Страница:
Прошлое всегда притягивало, как ушедшая молодость. Так жизнь устроена. Находил у Фадеева нужные строчки, укрепляющие твердость: "Мы испытали много тяжелого, жестокого: видели трупы замученных карателями крестьян, потеряли в боях много людей, которых успели полюбить, знали об арестах в городе лучших наших друзей по подполью, знали о чудовищных зверствах в контрразведках белых..."
Неформально просматривал послужной список писателя. Все ступеньки были на месте, начиная с первой. Поднимался быстро, как многие, но не перепрыгивал. Оказались нюансы: стал сразу членом партии большевиков, не проходя ни кандидатского стажа, ни группы сочувствующих, не подвергаясь важному экзамену по политграмоте. Сомнительных так не принимали.
Политрук пулеметной команды; редактор полковой газеты "Шум тайги"; комиссар 22-го Амурского полка; по рекомендации Сергея Лазо помощник комиссара Спасско-Иманского военного района.
По общественно-партийной линии продвигался без сбоев: от секретаря съезда Ольгинского уезда до секретаря первого райкома партии Краснодара. В 1921 году избирался делегатом X съезда ВКП(б) и принимал участие в подавлении кронштадтского мятежа... Был тяжело ранен в лодыжку.
Талантливый писатель, да еще с таким опытом партийно-административной работы, кадровый аппаратчик многого стоил. Это редкий сплав партийности с литературой, о котором писал Ленин. Пройти мимо такого человека мог лишь слепец!
Огонь на себя
Фадеев во всем соответствовал его, сталинскому, принципу подбора руководящих кадров. Этот принцип предусматривал, естественно кроме анкетных данных, десятилетний срок подготовки. Именно столько, по убеждению товарища Сталина, требовалось для обкатки крепкого работника.
Как обычно, он подобрал для своего тезиса образное выражение: "Поток несет камни большие и малые. Он стирает углы камней, обкатывает их. Для того, чтобы управлять государством, надо уметь обкатывать людей. Надо уметь притирать людей друг к другу.
А потом обкатанный работник сам становится потоком, сам обкатывает других людей".
Сталин не представлял себя вне этого потока. Он тоже был камнем, только более крупным и крепким, обдирающим углы у других в потоке. Но он верил в прочность собственных граней.
Писатель Фадеев являл собой материал нестандартной складки.
Поначалу Сталин воспринимал его как любого энергичного, крепкого партийца с литературным уклоном. Десятки литераторов, как и Фадеев, пришли в РАПП, сменив винтовки на перо. Молодой писатель не любил оставаться в тени, тушеваться на вторых ролях. Сталин не считал стремление выдвинуться минусом, порочащим коммуниста. Без таких пружинок было бы невозможно управлять аппаратом. Честолюбие Фадеева Сталину нравилось. Хотя иногда Александр Александрович перебарщивал. Скромность для партийца значит не меньше, чем идейность и трудолюбие, а писатель позволял себе высказывания, привлекающие внимание догматиков и завистников. Для чего надо было во всеуслышание примерять на себя мысли толстовского князя Андрея: "Я хотел бы умереть в бою под развернутым знаменем. Если смерть, то под знаменем... Меня мое честолюбие тянет к Аустерлицу".
Ни к чему сыну фельдшерицы такие барские выкрутасы, думал Сталин. Простодушие писателя временами ставило его в тупик. Какой зрелый политик громогласно заявит о планах на власть? А Александр Александрович, не думая о недругах и завистниках, раскрывал карты: "Да, я хочу заменить Горького и не вижу в этом ничего такого, что порочило бы меня".
Но если наивный, бесхитростный человек утверждает, что "писатели разведчики партии в неизведанной еще области искусства, и то, что нам удастся сделать, - принадлежит партии. А если мы в чем-либо ошибемся партия, ЦК поправит нас", то это свой человек!
Коренной перелом в отношении к Фадееву у товарища Сталина произошел не совсем обычным образом. Увидеть писателя в ином, новом свете Сталину помог вышедший в 1925 году роман "Разгром".
Сначала, при первом чтении, у него возник резонный вопрос: почему в книжке о гражданской войне так бегло и мелко обрисованы белые? Вместо конкретных живых персонажей практически эпизодические фигуры, представленные выпукло лишь в одной-двух сценах.
Насколько товарищ Сталин разбирался в литературе, а он, скажем так, неплохо знал этот предмет, сшибку враждебных классов полагалось выразить через живые образы конкретных людей, раскрыв в развитии их характеры.
Вместо такой очевидности на многих страницах автор уделил внимание личной вражде двух партизан: некоего пьянчужки Морозки и вечного путаника максималиста Мечика.
Неоправданным выглядел разгром отряда. Конечно, все знали, чем, в конечном счете, завершилась гражданская война, но лучше было поставить точку в другом месте.
Кроме одного эпизода, партизаны или скрываются в тайге, или бегают от японцев, как зайцы.
Но не напрасно товарищ Сталин считал себя проницательным, искушенным читателем, умеющим всегда разглядеть основное звено в цепи замысла.
Впоследствии он строго корил себя за первоначальное поверхностное знакомство с романом. Он не прощал себе таких промахов и извлекал соответствующие уроки.
Если отбросить отдельные идеологические моменты, роман Сталину понравился. Он хорошо знал сибирскую тайгу, и ее художественное описание о многом напомнило. Как ни странно, но ему понравились не только сознательные партизаны: Бакланов, Дубов, Метелица, но и плохой боец Чиж, и шлюшка Варька, и баламут Морозка. Храбрый оказался на поверку партизан, надежный.
Хорошо, что Фадеев показывал революцию через простых, незаметных людей, как уважаемый Сталиным Чехов, но в другую эпоху.
Перечитывая роман с красным карандашом, подчеркивал нужные абзацы.
Когда Сталин до конца осознал смысл, заложенный автором в заголовок романа, воскликнул с редким для него воодушевлением: "Почему вы скрывали от меня товарища Фадеева!"
Выразительное название "Разгром" не имело ни малейшего касательства к отряду Левинсона. Разгромлен был невидимый, крайне опасный враг, находящийся не по ту сторону баррикад, а затаившийся внутри многих, очень многих партийцев, попутчиков, сочувствующих.
