Страница:
Сюжет о Фаусте и Мефистофеле заставляет нас задуматься еще и о том, что греза об исполнении желаний без труда и затрат внушала бы нам тревогу, порождаемую известной мудростью, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. В рамках технической цивилизации наши желания исполняются благодаря материальному прогрессу, но, как сказал Станислав Лем, "исполняя наши желания, материальный мир вместе с тем принуждает нас поступать так, что достижение цели становится столь же похожим на победу, как и на поражение" 116).
Поскольку за все надо платить, то результат, достигнутый слишком легко, может таить в себе некое, еще более страшное возмездие. Иногда это возмездие видят таящимся в самой природе желаний, которые не служат человеческой пользе. Данные опасения получили прекрасную и точную формулировку в философских дневниках Алексея Ухтомского, где великий физиолог заявляет: "Мне представляется тревожным, опасным и вредным для человека то состояние, когда сбываются его мысли" 117). Далее Ухтомский рассуждает о том, что к этой идее он пришел от недоверия к человеку и его мыслям, исполнение желаний морально развращает человека, приводя его в состояние самоуспокоение и солипсизма.
Ту же самую проблематичность человеческих желаний, но уже применительно к литературной фантастике, отметил Евгений Тамарченко. "Фантастика, - пишет он, - с древности и поныне - страна желаний. Но это значит, что в ней переданы две стороны любого желания - влечение и отталкивание. Желание по природе двойственно: самое притягательное, интимно и неудержимо влекущее, явно и тайно переплетается и граничит в нем с ужасами и кошмарами жизни" 118).
Иногда создается впечатление, что фантастика заимствует некоторые важные свойства человеческих сновидений. Во сне теоретически "все возможно", но воспользоваться этими возможностями человек не может. Руки его не слушаются, воздух становится плотным, ноги увязают в земле и т.д. На пути якобы безграничных человеческих возможностей становится наша тревожность.
Иногда эта тревожность воплощается в представлении о том, что легкое исполнение желаний сопровождается опасностью столь же легкой утраты. Гильберт Честертон называл представления о таких опасностях "радостыо-под-Условием" и говорил, что это "великий закон волшебной сказки". Честертон обращает внимание, что в сказках благоприятные для героя чудеса всегда обставляются странными условиями: "В сказке всегда говорится: "Ты будешь жить в золотом и изумрудном дворце, если не скажешь "корова'", или "Ты будешь счастлив с дочерью короля, если не покажешь ей луковицу". Мечта всегда зависит от запрета. Все чудесное и прекрасное возможно, если что-то одно запрещено"119). Эта "что-то одно запрещенное" - та дань, которую мечта платит нашей тревожности и нашему неверию в счастье. "Одна принцесса живет в стеклянном замке. Другая - на стеклянной горе, третья видит все в волшебном зеркале: все они будут жить в стеклянных дворцах, если не станут швырять камни. Тонкий блеск стекла символизирует счастье столь же хрупкое, как любой сосуд, который легко может разбить кошка или горничная" 120). Мечтать о счастье трудно - над нами довлеет наш опыт, который искажает даже композицию мечты. Счастье, которое мы воображаем, всегда получается либо отделенным от нас препятствиями, либо хрупким и ускользающим.
Легенда о Фаусте, попавшем в ад, на наш взгляд, представляет собой не столько христианское нравоучение о недопустимости связей с дьяволом, сколько выражение этой тревоги: никакие средства не могут доставить человеку счастья без страдания, за все приходится платить, и нарушение этого закона может представлять собой только временное нарушение баланса, который рано или поздно будет восстановлен, - но уже с катастрофическими для нарушителя последствиями.
Тревоги такого рода накладывают бремя не только на нашу жизнь, но и на наши грезы. Мы не смеем мечтать о достигнутых целях, но только о средствах к их достижению. Мы не мечтаем, чтобы от рождения быть благополучным и счастливым, но только об условиях для этого - чтобы встретить замечательную женщину (мужчину), выиграть миллион в лотерею или занять высокий пост. Важным обстоятельством является то, что само по себе наличие необходимого средства еще не дает полной гарантии достижения цели, выигранный миллион можно утратить, - но мы как бы платим реальности тем, что даже в мечтах принимаем на себя этот риск. Выиграть в лотерею теоретически возможно, об этом можно грезить, - но счастливая жизнь, достигнутая без использования необходимых для этого средств и сопутствующих этим средствам рисков, невероятна настолько, что в нее невозможно верить даже как в бесплодную грезу.
Впрочем, эта тревожность может выражаться и не только в констатации связанных с достижением желаемого препятствий и рисков. В последние десятилетия - и чем далее, тем чаще - мы сталкиваемся с тем, что "неверие в счастье" сочетается в фантастике с беспрепятственным и непосредственным исполнением желаний. Во-первых, измышляются целые миры, в которых некоторые фундаментальные желания оказываются уже исполненными. Во-вторых, само желание вкупе с волей и воображением объявляются материальными силами, способными оказывать непосредственное воздействие на реальность. Обе этих темы становятся все более распространенными. В обоих случаях для достижения желаний уже не нужны никакие специальные компактные средства, будь это магический жезл или бластер.
На первый взгляд, эта тенденция противоречит тому, что мы сказали выше о депрессивности и несмелости фантастических грез. Но все дело в том, что фантастическое средство является не только препятствием, отделяющим желание от его исполнения, но и маскировкой, загораживающей проблематичность самого желания. Недостатки желания, негативные последствия их исполнения в фантастической литературе часто выглядят как "коварные" свойства самого средства, - но не желания. Демон часто исполняет желания человека таким извращенным способом, что человек оказывается и сам не рад что пожелал, - но в этом проявляется хитрость демона. Однако важнейшей функцией всей культуры XX века было осознание проблематичности самого Желания. Именно поэтому страх человека перед собственными желаниями сочетается в развитии фантастической литературы с тенденцией, которую внешне можно принять за обретение веры в возможность достижения желаемого.
