Когда как жокей-любитель мистер Кезелт в течение семи сезонов одержал шестьдесят побед, он решил взять тренерскую лицензию, чтобы самому готовить скакунов к соревнованиям. Первое время его конюшня пополнялась в основном за счет лошадей, которых посылали к нему друзья, но, когда другие владельцы увидели, каких успехов добиваются его подопечные на скаковой дорожке, мистеру Кезелту пришлось пристраивать дополнительные боксы, и скоро он стал одним из ведущих тренеров Англии.
В новом сезоне все устроилось хорошо.
У мистера Кезелта было много молодых лошадей, которые участвовали в соревнованиях новичков и завоевали несколько побед. Скакуны лорда Байстера обычно выходили на старт трехмильной дистанции для взрослых высококлассных животных. И эти два вида скачек сталкивались реже, чем можно было ожидать. И Фрэнк Канделл тоже мог всегда рассчитывать на меня. Так что все получилось самым лучшим образом: я работал с великим множеством лошадей, и великое множество раз мы приходили к финишу первыми.
К Рождеству я выиграл столько скачек, сколько раньше мне едва удавалось за весь сезон. Началась длинная необъяснимая полоса удачи. Не только хорошие лошади, от которых ожидали победы, приходили первыми, но и животные, никак раньше не проявлявшие своих достоинств, энергичным галопом выигрывали заезд, и почти безнадежные флегматики победно вели скачку, когда их эффектные соперники падали. Погода стояла терпимая, падения не мешали мне продолжать соревнования, и я все время думал, что такая удача не может продолжаться долго.
Но она продолжалась.
После Рождества из-за плохой погоды наступил небольшой перерыв, и дожди подмыли мою удачу. В день соревнований за Золотой кубок в Челтенхеме мне показалось, что счастливая полоса закончилась.
Мне предстояло работать для лорда Байстера с Маринерс Логом, и я надеялся, что короткая прогулка со Стейткрефтом в прошлом году завершила длинную череду невезений, мешавших мне принимать участие в этих скачках. Но я ошибался. За несколько заездов до соревнований за Золотой кубок я работал с Лочроем, упал после последнего барьера и вывихнул левое плечо.
В который раз я отправился в травмопункт челтенхемской больницы, где сестра, увидев, как Мери помогает мне войти в дверь, воскликнула:
— Как! Это опять вы! — И добавила, что у них всегда готово для меня место и я могу лечь в постель.
Она видела меня не меньше шести раз за предыдущие три года. Но плечо быстро поставили на место, и в этот день я не нуждался в постельном режиме, поэтому, вскочив в такси, которое Мери вызвала по телефону, помчался на ипподром. Мне так хотелось увидеть финиш заезда за Золотой кубок, но мы вошли в паддок, когда последние приветствия зрителей затихали вдали и диктор в громкоговорителе объявил, что Фор Тен выиграл, а Маринерс Лог пришел вторым.
Вывих плеча еще долго напоминал о себе, хотя через день или два, когда сняли повязку, я забыл о нем на несколько месяцев. В конце декабря следующего сезона на Рождественских скачках в Кемптон-Парке, когда во время очень тяжелого финиша мне всего на кончик носа удалось обойти идущего следом скакуна, я почувствовал, что плечо снова куда-то ушло. Судорога, которая свела руку, нарушила ритм, взятый лошадью, и мы на голову проиграли заезд вместо того, чтобы выиграть его. Не стоит и говорить, что владелец лошади не пришел в восторг от случившегося, но его огорчение было несравнимым с моим, потому что повторявшиеся вывихи стали навязчивым кошмаром.
Я очень неудачно вывихнул правое плечо на второй год после того, как начал участвовать в скачках. Рука выпадала из своего гнезда при малейшем неловком движении во время заезда, и хотя я ухитрялся ставить ее на место, но понимал, что вряд ли тренерам понравится жокей, который прямо на глазах рассыпается на части.
Спас меня великий хирург Билл Теккер: он провел сложную операцию, и правое плечо стало как новенькое. Но мне вовсе не улыбалось повторить операцию с левым плечом и потом четыре месяца ждать выздоровления.
В мрачном и подавленном состоянии я приехал в клинику к Биллу Теккеру, ожидая услышать худшее. Но травма оказалась не такой серьезной, как я боялся. Выяснилось, что есть только одно положение, в котором мне грозит опасность вывиха, и Билл предложил носить повязку, которая напоминала бы, что не надо ставить руку в эту позицию. С тех пор под жокейской формой я всегда носил тугую повязку, притягивающую верхнюю часть руки к плечу. Я был не единственным жокеем, которого, будто помятый автомобиль проволокой, стягивали бинтами. Многие таким путем помогали природе защищать слабые места.
Когда я работал для мистера Кезелта первый сезон, у нас с Мери появилось огромное увлечение: мы строили дом.
Хотя мы были очень счастливы в доме Кена Канделла и трудно найти более щедрого домовладельца, нам хотелось иметь собственный дом на земле, принадлежавшей нам. Родился второй сын, я предвидел, как буду учить мальчиков ездить верхом, а в деревне возле Кемптона, где мы жили, не нашлось бы места и для пони. Два лета мы провели в поисках дома, который можно бы купить, но такого, в какой влюбились бы с первого взгляда, так и не нашли.
В доме Кена, построенном в 1600 году, мы узнали и красоту и недостатки старинных строений с их плетеными стенами и вылезавшей из штукатурки соломой, неровными полами и отсутствием гидроизоляции. За четыре года, что мы там прожили, Кену пришлось полностью перебрать черепицу на крыше, обновить в кухне пол и переложить печи. Нас пугала перспектива, купив старый дом, влезть в такого же рода хлопоты. Но мы вскоре открыли, что почти все старые дома, выставленные на продажу, сырые, а новые, построенные в прошлом веке, безобразно уродливые. Так мы пришли к решению, что, поскольку нам не купить такого дома, как хочется, лучше построить самим.
Через несколько недель дом появился на миллиметровой бумаге, и Мери с рулеткой в руке измеряла мебель, чтобы определить, какой площади комнаты должны быть в новом доме.
После долгих поисков нам удалось уговорить фермера продать нам участок земли в деревне Блюбери, окруженной холмами Беркшира, плавно спускавшимися в долину Темзы. На юге мы могли видеть длинную гряду холмов, а на востоке — гигантские земляные ступени, построенные людьми железного века. Это было ветреное место, окруженное большими полями, хотя и близко к дороге. Нигде ни деревца, чтобы помешать солнцу заглядывать в окна. Как раз то, что мы хотели, потому что Мери и я любим свет, простор и одиночество.