Нет, не прав был Ильич, утверждавший, что для коммуниста достаточно овладеть знаниями, которые выработало человечество. К сожалению, это составляло только часть проблемы. Настоящим большевиком мог называться лишь тот, кому удалось выдавить из себя по капле корни мещанства, индивидуализма, стяжательства.
Только поверхностному читателю могло представиться, что мягкие стрелы критики нацелены автором против Мечика.
Мишенью для критических стрел Фадеев выбрал не хлюпика Мечика, а себя самого.
Глава VIII
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ
Алкаш - да наш
Сталин, как и Лев Толстой, искал в художественном произведении, прежде всего, личность автора.
Ему пришлось немало поработать с текстом "Разгрома", чтобы окончательно убедиться в сходстве Мечика и юного партизана Булыги. Дело в том, что Александр Александрович ни в печати, ни в публичных выступлениях, ни в частной переписке на это прямо не указывал. Хотя кое-какие намеки имели место. Но Сталин со времен подполья научился читать и между строк и всегда умел видеть, что стоит за словами.
На мысль о сходстве автора с литературным персонажем Сталина натолкнула публикация писателя Юрия Либединского, друга и дальнего родственника со стороны первой жены Фадеева. Правда, по личным или политиче-ским причинам тот указал, что в авторе "Разгрома" живут только положительные герои книги: Левинсон, Бакланов, не упомянув Мечика. Может быть, действительно, не разглядел или поосторожничал, не захотел бросать тень.
Именно Либединский утверждал, что товарищ Фадеев не был, по выражению Ленина, стопроцентно готовеньким к революции. Вероятно, он лучше других знал, о чем говорил.
Да и откуда могла взяться у Фадеева большевистская складка?
Как известно, он не происходил из рабочей среды, во-вторых, не получил закалки в борьбе с царизмом.
Школьная скамья и медики-родители не могли выковать крепкого партийца.
Удалось ознакомиться с собственным признанием Фадеева в прошлой дряблости и мягкотелости. Такая информация была важным звеном сталин-ской версии.
В письме от 13 июля 1925 года писатель сообщал старой "искровке" политкаторжанке Розалии Землячке: "Многие внутренние процессы и во мне и в целом ряде товарищей, которых мне приходилось наблюдать, совершались незаметно для Вас, и это было - буквально - рождение и воспитание большевика, освобождение его от пут прежнего воспитания - остатков мещанства, интеллигентства и пр.".
Перечитывая разговор Левинсона с Мечиком, Сталин отчетливо представлял, из какого болота сумел выбраться партизан Булыга на твердую почву коммунистического фундамента, если разложившийся Мечик оперировал фактами и впечатлениями самого Булыги. "Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен".
Писатель Фадеев суммировал эти противоречия:
"Окружающие люди, нисколько не походили на созданных его (Мечика) пылким воображением. Эти были грязнее, вшивее, жестче и непосредственней... Они издевались над Мечиком, над его городским пиджаком, над правильной речью, даже над тем, что он съедает меньше фунта хлеба за обедом".
Эти строчки совпадали с текстом письма Александра Александровича старой знакомой, сельской учительнице Колесниковой: "Моя беда состояла в том, что я, с раннего детства очень начитанный мальчик, долгое-долгое время оставался все же слишком наивным в житейском смысле. Поэтому я слишком часто раскрывал душу там, где мое положение сына сельской фельдшерицы было глубоко неравным, а в силу наивной доверчивости моей, и ложным". Если учесть, что Фадеев в юности, судя по биографическим данным, не имел касательства к высшим слоям владивостокского общества, то речь шла о пролетарских низах, где он был на первых порах белой вороной.
Товарищ Сталин, в отличие от Ленина, не считал себя статистиком, но любил покопаться в любопытном материале. По его просьбе секретарь Товстуха подобрал такой материал. Речь шла о прототипах романа. Какие-то фигуры Александр Александрович срисовал с натуры, придав им необходимые черты. Другие - наделил собственными.
Обнаружилось важное признание Фадеева: "Не было уже вокруг меня (в отряде) ни одного человека моего возраста, моего воспитания".
По признанию Александра Александровича, имелся Мечик - московский спекулянт, задержанный им на одном из московских рынков во время комсомольской облавы. Вот его-то звучную фамилию писатель и решил использовать в романе.
Сталин всегда любил и предпочитал нешаблонные приемы не только в политике, но и в своих трудах и выступлениях. Поэтому он мог оценить по достоинству находки у других. Трактовка образа Мечика ему понравилась. Писатель не пошел по проторенной дорожке, как иные конъюнктурщики, приписав "плохому" Мечику известный набор отрицательных качеств, давно приевшийся грамотному читателю.
Александр Александрович, преследуя определенную цель, не побоялся наделить Мечика положительными, в известном смысле, чертами. Херувим получился, а не человек.
С точки зрения никогда не забываемых товарищем Сталиным библейских заповедей, Мечик соответствовал всем десяти.
На первый взгляд, куда до него остальным немытым, нечесаным бойцам, в том числе и партизану Морозке, которого автор библейскими качествами обделил.
Но писателю Фадееву удалось развернуть материал романа так, что библейские качества Мечика оказались на поверку пшиком в горниле революционной борьбы. Сталин был абсолютно согласен с комментариями автора, полезными для читающей публики. "Эти качества остаются у Мечика внешними, они прикрывают его внутренний эгоизм, отсутствие преданности делу рабочего класса, его сугубо мелкий индивидуализм.
В результате революционной проверки оказалось, что грубый, нечестный, склонный к воровству и выпивке, малограмотный Морозка является человеческим типом более высоким, чем Мечик, ибо стремления его выше".
Лучше не скажешь. Честно, прямо, безо всяких заумных фиглей-миглей. Сталин сам предпочитал брать быка за рога, а не ходить вокруг да около.
В той же статье товарищ Фадеев без колебаний раскрывает коммунистические карты: "Нет отвлеченной, "общечеловеческой морали"... Неморально все то, что нарушает интересы рабочего класса". Впоследствии, к удовольствию товарища Сталина, Александр Александрович расширил и уточнил свою классовую позицию, написав литературоведу А. Бушмину: "Старый гуманизм говорил: "Мне все равно, чем ты занимаешься, мне важно, что ты за человек". Социалистический гуманизм требует: "Если ты ничем не занимаешься и ничего не делаешь, я не признаю в тебе человека, как бы ты ни был умен и добр"".