Тревожность человека есть постоянный фактор, действующий на протяжении всей западной истории. О снижении его в последние 100 лет говорить не приходится. Но на фоне постоянного действия этого фактора фантастические средства претерпевают эволюцию как чисто литературные феномены, подчиняясь специфической литературной и эстетической причинности. Внешне эта эволюция выглядит как обретение человеком веры в возможность беспрепятственного исполнения желаний.
Мы уже говорили, что для развития фантастики характерна редукция объяснений и оправданий фантастических феноменов. Но в тех случаях, когда целью литературного произведения является моральное исследование, сами фантастические средства, - например, технические устройства - являются по сути "оправданиями" для конечного фантастического эффекта, т. е. для созданной в порядке морального эксперимента необычной коллизии. Если средства сами по себе не имеют значения, то единственное, что мешает отказу от них - это возможное недоверие читателя, который не поймет, как именно герой смог достичь исполнения желаний. Поэтому развитие фантастики превращается в серию своеобразных опытов над читателем. Фантасты как бы проверяли - с насколько невообразимым вымыслом готов смириться читатель. Поскольку читатель становился все более привычным к чудесам, то и фантастические феномены становились все более масштабными, а путь к ним все более прямым, лишенным промежуточных ступеней в виде "инструментов", "средств" и "вспомогательных устройств". Процесс постепенного исчезновения "средства" в фантастике фактически описан Генрихом Альтовым. По мнению Альтова, решение всякой проблемы в фантастике претерпевает четырехэтапную эволюцию 121). На первом этапе изобретается средство для решение проблемы: скажем для защиты человеческого тела в космосе придумывается скафандр. На втором этапе данное средство количественно умножается: скафандр из редкости превращается в обыденный "предмет гардероба" на Земле и других планетах. На третьем этапе исчезает надобность в скафандре - человеческое тело изменяется генетически, или его органы заменяются некими кибернетическими протезами, так что человек может обходиться в космосе без защиты. На четвертом этапе сам космос изменяется под человеческие потребности. В качестве примера четвертого этапа Павел Амнуэль приводит роман самого Генриха Альтова "Третье тысячелетие", в котором солнечную систему наполняют газом, чтобы по ней можно было бы летать на самолетах и аэростатах. Но в наше время можно привести целую серию более впечатляющих примеров. Например, в романе Сергея Лукьяненко "Императоры иллюзии" некое божество на планете Грааль создает для паломников специальные вселенные, в которых их желания исполняются. В четырехзвенной схеме Альтова уловлены очень важные факты: по мере увеличения масштабности авторской фантазии, сначала исчезают отдельные фантастические средства, а затем в них исчезает необходимость, поскольку вместо того, чтобы изыскивать инструменты для изменения нашего косного мира, фантасты предпочитают заменять сам мир.
Этот процесс самым тесным образом связан с тем прогрессирующим в XX веке ростом саморефлексии литературы, о котором писал Марк Амусин (см. главку "Волшебство и техника"). Поскольку и читатель, и писатель начинают осознавать, что любое чудо - лишь игра знаками в пределах текста, то допустимым становится все самое немыслимое, вплоть до замены Универсума другим, более подходящим. Тревожность, неверие в счастье никуда не деваются, - но выражаются они уже не через введение препятствий, мешающих исполнению желаний, а через исследование свойств самого желания, его истоков и последствий.
В фантастической литературе XX века сравнительно часто стал проявляться мотив, когда во взаимоотношениях мечты и реальности посредник-Мефистофель исключается. Во многих произведениях человек получает способность непосредственно влиять на вселенную силой своей фантазии, мысли или слова. Пожалуй, литературным сочинением, которое возвестило о начале новой эры, стоит считать новеллу Герберта Уэллса "Человек, который совершал чудеса". В новелле обычный, рядовой обыватель обретает дар одним своим словом творить любые, самые масштабные и невероятные чудеса, причем этот дар возникает у него неожиданно и совершенно беспричинно. Обращает на себя внимание именно эта беспричинность - в ней проявляется то значение, которое начинают придавать сфере желаний как таковой. Дискредитирующие сферу желания христианские аскетические идеалы остались в прошлом, авторитет магии и монархии, как исполнителей желаний покачнулся, зато сами желания как особые сущности, становятся все авторитетнее, и этот авторитет уже начал проявляться в триумфе фрейдизма. В своей новелле Уэллс определяет чудо как "нечто не совместимое с законами природы и произведенное усилием воли". Установив отрицательную связь между понятием "чудо" и законами природы, Уэллс не говорит ничего нового - так чудо определяли еще в античные времена122). Однако в привязке чуда к усилиям воли уже видны приметы произошедшей в фантастике микрореволюции.
В современной фантастике непосредственное влияние фантазии на реальность становится довольно обычным мотивом. В романе Николая Полунина "Орфей" писатель обладает даром писать романы, содержание которых воплощается в действительности; в новелле Евгения Лукина "Не верь глазам своим" художник, рисующий картину, одновременно преображает облик окружающей реальности; в романе Дмитрия Янковского "Флейта и ветер" утверждается, что исполняемость человеческих желаний есть исконное свойство мира, и если сегодня некоторые из желаний не исполняются - то это результат чьих-то злонамеренных козней; в рассказе Леонида Каганова "Загадать желание" все желания, загаданные гражданами России в новогоднюю ночь, исполнились благодаря успешным переговорам, проведенным президентом страны с "Высшей космической силой". От литературы не отстает и фантастический кинематограф. Герои фильма Б.Левинсона "Сфера" получают способность воплощать в жизнь свои подсознательные страхи и сны, аналогичные события происходят в фильме Д. Кроненберга "Экзистенция".