С тревогой и волнением мы смотрели, как линии, которые Мери или я набросали карандашом на миллиметровой бумаге, превращались в массивные кирпичные стены, понимая, что если мы сделали ошибку, то теперь ее уже не сотрешь резинкой. Почти каждое воскресенье мы приезжали за десять миль из Кемптона и, стоя на пронизывающем ветру, смотрели на полувыкопанные канавы, полувозведенные стены, на высокие штабели кирпичей и пытались представить, как мы будем жить в этом доме, выросшем посреди поля.
Нашему нетерпеливому взгляду казалось, что стены слишком медленно поднимаются к стропилам, будто гигантская паутина нависавшим над домом. Но вот наконец черепица уложена, стекла вставлены, ушли электрики, водопроводчики, маляры и полотеры, и в конце августа мы переехали в собственный дом.
Рискованная авантюра закончилась благополучно. Еще и сейчас дом — наша гордость и радость, в нем легко и удобно жить. Мы вырастили цветы, хотя вначале казалось невозможным избавиться от сорняков, с которыми я и по сей день веду непрекращающуюся войну.
Когда я работал для мистера Кезелта первый сезон, он тренировал только одну лошадь королевы-матери, М'ас-Тю-Вю. Кобыла невыдающихся способностей, она совершенно терялась, оказавшись впереди. Но благодаря умной тактике мистера Кезелта и некоторым моим стараниям она никогда не вела первой скачку со старта и в трех заездах сумела выиграть, а в трех других приходить второй или третьей.
С большим почтением и трепетом я надел первый раз цвета королевы-матери, голубой в темно-желтую полоску свитер и черную бархатную шапку. Разумеется, я был не единственным жокеем, который работал с лошадьми королевы и королевы-матери с тех пор, как четыре года назад Их величества купили своего первого скакуна для стипль-чеза.
За исключением Большого национального стипль-чеза в Эйнтри, где зрители стоят вдоль всей дистанции, жокеи, выходя на старт, редко слышат приветствия толпы. Она шумно встречает только победителей у финиша. Но в конце заезда приветствия или шиканья зрителей доносятся до жокея, будто отдаленное эхо, потому что он так поглощен своей задачей, что становится глухим к внешнему миру. И поэтому, когда М'ас-Тю-Вю первый раз выиграла заезд на глазах у своей владелицы, я был совершенно не подготовлен к тому, что началось: сотрясающий стены рев встретил нас, когда мы возвращались в паддок. У меня мелькнула дикая мысль, что, наверно, на дистанции произошло что-то чрезвычайное, вызвавшее такой взрыв энтузиазма у публики. Но когда я увидел, как летят в воздух шляпы, тогда понял, что так приветствуют победу лошади королевы-матери. Конечно, я понимал, что эти восторги и приветствия относятся к королеве-матери и к ее лошади, а не ко мне, но все равно чувствовал радостное возбуждение от того, что и я участник общего торжества. Потом еще не раз я испытывал такой же радостный подъем.
Королева, королева-мать и принцесса Маргарет каждый сезон несколько раз посещали скачки, и поскольку несколько лет я работал с лошадьми королевской семьи, то, естественно, много раз встречался с ними. Они очень интересовались конным спортом, внимательно следили за результатами и были хорошо информированы о лошадях и дистанциях. Их замечания бывали всегда точны, остроумны и к месту, и когда бы я ни встречался с ними, никогда не чувствовал неловкости, которую часто испытывал с другими владельцами лошадей, сочиняя разумный ответ на глупейший вопрос.
Стипль-чезы печально известны плохой погодой, но слякоть и дождь не нарушают планов Их королевских величеств: они приходят в паддок посмотреть парад лошадей и тогда, когда многие обыкновенные зрители предпочитают оставаться в теплых укрытиях. Как-то в Лингфилде я вышел в паддок под проливным дождем. Там было всего три участника, и парадный круг пустовал. И только шесть самых верных зрителей смотрели, как выводят лошадей, и среди них Ее величество королева-мать, которая под большим деревом ждала, когда проведут ее лошадь, и, как всегда, пожелала мне удачи перед стартом.
Их величества любили смотреть каждый отрезок маршрута. Иногда они приезжали в «Лендровере» к дальнему концу скаковой дорожки, иногда смотрели старт, а потом прыжки через каждое препятствие, иногда они оставались после скачек, чтобы посмотреть, как идет обучение лошади перед отъездом домой. И всегда непринужденно, вместе с другими зрителями они смотрели, как седлают лошадей или как расседлывают победителя. Их искренний и бесстрашный интерес к стипль-чезу побуждал и подбадривал всех нас, занятых в этом спорте.
Лошади королев не всегда выступали удачно. Их величествам, впрочем, как и многим другим, трудно было выбрать и купить по-настоящему хорошую лошадь. И после того, как их два знаменитых скакуна закончили спортивную карьеру, они долго не могли найти животное, достойное носить их цвета.
М'ас-Тю-Вю часто побеждала в небольших соревнованиях, но потом появилась Дубл Стар и стала выигрывать одну скачку за другой. Но, безусловно, Девон Лоч оказался самым выдающимся скакуном из всех, какими владела Ее величество. Крупный, красивый, хорошо сложенный мерин обладал тем умом и отвагой, которые отличают выдающуюся лошадь от просто сильной. Но когда я впервые пришел в конюшню мистера Кезелта, Девон Лоч еще не прошел должной тренировки, хотя уже два сезона участвовал в скачках.
Однажды в феврале, когда мы закончили учебную программу в его парке, мистер Кезелт сказал:
— Дик, вы слышали о международном стипль-чезе?
— Да, — ответил я.
— Я заявил на эти соревнования Кампари и Роуз Парк, — объяснил он. — Подождем немного, включат ли их в этот стипль-чез. Если включат, вы поедете, чтобы работать с ними?
Разумеется, я с большим удовольствием согласился. Международный стипль-чез — это новые соревнования, устраиваемые американским руководством скачек: туда можно было заявлять любое количество лошадей, но американцы выбирали тех, кто, на их взгляд, наиболее подходит. Они разослали приглашения в Англию, Ирландию, Францию и другие страны и большую часть расходов брали на себя.
