В конце концов ферму продали. Дед завещал ее своим детям, но ни один из его трех сыновей не мог выкупить хозяйство у своих братьев и сестер, да никто фактически и не хотел, потому что фермерство в начале тридцатых годов вовсе не казалось процветающим бизнесом.
К великому моему негодованию, приходилось продолжать образование, и каждый день я ходил за две мили в маленькую двухкомнатную школу в деревне Лоуренни. «Ранец за спиной, свежеумытое лицо, нехотя он полз, будто улитка, в школу» — эти строчки из детских прописей как нельзя лучше подходили ко мне.
Никогда бы не поверил, что буду добровольно ходить в школу, стараясь ускользнуть пораньше, пока никто меня не заметил, и полмили бежать, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. И если вы подумали, что я убегал в школу потому, что дома было еще хуже, то это правда. На ферме есть работа, которую обычно выполняет мальчик, а в тот год я оказался у бабушки единственным мальчиком. Работа заключалась в том, чтобы выметать из-под молотилки пыль. Я ненавидел веник и пыль. Даже школа казалась лучше. Но увы, в те дни, когда мне удавалось ускользнуть незамеченным, кого-то посылали в школу, и меня забирали с уроков и возвращали на мой пост. Молотилка работала примерно неделю, и потом мое отношение к школе вновь становилось нормальным.
На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.
Но как только я вернулся в дом родителей, к моим пони, я быстро забыл свою печаль и снова вошел в размеренный порядок: охота, показ пони и лошадей и различные уловки, чтобы не ходить в школу.
В двенадцать лет я пропустил целый летний семестр. После Пасхи мама послала меня к зубному врачу на обычную весеннюю проверку, и тот сказал, что мне нужно надеть на зубы скобку. Два передних резца, которые так прекрасно помогли выловить в ведре яблоко и выиграть соревнование, сейчас занимали большую часть лица: два великолепных, белых, больших зуба не умещались во рту и не давали сжать губы. Утром в воскресенье я еще раз сходил к врачу, и он снял мерку для скобки.
А в полдень в школе верховой езды я работал с нервной и очень породистой пони, которую звали Тьюлип. Я делал круг за кругом, пытаясь успокоить и охладить ее, и пришел момент, когда я хотел, чтобы она пошла в одну сторону, а ей хотелось свернуть в противоположную. Темпераментные животные, когда что-то мешает им, иногда в ярости поднимают передние ноги в воздух и стоят только на задних. Так же поступила и Тьюлип. Но, к несчастью, она не удержала равновесия и упала на спину прямо на меня, лука седла врезалась мне в лицо.
Не помню, что случилось потом. Я пришел в себя в больнице, слабый и совершенно неспособный говорить. Двух больших зубов, на которые собирались надеть скобку, больше не было: хирург нашел их где-то позади носа. Верхняя челюсть, небо и нос сломаны в нескольких местах, и вообще вид ужасающий. Но все быстро зажило, и я был еще совсем молодой, так что даже дыра на месте двух резцов постепенно затянулась, другие зубы заполнили свободное пространство.
Но разбитое лицо давало отличный повод долго не ходить в школу, хотя на парадный круг я вернулся, когда еще не мог как следует говорить, едва кожей затянуло раны. Я от души благодарен врачам, которые объяснили маме, что сын еще не так хорошо себя чувствует и потому не может посещать школу в Мейденхеде и что меня надо осенью отправить в тихое, спокойное место. В частной школе, выбранной мамой, не было инспектора, который бы проверял причину моего отсутствия, и там я еще реже появлялся на уроках.
Случай с Тьюлип подарил мне восхитительное приключение. Владелец цирка, великий Бертрам Миллс, узнав, что я все лето могу участвовать в показе пони, не отвлекаясь на занятия в школе, попросил отца позволить мне работать у него. Отец согласился, и я был в восторге.
Бертрам Миллс получал огромное наслаждение, показывая на выставках своих лошадей и пони и видя, как они завоевывают призы. Все лето, пока его цирк с прекрасно натренированными животными и вольтижерами гастролировал в провинции, он посвящал своему хобби — демонстрации лошадей. Насколько мне известно, он никогда не показывал цирковых животных на выставках и никогда выставочные лошади и пони не участвовали в цирковых представлениях. Эти две ветви интересов Бертрама Миллса не пересекались.
Как-то раз в первое лето Бертрам Миллс послал меня на выставку в Саутпорт в Ланкашире. С огромным успехом мы выступали там два или три дня, и наконец к вечеру вернулись в дом Бертрама Миллса, а все следующее утро я провел, прыгая на пони через препятствия. Потом Бертрам Миллс сказал:
— Спасибо, Дик, теперь тебе лучше поехать домой.
Домой?! Отец привез меня к Миллсу, но не собирался приезжать за мной. А пока мы колесили по Саутпорту, я остался совсем без денег. Залившись краской, я объяснил мистеру Миллсу свой финансовый кризис и попросил одолжить мне полкроны.
— Никогда не ношу в карманах мелочь, — сказал он, — поэтому у меня нет полукроновой монеты. — Из кармана брюк он извлек листок какой-то светлой бумаги. — Возьми лучше это, и не надо мне ее возвращать. — Это была новенькая, хрустящая пятифунтовая банкнота, первая, какой я владел в жизни.
Я влез в автобус, зажав в кулаке свое сокровище и с сожалением думая, что сейчас придется разменять эту новенькую бумажку. Но когда я протянул кондуктору пять фунтов за свой детский билет, у него не оказалось сдачи, и я проехал бесплатно. Мне предстояла пересадка на другой автобус, но и здесь у кондуктора не оказалось сдачи, так я и приехал домой, не заплатив, потому что у меня были слишком большие деньги.
На каждое Рождество мистер Миллс мне и всей нашей семье дарил билеты в цирк, и каждый январь я проводил в пустом цирке, пытаясь устоять на узкой спине пони, когда он описывает круги по арене. К несчастью, это был не цирковой пони, и он очень неприязненно воспринимал свою новую роль. Каждый год к февралю я приходил к выводу, что не хочу быть акробатом, прыгать в сверкающем блестками тесном трико через бумажный круг и приземляться на спину капризного пони. А к концу февраля рождались новые планы: буду править двумя лошадьми, стоя на спине у каждой одной ногой.
Мое первое выступление на выставке по классу гунтеров очень напоминает традиционный, много послуживший сюжет из серии приключенческих романов для мальчиков.