"Каков орел", - отметил Сталин юношескую прямоту писателя и даже позавидовал его смелости.
Накануне войны Фадеев отвечал любознательному нижегородскому школьнику на вопрос: "Кем был бы Мечик в наши дни?" Фадеев терпеливо разъяснил: "Мечик примкнул к революционному движению по мотивам личным, индивидуалистическим, скрытно-карьеристским..."
Сталин объяснение школьнику одобрил, но, как объективный для самого себя читатель, не мог не отметить некоторую натяжку в ответе.
Карьерной жилки он у Мечика не нашел. Если она и была, как указывал писатель, скрытой, то и от самого автора тоже. Не к теще на блины явился в отряд этот Мечик, а под японские пули, накануне разгрома.
А вывод в письме Фадеев подвел объективно: "Мечик принадлежит к худшей разновидности интеллигенции, той ее разновидности, которая плохо поддается переделке, потому что сочетает крайний индивидуализм, ячество с дряблой волей".
Откровенно говоря, товарищ Сталин встречал таких Мечиков даже в ленинском ЦК.
Что касается вопроса об интеллигенции, то он всегда оставался непростой проблемой для партии. Спецы всех видов были необходимы стране, но если б они занимались только своим непосредственным делом, а не лезли в чужие. Мечик относился именно к такой категории путаников, сующих нос куда не следует, и в мыслях, и в поступках. Таким, как он, никогда не понять, что значит революционная необходимость.
Суммируя факты, Сталин без малейших колебаний мог утверждать: писатель Фадеев, в отличие от малограмотного шахтера Морозки, понимал, что враг, мешающий ему идти верной и правильной дорогой, по которой шли такие люди, как Левинсон, Метелица, Бакланов, что этот враг сидел в нем самом и состоял из тех бесполезных для революционной борьбы свойств и качеств, которыми он наделил Мечика!
"Ахиллесова пята"
Сталин никогда не занимался самокопанием, но свои сильные и слабые стороны изучил. При чтении "Разгрома" у него ни на секунду не возникала мысль сравнивать себя с Мечиком, как это пришло в голову Левинсону. У него никогда не было ничего общего с Мечиком. Ему не надо было убеждать себя, как Левинсону: "Нет, все-таки я был крепкий парень, я был много крепче его. Я не только много хотел, я многое мог". Цитата была верная, но без "все-таки" и прочих экивоков.
Кроме того, Сталин не любил сравнений ни с кем, тем более - с такой фигурой, как этот рыжий еврей, будь он даже главным персонажем известной книги.
Придя в революцию, Александр Александрович верно разглядел "ахиллесову пяту" в характере очень многих партийцев. А главное - указал верный путь их перековки.
Первоочередной задачей поставил избавление от мещанского чувства жалости к врагам и самому себе.
Товарищ Сталин, задумавшись, поправил себя, определив очередность в обратном порядке: сначала долой жалость к себе, а потом - к врагам. Такой последовательности придерживался и автор.
"То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть..."?
Или: "Дело прочно, когда под ним струится кровь..."
Исследуя "Разгром", товарищ Сталин не упустил ни одного факта мягкотелости Мечика и его сочувствия "обиженным революцией": бесполезному дезертиру Пике, умирающему партизану Фролову, хозяину реквизированной свиньи, расстрелянному кулаку, убитой лошади и даже "завядшим листьям".
Он оценил упоминание Фадеевым этих "листьев", понимая, что тот вступил в полемику с русским буржуазным философом Розановым - автором упаднического опуса "Опавшие листья". Одна цитата оттуда: "Я не хочу истины, я хочу покоя" - ставила Розанова и Мечика на одну доску.
Этими "листьями" писатель зримо подчеркивал полную непригодность мечиков делу революции.
Какой могла быть жалость, когда вырезают пятиконечные звезды на спине молодого бойца-дальневосточника Бонивура, сжигают в паровозной топке главкома Лазо.
Правда, Сталин так до конца и не сумел разобраться, как военспец такого ранга, единственный за гражданскую войну, угодил в руки японцев. Но это была не тема романа.
А если уж говорить об упреках автору, то лишь в недостатке бдительности, проявленной никудышным, по большому счету, командиром отряда Левинсоном.
Грамотный руководитель, имеющий маломальский военный опыт, при любой ситуации не назначил бы дозорным такого нытика, как Мечик, тем более первым дозорным.
За такой промах Левинсон был достоин трибунала. О подобных деятелях Сталин говорил еще в свою бытность в Закавказье: "Или дурак, или подлец".
Конечно, он прекрасно понимал позицию Фадеева. То, что было ошибкой с военной точки зрения, оправдывалось художественной задачей писателя.
Товарищу Фадееву пришлось приписать существенную промашку уважаемому им руководителю, чтобы завершить разгром Мечика, пригвоздив к позорному столбу.
Писатель Фадеев не первый корректировал правду жизни в пользу художественного вымысла. Цель вполне оправдывала средства.
Отдавая должное многим страницам романа, Сталин высоко оценил придуманный писателем финал. Не последний абзац, как бы приоткрывающий перед уцелевшими бойцами перспективу светлого будущего, а строчки, касающиеся Мечика.
Сталину было известно, что, работая над "Разгромом", Фадеев сначала предполагал дать Мечику застрелиться. Но потом справедливо решил, что тот не заслуживает такого конца.
В окончательной редакции романа Мечик, достав наган, испытывает ужас и, как точно указывает Александр Александрович, "чувствует, что никогда не убьет, не сможет убить себя, потому что больше всего на свете он любил все-таки самого себя - свои страдания, свои поступки, даже самые отвратительные из них".
Сталин припомнил споры с писателем Фадеевым о субъективном и объективном в литературе. В "Разгроме" эти теоретические понятия обрели конкретный смысл. Субъективно, автор сохранил Мечику жизнь, чтобы лишить его ореола мученика.
А объективно, оставив в живых, призывал партийцев и беспартийных к постоянной бдительности, беспощадной схватке с затаившимися в душах врагами. Как говорится в народе: "Бей своих, чтоб чужие боялись".
Хотя Сталин знал, откуда появилось имя Мечик, ему нравилось пусть случайное, но точное попадание в цель. Мечик напоминал слово "меченый", то есть человек с особой отметиной, которого легко распознать среди других и в себе. Дезертир и предатель не мог безнаказанно раствориться в гуще масс. Его приметы и особенности были подробно и тщательно указаны писателем.