Недели две-три спустя выяснилось, что Кампари и Роуз Парк включены в соревнования, и почти невероятная надежда на путешествие в Соединенные Штаты стала реальной возможностью. Но до стипль-чеза оставалось еще почти два месяца, и тысячи самых неожиданных преград могли расстроить все планы. К примеру, лошадь захромает или потеряет форму, да мало ли что может случиться за два месяца. Так что я старался не впадать в чрезмерный оптимизм насчет предстоящего путешествия.
Предполагалось, что я буду работать с Кампари, потому что в то время еще никогда не имел дела с Роуз Парк. Для нее мистер Кезелт пригласил жокея, который работал у него до меня, а потом решил стать тренером. В очередной скачке Кампари поскользнулся и вывихнул колено, и таким образом, мои надежды растаяли. Но мой предшественник, посоветовавшись с женой, решил, что он не может ехать за океан, и я опять оказался в счастливой позиции: если хоть одна лошадь будет в форме к началу международного стипль-чеза, то я поеду. К тому же я работал с Роуз Парк в Сендауне, и она без труда победила.
Мери и я полагали, что у нас никогда больше не будет такой прекрасной возможности побывать в Соединенных Штатах, поэтому мы решили, что она поедет со мной. Поскольку оставалось еще три недели, то мы могли отправиться в путь на пароходе. Получится великолепный летний отпуск. Больших проблем с долларами тоже не было. Мои расходы на дорогу и пребывание там оплачивались американской стороной, а Мери можно купить билет в стерлингах и жить в Америке эту неделю у друзей.
Даже забавно, что я так беспокоился о малейшем ушибе, который получали Кампари или Роуз Парк, но мне и в голову не приходило, что и сам могу вылететь из игры. За исключением недолгой неприятности с вывихом плеча, который произошел, когда мне предстояло работать с Лочроем в соревнованиях за Золотой кубок, удача так долго сопутствовала мне, что я почти забыл, как внезапно перелом или вывих разрушают самые радужные планы.
К началу апреля лошади, с которыми я работал, завоевали столько побед, сколько в этом сезоне не было больше ни у кого. Я закончил сезон жокеем-чемпионом — самая высокая цель, какую можно достигнуть, чтобы вспоминать потом всю жизнь.
Десятого апреля стояла такая славная весенняя погода, что мы с Мери взяли всю семью на скачки в Бофорт-Хант. Мы устроили завтрак на траве, грелись на солнышке и обсуждали наше предстоящее путешествие на корабле «Королева Елизавета». Потом я переоделся, помахал детям рукой и сел в седло на Пондепетерри.
Когда мы подошли к последнему препятствию, в прекрасном настроении я размышлял о том, что добавлю еще одну победу к своему длинному списку. А через десять секунд уже лежал неподвижно на земле.
Пондепетерри упал, но, как часто бывает, травму нанес мне не он. Я тоже упал вполне благополучно. Но другая лошадь, перелетая через Пондепетерри, ударила меня копытом в спину. Это был самый болезненный и пугающий удар, какой я получал. Все тело от макушки до пяток онемело, а все мышцы будто превратились в студень. Я смотрел вверх на пушистые белые облака, бежавшие по голубому небу, и думал о том, что Атлантика будет гнать свои волны не для меня.
Двое дежурных «Первой помощи» подбежали ко мне, но не стали меня трогать, пока не подошел врач.
— Можете пошевелить пальцами на ногах? — спросил он.
— Да. — Я пошевелил пальцами.
— Чувствуете, будто вас колют иголками в руки и ноги?
— Нет.
— Вы чувствуете, что я делаю? — Он провел рукой по тонкой подошве сапог и сверху вниз по руке.
— Да.
Мы оба с облегчением вздохнули.
— Положите его на носилки на спину и не разрешайте двигаться, пока мы не сделаем рентген, — приказал доктор.
Друзья забрали детей домой, а Мери поехала со мной в больницу в Бристоль. К тому времени, когда мы туда приехали, я уже мог двигать руками и ногами, хотя от плеча донизу не чувствовал ничего. Но все же у нас забрезжила надежда, что мы увидим Нью-Йорк.
Как обычно, в травмопункте пришлось долго ждать, дело осложнялось еще тем, что это было воскресенье, семь часов вечера и персонал рентгенкабинета давно ушел домой на заслуженный отдых. Когда же наконец снимок сделали, то результат оказался очень обнадеживающим.
— Не вижу никаких трещин, — сказал молодой доктор, — но это не значит, что их там нет. Придется сделать еще несколько снимков, чтобы убедиться. В любом случае можете ехать домой, я вызвал машину, чтобы отвезти вас. — Он был несколько ошеломлен, когда услышал, что дом находится в семидесяти милях от Бристоля.
Обычно я очень быстро выздоравливаю после падений, и этот раз не составил исключения. Через несколько дней с рентгеновскими снимками я поехал в Лондон к Биллу Теккеру. В больнице мне сказали, что травма все же есть, но не в опасном месте, и для выздоровления нужно время и покой.
— Могу я через две недели поехать в Америку? — спросил я Билла. — А чергз три недели участвовать в скачках?
Билл надолго задумался, но наконец сказал:
— Можете. Если будете во время скачек надевать стальную скобу. Попытаюсь заказать ее для вас.
И очень скоро он прислал мне дополнительные ребра и позвоночник из металла и кожи. Это было гораздо лучше, чем гипс, который я ненавижу: отчасти потому, что от него слабеют мышцы, но главным образом из-за страшного зуда, который начинается в закрытых от воздуха и воды местах.
Через две недели Мери и я, стянутый жесткой скобой, но благодарный Биллу и судьбе, вступили на трап «Королевы Елизаветы».
Глава 11
В новом сезоне все устроилось хорошо.
У мистера Кезелта было много молодых лошадей, которые участвовали в соревнованиях новичков и завоевали несколько побед. Скакуны лорда Байстера обычно выходили на старт трехмильной дистанции для взрослых высококлассных животных. И эти два вида скачек сталкивались реже, чем можно было ожидать. И Фрэнк Канделл тоже мог всегда рассчитывать на меня. Так что все получилось самым лучшим образом: я работал с великим множеством лошадей, и великое множество раз мы приходили к финишу первыми.
К Рождеству я выиграл столько скачек, сколько раньше мне едва удавалось за весь сезон. Началась длинная необъяснимая полоса удачи. Не только хорошие лошади, от которых ожидали победы, приходили первыми, но и животные, никак раньше не проявлявшие своих достоинств, энергичным галопом выигрывали заезд, и почти безнадежные флегматики победно вели скачку, когда их эффектные соперники падали. Погода стояла терпимая, падения не мешали мне продолжать соревнования, и я все время думал, что такая удача не может продолжаться долго.