Отцу предстояло показывать лошадь по классу гунтеров-легковесов на Айлингтонской королевской сельскохозяйственной выставке. Накануне вечером его внезапно сковал приступ радикулита, он едва мог ходить. Это был тяжелый удар для владельца Боллимониса, лошади, с которой отцу предстояло работать. Отец и владелец не предполагали завоевывать призы, они хотели продемонстрировать достоинства гунтера, чтобы судьи заметили, как он проходит дистанцию, а такая работа требует большого опыта. Искусство отца тут было непревзойденным, и найти ему замену, да еще в такой короткий срок, казалось невозможным.
— С гунтером может работать Дик, — сказал отец, когда все другие предложения не выдержали критической разборки.
Участники показа по классу гунтеров весьма сдержанно встретили новость о том, что я буду заменять отца. Мистер Селби, владелец Боллимониса, оглядел меня со всех сторон.
— Он очень маленький, — с сомнением сообщил он отцу и был абсолютно прав. Хотя мне уже стукнуло четырнадцать, я весил чуть больше тридцати килограммов.
— Это опасно, — предупреждал отца приятель, — гунтер сорвется с дистанции и помчится куда глаза глядят.
Боллимонис славился скверной привычкой действовать самостоятельно, игнорируя желания всадника. Как-то раз в Ричмонде он перепрыгнул ограждение и отправился гулять по аллеям выставки, не предназначенным для лошадей. Но я работал с ним дома и с юношеской самоуверенностью не сомневался, что справлюсь.
Мы прошли дистанцию в прекрасном стиле, у Боллимониса, ласковой и красивой лошади, в тот день было отличное настроение, и он занял в своем классе первое место. Владелец, мистер Селби, так обрадовался, что подарил мне новый костюм и плащ. Постепенно радикулит отца проходил, но с тех пор он часто позволял мне помогать ему в классе гунтеров, и я набирался опыта.
Я надеялся, что, отбыв положенное законом время в школе, с удовольствием распрощаюсь с ней. Но вот мне исполнилось четырнадцать, а мама не разрешила уйти из школы, считая, что я еще маленький. Пришлось проучиться еще целый год. Конечно, мама была права, но в те дни я этого не понимал.
Глава 2
К великому моему негодованию, приходилось продолжать образование, и каждый день я ходил за две мили в маленькую двухкомнатную школу в деревне Лоуренни. «Ранец за спиной, свежеумытое лицо, нехотя он полз, будто улитка, в школу» — эти строчки из детских прописей как нельзя лучше подходили ко мне.
Никогда бы не поверил, что буду добровольно ходить в школу, стараясь ускользнуть пораньше, пока никто меня не заметил, и полмили бежать, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. И если вы подумали, что я убегал в школу потому, что дома было еще хуже, то это правда. На ферме есть работа, которую обычно выполняет мальчик, а в тот год я оказался у бабушки единственным мальчиком. Работа заключалась в том, чтобы выметать из-под молотилки пыль. Я ненавидел веник и пыль. Даже школа казалась лучше. Но увы, в те дни, когда мне удавалось ускользнуть незамеченным, кого-то посылали в школу, и меня забирали с уроков и возвращали на мой пост. Молотилка работала примерно неделю, и потом мое отношение к школе вновь становилось нормальным.
На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.
Но как только я вернулся в дом родителей, к моим пони, я быстро забыл свою печаль и снова вошел в размеренный порядок: охота, показ пони и лошадей и различные уловки, чтобы не ходить в школу.
В двенадцать лет я пропустил целый летний семестр. После Пасхи мама послала меня к зубному врачу на обычную весеннюю проверку, и тот сказал, что мне нужно надеть на зубы скобку. Два передних резца, которые так прекрасно помогли выловить в ведре яблоко и выиграть соревнование, сейчас занимали большую часть лица: два великолепных, белых, больших зуба не умещались во рту и не давали сжать губы. Утром в воскресенье я еще раз сходил к врачу, и он снял мерку для скобки.
А в полдень в школе верховой езды я работал с нервной и очень породистой пони, которую звали Тьюлип. Я делал круг за кругом, пытаясь успокоить и охладить ее, и пришел момент, когда я хотел, чтобы она пошла в одну сторону, а ей хотелось свернуть в противоположную. Темпераментные животные, когда что-то мешает им, иногда в ярости поднимают передние ноги в воздух и стоят только на задних. Так же поступила и Тьюлип. Но, к несчастью, она не удержала равновесия и упала на спину прямо на меня, лука седла врезалась мне в лицо.
Не помню, что случилось потом. Я пришел в себя в больнице, слабый и совершенно неспособный говорить. Двух больших зубов, на которые собирались надеть скобку, больше не было: хирург нашел их где-то позади носа. Верхняя челюсть, небо и нос сломаны в нескольких местах, и вообще вид ужасающий. Но все быстро зажило, и я был еще совсем молодой, так что даже дыра на месте двух резцов постепенно затянулась, другие зубы заполнили свободное пространство.
Но разбитое лицо давало отличный повод долго не ходить в школу, хотя на парадный круг я вернулся, когда еще не мог как следует говорить, едва кожей затянуло раны. Я от души благодарен врачам, которые объяснили маме, что сын еще не так хорошо себя чувствует и потому не может посещать школу в Мейденхеде и что меня надо осенью отправить в тихое, спокойное место. В частной школе, выбранной мамой, не было инспектора, который бы проверял причину моего отсутствия, и там я еще реже появлялся на уроках.
Случай с Тьюлип подарил мне восхитительное приключение. Владелец цирка, великий Бертрам Миллс, узнав, что я все лето могу участвовать в показе пони, не отвлекаясь на занятия в школе, попросил отца позволить мне работать у него. Отец согласился, и я был в восторге.
Бертрам Миллс получал огромное наслаждение, показывая на выставках своих лошадей и пони и видя, как они завоевывают призы. Все лето, пока его цирк с прекрасно натренированными животными и вольтижерами гастролировал в провинции, он посвящал своему хобби — демонстрации лошадей. Насколько мне известно, он никогда не показывал цирковых животных на выставках и никогда выставочные лошади и пони не участвовали в цирковых представлениях. Эти две ветви интересов Бертрама Миллса не пересекались.
Как-то раз в первое лето Бертрам Миллс послал меня на выставку в Саутпорт в Ланкашире. С огромным успехом мы выступали там два или три дня, и наконец к вечеру вернулись в дом Бертрама Миллса, а все следующее утро я провел, прыгая на пони через препятствия. Потом Бертрам Миллс сказал:
— Спасибо, Дик, теперь тебе лучше поехать домой.
