Гацунаев Николай. Экспресс 'Надежда'

   - Но дело даже не в этом.
   - The fact is... ** - начал Иван.
   - Помолчи, - попросил венгр. - Дело в том... Ну вы уже поняли, при каких обстоятельствах попадают на экспресс "Надежда"?
   - С порога вечности, - улыбнулся Джордано.
   - Вот именно. - Трудно было сказать, чего больше в ответной улыбке Миклоша - юмора или тоски. - Я поэт, синьор Джордано. И, наверное, лучше скажу стихами.
   ... И подозренья осторожный взор
   меня казнит; он правильно заметил:
   поэт, я годен только на костер
   за то, что правды я свидетель,
   за то, что знаю: зелен стебелек,
   бел снег и красен мак,
   и кровь красна струится,
   и буду я убит за то, что не жесток,
   и потому, что сам я не убийца.
   Радноти вздохнул и, протянув руку через стол, опустил ладонь на запястье Джордано.
   - Вы философ и лучше разбираетесь в этих делах. Но факт остается фактом: через триста с лишним лет после вас ситуация повторилась: костры, виселицы, пытки... Разве что палачи одеты в мундиры, да инквизиция называется по-другому.
   - Как? - хрипло спросил Джордано.
   - Фашизм.
   - Фашизм... - повторил итальянец. - Какое мерзкое слово. Есть в нем что-то змеиное.
   "Знал бы ты, где родилась эта змеиная мерзость!" - подумал Иван и вдруг ощутил, как из темных глубин подсознания вздымается неукротимая волна ненависти. "Остановись, - приказал он себе. - При чем тут Джордано? Итальянец? Ну и что из того? В шестнадцатом веке его сожгли инквизиторы. Сегодня - сгноили бы чернорубашечники."
   - Райшом хорш! *** - прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. - Опоздал, да?
   * Узнать, кто есть кто. Самое время (англ.)
   ** Факт тот, что... (англ.).
   *** Доброе утро! (осет.)
   - Испугал, - поправил Иван.
   - Такого испугаешь! - Казбек с уважением оглядел Зарудного.
   - Садись, - пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. - Сейчас официант подойдет.
   Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.
   - Синьор Джордано! - решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза.
   - Можно, я вам тоже стихи прочту?
   - Стихи? - удивился Миклош. - Неужели свои?
   - Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведете, Миклош, ладно?
   - Постараюсь, - кивнул венгр.
   Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.
   "Ну вот, - огорченно упрекнул себя Иван. - Хотел человеку приятное сделать, а получилось..."
   - Graci *... - Джордано переборол волнение и улыбнулся. Вы оба не представляете себе, как много для меня сделали. Теперь...
   - Синьор Джордано, - Иван инстинктивно почувствовал опасность и ринулся наперерез. - Давно хотел вас спросить...
   - Да, Джованни? - Ноланец был явно удивлен, но недовольства не выказывал. - Спрашивайте.
   - Почему на вас эта одежда? - брякнул Иван первое, что пришло в голову.
   - Одежда? - Джордано недоуменно оглядел себя и понимающе усмехнулся. - Видите ли, Джованни, я довольно долго гостил у синьоров церковников. Мой туалет порядком истрепался. А взамен святая инквизиция смогла предложить только рясу, да и то с чужого плеча. Знали бы вы, как долго пришлось ее отстирывать. Впрочем, ничего удивительного тут нет: ослы никогда не отличались чистоплотностью. А ослы в сутанах и рясах тем более. Скажите, Джованни, в ваше время церковь еще существует?
   - Да, - кивнул Иван. - Но она отделена от государства.
   - Во всем мире? - оживился итальянец.
   - Пока только у нас.
   - Жаль. - Джордано вздохнул.
   - А меня обокрали! - радостно сообщил Казбек.
   * Спасибо [итал.).
   - Обокрали? - переспросил Миклош. - Что вы имеете в виду?