Но она продолжалась.
После Рождества из-за плохой погоды наступил небольшой перерыв, и дожди подмыли мою удачу. В день соревнований за Золотой кубок в Челтенхеме мне показалось, что счастливая полоса закончилась.
Мне предстояло работать для лорда Байстера с Маринерс Логом, и я надеялся, что короткая прогулка со Стейткрефтом в прошлом году завершила длинную череду невезений, мешавших мне принимать участие в этих скачках. Но я ошибался. За несколько заездов до соревнований за Золотой кубок я работал с Лочроем, упал после последнего барьера и вывихнул левое плечо.
В который раз я отправился в травмопункт челтенхемской больницы, где сестра, увидев, как Мери помогает мне войти в дверь, воскликнула:
— Как! Это опять вы! — И добавила, что у них всегда готово для меня место и я могу лечь в постель.
Она видела меня не меньше шести раз за предыдущие три года. Но плечо быстро поставили на место, и в этот день я не нуждался в постельном режиме, поэтому, вскочив в такси, которое Мери вызвала по телефону, помчался на ипподром. Мне так хотелось увидеть финиш заезда за Золотой кубок, но мы вошли в паддок, когда последние приветствия зрителей затихали вдали и диктор в громкоговорителе объявил, что Фор Тен выиграл, а Маринерс Лог пришел вторым.
Вывих плеча еще долго напоминал о себе, хотя через день или два, когда сняли повязку, я забыл о нем на несколько месяцев. В конце декабря следующего сезона на Рождественских скачках в Кемптон-Парке, когда во время очень тяжелого финиша мне всего на кончик носа удалось обойти идущего следом скакуна, я почувствовал, что плечо снова куда-то ушло. Судорога, которая свела руку, нарушила ритм, взятый лошадью, и мы на голову проиграли заезд вместо того, чтобы выиграть его. Не стоит и говорить, что владелец лошади не пришел в восторг от случившегося, но его огорчение было несравнимым с моим, потому что повторявшиеся вывихи стали навязчивым кошмаром.
Я очень неудачно вывихнул правое плечо на второй год после того, как начал участвовать в скачках. Рука выпадала из своего гнезда при малейшем неловком движении во время заезда, и хотя я ухитрялся ставить ее на место, но понимал, что вряд ли тренерам понравится жокей, который прямо на глазах рассыпается на части.
Спас меня великий хирург Билл Теккер: он провел сложную операцию, и правое плечо стало как новенькое. Но мне вовсе не улыбалось повторить операцию с левым плечом и потом четыре месяца ждать выздоровления.
В мрачном и подавленном состоянии я приехал в клинику к Биллу Теккеру, ожидая услышать худшее. Но травма оказалась не такой серьезной, как я боялся. Выяснилось, что есть только одно положение, в котором мне грозит опасность вывиха, и Билл предложил носить повязку, которая напоминала бы, что не надо ставить руку в эту позицию. С тех пор под жокейской формой я всегда носил тугую повязку, притягивающую верхнюю часть руки к плечу. Я был не единственным жокеем, которого, будто помятый автомобиль проволокой, стягивали бинтами. Многие таким путем помогали природе защищать слабые места.
Когда я работал для мистера Кезелта первый сезон, у нас с Мери появилось огромное увлечение: мы строили дом.
Хотя мы были очень счастливы в доме Кена Канделла и трудно найти более щедрого домовладельца, нам хотелось иметь собственный дом на земле, принадлежавшей нам. Родился второй сын, я предвидел, как буду учить мальчиков ездить верхом, а в деревне возле Кемптона, где мы жили, не нашлось бы места и для пони. Два лета мы провели в поисках дома, который можно бы купить, но такого, в какой влюбились бы с первого взгляда, так и не нашли.
В доме Кена, построенном в 1600 году, мы узнали и красоту и недостатки старинных строений с их плетеными стенами и вылезавшей из штукатурки соломой, неровными полами и отсутствием гидроизоляции. За четыре года, что мы там прожили, Кену пришлось полностью перебрать черепицу на крыше, обновить в кухне пол и переложить печи. Нас пугала перспектива, купив старый дом, влезть в такого же рода хлопоты. Но мы вскоре открыли, что почти все старые дома, выставленные на продажу, сырые, а новые, построенные в прошлом веке, безобразно уродливые. Так мы пришли к решению, что, поскольку нам не купить такого дома, как хочется, лучше построить самим.
Через несколько недель дом появился на миллиметровой бумаге, и Мери с рулеткой в руке измеряла мебель, чтобы определить, какой площади комнаты должны быть в новом доме.
После долгих поисков нам удалось уговорить фермера продать нам участок земли в деревне Блюбери, окруженной холмами Беркшира, плавно спускавшимися в долину Темзы. На юге мы могли видеть длинную гряду холмов, а на востоке — гигантские земляные ступени, построенные людьми железного века. Это было ветреное место, окруженное большими полями, хотя и близко к дороге. Нигде ни деревца, чтобы помешать солнцу заглядывать в окна. Как раз то, что мы хотели, потому что Мери и я любим свет, простор и одиночество.
С тревогой и волнением мы смотрели, как линии, которые Мери или я набросали карандашом на миллиметровой бумаге, превращались в массивные кирпичные стены, понимая, что если мы сделали ошибку, то теперь ее уже не сотрешь резинкой. Почти каждое воскресенье мы приезжали за десять миль из Кемптона и, стоя на пронизывающем ветру, смотрели на полувыкопанные канавы, полувозведенные стены, на высокие штабели кирпичей и пытались представить, как мы будем жить в этом доме, выросшем посреди поля.
Нашему нетерпеливому взгляду казалось, что стены слишком медленно поднимаются к стропилам, будто гигантская паутина нависавшим над домом. Но вот наконец черепица уложена, стекла вставлены, ушли электрики, водопроводчики, маляры и полотеры, и в конце августа мы переехали в собственный дом.
Рискованная авантюра закончилась благополучно. Еще и сейчас дом — наша гордость и радость, в нем легко и удобно жить. Мы вырастили цветы, хотя вначале казалось невозможным избавиться от сорняков, с которыми я и по сей день веду непрекращающуюся войну.