Домой?! Отец привез меня к Миллсу, но не собирался приезжать за мной. А пока мы колесили по Саутпорту, я остался совсем без денег. Залившись краской, я объяснил мистеру Миллсу свой финансовый кризис и попросил одолжить мне полкроны.
— Никогда не ношу в карманах мелочь, — сказал он, — поэтому у меня нет полукроновой монеты. — Из кармана брюк он извлек листок какой-то светлой бумаги. — Возьми лучше это, и не надо мне ее возвращать. — Это была новенькая, хрустящая пятифунтовая банкнота, первая, какой я владел в жизни.
Я влез в автобус, зажав в кулаке свое сокровище и с сожалением думая, что сейчас придется разменять эту новенькую бумажку. Но когда я протянул кондуктору пять фунтов за свой детский билет, у него не оказалось сдачи, и я проехал бесплатно. Мне предстояла пересадка на другой автобус, но и здесь у кондуктора не оказалось сдачи, так я и приехал домой, не заплатив, потому что у меня были слишком большие деньги.
На каждое Рождество мистер Миллс мне и всей нашей семье дарил билеты в цирк, и каждый январь я проводил в пустом цирке, пытаясь устоять на узкой спине пони, когда он описывает круги по арене. К несчастью, это был не цирковой пони, и он очень неприязненно воспринимал свою новую роль. Каждый год к февралю я приходил к выводу, что не хочу быть акробатом, прыгать в сверкающем блестками тесном трико через бумажный круг и приземляться на спину капризного пони. А к концу февраля рождались новые планы: буду править двумя лошадьми, стоя на спине у каждой одной ногой.
Мое первое выступление на выставке по классу гунтеров очень напоминает традиционный, много послуживший сюжет из серии приключенческих романов для мальчиков.
Отцу предстояло показывать лошадь по классу гунтеров-легковесов на Айлингтонской королевской сельскохозяйственной выставке. Накануне вечером его внезапно сковал приступ радикулита, он едва мог ходить. Это был тяжелый удар для владельца Боллимониса, лошади, с которой отцу предстояло работать. Отец и владелец не предполагали завоевывать призы, они хотели продемонстрировать достоинства гунтера, чтобы судьи заметили, как он проходит дистанцию, а такая работа требует большого опыта. Искусство отца тут было непревзойденным, и найти ему замену, да еще в такой короткий срок, казалось невозможным.
— С гунтером может работать Дик, — сказал отец, когда все другие предложения не выдержали критической разборки.
Участники показа по классу гунтеров весьма сдержанно встретили новость о том, что я буду заменять отца. Мистер Селби, владелец Боллимониса, оглядел меня со всех сторон.
— Он очень маленький, — с сомнением сообщил он отцу и был абсолютно прав. Хотя мне уже стукнуло четырнадцать, я весил чуть больше тридцати килограммов.
— Это опасно, — предупреждал отца приятель, — гунтер сорвется с дистанции и помчится куда глаза глядят.
Боллимонис славился скверной привычкой действовать самостоятельно, игнорируя желания всадника. Как-то раз в Ричмонде он перепрыгнул ограждение и отправился гулять по аллеям выставки, не предназначенным для лошадей. Но я работал с ним дома и с юношеской самоуверенностью не сомневался, что справлюсь.
Мы прошли дистанцию в прекрасном стиле, у Боллимониса, ласковой и красивой лошади, в тот день было отличное настроение, и он занял в своем классе первое место. Владелец, мистер Селби, так обрадовался, что подарил мне новый костюм и плащ. Постепенно радикулит отца проходил, но с тех пор он часто позволял мне помогать ему в классе гунтеров, и я набирался опыта.
Я надеялся, что, отбыв положенное законом время в школе, с удовольствием распрощаюсь с ней. Но вот мне исполнилось четырнадцать, а мама не разрешила уйти из школы, считая, что я еще маленький. Пришлось проучиться еще целый год. Конечно, мама была права, но в те дни я этого не понимал.
Глава 2
На земле и в небе
Если многие мальчики катали по полу свои детские вагончики шотландского экспресса, то я с игрушечной лошадкой перелетал над «Бечерсом», подходил к «Валентайну», брал «Чейер» и преодолевал «Кэнел-Терн». Названия препятствий на ипподроме Эйнтри в Ливерпуле звучали для меня песней, призывным гимном, манящей тайной, и чары, которыми они околдовали меня в детстве, так никогда и не прошли. Сейчас, когда я знаю каждое из них, как собственную руку, и храню сотни воспоминаний об опасностях и победах в любую погоду и в любое время года, их названия имеют надо мной еще более сильную и возбуждающую власть. Они стоят у меня перед глазами, и я вспоминаю их с невыразимым наслаждением.
Если возможно унаследовать такое неуловимое свойство, как желание быть жокеем, то я унаследовал его. Мой отец был жокеем, и отец моего отца был жокеем.
Мой дед, Уилли Фрэнсис, и его сводный брат, Роберт Харриес, считались лучшими наездниками-любителями своего поколения и с 1885 по 1905 год выигрывали все возможные соревнования и любительские стипль-чезы в Юго-Восточном Уэльсе. Роберт Харриес к тому же считался мастером по натаске охотничьих собак, и оба брата заполняли время между скачками охотой. Они полагали, что любое дело, не связанное с лошадьми, пустая трата времени.
В расцвете сил артрит превратил Уилли Фрэнсиса в калеку, ему пришлось бросить скачки и работу на ферме. С тех пор он позволил жене взять в свои руки заботу о будущей карьере трех взрослых сыновей и младшей дочери. Из всех детей только отец сумел доказать матери, что лошади — это его жизнь. Она позволила ему поступить на работу в скаковые конюшни полковника Лорта Филлипса, потому что не понимала, что такая работа позволит ему участвовать в скачках в качестве любителя, и к тому же отец уж слишком донимал ее. В конюшни, которые славились тем, что подготовили знаменитого победителя Большого национального стипль-чеза, отец пришел в шестнадцать лет. И вскоре полковник Лорт Филлипс взял для него лицензию на право участвовать в скачках как профессионал.
Первые годы отец очень радовался своей работе и выиграл много заездов, но со временем стало очевидным, что до тех пор, пока он остается у полковника Филлипса, у него нет надежды стать кем-то большим, чем жокеем для лошадей «второго сорта», потому что блестящий Тич Мэсон, ведущий жокей своего времени, постоянно работал для Лорта Филлипса.