Что можно сказать с уверенностью - так это то, что редукция фантастических средств в фантастике XX века не означает уменьшение тревожности человека по отношению к исполнению желаний без труда. Во всех вышеперечисленных фантастических произведениях герои получают возможность непосредственного совершения чудес только с тем, чтобы еще более наглядно столкнуться с возмездием, которое таит в себе такой дар. В частности, в рассказе Уэллса неосторожное использование чудотворных способностей приводит к гибели человеческой цивилизации и к вынужденному отказу героя от своего дара. В "Орфее" Полунина писатель-чудотворец вынужден замкнуться от мира в некой колонии для других таких же носителей уникальных способностей. В новелле Лукина художник прекращает свою миропреобразуюшую деятельность под давлением окружающих. В "Загадать желание" Каганова повальное исполнение желаний приводит к тяжелейшим социальным последствиям и чуть ли не к гражданской войне, и последствия этого исправляются лишь потому, что герой рассказа загадал вернуть время вспять и отменить исполнение желаний. И только в романе Янковского сохраняется некоторая надежда на достижение "страны исполнившихся желаний", - но только в будущем и только в результате упорной борьбы, которую еще предстоит вести. Герои фильма "Сфера" в конце картины вынуждены констатировать, что они получили уникальный шанс реализовывать свои желания, - но смогли реализовать только свои страхи и кошмары. В результате персонажи кинокартины - так же, как персонаж новеллы Уэллса - в качестве своего последнего желания загадывают отказ от своего дара.
Золотой век
Вера в возможность исполнения желаний в своем развитии должна прийти к предположению существования некоего мира, некоего региона реальности, в котором исполнимость желаний представляется нормальным явлением. Так возникает тема "рая", "утопии" "золотого века".
Об утопии, и в частности об утопической литературной фантастики, написано чрезвычайно много, и нам хотелось бы кратко рассмотреть только один аспект этой проблемы: соотношение идеи золотого века с человеческими желаниями.
Особое внимание следует обратить на случаи, когда золотой век предстает в форме "светлого будущего". В философской и культурологической литературе часто высказывается мнение, что не имеет принципиального значения, куда именно помещается вожделенный рай - в прошлое, в будущее или на небеса. Есть архетип рая, а его локализация зависит от традиций культурной эпохи, и в частности, от того, какому времени - прошлому или будущему - в данную эпоху принято отдавать предпочтение перед настоящим. Конечно, всякая локализация не случайна, и в частности, отнесение золотого века в будущее базируется на идее прогресса. Связь материального прогресса с золотым веком является свидетельством о самом характере развития человеческой цивилизации. Дело, собственно говоря, заключается в том, что и возникновение, и развитие техники (равно как и других атрибутов цивилизации) связано с попытками удовлетворить человеческие желания. Желания, безусловно, являются двигателями прогресса, который имеет место потому, что техника, с одной стороны, удовлетворяет их, - но, с другой стороны, всегда оставляет неудовлетворенными. Фантазия и материальный прогресс работают на решение одной и той же задачи - исполнения желаний, и эта общность естественно приводит к появлению их гибрида - фантазии о том, как прогресс смог удовлетворить человеческие стремления. Впрочем, такого рода фантазия далеко не всегда может быть связана с техникой: в романе Новалиса "Ученики в Саисе" говорится, что со временем "природа узнала более мягкие нравы" и "согласилась по доброй воле исполнять желания человека".
С другой стороны, локализация золотого века в прошлом, т. е. превращение этой темы в мотив утраченного рая более адекватно развитию самой фантастики как литературного феномена. Станислав Лем весьма точно отмечал, что в фольклорной сказке все желания героев в конечном итоге исполняются, для сказок, кроме мелких локальных чудес -вроде ковров-самолетов и драконов - характерно одно общее, нелокальное чудо - "надприродная гармония исполнения любых желаний"123). В сказках не бывает так, чтобы принц не убил змея, поскользнувшись на арбузной корке. Если же такое все-таки случается, если сила зла или сила случая оказываются все-таки не преодоленными, то это значит, что сказка перерождается в иной жанр, более современный - фэнтези. Таким образом, уход от сказки в рамках истории литературной фантастики порождает ту же саму проблематику утраченного рая - рая, в котором исполнялись желания.
Одним из самых последних примеров использования данной проблематики современным фантастом является роман Дмитрия Янковского "Флейта и ветер". Для фантастической литературы вообще нормально затрагивать самые сложные философские, мировоззренческие и научные вопросы. Но в данном романе затрагивается проблема, которая не просто сложна и важна для человеческого мировоззрения, но к тому же еще имеет отношение к основаниям самой фантастической литературы. Дмитрий Янковский рассказывает о том, что человечество изначально жило в ином пространстве, там, где все желания исполнялись сами. Но коренные, медузообразные обитатели этого пространства, в конце концов, выселили людей в наш мир, где они обитают и ныне. Здесь желания не исполняются, а люди подчинены судьбе, случайностям и законам вероятности. Иными словами, человечество есть изгнанник из царства исполненных желаний, т. е. из царства мечты. В нашей реальности человек может прикоснуться к той легкости в исполнении желаний только при условии, что он глубоко верит: достаточно пожелать - и мечта исполнится. Просто, как в Евангелиях, где вера позволяет ходить по воде и исцеляться, а по свидетельству апостола Павла - даже двигать горы. Но родовое пространство это как бы область реализованной веры, место, где о вере в исполнимость желаний не приходится говорить, поскольку нет поводов для сомнений. При этом наш мир, по Янковскому, нереален. Люди существуют в своем нынешнем пространстве только потому, что они все подчинены иллюзии, что они тут живут; наш мир существует лишь из-за того, что все мы согласованно (хотя и ложно) верим в реальность окружающей нас действительности. Демоническим потусторонним силам приходится прилагать немало усилий, чтобы синхронизировать веру людей в реальность их мира. И город Санкт-Петербург с его правильными каналами, проспектами, идущими по расписанию трамваями и белыми ночами воздвигнут именно как гигантский ритмизатор это веры. Если бы люди смогли поверить в силу своих желаний либо "очнуться" от веры в реальность мира" они опять смогли бы вернуться в родовое пространство, в утерянный рай.
