла перенесли из солнечной галереи в салон, находящийся в глубине здания. В одной из его арочных ниш Бэйб с Недом, сидя за пластиковым столом, играли в нарды.
Каменные арки, тянувшиеся вдоль стен салона, были единственным, что осталось от монастыря, в котором затем обосновалась лечебница, – пустые, романского стиля, аркады его давали редкий здесь предметный урок архитектуры. Только солнце и облака днем да звезды ночью, ну, и еще округлые холмы, которые летом было видно из окон, и предлагали Неду другие, схожие с этой, возможности использовать в ходе учебы не одно только воображение.
Нарды, в которые они играли, отличались своеобразием. Поскольку комплекта для этой игры в лечебнице не было, они сделали пять бумажных кубиков – и больше ничего. Доска и тридцать фишек существовали только в их воображении. Смехотворная нелепость игры потешала больничный персонал. Правда, однажды двое пациентов разволновались, попробовали вытащить из-под стола воображаемую доску и растоптать ее, – скорее всего, предположил Нед, потому что она угрожала их представлениям о реальном и невидимом. Гордость этих людей, гордость безумцев, способных видеть то, чего никто больше не видит, распалилась, когда они не сумели обнаружить того, что, судя по всему, не было тайной для других. Вследствие слишком сильного воздействия, которое игра оказывала на остальных пациентов, Бэйбу с Недом и разрешили занять эту нишу, удаленную от центральных столов, за которыми сидели все прочие.
Видеть расставленные перед ними фишки не составляло для Бэйба и Неда никакого труда. Они играли по сотне фунтов за очко, и к этому времени Бэйб задолжал Неду уже сорок два миллиона. Напрягаться, чтобы запоминать позиции, им не приходилось, так что они могли вести далеко не простые разговоры на языке, который находили для этого предпочтительным, даже не оспаривая представлений друг друга относительно того, где какая фишка стоит и сколько их остается под конец игры. Временами, как, например, этим вечером, Нед покручивал в пальцах плоский камушек. Бэйб обучил его фокусам с монетами и картами, и Неду нравилось, беседуя, практиковаться во французском сбросе, манипуляциях и так далее.
В последнюю неделю Нед и сам оказался в роли учителя – рассказывал Бэйбу о крикете, игре тому не известной.
Сейчас Бэйб говорил о сочинениях С. Л. Р. Джеймса, историка и социального мыслителя, которого он очень любил.
– Жаль, что больше мне его почитать не придется, Томас, – вздохнул Бэйб. – Я всегда пропускал его посвященные крикету лирические пассажи. Джеймс связывал эту игру с жизнью в Западной Индии, с колониализмом, Шекспиром, Гегелем – с чем ни попади. Я, в тогдашнем моем молодом пуританском невежестве, считал его рассуждения сентиментальным вздором.
– Знаете, я был хорошим игроком, – сказал Нед. – Думаю даже, что, обернись все иначе, я играл бы за Оксфорд, а то и за команду графства. Господи, какая нелепость говорить о крикете по-итальянски. Может, сменим язык?
– Определенно, – ответил Бэйб по-голландски. – Этот подходит намного лучше, тебе не кажется? В Голландии немного играют в крикет.
– Вроде бы. Отец преклонялся перед князем Ранжитсинжи. Я вам о нем не рассказывал? Золотой век крикета. Говорили, что следить за скольжением его ноги было все равно что любоваться Тадж-Махалом при лунном свете.
– Я как-то видел Тадж-Махал при лунном свете. Разочаровывающее зрелище, наподобие…
– Я знаю, – с ноткой нетерпения в голосе прервал его Нед, – вы рассказывали. Я плохо спал этой ночью, отец снова являлся мне во снах.
– К середине тутошних долгих зим мозг всегда обращается к прошлому, – заметил Бэйб, принимая дубль Неда и пододвигая к нему кубик. – Кости в плечах ноют, ты вертишься. Ничего, весна уже недалеко. Тогда тебе полегчает. – И Бэйб еле слышно насвистел мелодию.