В 1914 году начавшаяся Первая мировая война положила конец этому тупиковому положению, отца послали во Францию. К тому времени он уже тайком обручился с матерью, потому что ее отец не одобрял их союз. Он дал свое благословение только после того, как отец пообещал больше не участвовать в скачках. Мои родители поженились в 1915 году, в один из редких приездов отца домой.
Неудивительно, что, выросший на рассказах о доблестях отца и деда и с их кровью в моих маленьких жилах, я с самого раннего детства вбил себе в голову, что буду только жокеем. С того дня, как я первый раз взобрался на спину осла, убеждение, что мое будущее предопределено, никогда не покидало меня. Я никому не рассказывал, что собираюсь участвовать в скачках, и даже не так уж много думал об этом, но, когда меня спрашивали, кем буду, когда вырасту, всегда отвечал: «Жокеем».
Со временем выяснилось, что я как раз такой мелкий, какой нужен для гладких скачек. Мать и отец испытывали некоторое смущение: с одной стороны, они понимали, что преуспевающие жокеи зарабатывают хорошие деньги, с другой — им хотелось, чтобы сын был человеком нормального роста, и мысль о том, что мне придется пойти в ученики, не казалась привлекательной.
Друг нашего дома, Герберт Рич, который занимался охотой, разведением и тренировкой лошадей, настойчиво убеждал отца послать меня в Эпсом к Стенли Вуттону, умевшему делать из учеников первоклассных жокеев.
Герберт Рич, с интересом наблюдавший за моей маленькой персоной, как-то раз обернулся к отцу и сказал:
— Ему надо давать джин, дружище, давайте ему джин. Тогда он не будет расти.
Мама давала мне молоко, и будто в Алисином Зазеркалье я вдруг начал расти с непостижимой скоростью и скоро вымахал в долговязого детину, совершенно не подходившего и слишком тяжелого для гладких скачек. Но мое превращение никого особенно не огорчило, потому что для стипль-чеза, о котором я мечтал в глубине души, рост не имел значения. Меньше чем за четыре года я вырос на восемнадцать дюймов, а потом продолжал расти, но уже не так, как грибы после дождя.
Оставив школу, я превратился в своего рода продолжение отца. Когда он хотел побывать сразу в двух местах или работать одновременно с двумя лошадьми, то своим вторым "Я" делал меня. Начав с семи лет, я по-прежнему объезжал и тренировал лошадей в хозяйстве Смита, участвовал в охоте и показывал на выставках десятки и десятки лошадей. Зимой мы охотились иногда по четыре дня в неделю, а по пятницам ездили по делам в город или к фермерам.
Многие покупатели гунтеров жили далеко, и, если они хотели рано утром посмотреть, как лошадь ведет себя на охоте в отъезжем поле, ее приходилось привозить накануне.
— Я пришлю к вам с лошадью сына, — привычно говорил в таких случаях отец.
Меня всегда радовали эти путешествия. Мы погружали в фургон обычно двух лошадей, чтобы покупатель мог выбрать, а сами вдвоем с конюхом садились рядом с водителем. И меня никогда не тревожила мысль, что кто-то может подумать, будто я в свои пятнадцать лет слишком молод для такой работы.
Когда мы приезжали в дом покупателя, я по очереди показывал ему обоих животных, а утром, взяв собак, мы выезжали в поле. Если было две лошади, на одной ехал я, а на другой покупатель, потом мы обменивались лошадьми, с тем чтобы он мог видеть обоих гунтеров в действии и определить, какой из них ему больше подходит.
Тот, которого покупатель выбирал, оставался у него, а я возвращался домой со второй лошадью.
Таким образом я охотился во многих районах Уэльса, но больше всего мне нравился Мейнелл, но не потому, что там лучше охота, а потому, что там маленькие поля и много высоких заборов, и пока мы развлекались, перепрыгивая через них, лисы жили немножко дольше.
Окончательно распрощавшись со школой, я попросил отца помочь мне найти работу где-нибудь в скаковых конюшнях в качестве младшего помощника, с тем чтобы я мог начать участвовать в скачках как жокей-любитель. Маме очень не понравились мои планы, да и отец отнесся к ним без энтузиазма, но согласился поехать со мной к своему другу, Гуинну Эвансу, с которым они вместе росли, когда жили в Южном Уэльсе. Гуинн Эванс тогда тренировал лошадей для мистера Рэнка.
День, проведенный там, убедил меня даже больше, чем скачки, что я сделал правильный выбор и ничего другого мне в жизни не надо. Но мистер Эванс сказал, что он возьмет меня не раньше чем через год.
— Ты еще слишком молод, — решил он. — Приезжай, когда тебе исполнится семнадцать.
Итак, исполнение мечты откладывалось на целый год, и это, конечно, огорчало, но его обещание взять меня казалось светом в конце туннеля. В шестнадцать лет год — невероятно долгий срок, и когда я ехал домой рядом с отцом, то мрачно размышлял о том, что этот год никогда не кончится.
И в каком-то смысле он, действительно, никогда не кончился.
Прошло шесть месяцев, и я продолжал строить планы, говоря себе: «В будущем году в это время...» Я жил точно отложенной жизнью, а мама и отец постепенно привыкали к мысли, что я уеду из дома. И вдруг в один день все рухнуло: Гуинн Эванс умер. Он погиб в автомобильной катастрофе.
Месяц или два спустя отец написал Ивору Энтони, которого тоже знал с детства и с которым вместе участвовал в соревнованиях как жокей, не нужен ли ему младший помощник. Ответ Ивора Энтони, тренера двух победителей Большого национального стипль-чеза, снова вселил в меня надежду. Он сообщал, что в данный момент у него нет вакансии, потому что с ним работают два помощника, но один из них, который сейчас участвует в скачках как любитель, скоро перейдет в профессионалы, и, когда это случится, он охотно возьмет меня.
Мне пришлось удовлетвориться таким неопределенным обещанием и бесконечным ожиданием, хотя отец написал еще двум друзьям. Ответ пришел такой же: «Он слишком молод. Ему всего шестнадцать, впереди еще много-много времени».
Я считал величайшей глупостью, что мой возраст имеет такое значение, потому что чувствовал себя и умственно и физически взрослым и полагал, что ни в семнадцать, ни в восемнадцать, ни в девятнадцать больших изменений во мне не произойдет. А между тем уходил месяц за месяцем, и в моей жизни ничего не прояснялось.