   - Патрон детонита умыкнули. Кусок бикфордова шнура. Коробок с запалами.
   - Как умыкнули? - Иван не верил своим ушам. Чего-чего, а краж в экспрессе не наблюдалось. - Когда? Где?
   - Шут его знает! - беспечно ухмыльнулся взрывник. - Вечером куртку в шкаф повесил, утром беру - легкая. В карманы сунулся - пусто. Спички и те увели.
   "В чахлой чаще чапарраля
   Два ковбоя загорали",
   - тревожно заколотилось в сознании.
   - Да чего тут удивляться, - продолжал Казбек. - Двери без запоров: входи, кому не лень.
   "И судачили о том,
   Как состряпать суп с котом".
   - И кому здесь детонит нужен? - в голосе осетина звучали тревога и недоумение. - Не дай бог, еще запалит сдуру.
   - Тебе-то какая печаль? - Иван отправил ковбоев на все четыре стороны.
   - Мне? - Казбек обвел ресторан взглядом. - Жалко, такая красота пропадет.
   - Тебе что - нравится тут?
   - Конечно, нравится. Кормят, ухаживают. Пахать не надо. Хочешь - в ресторан иди, хочешь - в кино, хочешь - на пляж... Девочки классные, - Он вдруг игриво подмигнул. "Кому это он? - 3арудный недоуменно оглянулся. Блондинка за соседним столом отчаянно строила глазки. - Понятно".
   Им вдруг овладело странное чувство отчужденности. Миклош говорил о чем-то с Джордано. Казбек со вкусом и знанием дела заказывал официанту завтрак. Минуту назад все трое были близки ему, понятны и дороги и вдруг отодвинулись куда-то на второй план, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.
   "Чепуха какая-то!" - Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.
   - Уходишь?
   Ни вопрос, ни тон, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на ты, а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!
   - Да, Миклош.
   - Ну что же, - буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. - Всего хорошего, Иштван.
   Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
   Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, "Прощание на берегу" Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.
   У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с "Надежды" становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.
   Перед глазами возникали то гигантский костер на запруженной людьми площади Цветов в Риме, то яма, в которой стоит Миклош Радноти, снизу вверх глядя на целящихся в него эсэсовцев. Странно, о себе он в эти минуты не думал. С ним все ясно: протаранить "мессер" до того, как тот успеет сбить курбатовский "ил", а там будь что будет.
   За иллюминатором тянулся знакомый с детства пейзаж: барханы, солончаки, такыры... Потом из-за горизонта взошла огромная кроваво-красная луна, и он вдруг успокоился. Тщательно побрился перед зеркалом. Принял душ. Оделся. Сел в кресло, положил на колени планшет. И стал ждать.
   - Товарищ!
   Зарудный с трудом разлепил веки и тотчас снова зажмурился: ослепительно ярко светило солнце. Кто-то осторожно тряс его за плечо. Руперт? Но почему "товарищ"? Иван рывком вскочил на ноги и открыл глаза.
   Человеку было за тридцать. Он был курнос. Из-под капюшона брезентового плаща выбивался чуб цвета спелой пшеницы. Поодаль стоял видавший виды мотоцикл с коляской. А дальше, насколько хватало глаз, простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте, величественно изгибаясь, брели пыльные смерчи.
   Иван оглянулся. Позади был вагончик на обтянутых литой резиной колесах. К двери вела сварная металлическая лесенка и, судя по следу на пыльной ступеньке, с нее-то он только что и поднялся. Зарудный встряхнул головой, прогоняя остатки сна.
   - С праздником! - Голос у незнакомца был чуть хрипловатый. Доброжелательный голос. И взгляд тоже.
   - С праздником? - переспросил Иван.
   - Ну да. Девятое мая сегодня, День Победы. Забыл?
   - К-какой п-победы? - запинаясь, спросил Иван, покачнулся, чувствуя, как земля стремительно уходит из-под ног, опустил руку на поручень лесенки.