– «Валькирии», – сказал Нед. – Акт первый, сцена третья. «Siehe, der Lenz lacbt in den Saal» Смотри, весна улыбается в окна.
– В самое яблочко. А это? – Бэйб посвистел еще.
– Да ну их совсем, – отмахнулся Нед, переходя на английский. – Я сегодня не в настроении подвергаться экзамену. Я все еще хочу знать, понимаете. Мне нужно знать.
– А осталось что-нибудь, чего ты не знаешь?
– Бэйб, вы уже поняли, полагаю, что я не дурак Мы с вами в частном сумасшедшем доме, или, как предпочитает называть его доктор Малло, «элитной международной клинике». За здорово живешь никто сюда не попадает. Кто-то заплатил за то, чтобы вы оказались здесь, и за то, чтобы здесь оказался я. И продолжает платить.
– Искусство хорошей разведывательной работы, Нед, не имеет ничего общего со шпионажем. В последнем главное – уметь манипулировать государственными служащими и министрами, которые распоряжаются Секретным фондом. Нюх на деньги у человечества острее нюха на все остальное. И если ты способен утаить свой банковский счет и регулярные платежи, если способен перекачивать и направлять потоки правительственных денег, а затем отмывать их, тогда и только тогда ты вправе назвать себя шпионом.
– Хорошо. Стало быть, никакой великой тайны в том «как» нет. Но в моем случае остается еще «почему». И это лишает его всякого смысла. Перед тем как я сюда попал, меня похитили. Однако похитители не тратят годами деньги на тех, кого они похищают. Поэтому через несколько лет я поверил тому, что твердил мне доктор Малло, – что я фантазер, подлинная жизнь которого оказалась закопанной так глубоко, что никаких воспоминаний о ней не сохранилось. Я знаю, это неправда, да, наверное, и всегда знал. Я знаю, что меня запихали сюда намеренно. Но кто и почему? Вот что по-прежнему от меня ускользает. Никто и на миг не подумал, будто я помогаю ИРА, а если бы и подумал, то уж точно не поволок бы меня сюда, в место, куда стараются запихать людей вроде вас.
– Как ты знаешь, Нед, сюда попадают и настоящие сумасшедшие. Мы с тобой единственные здешние обитатели, которые тешатся мыслью, будто они – политзаключенные. Ты продолжаешь отрицать это, но не задумывался ли ты о том, что, возможно, люди, определившие нас сюда, знали, что делают? А ну как я оказался здесь, потому что я действительно сумасшедший? Полный и окончательный сумасшедший.
– Да, – с улыбкой признал Нед, – естественно, задумывался. Надо полагать, вы сумасшедший, если считать сумасшедшим человека, разум которого подвергает сомнению и отвергает каждую норму цивилизованности. Солипсическое накопление богатств собственного «я» и высокомерная изоляция своей воли от могущественной власти человеческих установлений суть психопатологии, которые можно найти в любом учебнике. Психопатологии, являющиеся привилегией художника, революционера и любовника, впрочем, равно как и безумца. На этих основаниях вы можете признать себя сумасшедшим.
– Господи Боже, Томас, согласись также и с тем, что это я научил тебя разговаривать подобным образом.
– Я избрал данный дискурс, чтобы спровоцировать вас, и вам это отлично известно. Я снова и снова возвращаюсь к одной и той же проблеме. Каким-то образом я оказался помехой для британской Секретной службы или как она там называется. В этом, по крайней мере, вы можете со мной согласиться?
Бэйб кивнул, соглашаясь.
– Помните, мы сидели под picea abies [58] и разбирали парадокс Зенона о куче?
– Помню.
– Вы хотели подтолкнуть меня к тому, чтобы я ясно увидел факты? Отделил реальное от умозрительного, действительность от ее восприятия?
– Не думаю, что я прибег именно к этим словам, однако – да, помню и это.
– Ну так вот, каждую ночь я перебираю то, что считаю пятью поворотными моментами моей истории, пытаясь удостовериться, что вижу их ясно. И ничего не понимаю.