Как раз в это время отец и мама наконец приняли решение оставить Смита и начать свое дело. Долгие годы они обсуждали возможность иметь собственную конюшню, но неизвестность останавливала их. Не так-то просто для мужчины рискнуть всем семейным капиталом ради личной независимости, тем более если у него интересная и надежная работа. Насколько я помню, у этой работы был только один минус — она не очень хорошо оплачивалась. Наконец мама приняла решение и всерьез взялась за поиски подходящего дома, куда бы мы могли переехать. Она нашла в Имбруке идеальный, большой, удобный дом в викторианском стиле с хорошим конным двором и двадцатью пятью боксами для лошадей.
Мы переехали туда в начале 1938 года, и теперь для меня стало невозможным бросить отца и участвовать в скачках, даже если бы кто-нибудь и взял меня. Только теперь я начал работать по-настоящему, стараясь помочь отцу добиться успеха в его новом бизнесе. А прошлые десять лет казались всего лишь игрой.
По сравнению с хозяйством Смита в Холипорте конюшня в Имбруке была маленькой, но она тоже почти сразу же превратилась в процветающий бизнес. Краеугольным камнем и главной опорой предприятия стала мама. Она управляла большим домом, подбадривала всех нас, и ее здравый смысл служил гарантией благосостояния семьи.
С тех пор как я себя помню, мама всегда интересовалась антикварной мебелью, отчего мужская половина семьи испытывала одни неудобства.
— Дик, — кричала она, бывало, в окно, — иди помоги отцу с этим комодом.
Я приходил и находил отца, пытавшегося поднять огромный комод с десятком ящиков, который долгие месяцы мирно стоял в холле. После получасовых непомерных усилий нам наконец удавалось втащить его на второй этаж и поставить на новое место в соответствии с маминым планом. Пока мы вытирали пот и поглаживали натруженные мышцы, мама с разных позиций разглядывала комод.
— Нет, — наконец принимала она решение, — здесь он вообще не смотрится. Пожалуй, его лучше снова поставить в холл.
Такие перестановки случались довольно часто, отец, брат, дяди и я постепенно стали специалистами по перетаскиванию мебели.
У мамы было хобби — участие в аукционах по распродаже имущества отдаленных заброшенных ферм. Она даже выдвинула теорию, что сокровища надо искать там, где люди жили столетиями, и что фермеры, владеющие ими, не понимают их ценности. У нее был глаз, как у опытного антиквара, и время от времени, приезжая в гости к родителям, я находил маму, любовно разглядывавшую какое-то раскрашенное чудовище, которое я бы без сомнений бросил в огонь.
— Восемнадцатый век, — удовлетворенно говорила она. Или: — Под этой краской красное дерево. — Краска с чудовища соскабливалась, и оно превращалось в изящный стул, или стол, или полку. Мама, наверно, могла бы рассказать о каждом предмете, найденном ею, столько же, сколько отец о лошади. Она часто показывала мне, как новые ножки или спинка, которые пришлось заменить, вернули, к примеру, стулу первоначальный вид. Мама любила повторять, мол, и у лошади, и у стула должны быть красиво очерченные ноги, чтобы человеку приятно было на них сидеть.
Размеры и количество комнат в новом доме приводили маму в восторг и вдохновляли на постоянный поиск сокровищ, которыми она постепенно заполнила и первый и второй этаж. Ее способность чувствовать красоту старинных вещей была хорошо известна в торговых кругах, и один лондонский магазин просил ее приезжать раз в неделю и оформлять витрину антикварного отдела. Мама бы, конечно, с радостью приняла это предложение, но ее неустойчивое здоровье не позволяло надеяться, что каждый понедельник она будет в хорошей форме.
Мы так быстро и комфортабельно устроились в Имбруке, что меньше чем через год я снова начал мечтать о скачках. Конечно, я не мог оставить отца одного и постоянно участвовать в стипль-чезах, но время от времени мог ездить на другой вид скачек, «пойнт-ту-пойнтс». Трудность заключалась в том, что лошади недавно поселились в нашей конюшне и не прошли хорошей тренировки, они еще не созрели для скачек, даже если бы отец согласился рискнуть их драгоценными шеями ради моего удовольствия. Оставалась только одна надежда: кто-нибудь из друзей пригласит меня поработать на скачках с его лошадью, но, естественно, владельцы приглашали не меня, а жокея, который уже работал для них раньше.
К моей великой радости, осенью 1938 года известный торговец скаковыми лошадьми Оливер Диксон, друг семьи, попросил меня следующей весной поработать для него в скачках «пойнт-ту-пойнтс». Всю зиму я ездил на тренировки с его лошадьми, но, когда подошло время первой «пойнт-ту-пойнтс», Оливер Диксон умер.
Глубоко разочарованный, опять я смотрел на скачки всего лишь как зритель, меня так мучили зависть и желание участвовать самому, что я даже не получат удовольствия, наблюдая за прекрасными лошадьми и отличными жокеями.
Потом началась война. И по мере того, как нарастали военные действия, приходили в упадок охота и скачки, на следующий год вообще отменили «пойнт-ту-пойнтс». Начал сокращаться и бизнес отца, при таком неопределенном будущем редко кто покупал лошадей, и с каждым месяцем дома для меня становилось все меньше и меньше работы.
В начале 1940 года я сказал отцу и маме, что собираюсь поступить в кавалерию. Поехал на мобилизационный пункт и с большим разочарованием обнаружил, что кавалерия во мне не нуждается. Я-то предполагал, что, вступив в кавалерию, буду ждать, пока подойдет очередь призыва моей возрастной группы, и надеяться на удачу.
Отвергнутым вернувшись домой, я написал в Эдинбург друзьям, служившим в шотландской гвардии, и попросил их помощи. Несколько дней спустя я снова явился на мобилизационный пункт с рекомендательными письмами и требованием отправить меня с первым же поездом в Эдинбург на казенный счет и при полной экипировке.
Мои рекомендательные письма не произвели на офицера, проводившего мобилизацию, никакого впечатления, он был агрессивно настроен и предложил мне записаться помощником повара в пехоту. Я отверг его предложение и по холодному взгляду, которым он окинул меня, понял, что, пока он там сидит, мне не попасть в Эдинбург. Я вышел на улицу, ничего не добившись, и стоял на ступеньках, бездумно глядя на бледное солнце ранней весны, потом импульсивно снова вошел и сделал третью попытку. Я выбрал другого офицера за другим столом, но с таким же скучающим недружелюбным взглядом.
— Я хочу летать, — заявил я.
— Стрелок-радист, — коротко бросил он. Это был не вопрос, а приказ.
— Нет, летчик, — так же коротко возразил я.