Когда я работал для мистера Кезелта первый сезон, он тренировал только одну лошадь королевы-матери, М'ас-Тю-Вю. Кобыла невыдающихся способностей, она совершенно терялась, оказавшись впереди. Но благодаря умной тактике мистера Кезелта и некоторым моим стараниям она никогда не вела первой скачку со старта и в трех заездах сумела выиграть, а в трех других приходить второй или третьей.
С большим почтением и трепетом я надел первый раз цвета королевы-матери, голубой в темно-желтую полоску свитер и черную бархатную шапку. Разумеется, я был не единственным жокеем, который работал с лошадьми королевы и королевы-матери с тех пор, как четыре года назад Их величества купили своего первого скакуна для стипль-чеза.
За исключением Большого национального стипль-чеза в Эйнтри, где зрители стоят вдоль всей дистанции, жокеи, выходя на старт, редко слышат приветствия толпы. Она шумно встречает только победителей у финиша. Но в конце заезда приветствия или шиканья зрителей доносятся до жокея, будто отдаленное эхо, потому что он так поглощен своей задачей, что становится глухим к внешнему миру. И поэтому, когда М'ас-Тю-Вю первый раз выиграла заезд на глазах у своей владелицы, я был совершенно не подготовлен к тому, что началось: сотрясающий стены рев встретил нас, когда мы возвращались в паддок. У меня мелькнула дикая мысль, что, наверно, на дистанции произошло что-то чрезвычайное, вызвавшее такой взрыв энтузиазма у публики. Но когда я увидел, как летят в воздух шляпы, тогда понял, что так приветствуют победу лошади королевы-матери. Конечно, я понимал, что эти восторги и приветствия относятся к королеве-матери и к ее лошади, а не ко мне, но все равно чувствовал радостное возбуждение от того, что и я участник общего торжества. Потом еще не раз я испытывал такой же радостный подъем.
Королева, королева-мать и принцесса Маргарет каждый сезон несколько раз посещали скачки, и поскольку несколько лет я работал с лошадьми королевской семьи, то, естественно, много раз встречался с ними. Они очень интересовались конным спортом, внимательно следили за результатами и были хорошо информированы о лошадях и дистанциях. Их замечания бывали всегда точны, остроумны и к месту, и когда бы я ни встречался с ними, никогда не чувствовал неловкости, которую часто испытывал с другими владельцами лошадей, сочиняя разумный ответ на глупейший вопрос.
Стипль-чезы печально известны плохой погодой, но слякоть и дождь не нарушают планов Их королевских величеств: они приходят в паддок посмотреть парад лошадей и тогда, когда многие обыкновенные зрители предпочитают оставаться в теплых укрытиях. Как-то в Лингфилде я вышел в паддок под проливным дождем. Там было всего три участника, и парадный круг пустовал. И только шесть самых верных зрителей смотрели, как выводят лошадей, и среди них Ее величество королева-мать, которая под большим деревом ждала, когда проведут ее лошадь, и, как всегда, пожелала мне удачи перед стартом.
Их величества любили смотреть каждый отрезок маршрута. Иногда они приезжали в «Лендровере» к дальнему концу скаковой дорожки, иногда смотрели старт, а потом прыжки через каждое препятствие, иногда они оставались после скачек, чтобы посмотреть, как идет обучение лошади перед отъездом домой. И всегда непринужденно, вместе с другими зрителями они смотрели, как седлают лошадей или как расседлывают победителя. Их искренний и бесстрашный интерес к стипль-чезу побуждал и подбадривал всех нас, занятых в этом спорте.
Лошади королев не всегда выступали удачно. Их величествам, впрочем, как и многим другим, трудно было выбрать и купить по-настоящему хорошую лошадь. И после того, как их два знаменитых скакуна закончили спортивную карьеру, они долго не могли найти животное, достойное носить их цвета.
М'ас-Тю-Вю часто побеждала в небольших соревнованиях, но потом появилась Дубл Стар и стала выигрывать одну скачку за другой. Но, безусловно, Девон Лоч оказался самым выдающимся скакуном из всех, какими владела Ее величество. Крупный, красивый, хорошо сложенный мерин обладал тем умом и отвагой, которые отличают выдающуюся лошадь от просто сильной. Но когда я впервые пришел в конюшню мистера Кезелта, Девон Лоч еще не прошел должной тренировки, хотя уже два сезона участвовал в скачках.
Однажды в феврале, когда мы закончили учебную программу в его парке, мистер Кезелт сказал:
— Дик, вы слышали о международном стипль-чезе?
— Да, — ответил я.
— Я заявил на эти соревнования Кампари и Роуз Парк, — объяснил он. — Подождем немного, включат ли их в этот стипль-чез. Если включат, вы поедете, чтобы работать с ними?
Разумеется, я с большим удовольствием согласился. Международный стипль-чез — это новые соревнования, устраиваемые американским руководством скачек: туда можно было заявлять любое количество лошадей, но американцы выбирали тех, кто, на их взгляд, наиболее подходит. Они разослали приглашения в Англию, Ирландию, Францию и другие страны и большую часть расходов брали на себя.
Недели две-три спустя выяснилось, что Кампари и Роуз Парк включены в соревнования, и почти невероятная надежда на путешествие в Соединенные Штаты стала реальной возможностью. Но до стипль-чеза оставалось еще почти два месяца, и тысячи самых неожиданных преград могли расстроить все планы. К примеру, лошадь захромает или потеряет форму, да мало ли что может случиться за два месяца. Так что я старался не впадать в чрезмерный оптимизм насчет предстоящего путешествия.
Предполагалось, что я буду работать с Кампари, потому что в то время еще никогда не имел дела с Роуз Парк. Для нее мистер Кезелт пригласил жокея, который работал у него до меня, а потом решил стать тренером. В очередной скачке Кампари поскользнулся и вывихнул колено, и таким образом, мои надежды растаяли. Но мой предшественник, посоветовавшись с женой, решил, что он не может ехать за океан, и я опять оказался в счастливой позиции: если хоть одна лошадь будет в форме к началу международного стипль-чеза, то я поеду. К тому же я работал с Роуз Парк в Сендауне, и она без труда победила.
Мери и я полагали, что у нас никогда больше не будет такой прекрасной возможности побывать в Соединенных Штатах, поэтому мы решили, что она поедет со мной. Поскольку оставалось еще три недели, то мы могли отправиться в путь на пароходе. Получится великолепный летний отпуск. Больших проблем с долларами тоже не было. Мои расходы на дорогу и пребывание там оплачивались американской стороной, а Мери можно купить билет в стерлингах и жить в Америке эту неделю у друзей.