   - Ну ты даешь! - добродушно восхитился незнакомец. Крепко, видать, вчера хватанули. Ладно, давай знакомиться. Игорь, - ладонь у парня была мозолистая, твердая. Мужская ладонь.
   - Иван. - Зарудный достал платок, вытер вспотевший лоб.
   - Бывает, - сочувственно кивнул Игорь. - Сейчас я тебе аспиринчика дам. Глядишь, и легче станет.
   Он снял плащ, аккуратно сложил, сунул в багажник коляски. Отпер висячий замок на двери вагончика, достал веник, смахнул пыль с кирзачей.
   - Тут одни мужики, так что не обессудь: за чистотой сами смотрим.
   В вагончике царил прохладный полусумрак. За обтянутыми противомоскитной сеткой окошками виднелась все та же плоская - ни деревца, ни кустика - равнина. Иван повесил на крючок возле двери планшет и куртку. Огляделся.
   - Вот так и живем, - Игорь задернул занавеску на окне. Да ты садись. Я утром ребят в Тулей отвез, к поезду. На праздник в Ургенч укатили. Завтра к вечеру вернутся.
   "В Тулей, - мысленно отметил Иван, - к поезду. Завтра вернутся".
   До войны, он это знал точно, ближайшей железнодорожной станцией был Чарджоу и до него от Ургенча надо было добираться либо пароходом, либо попутной машиной.
   - Умоешься с дороги? - предложил Игорь. - Идем на кухню.
   Кухонька была с гулькин нос, но опрятная и комфортабельная: газовая плита на две конфорки, кран, раковина. Над ней аптечка с зеркальной дверцей. На аптечке стакан с зубными щетками, мыльница. На стене возле плиты - шкафчик с посудой. Под окном навесной столик и три табуретки.
   - Умывайся. - Игорь кивком указал на раковину. - Сейчас полотенце чистое принесу.
   И как только Иван сполоснул лицо и руки, вручил ему полотенце и решительно выставил из кухни.
   - Ступай в гостиную, а я тут завтрак соображу.
   "Гостиная" тоже была невелика: стол, три откидных койки, платяной шкаф. На антресолях виднелись два скатанных матраца. Третий лежал на откинутой койке, застланный байковым одеялом.
   - Отдыхай, - указал Игорь на полку и включил стоявший на столе радиоприемник. - Музыку послушай. Сегодня весь день концерты будут гонять.
   "Spidola", - прочитал Иван поблескивающее никелем название радиоприемника. Города на шкале настройки тоже были обозначены латинскими буквами. "Трофейный", - решил Иван, садясь на полку, и вдруг весь напрягся:
   "Вставай, страна огромная,
   Вставай на смертный бой!
   - загремел в вагончике хор суровых мужских голосов.
   С фашистской силой темною,
   С проклятою ордой!"
   Игорь убавил громкость, подмигнул и отправился готовить завтрак.
   "Пусть ярость благородная
   Вскипает, как волна,
   Идет война народная,
   Священная война!"
   Песня брала за душу, будила воспоминания, сближала дальние дали. Теперь он уже не чувствовал себя посторонним в этом поначалу чужом для него мире, нащупал связующее звено. И звеном этим была песня.
   Иван шагнул к окну и сдвинул противомоскитную сетку. В лицо дохнуло прохладой. У самого горизонта группами и поодиночке шли пыльные смерчи, и было в их движении что-то пугающе нереальное, неподвластное привычным земным категориям и закономерностям. Сквозь заключительные аккорды песни прорезался голос диктора:
   - Тридцать лет назад, 9 мая 1945 года залпы салюта над поверженным в прах рейхстагом возвестили миру о победе советского народа над гитлеровской Германией!