— Стрелок-радист или наземные службы. Других мы не набираем.
— Пилот, — не сдавался я.
— Вы можете записаться по любой профессии, — еще более холодно проговорил он, — а когда приедете на место, вторично пройдете осмотр, и там решат.
Я впервые столкнулся с грубой ложью, свойственной армии, и не понял, что это обман. Поверив офицеру, я записался как слесарь-монтажник.
Когда, прибыв в часть, я попытался поменять назначение, меня подняли на смех, как простофилю.
— Вас прислали как слесаря, — сказали мне, — слесарем вы и останетесь.
Так рядовой 922385 АС-2 Фрэнсис Ричард стал слесарем-монтажником.
Регулярно каждый месяц я посылал прошение перевести меня в летную школу и регулярно каждый месяц не получал ответа. Я научился чистить, смазывать, разбирать и собирать мотор, заделывать пробоины, в каждом дюйме самолета и все равно ненавидел эту работу.
Через год меня вызвали на собеседование и строго разъяснили, что, поскольку меня уже обучили одной профессии, нельзя напрасно тратить время и деньги страны на обучение другой. Я страстно возражал, что совсем не хотел учиться этой профессии и недоразумение произошло не по моей вине. Но меня не стали слушать и отправили назад в часть.
Вскоре я совершил десятинедельное путешествие через Атлантический океан в Египет и провел два года, гоняясь по пустыне взад-вперед за неприятелем. Когда армия наступала, мы шли следом к аэродромам, которые бомбили наши воздушные силы или взрывали отступавшие итальянцы. Когда армия отступала, мы шли следом к недавно восстановленным и действующим аэродромам, но, поскольку всю ночь нас бомбили, весь день мы проводили в узких траншеях, не имея возможности оценить удобства только что построенных казарм. После многодневных бомбежек мы взрывали на аэродромах то, что не могли забрать с собой, и снова спешили в восточном направлении, оставляя за собой все в таком же состоянии, в каком нашли, когда впервые заняли это летное поле.
Если многие мальчики катали по полу свои детские вагончики шотландского экспресса, то я с игрушечной лошадкой перелетал над «Бечерсом», подходил к «Валентайну», брал «Чейер» и преодолевал «Кэнел-Терн». Названия препятствий на ипподроме Эйнтри в Ливерпуле звучали для меня песней, призывным гимном, манящей тайной, и чары, которыми они околдовали меня в детстве, так никогда и не прошли. Сейчас, когда я знаю каждое из них, как собственную руку, и храню сотни воспоминаний об опасностях и победах в любую погоду и в любое время года, их названия имеют надо мной еще более сильную и возбуждающую власть. Они стоят у меня перед глазами, и я вспоминаю их с невыразимым наслаждением.
Если возможно унаследовать такое неуловимое свойство, как желание быть жокеем, то я унаследовал его. Мой отец был жокеем, и отец моего отца был жокеем.
Мой дед, Уилли Фрэнсис, и его сводный брат, Роберт Харриес, считались лучшими наездниками-любителями своего поколения и с 1885 по 1905 год выигрывали все возможные соревнования и любительские стипль-чезы в Юго-Восточном Уэльсе. Роберт Харриес к тому же считался мастером по натаске охотничьих собак, и оба брата заполняли время между скачками охотой. Они полагали, что любое дело, не связанное с лошадьми, пустая трата времени.
В расцвете сил артрит превратил Уилли Фрэнсиса в калеку, ему пришлось бросить скачки и работу на ферме. С тех пор он позволил жене взять в свои руки заботу о будущей карьере трех взрослых сыновей и младшей дочери. Из всех детей только отец сумел доказать матери, что лошади — это его жизнь. Она позволила ему поступить на работу в скаковые конюшни полковника Лорта Филлипса, потому что не понимала, что такая работа позволит ему участвовать в скачках в качестве любителя, и к тому же отец уж слишком донимал ее. В конюшни, которые славились тем, что подготовили знаменитого победителя Большого национального стипль-чеза, отец пришел в шестнадцать лет. И вскоре полковник Лорт Филлипс взял для него лицензию на право участвовать в скачках как профессионал.
Первые годы отец очень радовался своей работе и выиграл много заездов, но со временем стало очевидным, что до тех пор, пока он остается у полковника Филлипса, у него нет надежды стать кем-то большим, чем жокеем для лошадей «второго сорта», потому что блестящий Тич Мэсон, ведущий жокей своего времени, постоянно работал для Лорта Филлипса.
В 1914 году начавшаяся Первая мировая война положила конец этому тупиковому положению, отца послали во Францию. К тому времени он уже тайком обручился с матерью, потому что ее отец не одобрял их союз. Он дал свое благословение только после того, как отец пообещал больше не участвовать в скачках. Мои родители поженились в 1915 году, в один из редких приездов отца домой.
Неудивительно, что, выросший на рассказах о доблестях отца и деда и с их кровью в моих маленьких жилах, я с самого раннего детства вбил себе в голову, что буду только жокеем. С того дня, как я первый раз взобрался на спину осла, убеждение, что мое будущее предопределено, никогда не покидало меня. Я никому не рассказывал, что собираюсь участвовать в скачках, и даже не так уж много думал об этом, но, когда меня спрашивали, кем буду, когда вырасту, всегда отвечал: «Жокеем».
Со временем выяснилось, что я как раз такой мелкий, какой нужен для гладких скачек. Мать и отец испытывали некоторое смущение: с одной стороны, они понимали, что преуспевающие жокеи зарабатывают хорошие деньги, с другой — им хотелось, чтобы сын был человеком нормального роста, и мысль о том, что мне придется пойти в ученики, не казалась привлекательной.
Друг нашего дома, Герберт Рич, который занимался охотой, разведением и тренировкой лошадей, настойчиво убеждал отца послать меня в Эпсом к Стенли Вуттону, умевшему делать из учеников первоклассных жокеев.
Герберт Рич, с интересом наблюдавший за моей маленькой персоной, как-то раз обернулся к отцу и сказал:
— Ему надо давать джин, дружище, давайте ему джин. Тогда он не будет расти.
Мама давала мне молоко, и будто в Алисином Зазеркалье я вдруг начал расти с непостижимой скоростью и скоро вымахал в долговязого детину, совершенно не подходившего и слишком тяжелого для гладких скачек. Но мое превращение никого особенно не огорчило, потому что для стипль-чеза, о котором я мечтал в глубине души, рост не имел значения. Меньше чем за четыре года я вырос на восемнадцать дюймов, а потом продолжал расти, но уже не так, как грибы после дождя.