Покрывало "майя", которое заставляет людей верить в реальность порабощающей нас реальности, - тема всех мировых религий и мистических традиций. Но в "индийском" варианте за покрывалом иллюзий скрывается скорее отсутствие всяких желаний, абсолют, истинное Я. Между тем, в романе Янковского представлена альтернатива традициям мистицизма: фантастика постоянно работает над выдумыванием средств, облегчающих исполнение человеческих желаний, и за покровом "вредоносной майи" она видит царство исполнившихся грез.
О том, сколь большое значение для человеческой культуры имеет этот сюжет, можно судить хотя бы по тому факту, что в значительной степени мироощущение, пропагандируемое Янковским, можно реконструировать в произведениях русских символистов. Например, вспоминаются строки из стихотворения Брюсова "Я знаю":
Я власть над миром в людях прозреваю.
Рассеется при свете сон тюрьмы.
И мир дойдет к предсказанному раю.
Идеология, близкая к идеологии романа Янковского, также может быть обнаружена в статьях Андрея Белого. Белый считает, что для преодоления тяготеющей над человеком власти судьбы ему нужно только "проснуться и прозреть": "И смутное закрадывается в душу предчувствие, что жизнь - не жизнь, и что мы, как драматурги, ее творим. И, стало быть, рок не рок, а только сон нашего бездействия: и встань мы над сном, как подобает нам, людям, грозовые тучи рока опоясали бы нам грудь, а чело наше, озаренное блеском, вознеслось бы в иную жизнь - живую жизнь" 124). Правда, увидеть это противостояние человеческой свободы и рока человек не способен - и в том числе потому, что силы рока замутили его зрение. Дать истинную картину этой драматичной борьбы способен только художник, - но для этого он должен преобразить действительность, превратив ее в символ. "Окружающая жизнь есть бледное отражение борьбы сил человеческих с роком... Возможность полноты нереальна только от причин, противоборствующих ее воплощению. Художник воплощает в образе полноту жизни или смерти; художник не может не видоизменить самый образ видимости; ведь в образе том жизнь и смерть соединены; видоизмененный образ есть символ"125). Кстати, были и иные современные русским символистам мыслители, которые считали, что человеку надо "проснуться", чтобы выйти из-под власти судьбы. Георгий Гурджиев утверждал, что поскольку человек не владеет собственным сознанием, он находится как бы в состоянии сна и не способен управлять собственной жизнью: с ним все события просто "случаются" как и с неодушевленным предметом.
Золотой век избавляет человека от власти судьбы; но выше мы говорили, что материальный прогресс существует во имя решения той же задачи, над которой бьется человеческое воображение, моделируя утопический Эдем. И это значит, что прогресс тоже можно представить как выражаясь словами Андрея Белого, борьбу с роком. Именно эту мысль можно обнаружить в известной книге Адорно и Хоркхаймера "Диалектика просвещения". В ней лидеры франкфуртской школы пишут о том что человечество пыталось избавиться от власти "античного фатума" и в результате этих усилий фатум превратился в порабощающее человека индустриальное общество. Здесь мы видим, как тема прогресса и золотого века оказывается связана с социальной проблематикой, и в этой связи большой интерес представляет мнение Андрея Белого, что имеющиеся в человеческом обществе социальные конфликты загораживают главный конфликт человеческого существования: "Истинный лик рока явится в тот момент, когда человек преодолеет классовую борьбу, этот тормоз всякого истинного утверждения или отрицания жизни. Фетишизм товарного производства еще, конечно, не рок, а личина рока. И не в отрицании или в принятии форм экономического равенства борьба за освобождение. Она начинается в новых формах социального равенства. Когда спадут маски с рока, все человечество пойдет бороться за жизнь и счастье свое" 126). В данном пункте Андрей Белый предугадывает учение Герберта Маркузе, который в книге "Эрос и цивилизация" утверждает, что истинное противостояние смерти начнется тогда, когда будет устранена репрессивность капиталистического общества, которая использует самоубийственные импульсы человеческой природы и не позволяет человеку осознать до конца свое нежелание умереть.
Всякая литературная разработка темы утерянного рая уже не может представлять большого интереса, поскольку является стереотипической. Интерпретировать появление очередного романа или фильма на эту тему можно множеством разных способов: и как проявление коллективного подсознательного, и как подражание предшествовавшим литературным образцам. По мнению Сергея Переслегина, жанр литературной утопии уже исчерпал себя, поскольку ограниченным оказался набор потребностей, которые фантастика пыталась удовлетворить в воображаемом мире127). Куда интереснее, что тема золотого века не дает покоя не только писателям и деятелям искусства, но и мыслителям: периодически появляются попытки теоретически обосновать основательность тоски по утраченному раю. Александр Дугин и другие "традиционалисты" ставят вопрос об утерянном рае чуть ли не с политической остротой. Примером попытки придать теме золотого века квазинаучную обоснованность является книга философа Ирины Бесковой "Эволюция и сознание: новый взгляд". В ней Бескова утверждает, что в глубокой древности люди обладали экстрасенсорными способностями и расширенным сознанием и поэтому они воспринимали реальность иначе, чем сейчас - соответственно, та реальность была благосклоннее к человеку. Бескова пишет: "Внутренняя природа человека (гармония, целостность или расщепленность, диссонанс) обуславливает соответствующие ей параметры сознания (фактически это излучение или вибрация - в зависимости от избираемой физической модели). В ответ на направление излучения с такими параметрами в мир отзовется мир тех размерностей, которые резонансны по отношению к такому излучению. Это определит характер взаимодействия с таким миром и определит и обусловит параметры внутреннего состояния субъекта: гармония, эмпатия или вражда, борьба, диссонанс. В момент эволюционной истории человека, который представлен в Библии как грехопадение, происходит мгновенное постижение добра и зла. Коренное изменение внутренней природы человека обусловит трансформацию параметров его излучения. Это, в свою очередь, приведет к тому, что резонансными по отношению к излучению с такими параметрами окажутся новые объекты. А это, по существу, будет равносильно тому, что человек обнаружит себя в другом мире, потому что вместо одних объектов, раннее резонансных по отношению к его излучению-вниманию, окажутся совсем другие объекты. Те же, которые воспринимались спонтанно и без усилий раньше, окажутся вообще как бы невидимыми, неощущаемыми, невоспринимаемыми" 128). Таким образом у Бесковой, как и в романе Янковского, человечество оказывается "выселенным" из первоначального рая в более недружелюбный мир.