   - Т-та-ак-к... - Иван почувствовал, что вот-вот упадет и медленно опустился на койку. Лоб опять покрылся холодным потом. Он достал платок, расправил и уткнулся в него лицом. Победа. Он так ждал этого дня... На фронте, в госпитале... Каждым вылетом, каждым сбитым фашистским самолетом старался приблизить победу... Тысячу раз представлял себе этот день, огни салюта, сияющие лица однополчан, ощущение безграничной радости... И вот - победа. А он узнает о ней тридцать лет спустя!.. И нет вокруг никого из друзей. И ощущения радости нет, а только горькое чувство вины... Вины? А в чем его вина?!.
   - Аспирин-то я тебе забыл дать. Э, братишка, да тебе, я смотрю, совсем худо. - Игорь выключил приемник, протянул Ивану таблетку и стакан с водой. - Держи-ка...
   Зарудный машинально взял аспирин.
   - Глотай, - скомандовал Игорь. - И на боковую. Сосни чуток. Проснешься, позавтракаем.
   Иван проглотил таблетку, отдал стакан, лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза.
   Что теперь? Вопрос родился в сознании сам собой. И, как ни странно, вдруг само собой пришло спокойствие. Схлынуло нервное напряжение, стало легко и покойно, как бывает, когда возвращаешься домой после утомительно долгой поездки.
   Домой... Иван обвел взглядом немудрящее убранство вагончика и усмехнулся. Прав стервец Руперт - непостижимое существо человек. В экспрессе все было в тысячу раз комфортабельнее: живи не хочу! Но там он чувствовал себя чужим, а здесь... Здесь он дома.
   И дело даже не в том, что, судя по всему, отсюда рукой подать до Турткуля: тридцать лет срок не малый, все там наверняка изменилось.
   Он поднялся и включил радио. Передавали старинный марш "Прощание славянки". Из кухни потянуло горячими шкварками.
   - Вань! - позвал Игорь. - Ты яичницу как любишь, - глазунью или взболтать?
   - Все равно. - Он похлопал по карманам комбинезона. Папирос не было.
   - Как? - не расслышал Игорь.
   Иван вышел в тамбур, полез в карман куртки.
   - Все равно, говорю.
   Дверь в кухню была открыта. Игорь во всю колдовал над сковородкой. Увидел Ивана, кивнул.
   - Кури здесь. Тут кроме меня все смолят.
   Кончил разбивать яйца на сковородку, убавил огонь. Обернулся.
   - А куртка у тебя - блеск. Кожаная, на меху. Летаешь или технарь?
   - Летаю.
   - Понятно. - Он выключил конфорку под сковородкой. На второй конфорке поблескивал металлический чайник.
   - А, ч-черт! Забыл совсем. Будь другом, слетай к мотоциклу, сумку принеси. Помидоры там, огурцы, зелень всякая.
   Стол удался на славу. Салат из свежих помидоров и огурцов. Редиска. Гора зелени. Яичница-глазунья и нарезанный тонкими ломтиками копченый окорок.
   - Собственного копчения, - похвастал Игорь. Достал из сумки четвертинку с изумрудно-зеленой этикеткой. Жидкость в бутылке была под стать этикетке, - светло-зеленая.
   - "Шайкурай", - прочел Иван. - Это что?
   - А шут ее знает, - признался Игорь. - Настойка какая-то. Я в этих делах не мастак. За День Победы.
   Он налил по полрюмки и поставил бутылку на стол. Осторожно, двумя пальцами взялся за рюмку.
   - Батя у меня с войны не вернулся. - Помолчал, глядя куда-то в окно внезапно посерьезневшими глазами. Вздохнул. Давай за него.
   Наливка горчила. Наливка пахла дикой полынью, бескрайним степным привольем.
   - Ешь, Ваня. Закусывай. Ветчину бери.
   Смутное воспоминание шевельнулось в душе. На мгновенье стало тревожно и неуютно. И тут же прошло.
   - Сам-то из каких краев будешь? - спросил Игорь.
   - Из Турткуля.
   - Надо же! Земляки.