Оставив школу, я превратился в своего рода продолжение отца. Когда он хотел побывать сразу в двух местах или работать одновременно с двумя лошадьми, то своим вторым "Я" делал меня. Начав с семи лет, я по-прежнему объезжал и тренировал лошадей в хозяйстве Смита, участвовал в охоте и показывал на выставках десятки и десятки лошадей. Зимой мы охотились иногда по четыре дня в неделю, а по пятницам ездили по делам в город или к фермерам.
Многие покупатели гунтеров жили далеко, и, если они хотели рано утром посмотреть, как лошадь ведет себя на охоте в отъезжем поле, ее приходилось привозить накануне.
— Я пришлю к вам с лошадью сына, — привычно говорил в таких случаях отец.
Меня всегда радовали эти путешествия. Мы погружали в фургон обычно двух лошадей, чтобы покупатель мог выбрать, а сами вдвоем с конюхом садились рядом с водителем. И меня никогда не тревожила мысль, что кто-то может подумать, будто я в свои пятнадцать лет слишком молод для такой работы.
Когда мы приезжали в дом покупателя, я по очереди показывал ему обоих животных, а утром, взяв собак, мы выезжали в поле. Если было две лошади, на одной ехал я, а на другой покупатель, потом мы обменивались лошадьми, с тем чтобы он мог видеть обоих гунтеров в действии и определить, какой из них ему больше подходит.
Тот, которого покупатель выбирал, оставался у него, а я возвращался домой со второй лошадью.
Таким образом я охотился во многих районах Уэльса, но больше всего мне нравился Мейнелл, но не потому, что там лучше охота, а потому, что там маленькие поля и много высоких заборов, и пока мы развлекались, перепрыгивая через них, лисы жили немножко дольше.
Окончательно распрощавшись со школой, я попросил отца помочь мне найти работу где-нибудь в скаковых конюшнях в качестве младшего помощника, с тем чтобы я мог начать участвовать в скачках как жокей-любитель. Маме очень не понравились мои планы, да и отец отнесся к ним без энтузиазма, но согласился поехать со мной к своему другу, Гуинну Эвансу, с которым они вместе росли, когда жили в Южном Уэльсе. Гуинн Эванс тогда тренировал лошадей для мистера Рэнка.
День, проведенный там, убедил меня даже больше, чем скачки, что я сделал правильный выбор и ничего другого мне в жизни не надо. Но мистер Эванс сказал, что он возьмет меня не раньше чем через год.
— Ты еще слишком молод, — решил он. — Приезжай, когда тебе исполнится семнадцать.
Итак, исполнение мечты откладывалось на целый год, и это, конечно, огорчало, но его обещание взять меня казалось светом в конце туннеля. В шестнадцать лет год — невероятно долгий срок, и когда я ехал домой рядом с отцом, то мрачно размышлял о том, что этот год никогда не кончится.
И в каком-то смысле он, действительно, никогда не кончился.
Прошло шесть месяцев, и я продолжал строить планы, говоря себе: «В будущем году в это время...» Я жил точно отложенной жизнью, а мама и отец постепенно привыкали к мысли, что я уеду из дома. И вдруг в один день все рухнуло: Гуинн Эванс умер. Он погиб в автомобильной катастрофе.
Месяц или два спустя отец написал Ивору Энтони, которого тоже знал с детства и с которым вместе участвовал в соревнованиях как жокей, не нужен ли ему младший помощник. Ответ Ивора Энтони, тренера двух победителей Большого национального стипль-чеза, снова вселил в меня надежду. Он сообщал, что в данный момент у него нет вакансии, потому что с ним работают два помощника, но один из них, который сейчас участвует в скачках как любитель, скоро перейдет в профессионалы, и, когда это случится, он охотно возьмет меня.
Мне пришлось удовлетвориться таким неопределенным обещанием и бесконечным ожиданием, хотя отец написал еще двум друзьям. Ответ пришел такой же: «Он слишком молод. Ему всего шестнадцать, впереди еще много-много времени».
Я считал величайшей глупостью, что мой возраст имеет такое значение, потому что чувствовал себя и умственно и физически взрослым и полагал, что ни в семнадцать, ни в восемнадцать, ни в девятнадцать больших изменений во мне не произойдет. А между тем уходил месяц за месяцем, и в моей жизни ничего не прояснялось.
Как раз в это время отец и мама наконец приняли решение оставить Смита и начать свое дело. Долгие годы они обсуждали возможность иметь собственную конюшню, но неизвестность останавливала их. Не так-то просто для мужчины рискнуть всем семейным капиталом ради личной независимости, тем более если у него интересная и надежная работа. Насколько я помню, у этой работы был только один минус — она не очень хорошо оплачивалась. Наконец мама приняла решение и всерьез взялась за поиски подходящего дома, куда бы мы могли переехать. Она нашла в Имбруке идеальный, большой, удобный дом в викторианском стиле с хорошим конным двором и двадцатью пятью боксами для лошадей.
Мы переехали туда в начале 1938 года, и теперь для меня стало невозможным бросить отца и участвовать в скачках, даже если бы кто-нибудь и взял меня. Только теперь я начал работать по-настоящему, стараясь помочь отцу добиться успеха в его новом бизнесе. А прошлые десять лет казались всего лишь игрой.
По сравнению с хозяйством Смита в Холипорте конюшня в Имбруке была маленькой, но она тоже почти сразу же превратилась в процветающий бизнес. Краеугольным камнем и главной опорой предприятия стала мама. Она управляла большим домом, подбадривала всех нас, и ее здравый смысл служил гарантией благосостояния семьи.
С тех пор как я себя помню, мама всегда интересовалась антикварной мебелью, отчего мужская половина семьи испытывала одни неудобства.
— Дик, — кричала она, бывало, в окно, — иди помоги отцу с этим комодом.
Я приходил и находил отца, пытавшегося поднять огромный комод с десятком ящиков, который долгие месяцы мирно стоял в холле. После получасовых непомерных усилий нам наконец удавалось втащить его на второй этаж и поставить на новое место в соответствии с маминым планом. Пока мы вытирали пот и поглаживали натруженные мышцы, мама с разных позиций разглядывала комод.
— Нет, — наконец принимала она решение, — здесь он вообще не смотрится. Пожалуй, его лучше снова поставить в холл.
Такие перестановки случались довольно часто, отец, брат, дяди и я постепенно стали специалистами по перетаскиванию мебели.