Поскольку за все надо платить, то результат, достигнутый слишком легко, может таить в себе некое, еще более страшное возмездие. Иногда это возмездие видят таящимся в самой природе желаний, которые не служат человеческой пользе. Данные опасения получили прекрасную и точную формулировку в философских дневниках Алексея Ухтомского, где великий физиолог заявляет: "Мне представляется тревожным, опасным и вредным для человека то состояние, когда сбываются его мысли" 117). Далее Ухтомский рассуждает о том, что к этой идее он пришел от недоверия к человеку и его мыслям, исполнение желаний морально развращает человека, приводя его в состояние самоуспокоение и солипсизма.
Ту же самую проблематичность человеческих желаний, но уже применительно к литературной фантастике, отметил Евгений Тамарченко. "Фантастика, - пишет он, - с древности и поныне - страна желаний. Но это значит, что в ней переданы две стороны любого желания - влечение и отталкивание. Желание по природе двойственно: самое притягательное, интимно и неудержимо влекущее, явно и тайно переплетается и граничит в нем с ужасами и кошмарами жизни" 118).
Иногда создается впечатление, что фантастика заимствует некоторые важные свойства человеческих сновидений. Во сне теоретически "все возможно", но воспользоваться этими возможностями человек не может. Руки его не слушаются, воздух становится плотным, ноги увязают в земле и т.д. На пути якобы безграничных человеческих возможностей становится наша тревожность.
Иногда эта тревожность воплощается в представлении о том, что легкое исполнение желаний сопровождается опасностью столь же легкой утраты. Гильберт Честертон называл представления о таких опасностях "радостыо-под-Условием" и говорил, что это "великий закон волшебной сказки". Честертон обращает внимание, что в сказках благоприятные для героя чудеса всегда обставляются странными условиями: "В сказке всегда говорится: "Ты будешь жить в золотом и изумрудном дворце, если не скажешь "корова'", или "Ты будешь счастлив с дочерью короля, если не покажешь ей луковицу". Мечта всегда зависит от запрета. Все чудесное и прекрасное возможно, если что-то одно запрещено"119). Эта "что-то одно запрещенное" - та дань, которую мечта платит нашей тревожности и нашему неверию в счастье. "Одна принцесса живет в стеклянном замке. Другая - на стеклянной горе, третья видит все в волшебном зеркале: все они будут жить в стеклянных дворцах, если не станут швырять камни. Тонкий блеск стекла символизирует счастье столь же хрупкое, как любой сосуд, который легко может разбить кошка или горничная" 120). Мечтать о счастье трудно - над нами довлеет наш опыт, который искажает даже композицию мечты. Счастье, которое мы воображаем, всегда получается либо отделенным от нас препятствиями, либо хрупким и ускользающим.
Легенда о Фаусте, попавшем в ад, на наш взгляд, представляет собой не столько христианское нравоучение о недопустимости связей с дьяволом, сколько выражение этой тревоги: никакие средства не могут доставить человеку счастья без страдания, за все приходится платить, и нарушение этого закона может представлять собой только временное нарушение баланса, который рано или поздно будет восстановлен, - но уже с катастрофическими для нарушителя последствиями.
Тревоги такого рода накладывают бремя не только на нашу жизнь, но и на наши грезы. Мы не смеем мечтать о достигнутых целях, но только о средствах к их достижению. Мы не мечтаем, чтобы от рождения быть благополучным и счастливым, но только об условиях для этого - чтобы встретить замечательную женщину (мужчину), выиграть миллион в лотерею или занять высокий пост. Важным обстоятельством является то, что само по себе наличие необходимого средства еще не дает полной гарантии достижения цели, выигранный миллион можно утратить, - но мы как бы платим реальности тем, что даже в мечтах принимаем на себя этот риск. Выиграть в лотерею теоретически возможно, об этом можно грезить, - но счастливая жизнь, достигнутая без использования необходимых для этого средств и сопутствующих этим средствам рисков, невероятна настолько, что в нее невозможно верить даже как в бесплодную грезу.
Впрочем, эта тревожность может выражаться и не только в констатации связанных с достижением желаемого препятствий и рисков. В последние десятилетия - и чем далее, тем чаще - мы сталкиваемся с тем, что "неверие в счастье" сочетается в фантастике с беспрепятственным и непосредственным исполнением желаний. Во-первых, измышляются целые миры, в которых некоторые фундаментальные желания оказываются уже исполненными. Во-вторых, само желание вкупе с волей и воображением объявляются материальными силами, способными оказывать непосредственное воздействие на реальность. Обе этих темы становятся все более распространенными. В обоих случаях для достижения желаний уже не нужны никакие специальные компактные средства, будь это магический жезл или бластер.
На первый взгляд, эта тенденция противоречит тому, что мы сказали выше о депрессивности и несмелости фантастических грез. Но все дело в том, что фантастическое средство является не только препятствием, отделяющим желание от его исполнения, но и маскировкой, загораживающей проблематичность самого желания. Недостатки желания, негативные последствия их исполнения в фантастической литературе часто выглядят как "коварные" свойства самого средства, - но не желания. Демон часто исполняет желания человека таким извращенным способом, что человек оказывается и сам не рад что пожелал, - но в этом проявляется хитрость демона. Однако важнейшей функцией всей культуры XX века было осознание проблематичности самого Желания. Именно поэтому страх человека перед собственными желаниями сочетается в развитии фантастической литературы с тенденцией, которую внешне можно принять за обретение веры в возможность достижения желаемого.
Тревожность человека есть постоянный фактор, действующий на протяжении всей западной истории. О снижении его в последние 100 лет говорить не приходится. Но на фоне постоянного действия этого фактора фантастические средства претерпевают эволюцию как чисто литературные феномены, подчиняясь специфической литературной и эстетической причинности. Внешне эта эволюция выглядит как обретение человеком веры в возможность беспрепятственного исполнения желаний.