   Иван стиснул зубы и пристально вгляделся в лицо собеседника. Тот продолжал, ничего не замечая.
   - И батя мой в Турткуле родился. Не в нынешнем, конечно. В том, который Дарья смыла.
   Сомнения нарастали со скоростью катящегося с горы снежного кома. Вопрос рвался с губ, но он пересилил себя и промолчал.
   - Отец еще до войны из Турткуля уехал. В летное училище. Там и женился. А как война началась, жену сюда отправил.
   "Молчи, - приказал себе Иван. - Молчи и не строй догадок. Мало ли похожих судеб..."
   - А в сорок четвертом похоронка пришла. Осенью. Это было как удар в солнечное сплетение: режущая боль, удушье и почти полная неспособность сделать вдох. - Игорь по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно.
   - Мать после его смерти всего год протянула. В ноябре сорок пятого скончалась. А меня в детдом определили. Вот такие дела...
   Игорь снова налил в рюмки.
   - Выпьем, Ваня. За Победу выпьем.
   "Не смотри!" - то ли молил, то ли тщетно заклинал Иван. Не поднимай глаз!"
   - Да что с тобой? - всполошился Игорь. - Лица на тебе нет! Сердце, да?
   - Н-ничего, - хрипло прошептал Зарудный, поднес рюмку к губам и запрокинул голову. Спирт обжег небо, глотку, гортань. Иван выдохнул остатки воздуха открытым ртом, медленномедленно потянул в грудь свежий.
   - Потерпи, браток. Сейчас валидол дам, - Игорь торопливо вышел из комнаты.
   "День Победы порохом пропах, - услышал Иван чей-то мужественный баритон, протянул руку и прибавил громкость.
   - Это праздник с сединою на висках.
   Это радость со слезами на глазах.
   День Победы, День Победы, День Победы!.."
   Вернулся Игорь с пузырьком валидола.
   - Не надо, - остановил его Иван. - Прошло. Давай лучше песню послушаем.
   Ему и в самом деле полегчало. Молча дослушали песню. Иван - сосредоточенно, глядя прямо перед собой, Игорь, - то и дело бросая на него тревожные взгляды.
   - Легче? - спросил он, когда Иван выключил приемник.
   - Не то слово, - криво усмехнулся Зарудный. - По последней, что ли?
   - Может, не надо?
   - Надо, - кивнул Иван. - Бог троицу любит.
   - Так то бог, - улыбнулся Игорь. - А мы простые смертные. - И вдруг предложил: - Слушай, а может, на рыбалку махнем? Арал рядом.
   - Можно и на рыбалку, - согласился Иван и разлил по рюмкам остаток "Шайкурая".
   - Скажи, Игорь, ты помнишь своего отца?
   - Откуда? - Собеседник удивленно вскинул на него глаза. Только по фотографиям. Когда я родился, он уже на фронте был. А что?
   - Да, так, - Иван поднял рюмку. - Давай молчком. Каждый за свое.
   И мысленно опять отогнал прочь вопрос, в этот раз навсегда. Незачем было спрашивать. Он только теперь понял, почему сразу не догадался: Мадьяру Курбатову в сорок четвертом было двадцать два года. А сыну его теперь - за тридцать. В том, что перед ним сын Курбатова, Иван уже не сомневался: тот же удлиненный овал лица, нос кнопочкой, тот же пшеничный чуб, вот только глаза... Глаза у Игоря были Катины - карие с поволокой.
   Мотоцикл, такой неказистый с виду, тянул на удивление здорово. На холостых двигатель работал почти беззвучно, а когда Игорь прибавлял газ - гудел басовито и мощно, стремительно набирая обороты.
   - Хороша машина! - прокричал Иван сквозь упруго хлещущий в лицо ветер. Игорь кивнул, не отрывая глаз от дороги.
   - По винтикам собрал. Своими руками.