Теперь никого не должны были обмануть так называемые библейские добродетели, которыми мечики прикрывались, как фиговым листком, их изворотливый ум, образованность, честность, храбрость, буржуазная порядочность, бесклассовое чувство жалости и милосердия.
Счастливая находка
Как рачительный хозяин, Сталин стремился извлечь практическую пользу из прочитанного. Его внимание особенно привлекло искреннее и глубокое осознание Александром Александровичем своих юношеских недостатков и слабостей. Писатель истово замаливал грехи молодости, "не щадя лба своего". Подобное покаяние, атеистическое по содержанию, но религиозное по характеру, натолкнуло Сталина на любопытную мысль.
Партия постоянно нуждалась в оздоровлении рядов. НЭП, крестьянская интервенция в город исказили истинно пролетарское сознание. Стяжательство и мещанская расхлябанность разъедали большевистские шеренги.
Партийные "чистки" делали свое дело, освобождая партию от чуждых элементов. Но такие рукопашные сшибки шли больше от разума, чем от души. Зло искали в ком угодно, но не в самих себе.
Фадеев указал качественно новое направление партийного очищения. Надежной помощницей традиционной критики должна была стать совершенно новая форма партийной жизни.
Не без гордости товарищ Сталин признал себя соавтором нового метода и автором его названия.
Он знал, как редко удавалось вводить в обиход русского языка новое слово, и испытывал душевный подъем от собственной находки.
Конечно, глагол "тушеваться", придуманный Достоевским, прошел проверку временем. Но рожденному сталинской фантазией существительному "самокритика" тоже предстояла долгая и заметная жизнь.
Он сознавал, что счастливую идею ему подсказали роман Фадеева и его собственное религиозное прошлое. Поразмыслив, товарищ Сталин вынужден был признать и влияние Льва Толстого с его теорией самоусовершенствования.
Прошлое держало за фалды крепко.
Но у слова "самокритика" автор значился в единственном числе. Это понятие, как форма партийного покаяния, было ближе коммунистам из рабочих и крестьян, чем ругательная критика, так как почти все они вышли из купели с нательным крестом.
В душе Сталин был доволен, что "церковь хоть на что-то полезное сгодилась".
Естественно, менялось не только содержание, но и сама форма покаяния. Из келейного, индивидуального оно становилось общественным, публичным. Попов заменяли первички, бюро, съезды, КПК и т. д.
Правда, благолепие пропадало, исчезали надземность, песенный лад, к которым Сталин оставался, как ни странно, неравнодушен.
Не без доли иронии произносил иногда незабытые строчки: "Дай мне, ангеле, покаяться. О, друзи мои любезные, помолитися по мне грешному о святому ангеле. Да покаюся дел своих злых. Не устраши меня маломощного. Напии мене, ангеле, чашею спасения. Дай мне, ангеле, час покаяться. Аминь!.."
Товарищ Сталин знал истинную цену церковному покаянию, когда верующие с легкостью школяра грешили и каялись, каялись и грешили. Такая самокритика его не устраивала. Речь могла идти о качественно новом покаянии, пример которого так ярко и убедительно подал писатель Фадеев в своем историческом романе.
"Он, первым из литераторов новой России, не ограничился созданием хорошей правдивой книги, - итожил Сталин свои размышления о "Разгроме". Сочинял, но беспощадно и беспрестанно вершил суд над самим собой".
"Не в том ли главное предназначенье художника?" - задавался он вопросом. И отвечал цитатой из Кнута Гамсуна, которого ценил до его предательства: "Жизнь - это нескончаемая война с демонами в своем сердце и своем мозгу".
Разумеется, для товарища Сталина речь могла идти только о демонах в классовом и социальном аспектах.
Война с плотью его не интересовала.
Как-то позднее, думая о Фадееве, товарищ Сталин представил его крепкую, ладную фигуру на пустынном Тудо-Вакском тракте, идущую широким, уверенным шагом вперед, к снежным вершинам Сихотэ-Алинских гор.
А далеко за его спиной тщедушного хлюпика Мечика, бредущего по обочине и что-то кричащего вслед.
Но Александр Александрович уходил все дальше и дальше, не оглядываясь...
Сталин верил, что он не повернет головы!
Часть третья
ДВОЕ В БАРАБАНЕ
"Для того, чтобы управлять государством, надо уметь обкатывать людей. Надо
притирать людей друг к другу. А потом обкатанный работник сам становится
потоком, сам обкатывает других людей".
И. Сталин
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Б. Пастернак
Глава X
ПЕРВЫЙ ЗВОНОК
Усомнившийся Сталин
Со временем очевидные факты становятся легендой.
В один из пасмурных осенних дней 1929 года в редакторском кабинете Фадеева в журнале "Октябрь" раздался исторический телефонный звонок.
Впервые молодому и. о. редактора звонил товарищ Сталин. Их телефонное знакомство началось с курьеза. Александр Александрович, сняв трубку, назвал себя. Представился и абонент: "Здравствуйте, товарищ Фадеев. С вами говорит товарищ Сталин".
Растерявшись, после долгой паузы, Фадеев неожиданно спросил: "Какой товарищ Сталин?"
Видимо, озадаченный таким поворотом разговора, Иосиф Виссарионович, помолчав и покашляв, поинтересовался: "А как вы думаете, сколько у нас этих товарищей?"
По пустякам Иосиф Виссарионович никогда никого не беспокоил. Поводом для звонка послужила публикация в журнале рассказа писателя Платонова "Усомнившийся Макар".
Естественно, для начала ироничный Сталин поинтересовался, читал ли сам Фадеев упомянутый опус. А если читал, то какими глазами.
Звонок Сталина Фадеева поразил. Рассказ Платонова занимал в журнале около десяти страничек. Автор ни на что, по-крупному, не замахивался, собственные лозунги не выдвигал. Накропал маленький рассказик о мыканье малограмотного Макара. Как же внимателен был Сталин к писательским делам, разглядев в литературном потоке такой пустячок. А может быть, писатель Платонов был еще раньше взят на карандаш.