Даже забавно, что я так беспокоился о малейшем ушибе, который получали Кампари или Роуз Парк, но мне и в голову не приходило, что и сам могу вылететь из игры. За исключением недолгой неприятности с вывихом плеча, который произошел, когда мне предстояло работать с Лочроем в соревнованиях за Золотой кубок, удача так долго сопутствовала мне, что я почти забыл, как внезапно перелом или вывих разрушают самые радужные планы.
К началу апреля лошади, с которыми я работал, завоевали столько побед, сколько в этом сезоне не было больше ни у кого. Я закончил сезон жокеем-чемпионом — самая высокая цель, какую можно достигнуть, чтобы вспоминать потом всю жизнь.
Десятого апреля стояла такая славная весенняя погода, что мы с Мери взяли всю семью на скачки в Бофорт-Хант. Мы устроили завтрак на траве, грелись на солнышке и обсуждали наше предстоящее путешествие на корабле «Королева Елизавета». Потом я переоделся, помахал детям рукой и сел в седло на Пондепетерри.
Когда мы подошли к последнему препятствию, в прекрасном настроении я размышлял о том, что добавлю еще одну победу к своему длинному списку. А через десять секунд уже лежал неподвижно на земле.
Пондепетерри упал, но, как часто бывает, травму нанес мне не он. Я тоже упал вполне благополучно. Но другая лошадь, перелетая через Пондепетерри, ударила меня копытом в спину. Это был самый болезненный и пугающий удар, какой я получал. Все тело от макушки до пяток онемело, а все мышцы будто превратились в студень. Я смотрел вверх на пушистые белые облака, бежавшие по голубому небу, и думал о том, что Атлантика будет гнать свои волны не для меня.
Двое дежурных «Первой помощи» подбежали ко мне, но не стали меня трогать, пока не подошел врач.
— Можете пошевелить пальцами на ногах? — спросил он.
— Да. — Я пошевелил пальцами.
— Чувствуете, будто вас колют иголками в руки и ноги?
— Нет.
— Вы чувствуете, что я делаю? — Он провел рукой по тонкой подошве сапог и сверху вниз по руке.
— Да.
Мы оба с облегчением вздохнули.
— Положите его на носилки на спину и не разрешайте двигаться, пока мы не сделаем рентген, — приказал доктор.
Друзья забрали детей домой, а Мери поехала со мной в больницу в Бристоль. К тому времени, когда мы туда приехали, я уже мог двигать руками и ногами, хотя от плеча донизу не чувствовал ничего. Но все же у нас забрезжила надежда, что мы увидим Нью-Йорк.
Как обычно, в травмопункте пришлось долго ждать, дело осложнялось еще тем, что это было воскресенье, семь часов вечера и персонал рентгенкабинета давно ушел домой на заслуженный отдых. Когда же наконец снимок сделали, то результат оказался очень обнадеживающим.
— Не вижу никаких трещин, — сказал молодой доктор, — но это не значит, что их там нет. Придется сделать еще несколько снимков, чтобы убедиться. В любом случае можете ехать домой, я вызвал машину, чтобы отвезти вас. — Он был несколько ошеломлен, когда услышал, что дом находится в семидесяти милях от Бристоля.
Обычно я очень быстро выздоравливаю после падений, и этот раз не составил исключения. Через несколько дней с рентгеновскими снимками я поехал в Лондон к Биллу Теккеру. В больнице мне сказали, что травма все же есть, но не в опасном месте, и для выздоровления нужно время и покой.
— Могу я через две недели поехать в Америку? — спросил я Билла. — А чергз три недели участвовать в скачках?
Билл надолго задумался, но наконец сказал:
— Можете. Если будете во время скачек надевать стальную скобу. Попытаюсь заказать ее для вас.
И очень скоро он прислал мне дополнительные ребра и позвоночник из металла и кожи. Это было гораздо лучше, чем гипс, который я ненавижу: отчасти потому, что от него слабеют мышцы, но главным образом из-за страшного зуда, который начинается в закрытых от воздуха и воды местах.
Через две недели Мери и я, стянутый жесткой скобой, но благодарный Биллу и судьбе, вступили на трап «Королевы Елизаветы».
Глава 11
Америка
«Королева Елизавета» бросила якорь у пирса номер 90 в Нью-Йорке точно в час дня. А в два часа пятнадцать минут после рекордного спринта через таможню мы уже смотрели очередной заезд в Бельмонт-Парке на Лонг-Айленде.
Первое путешествие на машине, встретившей нас, пожалуй, оказалось в каком-то смысле самым интересным из всего, что мы видели. Кратчайший путь на Лонг-Айленд лежит через Гарлем, мы ехали по широкой дороге, окаймленной маленькими лавчонками, мигавшими при свете солнца яркими неоновыми вывесками, по тротуару спешили или просто гуляли цветные люди в живописной одежде, и на каждом незастроенном пятачке сидел негр и продавал арбуз. Огромные ломти этого гигантского зеленого плода окружали большие и откровенные объявления. «Прочистит живот лучше клизмы», — сообщало одно; «Промойте скорей почки», — предлагало другое. Но у нас не было времени воспользоваться этими советами.
Первое и самое запомнившееся впечатление от первого часа в стране — неоглядный простор везде, куда ни посмотришь.
Лонг-Айленд действительно длинный остров, он тянется на сто десять миль, и нет места, где бы ширина его превышала тридцать миль. В западной части находятся многолюдные городские районы Куинс и Бруклин, а восточная — пустынная, с открытыми всем ветрам песчаными косами, между ними расположены своеобразные крохотные города, застроенные удобными домами в сельском стиле, принадлежащими богатым людям.
Мери и я больше половины свободного времени провели на Лонг-Айленде, изучая берег от Эйстер-Бей на севере до Джонс-Бич на юге. Гигантский пляж Джонс-Бич простирается на много миль и разделен на бесчисленные участки, возле каждого из которых своя стоянка для машин. Там нет поблизости домов, и в ветреное майское утро, когда мы пришли туда, почти не было людей. На пустынное побережье накатывались океанские волны, и мы с трудом представляли, что летом песок, будто темными точками, усеян сотнями тысяч ньюйоркцев, убежавших от удушающей жары города.
Для нью-йоркских любителей скачек на Лонг-Айленде три ипподрома: Бельмонт, Ямайка и Акедакт. Но мы познакомились только с Бельмонтом, потому что во время нашего пребывания скачки проходили там.