Мы уже говорили, что для развития фантастики характерна редукция объяснений и оправданий фантастических феноменов. Но в тех случаях, когда целью литературного произведения является моральное исследование, сами фантастические средства, - например, технические устройства - являются по сути "оправданиями" для конечного фантастического эффекта, т. е. для созданной в порядке морального эксперимента необычной коллизии. Если средства сами по себе не имеют значения, то единственное, что мешает отказу от них - это возможное недоверие читателя, который не поймет, как именно герой смог достичь исполнения желаний. Поэтому развитие фантастики превращается в серию своеобразных опытов над читателем. Фантасты как бы проверяли - с насколько невообразимым вымыслом готов смириться читатель. Поскольку читатель становился все более привычным к чудесам, то и фантастические феномены становились все более масштабными, а путь к ним все более прямым, лишенным промежуточных ступеней в виде "инструментов", "средств" и "вспомогательных устройств". Процесс постепенного исчезновения "средства" в фантастике фактически описан Генрихом Альтовым. По мнению Альтова, решение всякой проблемы в фантастике претерпевает четырехэтапную эволюцию 121). На первом этапе изобретается средство для решение проблемы: скажем для защиты человеческого тела в космосе придумывается скафандр. На втором этапе данное средство количественно умножается: скафандр из редкости превращается в обыденный "предмет гардероба" на Земле и других планетах. На третьем этапе исчезает надобность в скафандре - человеческое тело изменяется генетически, или его органы заменяются некими кибернетическими протезами, так что человек может обходиться в космосе без защиты. На четвертом этапе сам космос изменяется под человеческие потребности. В качестве примера четвертого этапа Павел Амнуэль приводит роман самого Генриха Альтова "Третье тысячелетие", в котором солнечную систему наполняют газом, чтобы по ней можно было бы летать на самолетах и аэростатах. Но в наше время можно привести целую серию более впечатляющих примеров. Например, в романе Сергея Лукьяненко "Императоры иллюзии" некое божество на планете Грааль создает для паломников специальные вселенные, в которых их желания исполняются. В четырехзвенной схеме Альтова уловлены очень важные факты: по мере увеличения масштабности авторской фантазии, сначала исчезают отдельные фантастические средства, а затем в них исчезает необходимость, поскольку вместо того, чтобы изыскивать инструменты для изменения нашего косного мира, фантасты предпочитают заменять сам мир.
Этот процесс самым тесным образом связан с тем прогрессирующим в XX веке ростом саморефлексии литературы, о котором писал Марк Амусин (см. главку "Волшебство и техника"). Поскольку и читатель, и писатель начинают осознавать, что любое чудо - лишь игра знаками в пределах текста, то допустимым становится все самое немыслимое, вплоть до замены Универсума другим, более подходящим. Тревожность, неверие в счастье никуда не деваются, - но выражаются они уже не через введение препятствий, мешающих исполнению желаний, а через исследование свойств самого желания, его истоков и последствий.
В фантастической литературе XX века сравнительно часто стал проявляться мотив, когда во взаимоотношениях мечты и реальности посредник-Мефистофель исключается. Во многих произведениях человек получает способность непосредственно влиять на вселенную силой своей фантазии, мысли или слова. Пожалуй, литературным сочинением, которое возвестило о начале новой эры, стоит считать новеллу Герберта Уэллса "Человек, который совершал чудеса". В новелле обычный, рядовой обыватель обретает дар одним своим словом творить любые, самые масштабные и невероятные чудеса, причем этот дар возникает у него неожиданно и совершенно беспричинно. Обращает на себя внимание именно эта беспричинность - в ней проявляется то значение, которое начинают придавать сфере желаний как таковой. Дискредитирующие сферу желания христианские аскетические идеалы остались в прошлом, авторитет магии и монархии, как исполнителей желаний покачнулся, зато сами желания как особые сущности, становятся все авторитетнее, и этот авторитет уже начал проявляться в триумфе фрейдизма. В своей новелле Уэллс определяет чудо как "нечто не совместимое с законами природы и произведенное усилием воли". Установив отрицательную связь между понятием "чудо" и законами природы, Уэллс не говорит ничего нового - так чудо определяли еще в античные времена122). Однако в привязке чуда к усилиям воли уже видны приметы произошедшей в фантастике микрореволюции.
В современной фантастике непосредственное влияние фантазии на реальность становится довольно обычным мотивом. В романе Николая Полунина "Орфей" писатель обладает даром писать романы, содержание которых воплощается в действительности; в новелле Евгения Лукина "Не верь глазам своим" художник, рисующий картину, одновременно преображает облик окружающей реальности; в романе Дмитрия Янковского "Флейта и ветер" утверждается, что исполняемость человеческих желаний есть исконное свойство мира, и если сегодня некоторые из желаний не исполняются - то это результат чьих-то злонамеренных козней; в рассказе Леонида Каганова "Загадать желание" все желания, загаданные гражданами России в новогоднюю ночь, исполнились благодаря успешным переговорам, проведенным президентом страны с "Высшей космической силой". От литературы не отстает и фантастический кинематограф. Герои фильма Б.Левинсона "Сфера" получают способность воплощать в жизнь свои подсознательные страхи и сны, аналогичные события происходят в фильме Д. Кроненберга "Экзистенция".