Сам Фадеев, читая Платонова, не раз от души удивлялся его слогу и оборотам речи. На каждой странице гнездились диковинные метафоры и умозаключения. Фадеев поражался способности Платонова разглядеть за привычным невероятное, недоступное обычному человеческому глазу. Временами казалось, что речь идет о пришельцах с другой планеты.
Неформально просматривал послужной список писателя. Все ступеньки были на месте, начиная с первой. Поднимался быстро, как многие, но не перепрыгивал. Оказались нюансы: стал сразу членом партии большевиков, не проходя ни кандидатского стажа, ни группы сочувствующих, не подвергаясь важному экзамену по политграмоте. Сомнительных так не принимали.
Политрук пулеметной команды; редактор полковой газеты "Шум тайги"; комиссар 22-го Амурского полка; по рекомендации Сергея Лазо помощник комиссара Спасско-Иманского военного района.
По общественно-партийной линии продвигался без сбоев: от секретаря съезда Ольгинского уезда до секретаря первого райкома партии Краснодара. В 1921 году избирался делегатом X съезда ВКП(б) и принимал участие в подавлении кронштадтского мятежа... Был тяжело ранен в лодыжку.
Талантливый писатель, да еще с таким опытом партийно-административной работы, кадровый аппаратчик многого стоил. Это редкий сплав партийности с литературой, о котором писал Ленин. Пройти мимо такого человека мог лишь слепец!
Огонь на себя
Фадеев во всем соответствовал его, сталинскому, принципу подбора руководящих кадров. Этот принцип предусматривал, естественно кроме анкетных данных, десятилетний срок подготовки. Именно столько, по убеждению товарища Сталина, требовалось для обкатки крепкого работника.
Как обычно, он подобрал для своего тезиса образное выражение: "Поток несет камни большие и малые. Он стирает углы камней, обкатывает их. Для того, чтобы управлять государством, надо уметь обкатывать людей. Надо уметь притирать людей друг к другу.
А потом обкатанный работник сам становится потоком, сам обкатывает других людей".
Сталин не представлял себя вне этого потока. Он тоже был камнем, только более крупным и крепким, обдирающим углы у других в потоке. Но он верил в прочность собственных граней.
Писатель Фадеев являл собой материал нестандартной складки.
Поначалу Сталин воспринимал его как любого энергичного, крепкого партийца с литературным уклоном. Десятки литераторов, как и Фадеев, пришли в РАПП, сменив винтовки на перо. Молодой писатель не любил оставаться в тени, тушеваться на вторых ролях. Сталин не считал стремление выдвинуться минусом, порочащим коммуниста. Без таких пружинок было бы невозможно управлять аппаратом. Честолюбие Фадеева Сталину нравилось. Хотя иногда Александр Александрович перебарщивал. Скромность для партийца значит не меньше, чем идейность и трудолюбие, а писатель позволял себе высказывания, привлекающие внимание догматиков и завистников. Для чего надо было во всеуслышание примерять на себя мысли толстовского князя Андрея: "Я хотел бы умереть в бою под развернутым знаменем. Если смерть, то под знаменем... Меня мое честолюбие тянет к Аустерлицу".
Ни к чему сыну фельдшерицы такие барские выкрутасы, думал Сталин. Простодушие писателя временами ставило его в тупик. Какой зрелый политик громогласно заявит о планах на власть? А Александр Александрович, не думая о недругах и завистниках, раскрывал карты: "Да, я хочу заменить Горького и не вижу в этом ничего такого, что порочило бы меня".
Но если наивный, бесхитростный человек утверждает, что "писатели разведчики партии в неизведанной еще области искусства, и то, что нам удастся сделать, - принадлежит партии. А если мы в чем-либо ошибемся партия, ЦК поправит нас", то это свой человек!
Коренной перелом в отношении к Фадееву у товарища Сталина произошел не совсем обычным образом. Увидеть писателя в ином, новом свете Сталину помог вышедший в 1925 году роман "Разгром".
Сначала, при первом чтении, у него возник резонный вопрос: почему в книжке о гражданской войне так бегло и мелко обрисованы белые? Вместо конкретных живых персонажей практически эпизодические фигуры, представленные выпукло лишь в одной-двух сценах.
Насколько товарищ Сталин разбирался в литературе, а он, скажем так, неплохо знал этот предмет, сшибку враждебных классов полагалось выразить через живые образы конкретных людей, раскрыв в развитии их характеры.
Вместо такой очевидности на многих страницах автор уделил внимание личной вражде двух партизан: некоего пьянчужки Морозки и вечного путаника максималиста Мечика.
Неоправданным выглядел разгром отряда. Конечно, все знали, чем, в конечном счете, завершилась гражданская война, но лучше было поставить точку в другом месте.
Кроме одного эпизода, партизаны или скрываются в тайге, или бегают от японцев, как зайцы.
Но не напрасно товарищ Сталин считал себя проницательным, искушенным читателем, умеющим всегда разглядеть основное звено в цепи замысла.
Впоследствии он строго корил себя за первоначальное поверхностное знакомство с романом. Он не прощал себе таких промахов и извлекал соответствующие уроки.
Если отбросить отдельные идеологические моменты, роман Сталину понравился. Он хорошо знал сибирскую тайгу, и ее художественное описание о многом напомнило. Как ни странно, но ему понравились не только сознательные партизаны: Бакланов, Дубов, Метелица, но и плохой боец Чиж, и шлюшка Варька, и баламут Морозка. Храбрый оказался на поверку партизан, надежный.
Хорошо, что Фадеев показывал революцию через простых, незаметных людей, как уважаемый Сталиным Чехов, но в другую эпоху.
Перечитывая роман с красным карандашом, подчеркивал нужные абзацы.
Когда Сталин до конца осознал смысл, заложенный автором в заголовок романа, воскликнул с редким для него воодушевлением: "Почему вы скрывали от меня товарища Фадеева!"
Выразительное название "Разгром" не имело ни малейшего касательства к отряду Левинсона. Разгромлен был невидимый, крайне опасный враг, находящийся не по ту сторону баррикад, а затаившийся внутри многих, очень многих партийцев, попутчиков, сочувствующих.
Нет, не прав был Ильич, утверждавший, что для коммуниста достаточно овладеть знаниями, которые выработало человечество. К сожалению, это составляло только часть проблемы. Настоящим большевиком мог называться лишь тот, кому удалось выдавить из себя по капле корни мещанства, индивидуализма, стяжательства.