В организации соревнований нет ничего похожего на нашу систему. Здесь не проводят двух-трехдневные встречи на разных скаковых дорожках. Вместо этого заезды один за другим продолжаются шесть-десять недель, и все проходят на одной и той же дорожке. Лето тренер проводит на ипподроме вблизи Нью-Йорка, а на зиму переезжает на юг: во Флориду, Калифорнию, Нью-Мексико. Лошади, конюхи, жокеи и тренеры вместе переезжают с одного ипподрома на другой и едва ли попадают домой в перерыве между скачками. В Америке бывает, что у тренера нет своей постоянной конюшни, потому что лошади все время разъезжают с одного соревнования на другое, и тренировки, в которых лошади просто галопируют по полям, здесь большая редкость.
В конюшне Бельмонта много боксов, и каждый тренер может арендовать столько, сколько ему нужно. Все конюшни, которые мы видели, новые и построены по единому плану: посередине очень большого строения «спина к спине» стоят боксы, так что лошади в снег или в дождь могут тренироваться, не покидая помещения, а описывая круги вокруг центрального блока боксов. Сено и другие корма тренеры обычно держат на крышах боксов, где устроены проволочные клети, поднимающиеся к самому потолку.
В конюшнях ипподромов лошади находятся все шесть-десять недель скачек, независимо от того, участвуют они в них или нет. Их кормят и чистят конюхи, служащие у тренера, и живут они в домах, построенных недалеко от конюшни, или снимают комнаты где-нибудь поблизости.
У этой системы есть свои преимущества, лошадей не приходится возить каждую неделю на разные ипподромы, и они не устают перед скачками от путешествия в фургоне. Лошади живут на ипподроме и там же галопируют каждое утро, поэтому когда они участвуют в заезде, то уже все хорошо знают, и я ни разу не видел там скакуна, который бы вспотел в непривычной обстановке от нервозности. С другой стороны, тренер вынужден работать на глазах у всех. В семь тридцать утра стоянки возле ипподрома забиты машинами: владельцы, тренеры, журналисты, профессиональные игроки приезжают, чтобы посмотреть, как лошадь ведет себя на дорожке, и у всех в руках секундомеры. Лошади выходят на старт — часы щелкают, проходят полмили — часы щелкают, заканчивают дистанцию — все смотрят на часы. В Америке каждый тренер работает в одинаковых условиях, а состояние песчаной или гаревой дорожки не зависит от погоды, там только время точно показывает возможности лошади. Тренер говорит конюху:
— Первые полмили пройдешь за шестьдесят пять секунд, следующие четверть мили за двадцать восемь, и потом остановись. — Они так точны в определении скорости, что работа жокея, по-моему, сводится лишь к тому, чтобы соблюдать их инструкции с точностью до полсекунды.
Прямо возле входа на ипподром есть огромный бар, где собираются участники скачек и владельцы секундомеров. Воздух наполнен восхитительным ароматом крепкого кофе и одной-единственной темой разговоров: какая лошадь за сколько секунд прошла ту или иную дистанцию.
Как-то раз в этом баре я непочтительно пошутил в адрес прессы и страшно удивился, когда все встревоженно оглянулись на меня.
— Ш-ш-ш, — сказал тренер, — они могут услышать.
Вспомнив, как весело пикируются журналисты и жокеи в Англии, я заметил, мол, вдруг им понравится моя шутка.
Мне объяснили, что в Соединенных Штатах очень неразумно делать непочтительные замечания в адрес репортеров. Если они рассердятся, то устроят так, что и я, и вся британская команда потеряет симпатии публики. Американцы рассказывали, что они всегда очень осторожны с газетчиками, относятся к ним с почтением и даже льстят им, и только тогда те напишут благожелательные отчеты о скачках.
В изумлении я только теперь оценил точные репортажи и дружелюбие репортеров дома. Они никогда резко и жестоко не критиковали жокеев, напротив, английские журналисты не скупятся на благожелательные оценки. Больше того, если попросить их не публиковать какие-то частные подробности, которые они случайно узнали, то просьба всегда будет выполнена. В мире скачек их воспринимают как друзей и советчиков, тогда как их американских коллег, по словам наших собеседников, считают разрушителями репутаций и тайными агентами публики. Между тем благожелательность и честность прессы, пишущей о скачках, до сих пор я считал правилом, а не исключением.
Бельмонт-Парк — красивый ипподром с небольшими декоративными прудами и прекрасными кустами азалий и других кустарников. Гладкие скачки тут проходят каждую неделю на травяных дорожках, а стипль-чезы от времени до времени на песчаных. Препятствия на расстоянии выглядят такими же, к каким мы привыкли дома, но вблизи оказалось, что они не такие жесткие, и лошадь, задев гребень барьера, обычно не сбивается с шага.
Огромные трибуны окружают скаковую дорожку только с одной стороны, а напротив них стоит самая совершенная и прекрасно информирующая машина тотализатора. На светящемся табло идут сведения о каждой секунде скачек. Этот электронный монстр не только сообщает о малейшем изменении в положении каждой лошади, но и сравнивает с прогнозами, напечатанными в утренних газетах. Когда скачка началась, вспыхивают цифры, за сколько прошла ведущая забег лошадь первые четверть мили, кто пришел вторым, третьим и так далее, порядок, в каком лошади прошли финиш. На табло было так много колонок и мелькающих цифр, что мне не удавалось даже понять их значение.
«Королева Елизавета» бросила якорь у пирса номер 90 в Нью-Йорке точно в час дня. А в два часа пятнадцать минут после рекордного спринта через таможню мы уже смотрели очередной заезд в Бельмонт-Парке на Лонг-Айленде.
Первое путешествие на машине, встретившей нас, пожалуй, оказалось в каком-то смысле самым интересным из всего, что мы видели. Кратчайший путь на Лонг-Айленд лежит через Гарлем, мы ехали по широкой дороге, окаймленной маленькими лавчонками, мигавшими при свете солнца яркими неоновыми вывесками, по тротуару спешили или просто гуляли цветные люди в живописной одежде, и на каждом незастроенном пятачке сидел негр и продавал арбуз. Огромные ломти этого гигантского зеленого плода окружали большие и откровенные объявления. «Прочистит живот лучше клизмы», — сообщало одно; «Промойте скорей почки», — предлагало другое. Но у нас не было времени воспользоваться этими советами.
Первое и самое запомнившееся впечатление от первого часа в стране — неоглядный простор везде, куда ни посмотришь.