Что можно сказать с уверенностью - так это то, что редукция фантастических средств в фантастике XX века не означает уменьшение тревожности человека по отношению к исполнению желаний без труда. Во всех вышеперечисленных фантастических произведениях герои получают возможность непосредственного совершения чудес только с тем, чтобы еще более наглядно столкнуться с возмездием, которое таит в себе такой дар. В частности, в рассказе Уэллса неосторожное использование чудотворных способностей приводит к гибели человеческой цивилизации и к вынужденному отказу героя от своего дара. В "Орфее" Полунина писатель-чудотворец вынужден замкнуться от мира в некой колонии для других таких же носителей уникальных способностей. В новелле Лукина художник прекращает свою миропреобразуюшую деятельность под давлением окружающих. В "Загадать желание" Каганова повальное исполнение желаний приводит к тяжелейшим социальным последствиям и чуть ли не к гражданской войне, и последствия этого исправляются лишь потому, что герой рассказа загадал вернуть время вспять и отменить исполнение желаний. И только в романе Янковского сохраняется некоторая надежда на достижение "страны исполнившихся желаний", - но только в будущем и только в результате упорной борьбы, которую еще предстоит вести. Герои фильма "Сфера" в конце картины вынуждены констатировать, что они получили уникальный шанс реализовывать свои желания, - но смогли реализовать только свои страхи и кошмары. В результате персонажи кинокартины - так же, как персонаж новеллы Уэллса - в качестве своего последнего желания загадывают отказ от своего дара.
Золотой век
Вера в возможность исполнения желаний в своем развитии должна прийти к предположению существования некоего мира, некоего региона реальности, в котором исполнимость желаний представляется нормальным явлением. Так возникает тема "рая", "утопии" "золотого века".
Об утопии, и в частности об утопической литературной фантастики, написано чрезвычайно много, и нам хотелось бы кратко рассмотреть только один аспект этой проблемы: соотношение идеи золотого века с человеческими желаниями.
Особое внимание следует обратить на случаи, когда золотой век предстает в форме "светлого будущего". В философской и культурологической литературе часто высказывается мнение, что не имеет принципиального значения, куда именно помещается вожделенный рай - в прошлое, в будущее или на небеса. Есть архетип рая, а его локализация зависит от традиций культурной эпохи, и в частности, от того, какому времени - прошлому или будущему - в данную эпоху принято отдавать предпочтение перед настоящим. Конечно, всякая локализация не случайна, и в частности, отнесение золотого века в будущее базируется на идее прогресса. Связь материального прогресса с золотым веком является свидетельством о самом характере развития человеческой цивилизации. Дело, собственно говоря, заключается в том, что и возникновение, и развитие техники (равно как и других атрибутов цивилизации) связано с попытками удовлетворить человеческие желания. Желания, безусловно, являются двигателями прогресса, который имеет место потому, что техника, с одной стороны, удовлетворяет их, - но, с другой стороны, всегда оставляет неудовлетворенными. Фантазия и материальный прогресс работают на решение одной и той же задачи - исполнения желаний, и эта общность естественно приводит к появлению их гибрида - фантазии о том, как прогресс смог удовлетворить человеческие стремления. Впрочем, такого рода фантазия далеко не всегда может быть связана с техникой: в романе Новалиса "Ученики в Саисе" говорится, что со временем "природа узнала более мягкие нравы" и "согласилась по доброй воле исполнять желания человека".
С другой стороны, локализация золотого века в прошлом, т. е. превращение этой темы в мотив утраченного рая более адекватно развитию самой фантастики как литературного феномена. Станислав Лем весьма точно отмечал, что в фольклорной сказке все желания героев в конечном итоге исполняются, для сказок, кроме мелких локальных чудес -вроде ковров-самолетов и драконов - характерно одно общее, нелокальное чудо - "надприродная гармония исполнения любых желаний"123). В сказках не бывает так, чтобы принц не убил змея, поскользнувшись на арбузной корке. Если же такое все-таки случается, если сила зла или сила случая оказываются все-таки не преодоленными, то это значит, что сказка перерождается в иной жанр, более современный - фэнтези. Таким образом, уход от сказки в рамках истории литературной фантастики порождает ту же саму проблематику утраченного рая - рая, в котором исполнялись желания.
Одним из самых последних примеров использования данной проблематики современным фантастом является роман Дмитрия Янковского "Флейта и ветер". Для фантастической литературы вообще нормально затрагивать самые сложные философские, мировоззренческие и научные вопросы. Но в данном романе затрагивается проблема, которая не просто сложна и важна для человеческого мировоззрения, но к тому же еще имеет отношение к основаниям самой фантастической литературы. Дмитрий Янковский рассказывает о том, что человечество изначально жило в ином пространстве, там, где все желания исполнялись сами. Но коренные, медузообразные обитатели этого пространства, в конце концов, выселили людей в наш мир, где они обитают и ныне. Здесь желания не исполняются, а люди подчинены судьбе, случайностям и законам вероятности. Иными словами, человечество есть изгнанник из царства исполненных желаний, т. е. из царства мечты. В нашей реальности человек может прикоснуться к той легкости в исполнении желаний только при условии, что он глубоко верит: достаточно пожелать - и мечта исполнится. Просто, как в Евангелиях, где вера позволяет ходить по воде и исцеляться, а по свидетельству апостола Павла - даже двигать горы. Но родовое пространство это как бы область реализованной веры, место, где о вере в исполнимость желаний не приходится говорить, поскольку нет поводов для сомнений. При этом наш мир, по Янковскому, нереален. Люди существуют в своем нынешнем пространстве только потому, что они все подчинены иллюзии, что они тут живут; наш мир существует лишь из-за того, что все мы согласованно (хотя и ложно) верим в реальность окружающей нас действительности. Демоническим потусторонним силам приходится прилагать немало усилий, чтобы синхронизировать веру людей в реальность их мира. И город Санкт-Петербург с его правильными каналами, проспектами, идущими по расписанию трамваями и белыми ночами воздвигнут именно как гигантский ритмизатор это веры. Если бы люди смогли поверить в силу своих желаний либо "очнуться" от веры в реальность мира" они опять смогли бы вернуться в родовое пространство, в утерянный рай.
Покрывало "майя", которое заставляет людей верить в реальность порабощающей нас реальности, - тема всех мировых религий и мистических традиций. Но в "индийском" варианте за покрывалом иллюзий скрывается скорее отсутствие всяких желаний, абсолют, истинное Я. Между тем, в романе Янковского представлена альтернатива традициям мистицизма: фантастика постоянно работает над выдумыванием средств, облегчающих исполнение человеческих желаний, и за покровом "вредоносной майи" она видит царство исполнившихся грез.