Только поверхностному читателю могло представиться, что мягкие стрелы критики нацелены автором против Мечика.
Мишенью для критических стрел Фадеев выбрал не хлюпика Мечика, а себя самого.
Глава VIII
ИССЛЕДОВАТЕЛЬ
Алкаш - да наш
Сталин, как и Лев Толстой, искал в художественном произведении, прежде всего, личность автора.
Ему пришлось немало поработать с текстом "Разгрома", чтобы окончательно убедиться в сходстве Мечика и юного партизана Булыги. Дело в том, что Александр Александрович ни в печати, ни в публичных выступлениях, ни в частной переписке на это прямо не указывал. Хотя кое-какие намеки имели место. Но Сталин со времен подполья научился читать и между строк и всегда умел видеть, что стоит за словами.
На мысль о сходстве автора с литературным персонажем Сталина натолкнула публикация писателя Юрия Либединского, друга и дальнего родственника со стороны первой жены Фадеева. Правда, по личным или политиче-ским причинам тот указал, что в авторе "Разгрома" живут только положительные герои книги: Левинсон, Бакланов, не упомянув Мечика. Может быть, действительно, не разглядел или поосторожничал, не захотел бросать тень.
Именно Либединский утверждал, что товарищ Фадеев не был, по выражению Ленина, стопроцентно готовеньким к революции. Вероятно, он лучше других знал, о чем говорил.
Да и откуда могла взяться у Фадеева большевистская складка?
Как известно, он не происходил из рабочей среды, во-вторых, не получил закалки в борьбе с царизмом.
Школьная скамья и медики-родители не могли выковать крепкого партийца.
Удалось ознакомиться с собственным признанием Фадеева в прошлой дряблости и мягкотелости. Такая информация была важным звеном сталин-ской версии.
В письме от 13 июля 1925 года писатель сообщал старой "искровке" политкаторжанке Розалии Землячке: "Многие внутренние процессы и во мне и в целом ряде товарищей, которых мне приходилось наблюдать, совершались незаметно для Вас, и это было - буквально - рождение и воспитание большевика, освобождение его от пут прежнего воспитания - остатков мещанства, интеллигентства и пр.".
Перечитывая разговор Левинсона с Мечиком, Сталин отчетливо представлял, из какого болота сумел выбраться партизан Булыга на твердую почву коммунистического фундамента, если разложившийся Мечик оперировал фактами и впечатлениями самого Булыги. "Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен".
Писатель Фадеев суммировал эти противоречия:
"Окружающие люди, нисколько не походили на созданных его (Мечика) пылким воображением. Эти были грязнее, вшивее, жестче и непосредственней... Они издевались над Мечиком, над его городским пиджаком, над правильной речью, даже над тем, что он съедает меньше фунта хлеба за обедом".
Эти строчки совпадали с текстом письма Александра Александровича старой знакомой, сельской учительнице Колесниковой: "Моя беда состояла в том, что я, с раннего детства очень начитанный мальчик, долгое-долгое время оставался все же слишком наивным в житейском смысле. Поэтому я слишком часто раскрывал душу там, где мое положение сына сельской фельдшерицы было глубоко неравным, а в силу наивной доверчивости моей, и ложным". Если учесть, что Фадеев в юности, судя по биографическим данным, не имел касательства к высшим слоям владивостокского общества, то речь шла о пролетарских низах, где он был на первых порах белой вороной.
Товарищ Сталин, в отличие от Ленина, не считал себя статистиком, но любил покопаться в любопытном материале. По его просьбе секретарь Товстуха подобрал такой материал. Речь шла о прототипах романа. Какие-то фигуры Александр Александрович срисовал с натуры, придав им необходимые черты. Другие - наделил собственными.
Обнаружилось важное признание Фадеева: "Не было уже вокруг меня (в отряде) ни одного человека моего возраста, моего воспитания".
По признанию Александра Александровича, имелся Мечик - московский спекулянт, задержанный им на одном из московских рынков во время комсомольской облавы. Вот его-то звучную фамилию писатель и решил использовать в романе.
Сталин всегда любил и предпочитал нешаблонные приемы не только в политике, но и в своих трудах и выступлениях. Поэтому он мог оценить по достоинству находки у других. Трактовка образа Мечика ему понравилась. Писатель не пошел по проторенной дорожке, как иные конъюнктурщики, приписав "плохому" Мечику известный набор отрицательных качеств, давно приевшийся грамотному читателю.
Александр Александрович, преследуя определенную цель, не побоялся наделить Мечика положительными, в известном смысле, чертами. Херувим получился, а не человек.
С точки зрения никогда не забываемых товарищем Сталиным библейских заповедей, Мечик соответствовал всем десяти.
На первый взгляд, куда до него остальным немытым, нечесаным бойцам, в том числе и партизану Морозке, которого автор библейскими качествами обделил.
Но писателю Фадееву удалось развернуть материал романа так, что библейские качества Мечика оказались на поверку пшиком в горниле революционной борьбы. Сталин был абсолютно согласен с комментариями автора, полезными для читающей публики. "Эти качества остаются у Мечика внешними, они прикрывают его внутренний эгоизм, отсутствие преданности делу рабочего класса, его сугубо мелкий индивидуализм.
В результате революционной проверки оказалось, что грубый, нечестный, склонный к воровству и выпивке, малограмотный Морозка является человеческим типом более высоким, чем Мечик, ибо стремления его выше".
Лучше не скажешь. Честно, прямо, безо всяких заумных фиглей-миглей. Сталин сам предпочитал брать быка за рога, а не ходить вокруг да около.
В той же статье товарищ Фадеев без колебаний раскрывает коммунистические карты: "Нет отвлеченной, "общечеловеческой морали"... Неморально все то, что нарушает интересы рабочего класса". Впоследствии, к удовольствию товарища Сталина, Александр Александрович расширил и уточнил свою классовую позицию, написав литературоведу А. Бушмину: "Старый гуманизм говорил: "Мне все равно, чем ты занимаешься, мне важно, что ты за человек". Социалистический гуманизм требует: "Если ты ничем не занимаешься и ничего не делаешь, я не признаю в тебе человека, как бы ты ни был умен и добр"".
"Каков орел", - отметил Сталин юношескую прямоту писателя и даже позавидовал его смелости.