– Расскажи мне об этих поворотных моментах.
– Они очевидны. Во-первых, я по неведению согласился доставить письмо, данное мне курьером ИРА. Во-вторых, меня арестовали за хранение наркотиков, которые мне кто-то подсунул. В-третьих, из-за письма, все еще находившегося при мне, меня забрали из полицейского участка и отвезли в некое место, бывшее, как я полагаю, конспиративной квартирой британской разведки, там меня допросили. В-четвертых, под конец допроса мне сказали, что я поеду домой. В-пятых, меня жестоко избили и привезли сюда, здесь я с тех пор и остаюсь. Вряд ли я ошибаюсь, считая эти факты существенными, так?
– Как скажешь.
– Что значит «как скажешь»? Я многие годы бьюсь головой об их стену.
– Из чего, вероятно, следует, – мягко произнес Бэйб, – что они для тебя бесполезны. Быть может, ты все еще подходишь к делу не с той стороны.
Правильный путь не должен неизменно приводить нас к неколебимой стене фактов, он должен раскрывать рисунок событий. Рисунок, который поддается расшифровке. А нумеруя факты – первый, второй, третий и так далее, – ты неявно подразумеваешь наличие между ними причинно-следственных связей, и это заслоняет от тебя сам рисунок.
– Да нет же никакого рисунка! Об этом я и толкую.
– Не спрашивай себя, почему это с тобой случилось. Спроси, почему это случилось с тобой.
– А это еще что такое?
– Ну, например, враги у тебя были? Ты ни разу не упоминал о такой возможности.
– Никогда, ни единого! – с горячностью отозвался Нед. – Я был самым популярным мальчиком в школе. Я должен был вот-вот стать ее старшиной. Я возглавлял крикетную команду. Я был влюблен. Собирался в Оксфорд. Как мог кто-то ненавидеть меня?
Бэйб рассмеялся.
– Что тут смешного?
– Прости, Сейчас попробую объяснить. Ты только что нарисовал портрет человека, у которого имелось достаточно причин, чтобы чувствовать себя счастливым, но разве ты ответил на мой вопрос? Это просто описание человека, благодаря которому и придумана классическая фраза: «Ну как такого не ненавидеть?»
– Не понимаю.
– Ты хочешь сказать, что никогда раньше не слышал следующего стандартного разговора: «Так он хороший спортсмен и работник? И красив в придачу? Только не говорите мне, что он еще и приятный малый, иначе я его точно возненавижу». Вот так говорят реальные люди в реальном мире, Нед, и ты наверняка это знаешь.
– Но я и был приятным малым…
– «Приятный» – это слово из кучи. Ты наваливаешь кучу приятных поступков и думаешь, что от этого становится приятной сама куча? Каким ты был в действительности? Как делал? Действие, вот что определяет человека, не качества.
– Да ничего я не делал.
– Ну, значит, бездействие.
– Вы хотите сказать, что кто-то меня ненавидел?
– Не обязательно ненавидел. Может, попробуем разобраться в этих твоих поворотных моментах по отдельности? Давай забудем о главном, о твоем появлении здесь, и начнем с самого начала. Предположим, что наркотик тебе подсунули, чтобы тебя опозорить. Кто мог от этого выиграть?
– Никто. Да и что можно выиграть на такой ерунде? Это просто огорчило бы тех, кто любил меня, вот и все.
– А, уже хорошо. Не исключено, что это весьма плодотворная мысль. Не исключено, однако, что кто-то получил бы и выгоду более осязаемую. Старшина школы, капитан команды любит красивую девушку и любим ею. Существует немало раздраженных юнцов, до безумия жаждущих любой из трех этих вещей. Кто, например, стал бы старшиной, если бы тебя выгнали из школы за хранение наркотиков?
– Откуда я могу знать?
– Какие-то соображения у тебя должны же быть.
– Ну, Эшли Барсон-Гарленд, возможно.