О том, сколь большое значение для человеческой культуры имеет этот сюжет, можно судить хотя бы по тому факту, что в значительной степени мироощущение, пропагандируемое Янковским, можно реконструировать в произведениях русских символистов. Например, вспоминаются строки из стихотворения Брюсова "Я знаю":
Я власть над миром в людях прозреваю.
Рассеется при свете сон тюрьмы.
И мир дойдет к предсказанному раю.
Идеология, близкая к идеологии романа Янковского, также может быть обнаружена в статьях Андрея Белого. Белый считает, что для преодоления тяготеющей над человеком власти судьбы ему нужно только "проснуться и прозреть": "И смутное закрадывается в душу предчувствие, что жизнь - не жизнь, и что мы, как драматурги, ее творим. И, стало быть, рок не рок, а только сон нашего бездействия: и встань мы над сном, как подобает нам, людям, грозовые тучи рока опоясали бы нам грудь, а чело наше, озаренное блеском, вознеслось бы в иную жизнь - живую жизнь" 124). Правда, увидеть это противостояние человеческой свободы и рока человек не способен - и в том числе потому, что силы рока замутили его зрение. Дать истинную картину этой драматичной борьбы способен только художник, - но для этого он должен преобразить действительность, превратив ее в символ. "Окружающая жизнь есть бледное отражение борьбы сил человеческих с роком... Возможность полноты нереальна только от причин, противоборствующих ее воплощению. Художник воплощает в образе полноту жизни или смерти; художник не может не видоизменить самый образ видимости; ведь в образе том жизнь и смерть соединены; видоизмененный образ есть символ"125). Кстати, были и иные современные русским символистам мыслители, которые считали, что человеку надо "проснуться", чтобы выйти из-под власти судьбы. Георгий Гурджиев утверждал, что поскольку человек не владеет собственным сознанием, он находится как бы в состоянии сна и не способен управлять собственной жизнью: с ним все события просто "случаются" как и с неодушевленным предметом.
Золотой век избавляет человека от власти судьбы; но выше мы говорили, что материальный прогресс существует во имя решения той же задачи, над которой бьется человеческое воображение, моделируя утопический Эдем. И это значит, что прогресс тоже можно представить как выражаясь словами Андрея Белого, борьбу с роком. Именно эту мысль можно обнаружить в известной книге Адорно и Хоркхаймера "Диалектика просвещения". В ней лидеры франкфуртской школы пишут о том что человечество пыталось избавиться от власти "античного фатума" и в результате этих усилий фатум превратился в порабощающее человека индустриальное общество. Здесь мы видим, как тема прогресса и золотого века оказывается связана с социальной проблематикой, и в этой связи большой интерес представляет мнение Андрея Белого, что имеющиеся в человеческом обществе социальные конфликты загораживают главный конфликт человеческого существования: "Истинный лик рока явится в тот момент, когда человек преодолеет классовую борьбу, этот тормоз всякого истинного утверждения или отрицания жизни. Фетишизм товарного производства еще, конечно, не рок, а личина рока. И не в отрицании или в принятии форм экономического равенства борьба за освобождение. Она начинается в новых формах социального равенства. Когда спадут маски с рока, все человечество пойдет бороться за жизнь и счастье свое" 126). В данном пункте Андрей Белый предугадывает учение Герберта Маркузе, который в книге "Эрос и цивилизация" утверждает, что истинное противостояние смерти начнется тогда, когда будет устранена репрессивность капиталистического общества, которая использует самоубийственные импульсы человеческой природы и не позволяет человеку осознать до конца свое нежелание умереть.
Всякая литературная разработка темы утерянного рая уже не может представлять большого интереса, поскольку является стереотипической. Интерпретировать появление очередного романа или фильма на эту тему можно множеством разных способов: и как проявление коллективного подсознательного, и как подражание предшествовавшим литературным образцам. По мнению Сергея Переслегина, жанр литературной утопии уже исчерпал себя, поскольку ограниченным оказался набор потребностей, которые фантастика пыталась удовлетворить в воображаемом мире127). Куда интереснее, что тема золотого века не дает покоя не только писателям и деятелям искусства, но и мыслителям: периодически появляются попытки теоретически обосновать основательность тоски по утраченному раю. Александр Дугин и другие "традиционалисты" ставят вопрос об утерянном рае чуть ли не с политической остротой. Примером попытки придать теме золотого века квазинаучную обоснованность является книга философа Ирины Бесковой "Эволюция и сознание: новый взгляд". В ней Бескова утверждает, что в глубокой древности люди обладали экстрасенсорными способностями и расширенным сознанием и поэтому они воспринимали реальность иначе, чем сейчас - соответственно, та реальность была благосклоннее к человеку. Бескова пишет: "Внутренняя природа человека (гармония, целостность или расщепленность, диссонанс) обуславливает соответствующие ей параметры сознания (фактически это излучение или вибрация - в зависимости от избираемой физической модели). В ответ на направление излучения с такими параметрами в мир отзовется мир тех размерностей, которые резонансны по отношению к такому излучению. Это определит характер взаимодействия с таким миром и определит и обусловит параметры внутреннего состояния субъекта: гармония, эмпатия или вражда, борьба, диссонанс. В момент эволюционной истории человека, который представлен в Библии как грехопадение, происходит мгновенное постижение добра и зла. Коренное изменение внутренней природы человека обусловит трансформацию параметров его излучения. Это, в свою очередь, приведет к тому, что резонансными по отношению к излучению с такими параметрами окажутся новые объекты. А это, по существу, будет равносильно тому, что человек обнаружит себя в другом мире, потому что вместо одних объектов, раннее резонансных по отношению к его излучению-вниманию, окажутся совсем другие объекты. Те же, которые воспринимались спонтанно и без усилий раньше, окажутся вообще как бы невидимыми, неощущаемыми, невоспринимаемыми" 128). Таким образом у Бесковой, как и в романе Янковского, человечество оказывается "выселенным" из первоначального рая в более недружелюбный мир.