Накануне войны Фадеев отвечал любознательному нижегородскому школьнику на вопрос: "Кем был бы Мечик в наши дни?" Фадеев терпеливо разъяснил: "Мечик примкнул к революционному движению по мотивам личным, индивидуалистическим, скрытно-карьеристским..."
Сталин объяснение школьнику одобрил, но, как объективный для самого себя читатель, не мог не отметить некоторую натяжку в ответе.
Карьерной жилки он у Мечика не нашел. Если она и была, как указывал писатель, скрытой, то и от самого автора тоже. Не к теще на блины явился в отряд этот Мечик, а под японские пули, накануне разгрома.
А вывод в письме Фадеев подвел объективно: "Мечик принадлежит к худшей разновидности интеллигенции, той ее разновидности, которая плохо поддается переделке, потому что сочетает крайний индивидуализм, ячество с дряблой волей".
Откровенно говоря, товарищ Сталин встречал таких Мечиков даже в ленинском ЦК.
Что касается вопроса об интеллигенции, то он всегда оставался непростой проблемой для партии. Спецы всех видов были необходимы стране, но если б они занимались только своим непосредственным делом, а не лезли в чужие. Мечик относился именно к такой категории путаников, сующих нос куда не следует, и в мыслях, и в поступках. Таким, как он, никогда не понять, что значит революционная необходимость.
Суммируя факты, Сталин без малейших колебаний мог утверждать: писатель Фадеев, в отличие от малограмотного шахтера Морозки, понимал, что враг, мешающий ему идти верной и правильной дорогой, по которой шли такие люди, как Левинсон, Метелица, Бакланов, что этот враг сидел в нем самом и состоял из тех бесполезных для революционной борьбы свойств и качеств, которыми он наделил Мечика!
"Ахиллесова пята"
Сталин никогда не занимался самокопанием, но свои сильные и слабые стороны изучил. При чтении "Разгрома" у него ни на секунду не возникала мысль сравнивать себя с Мечиком, как это пришло в голову Левинсону. У него никогда не было ничего общего с Мечиком. Ему не надо было убеждать себя, как Левинсону: "Нет, все-таки я был крепкий парень, я был много крепче его. Я не только много хотел, я многое мог". Цитата была верная, но без "все-таки" и прочих экивоков.
Кроме того, Сталин не любил сравнений ни с кем, тем более - с такой фигурой, как этот рыжий еврей, будь он даже главным персонажем известной книги.
Придя в революцию, Александр Александрович верно разглядел "ахиллесову пяту" в характере очень многих партийцев. А главное - указал верный путь их перековки.
Первоочередной задачей поставил избавление от мещанского чувства жалости к врагам и самому себе.
Товарищ Сталин, задумавшись, поправил себя, определив очередность в обратном порядке: сначала долой жалость к себе, а потом - к врагам. Такой последовательности придерживался и автор.
"То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть..."?
Или: "Дело прочно, когда под ним струится кровь..."
Исследуя "Разгром", товарищ Сталин не упустил ни одного факта мягкотелости Мечика и его сочувствия "обиженным революцией": бесполезному дезертиру Пике, умирающему партизану Фролову, хозяину реквизированной свиньи, расстрелянному кулаку, убитой лошади и даже "завядшим листьям".
Он оценил упоминание Фадеевым этих "листьев", понимая, что тот вступил в полемику с русским буржуазным философом Розановым - автором упаднического опуса "Опавшие листья". Одна цитата оттуда: "Я не хочу истины, я хочу покоя" - ставила Розанова и Мечика на одну доску.
Этими "листьями" писатель зримо подчеркивал полную непригодность мечиков делу революции.
Какой могла быть жалость, когда вырезают пятиконечные звезды на спине молодого бойца-дальневосточника Бонивура, сжигают в паровозной топке главкома Лазо.
Правда, Сталин так до конца и не сумел разобраться, как военспец такого ранга, единственный за гражданскую войну, угодил в руки японцев. Но это была не тема романа.
А если уж говорить об упреках автору, то лишь в недостатке бдительности, проявленной никудышным, по большому счету, командиром отряда Левинсоном.
Грамотный руководитель, имеющий маломальский военный опыт, при любой ситуации не назначил бы дозорным такого нытика, как Мечик, тем более первым дозорным.
За такой промах Левинсон был достоин трибунала. О подобных деятелях Сталин говорил еще в свою бытность в Закавказье: "Или дурак, или подлец".
Конечно, он прекрасно понимал позицию Фадеева. То, что было ошибкой с военной точки зрения, оправдывалось художественной задачей писателя.
Товарищу Фадееву пришлось приписать существенную промашку уважаемому им руководителю, чтобы завершить разгром Мечика, пригвоздив к позорному столбу.
Писатель Фадеев не первый корректировал правду жизни в пользу художественного вымысла. Цель вполне оправдывала средства.
Отдавая должное многим страницам романа, Сталин высоко оценил придуманный писателем финал. Не последний абзац, как бы приоткрывающий перед уцелевшими бойцами перспективу светлого будущего, а строчки, касающиеся Мечика.
Сталину было известно, что, работая над "Разгромом", Фадеев сначала предполагал дать Мечику застрелиться. Но потом справедливо решил, что тот не заслуживает такого конца.
В окончательной редакции романа Мечик, достав наган, испытывает ужас и, как точно указывает Александр Александрович, "чувствует, что никогда не убьет, не сможет убить себя, потому что больше всего на свете он любил все-таки самого себя - свои страдания, свои поступки, даже самые отвратительные из них".
Сталин припомнил споры с писателем Фадеевым о субъективном и объективном в литературе. В "Разгроме" эти теоретические понятия обрели конкретный смысл. Субъективно, автор сохранил Мечику жизнь, чтобы лишить его ореола мученика.
А объективно, оставив в живых, призывал партийцев и беспартийных к постоянной бдительности, беспощадной схватке с затаившимися в душах врагами. Как говорится в народе: "Бей своих, чтоб чужие боялись".
Хотя Сталин знал, откуда появилось имя Мечик, ему нравилось пусть случайное, но точное попадание в цель. Мечик напоминал слово "меченый", то есть человек с особой отметиной, которого легко распознать среди других и в себе. Дезертир и предатель не мог безнаказанно раствориться в гуще масс. Его приметы и особенности были подробно и тщательно указаны писателем.