У мамы было хобби — участие в аукционах по распродаже имущества отдаленных заброшенных ферм. Она даже выдвинула теорию, что сокровища надо искать там, где люди жили столетиями, и что фермеры, владеющие ими, не понимают их ценности. У нее был глаз, как у опытного антиквара, и время от времени, приезжая в гости к родителям, я находил маму, любовно разглядывавшую какое-то раскрашенное чудовище, которое я бы без сомнений бросил в огонь.
— Восемнадцатый век, — удовлетворенно говорила она. Или: — Под этой краской красное дерево. — Краска с чудовища соскабливалась, и оно превращалось в изящный стул, или стол, или полку. Мама, наверно, могла бы рассказать о каждом предмете, найденном ею, столько же, сколько отец о лошади. Она часто показывала мне, как новые ножки или спинка, которые пришлось заменить, вернули, к примеру, стулу первоначальный вид. Мама любила повторять, мол, и у лошади, и у стула должны быть красиво очерченные ноги, чтобы человеку приятно было на них сидеть.
Размеры и количество комнат в новом доме приводили маму в восторг и вдохновляли на постоянный поиск сокровищ, которыми она постепенно заполнила и первый и второй этаж. Ее способность чувствовать красоту старинных вещей была хорошо известна в торговых кругах, и один лондонский магазин просил ее приезжать раз в неделю и оформлять витрину антикварного отдела. Мама бы, конечно, с радостью приняла это предложение, но ее неустойчивое здоровье не позволяло надеяться, что каждый понедельник она будет в хорошей форме.
Мы так быстро и комфортабельно устроились в Имбруке, что меньше чем через год я снова начал мечтать о скачках. Конечно, я не мог оставить отца одного и постоянно участвовать в стипль-чезах, но время от времени мог ездить на другой вид скачек, «пойнт-ту-пойнтс». Трудность заключалась в том, что лошади недавно поселились в нашей конюшне и не прошли хорошей тренировки, они еще не созрели для скачек, даже если бы отец согласился рискнуть их драгоценными шеями ради моего удовольствия. Оставалась только одна надежда: кто-нибудь из друзей пригласит меня поработать на скачках с его лошадью, но, естественно, владельцы приглашали не меня, а жокея, который уже работал для них раньше.
К моей великой радости, осенью 1938 года известный торговец скаковыми лошадьми Оливер Диксон, друг семьи, попросил меня следующей весной поработать для него в скачках «пойнт-ту-пойнтс». Всю зиму я ездил на тренировки с его лошадьми, но, когда подошло время первой «пойнт-ту-пойнтс», Оливер Диксон умер.
Глубоко разочарованный, опять я смотрел на скачки всего лишь как зритель, меня так мучили зависть и желание участвовать самому, что я даже не получат удовольствия, наблюдая за прекрасными лошадьми и отличными жокеями.
Потом началась война. И по мере того, как нарастали военные действия, приходили в упадок охота и скачки, на следующий год вообще отменили «пойнт-ту-пойнтс». Начал сокращаться и бизнес отца, при таком неопределенном будущем редко кто покупал лошадей, и с каждым месяцем дома для меня становилось все меньше и меньше работы.
В начале 1940 года я сказал отцу и маме, что собираюсь поступить в кавалерию. Поехал на мобилизационный пункт и с большим разочарованием обнаружил, что кавалерия во мне не нуждается. Я-то предполагал, что, вступив в кавалерию, буду ждать, пока подойдет очередь призыва моей возрастной группы, и надеяться на удачу.
Отвергнутым вернувшись домой, я написал в Эдинбург друзьям, служившим в шотландской гвардии, и попросил их помощи. Несколько дней спустя я снова явился на мобилизационный пункт с рекомендательными письмами и требованием отправить меня с первым же поездом в Эдинбург на казенный счет и при полной экипировке.
Мои рекомендательные письма не произвели на офицера, проводившего мобилизацию, никакого впечатления, он был агрессивно настроен и предложил мне записаться помощником повара в пехоту. Я отверг его предложение и по холодному взгляду, которым он окинул меня, понял, что, пока он там сидит, мне не попасть в Эдинбург. Я вышел на улицу, ничего не добившись, и стоял на ступеньках, бездумно глядя на бледное солнце ранней весны, потом импульсивно снова вошел и сделал третью попытку. Я выбрал другого офицера за другим столом, но с таким же скучающим недружелюбным взглядом.
— Я хочу летать, — заявил я.
— Стрелок-радист, — коротко бросил он. Это был не вопрос, а приказ.
— Нет, летчик, — так же коротко возразил я.
— Стрелок-радист или наземные службы. Других мы не набираем.
— Пилот, — не сдавался я.
— Вы можете записаться по любой профессии, — еще более холодно проговорил он, — а когда приедете на место, вторично пройдете осмотр, и там решат.
Я впервые столкнулся с грубой ложью, свойственной армии, и не понял, что это обман. Поверив офицеру, я записался как слесарь-монтажник.
Когда, прибыв в часть, я попытался поменять назначение, меня подняли на смех, как простофилю.
— Вас прислали как слесаря, — сказали мне, — слесарем вы и останетесь.
Так рядовой 922385 АС-2 Фрэнсис Ричард стал слесарем-монтажником.
Регулярно каждый месяц я посылал прошение перевести меня в летную школу и регулярно каждый месяц не получал ответа. Я научился чистить, смазывать, разбирать и собирать мотор, заделывать пробоины, в каждом дюйме самолета и все равно ненавидел эту работу.
Через год меня вызвали на собеседование и строго разъяснили, что, поскольку меня уже обучили одной профессии, нельзя напрасно тратить время и деньги страны на обучение другой. Я страстно возражал, что совсем не хотел учиться этой профессии и недоразумение произошло не по моей вине. Но меня не стали слушать и отправили назад в часть.
Вскоре я совершил десятинедельное путешествие через Атлантический океан в Египет и провел два года, гоняясь по пустыне взад-вперед за неприятелем. Когда армия наступала, мы шли следом к аэродромам, которые бомбили наши воздушные силы или взрывали отступавшие итальянцы. Когда армия отступала, мы шли следом к недавно восстановленным и действующим аэродромам, но, поскольку всю ночь нас бомбили, весь день мы проводили в узких траншеях, не имея возможности оценить удобства только что построенных казарм. После многодневных бомбежек мы взрывали на аэродромах то, что не могли забрать с собой, и снова спешили в восточном направлении, оставляя за собой все в таком же состоянии, в каком нашли, когда впервые заняли это летное поле.