– Эшли Барсон-Гарленд. Расскажи мне о нем. Все, что вспомнишь. Только по порядку, не кучей.
И Нед рассказал Бэйбу все, что знал об Эшли, заключив рассказ словами: «Но он любил меня, я уверен…» – прозвучавшими не очень убедительно, даже для его ушей.
– Как по-твоему, он не подозревал, что ты просмотрел эти пять приватных страниц, заполненных самыми сокровенными его мыслями?
– Я страшно старался ничем себя не выдать. Нет, вряд ли он знал об этом.
– Ах, Нед. Бедный Нед. Подумай о том, каким ты тогда был. Об этом приятном, улыбчивом юноше. Много ли ты знал? Насколько способен был скрыть хоть что-то? Так ли уж был хитер? Ты что, не понимаешь, что искушенный, издерганный, ожесточенный и поглощенный собой человек вроде самозваного Барсон-Гарленда мог читать в твоей душе легче и яснее, чем ты в его дневнике? Снобы видят социальное унижение, куда бы они ни повернулись, мошенник с первого взгляда понимает, что разоблачен. Да если он и не знал наверняка, можно ли поверить, что не заподозрил!
Нед сердито пожевал нижнюю губу.
– Ладно, пусть так, но почему он должен был меня ненавидеть?
– Напряги воображение.
– Вы, помнится, сказали, чтобы я рассмотрел все бесстрастно. Если я навоображаю бог знает что, чем это поможет?
– Не следует путать воображение с фантазией. Воображение есть способность проецировать себя в разум другого человека. Это самая трезвая и точная способность, какой мы наделены. Прибегнув к услугам воображения, ты сможешь увидеть, что, с точки зрения Эшли, ты обладал всем тем, чем не обладал он. Мой же инстинкт, должен тебе заметить, подсказывает, что он был еще и влюблен в тебя, да только сам того не сознавал.
– Ой, ради всего святого!
– Обдумай еще раз то, что ты прочитал. С таким неистовством мастурбировать в канотье, которое он присвоил… Я не настаиваю, это только теория.
– Да все это только теория.
– Тогда почему она тебя так раздражает?
– Она меня не раздражает… – Колени Неда принялись подпрыгивать, чего давно уже не случалось. Нед придержал их руками. – Ладно, возможно, раздражает. Потому что она бесполезна. Потому что никуда нас не ведет.
– Она раздражает тебя, потому что она не бесполезна, потому что способна привести нас к истине. Истине, состоящей в том, что другие могли видеть тебя и не таким, каким, как ты считал, они тебя видят. Возможно, они находили тебя высокомерным, бездумным, несносным и тщеславным, до того самоуверенным, что даже твои вежливость и обаяние были словно кинжалы, вонзаемые в их бедные, сбившиеся с толку подростковые сердца. Но теперь-то ты взрослый человек и должен уметь воспринимать все это без боли.
– Хорошо, пусть даже так, – сердито сказал Нед. – Но не станете же вы утверждать, будто Эшли Барсон-Гарленд мог дойти до того, чтобы раздобыть наркотик с целью выжить меня из школы. Да он не имел ни малейшего представления о… Кейд! – Нед ударил кулаком по столу, расплющив бумажный кубик. – О господи, Руфус Кейд!
– Ладно, бог с ним, – сказал Бэйб, когда Нед попытался расправить кубик. – Руфус Кейд. Этого имени ты тоже прежде не называл.
– Да он просто пустое место. Я убрал его из сборной школы… нет, это смешно. Никто, никто не может быть таким злопамятным и мелочным, чтобы… хотя он курил марихуану, это я знаю. Постоянно.
– Ну вот, у нас вдруг появились двое юношей с мотивами, пусть даже тривиальными. А у одного из них еще и имелось то, что мы вправе назвать смертельным оружием.