Теперь никого не должны были обмануть так называемые библейские добродетели, которыми мечики прикрывались, как фиговым листком, их изворотливый ум, образованность, честность, храбрость, буржуазная порядочность, бесклассовое чувство жалости и милосердия.
Счастливая находка
Как рачительный хозяин, Сталин стремился извлечь практическую пользу из прочитанного. Его внимание особенно привлекло искреннее и глубокое осознание Александром Александровичем своих юношеских недостатков и слабостей. Писатель истово замаливал грехи молодости, "не щадя лба своего". Подобное покаяние, атеистическое по содержанию, но религиозное по характеру, натолкнуло Сталина на любопытную мысль.
Партия постоянно нуждалась в оздоровлении рядов. НЭП, крестьянская интервенция в город исказили истинно пролетарское сознание. Стяжательство и мещанская расхлябанность разъедали большевистские шеренги.
Партийные "чистки" делали свое дело, освобождая партию от чуждых элементов. Но такие рукопашные сшибки шли больше от разума, чем от души. Зло искали в ком угодно, но не в самих себе.
Фадеев указал качественно новое направление партийного очищения. Надежной помощницей традиционной критики должна была стать совершенно новая форма партийной жизни.
Не без гордости товарищ Сталин признал себя соавтором нового метода и автором его названия.
Он знал, как редко удавалось вводить в обиход русского языка новое слово, и испытывал душевный подъем от собственной находки.
Конечно, глагол "тушеваться", придуманный Достоевским, прошел проверку временем. Но рожденному сталинской фантазией существительному "самокритика" тоже предстояла долгая и заметная жизнь.
Он сознавал, что счастливую идею ему подсказали роман Фадеева и его собственное религиозное прошлое. Поразмыслив, товарищ Сталин вынужден был признать и влияние Льва Толстого с его теорией самоусовершенствования.
Прошлое держало за фалды крепко.
Но у слова "самокритика" автор значился в единственном числе. Это понятие, как форма партийного покаяния, было ближе коммунистам из рабочих и крестьян, чем ругательная критика, так как почти все они вышли из купели с нательным крестом.
В душе Сталин был доволен, что "церковь хоть на что-то полезное сгодилась".
Естественно, менялось не только содержание, но и сама форма покаяния. Из келейного, индивидуального оно становилось общественным, публичным. Попов заменяли первички, бюро, съезды, КПК и т. д.
Правда, благолепие пропадало, исчезали надземность, песенный лад, к которым Сталин оставался, как ни странно, неравнодушен.
Не без доли иронии произносил иногда незабытые строчки: "Дай мне, ангеле, покаяться. О, друзи мои любезные, помолитися по мне грешному о святому ангеле. Да покаюся дел своих злых. Не устраши меня маломощного. Напии мене, ангеле, чашею спасения. Дай мне, ангеле, час покаяться. Аминь!.."
Товарищ Сталин знал истинную цену церковному покаянию, когда верующие с легкостью школяра грешили и каялись, каялись и грешили. Такая самокритика его не устраивала. Речь могла идти о качественно новом покаянии, пример которого так ярко и убедительно подал писатель Фадеев в своем историческом романе.
"Он, первым из литераторов новой России, не ограничился созданием хорошей правдивой книги, - итожил Сталин свои размышления о "Разгроме". Сочинял, но беспощадно и беспрестанно вершил суд над самим собой".
"Не в том ли главное предназначенье художника?" - задавался он вопросом. И отвечал цитатой из Кнута Гамсуна, которого ценил до его предательства: "Жизнь - это нескончаемая война с демонами в своем сердце и своем мозгу".
Разумеется, для товарища Сталина речь могла идти только о демонах в классовом и социальном аспектах.
Война с плотью его не интересовала.
Как-то позднее, думая о Фадееве, товарищ Сталин представил его крепкую, ладную фигуру на пустынном Тудо-Вакском тракте, идущую широким, уверенным шагом вперед, к снежным вершинам Сихотэ-Алинских гор.
А далеко за его спиной тщедушного хлюпика Мечика, бредущего по обочине и что-то кричащего вслед.
Но Александр Александрович уходил все дальше и дальше, не оглядываясь...
Сталин верил, что он не повернет головы!
Часть третья
ДВОЕ В БАРАБАНЕ
"Для того, чтобы управлять государством, надо уметь обкатывать людей. Надо
притирать людей друг к другу. А потом обкатанный работник сам становится
потоком, сам обкатывает других людей".
И. Сталин
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Б. Пастернак
Глава X
ПЕРВЫЙ ЗВОНОК
Усомнившийся Сталин
Со временем очевидные факты становятся легендой.
В один из пасмурных осенних дней 1929 года в редакторском кабинете Фадеева в журнале "Октябрь" раздался исторический телефонный звонок.
Впервые молодому и. о. редактора звонил товарищ Сталин. Их телефонное знакомство началось с курьеза. Александр Александрович, сняв трубку, назвал себя. Представился и абонент: "Здравствуйте, товарищ Фадеев. С вами говорит товарищ Сталин".
Растерявшись, после долгой паузы, Фадеев неожиданно спросил: "Какой товарищ Сталин?"
Видимо, озадаченный таким поворотом разговора, Иосиф Виссарионович, помолчав и покашляв, поинтересовался: "А как вы думаете, сколько у нас этих товарищей?"
По пустякам Иосиф Виссарионович никогда никого не беспокоил. Поводом для звонка послужила публикация в журнале рассказа писателя Платонова "Усомнившийся Макар".
Естественно, для начала ироничный Сталин поинтересовался, читал ли сам Фадеев упомянутый опус. А если читал, то какими глазами.
Звонок Сталина Фадеева поразил. Рассказ Платонова занимал в журнале около десяти страничек. Автор ни на что, по-крупному, не замахивался, собственные лозунги не выдвигал. Накропал маленький рассказик о мыканье малограмотного Макара. Как же внимателен был Сталин к писательским делам, разглядев в литературном потоке такой пустячок. А может быть, писатель Платонов был еще раньше взят на карандаш.
Сам Фадеев, читая Платонова, не раз от души удивлялся его слогу и оборотам речи. На каждой странице гнездились диковинные метафоры и умозаключения. Фадеев поражался способности Платонова разглядеть за привычным невероятное, недоступное обычному человеческому глазу. Временами казалось, что речь идет о пришельцах с другой планеты.