Лонг-Айленд действительно длинный остров, он тянется на сто десять миль, и нет места, где бы ширина его превышала тридцать миль. В западной части находятся многолюдные городские районы Куинс и Бруклин, а восточная — пустынная, с открытыми всем ветрам песчаными косами, между ними расположены своеобразные крохотные города, застроенные удобными домами в сельском стиле, принадлежащими богатым людям.
Мери и я больше половины свободного времени провели на Лонг-Айленде, изучая берег от Эйстер-Бей на севере до Джонс-Бич на юге. Гигантский пляж Джонс-Бич простирается на много миль и разделен на бесчисленные участки, возле каждого из которых своя стоянка для машин. Там нет поблизости домов, и в ветреное майское утро, когда мы пришли туда, почти не было людей. На пустынное побережье накатывались океанские волны, и мы с трудом представляли, что летом песок, будто темными точками, усеян сотнями тысяч ньюйоркцев, убежавших от удушающей жары города.
Для нью-йоркских любителей скачек на Лонг-Айленде три ипподрома: Бельмонт, Ямайка и Акедакт. Но мы познакомились только с Бельмонтом, потому что во время нашего пребывания скачки проходили там.
В организации соревнований нет ничего похожего на нашу систему. Здесь не проводят двух-трехдневные встречи на разных скаковых дорожках. Вместо этого заезды один за другим продолжаются шесть-десять недель, и все проходят на одной и той же дорожке. Лето тренер проводит на ипподроме вблизи Нью-Йорка, а на зиму переезжает на юг: во Флориду, Калифорнию, Нью-Мексико. Лошади, конюхи, жокеи и тренеры вместе переезжают с одного ипподрома на другой и едва ли попадают домой в перерыве между скачками. В Америке бывает, что у тренера нет своей постоянной конюшни, потому что лошади все время разъезжают с одного соревнования на другое, и тренировки, в которых лошади просто галопируют по полям, здесь большая редкость.
В конюшне Бельмонта много боксов, и каждый тренер может арендовать столько, сколько ему нужно. Все конюшни, которые мы видели, новые и построены по единому плану: посередине очень большого строения «спина к спине» стоят боксы, так что лошади в снег или в дождь могут тренироваться, не покидая помещения, а описывая круги вокруг центрального блока боксов. Сено и другие корма тренеры обычно держат на крышах боксов, где устроены проволочные клети, поднимающиеся к самому потолку.
В конюшнях ипподромов лошади находятся все шесть-десять недель скачек, независимо от того, участвуют они в них или нет. Их кормят и чистят конюхи, служащие у тренера, и живут они в домах, построенных недалеко от конюшни, или снимают комнаты где-нибудь поблизости.
У этой системы есть свои преимущества, лошадей не приходится возить каждую неделю на разные ипподромы, и они не устают перед скачками от путешествия в фургоне. Лошади живут на ипподроме и там же галопируют каждое утро, поэтому когда они участвуют в заезде, то уже все хорошо знают, и я ни разу не видел там скакуна, который бы вспотел в непривычной обстановке от нервозности. С другой стороны, тренер вынужден работать на глазах у всех. В семь тридцать утра стоянки возле ипподрома забиты машинами: владельцы, тренеры, журналисты, профессиональные игроки приезжают, чтобы посмотреть, как лошадь ведет себя на дорожке, и у всех в руках секундомеры. Лошади выходят на старт — часы щелкают, проходят полмили — часы щелкают, заканчивают дистанцию — все смотрят на часы. В Америке каждый тренер работает в одинаковых условиях, а состояние песчаной или гаревой дорожки не зависит от погоды, там только время точно показывает возможности лошади. Тренер говорит конюху:
— Первые полмили пройдешь за шестьдесят пять секунд, следующие четверть мили за двадцать восемь, и потом остановись. — Они так точны в определении скорости, что работа жокея, по-моему, сводится лишь к тому, чтобы соблюдать их инструкции с точностью до полсекунды.
Прямо возле входа на ипподром есть огромный бар, где собираются участники скачек и владельцы секундомеров. Воздух наполнен восхитительным ароматом крепкого кофе и одной-единственной темой разговоров: какая лошадь за сколько секунд прошла ту или иную дистанцию.
Как-то раз в этом баре я непочтительно пошутил в адрес прессы и страшно удивился, когда все встревоженно оглянулись на меня.
— Ш-ш-ш, — сказал тренер, — они могут услышать.
Вспомнив, как весело пикируются журналисты и жокеи в Англии, я заметил, мол, вдруг им понравится моя шутка.
Мне объяснили, что в Соединенных Штатах очень неразумно делать непочтительные замечания в адрес репортеров. Если они рассердятся, то устроят так, что и я, и вся британская команда потеряет симпатии публики. Американцы рассказывали, что они всегда очень осторожны с газетчиками, относятся к ним с почтением и даже льстят им, и только тогда те напишут благожелательные отчеты о скачках.
В изумлении я только теперь оценил точные репортажи и дружелюбие репортеров дома. Они никогда резко и жестоко не критиковали жокеев, напротив, английские журналисты не скупятся на благожелательные оценки. Больше того, если попросить их не публиковать какие-то частные подробности, которые они случайно узнали, то просьба всегда будет выполнена. В мире скачек их воспринимают как друзей и советчиков, тогда как их американских коллег, по словам наших собеседников, считают разрушителями репутаций и тайными агентами публики. Между тем благожелательность и честность прессы, пишущей о скачках, до сих пор я считал правилом, а не исключением.
Бельмонт-Парк — красивый ипподром с небольшими декоративными прудами и прекрасными кустами азалий и других кустарников. Гладкие скачки тут проходят каждую неделю на травяных дорожках, а стипль-чезы от времени до времени на песчаных. Препятствия на расстоянии выглядят такими же, к каким мы привыкли дома, но вблизи оказалось, что они не такие жесткие, и лошадь, задев гребень барьера, обычно не сбивается с шага.
Огромные трибуны окружают скаковую дорожку только с одной стороны, а напротив них стоит самая совершенная и прекрасно информирующая машина тотализатора. На светящемся табло идут сведения о каждой секунде скачек. Этот электронный монстр не только сообщает о малейшем изменении в положении каждой лошади, но и сравнивает с прогнозами, напечатанными в утренних газетах. Когда скачка началась, вспыхивают цифры, за сколько прошла ведущая забег лошадь первые четверть мили, кто пришел вторым, третьим и так далее, порядок, в каком лошади прошли финиш. На табло было так много колонок и мелькающих цифр, что мне не удавалось даже понять их значение.