– Вы знаете, – сказал, почти не слушая его, Нед, – если вдуматься, я всегда подозревал, что Руфус меня не любит. Не могу этого объяснить. Что-то такое присутствовало в том, как он отводил в сторону глаза, когда мы разговаривали. Собственно, груб он не был, но я помню, когда мне пришлось вести «Сиротку» обратно в Обан, после смерти Падди… Руфус был на борту и вел себя отвратительно. Думаю, он злился из-за того, что я взял на себя командование яхтой. Меня это по-настоящему удивило и расстроило. Возможно, я был высокомерен. Но вы хотите, чтобы я поверил, будто он и Эшли были этакими безумными Яго, замыслившими уничтожить Отелло? Господи, я же не был Отелло, я был всего-навсего школьником.
– А в чем состояло преступление Отелло? Он был большой, красивый, удачливый. И у него была Дездемона.
– Но Руфус Порцию и в глаза никогда не видел. Эшли познакомился с ней в один день со мной, однако Эшли… я к тому, что по школе вечно ходили слухи, будто он, может быть, ну, вы знаете, со странностями… Это не значит, что я согласен с вашими словами насчет его влюбленности в меня, – торопливо прибавил Нед. – В конце концов, не мог же он любить и ненавидеть меня одновременно.
– Только не говори, что забыл всего Катулла, которого я когда-то пытался втиснуть в твою башку, – сокрушенно сказал Бэйб.
– Odi et amo [59] , да, понимаю. Но если вы скажете, что и Порция меня ненавидела, я просто уйду и никогда больше разговаривать с вами не стану. Я знаю, что это не так. Правда… – Нед замер, уставясь в стол; он лихорадочно размышлял.
– Новая идея, не так ли? – после долгого молчания спросил Бэйб. – Если бы существовало искусство чтения мыслей по лицу человека, я сказал бы, что твои мысли разбегаются, но в конце тоннеля забрезжил свет.
– Гордон. Гордон Фендеман, – медленно выговорил Нед. – Двоюродный брат Порции. Если подумать как следует, то… когда я встретил их в аэропорту… Они вместе отдыхали, и меня царапнуло что-то в том, как он стоял с ней рядом. Не то чтобы ревность, но, помню, мне это не понравилось. Неуютное какое-то было чувство. И Порция сказала после, что так и не прочитала последнюю мою открытку, потому что Гордон испортил ее. Случайно, объяснила она, но, может быть, и не случайно.
Бэйб внимательно выслушал все, что смог рассказать о Гордоне Нед.
– Давай посмотрим, верно ли я все понял, – предложил он. – В день, когда ты вернулся из Шотландии, а Порция с Гордоном из Италии, Эшли и Гордон вместе пошли осматривать палату общин, верно?
– Верно. Я, помню, еще подумал, что Гордону будет приятно увидеть Матерь парламентов.
– Господи, надеюсь, ты этого хотя бы не сказал? – с улыбкой спросил Бэйб.
– А что, собственно, дурного в этих словах?
– Ну, может быть, они напыщенны, совсем немного?
– Да, пожалуй… – Нед тоже улыбнулся. – Как бы то ни было, дело в том, что позже, когда мы с Порцией были еще… были еще наверху и любили друг друга, они вернулись. – Неожиданно Нед снова ударил кулаком по столу.
– Господи, вот оно! Вот оно!
– Гордон и Эшли вернулись?
– Да, но с Руфусом. Понимаете? Эшли, должно быть, нередко встречался с ним то в одном, то в другом пабе. Их было водой не разлить. Руфус вернулся из Шотландии в Лондон тем же поездом, что и я. Эшли повел Гордона в паб, чтобы познакомить его с Руфусом, и все они вернулись, пока мы с Порцией были наверху.
– Они что-нибудь сказали тебе?
– Они зашли всего на минуту. Эшли сказал… что же он сказал? Он крикнул мне: «А вы, молодые люди, наслаждайтесь обществом друг друга…» – да, точно. И… Бэйб, послушайте! Внизу на перилах лестницы висела моя куртка. Иисусе, они наверняка задумали все еще в пабе. Они даже знали, куда я направлюсь! Знали, что я собираюсь вместе с Порцией в Найтсбридж, чтобы…