   Мотоцикл накатом пошел под уклон. Игорь сбросил газ до предела. Стало тихо, лишь негромко шуршали протекторы по пыльному склону.
   - Такие моторы я только у "Цундапов" встречал, да у "Харлей-Додсонов".
   Игорь недоверчиво покосился на пассажира, но промолчал. Спуск кончился. Мотоцикл свернул влево и по инерции покатил вдоль обрыва. Внизу бирюзово синело море. Начинаясь у широкой песчаной отмели, оно уходило к самому горизонту и там сливалось с небом.
   - Приехали.
   Игорь помог отстегнуть клеенчатую полость, шагнул с мотоцикла, разминая ноги. Вниз, к отмели, приноравливаясь к узким ступенчатым уступам обрыва, вела зигзагообразная тропинка. Море было пустынно - ни дымка, ни паруса - бирюзовая ширь насколько хватало глаз, и от этой величественной шири захватывало дух и на сердце становилось светло и празднично.
   На отмели ближе к обрыву стояли деревянные щитовые домики. Иван насчитал их целую дюжину и подивился, кому и зачем понадобилось ставить их здесь, вдали от человеческого жилья.
   - Удивляешься? - Игорь достал из багажника сумку и складные бамбуковые удилища. - Это сейчас тут ни души. А начнется жара - яблоку негде упасть будет. Со всего Устюрта хлынут: газовики, геологи, шофера. Не поверишь, с Каспия на вертолетах прилетают купаться.
   Он посмотрел вдаль, прикрывая глаза ладонью.
   - Жаль. Хорошее море было.
   - Почему "было"? - удивился Иван.
   - Мелеет. - Игорь перекинул сумку через плечо, протянул удилища. - Держи. Вниз пойдем.
   Обрыв был высокий, не меньше ста метров. Снизу он смотрелся куда эффектнее: угрюмый срез разноцветных пластов. Сэндвич высотой с небоскреб. Слоеный пирог матушки Земли.
   - Уступы видишь? - указал рукой Игорь.
   - Ну, вижу.
   Уступы шли в несколько ярусов от подножья до самого верха обрыва.
   - Что это, по-твоему?
   - Ступеньки для великанов.
   - Почти угадал, - усмехнулся Игорь. - Линия прибоя.
   - Что-о? - опешил Иван.
   - Вот тебе и "что"! Мелеет Арал. А в последние годы особенно. - Игорь повесил сумку на гвоздь у двери ближайшего домика. Полез в карман за ключом. - Когда мы сюда первый раз приехали, вода вот здесь была. Закидушки прямо с веранды забрасывали. А теперь до воды километр топать, не меньше. Это за какие-то два года.
   - И что же дальше?
   - Дальше? - Игорь щелкнул замком и открыл дверь. - Если все останется как есть, высохнет море.
   Иван представил себе бесконечную солончаковую степь на месте бирюзового приволья и зябко передернул плечами.
   - Климат?
   - Если бы только климат! - вздохнул Игорь. - Климат это цикличность. Спады, подъемы. Арал никогда не стоял на одном уровне. Но тогда амплитуда была - вверх - вниз. А теперь четко: спад и никаких подъемов.
   - Почему?
   - Почему? - Игорь вошел в дом, споткнулся обо что-то, вполголоса помянул черта. - Потому что Аралу каждый год 62 кубических километра пресной воды подавай. А где ее взять? Сырдарья уже давно в море не впадает. Амударья - лет пять. Выпили голубушку. Всю досуха. Аралу ни капли не оставили.
   Он вышел на веранду в одних плавках, стройный, мускулистый, загорелый, до боли похожий на Мишку Курбатова.
   - Скидывай одежду, чего стоишь? Искупаемся, позагораем. До вечера все равно клева не будет.
   - И что - ничего нельзя сделать? - спросил Иван, расстегивая пуговицы комбинезона.
   - С Аралом-то? Отчего же - можно. Дать ему эти самые шестьдесят два кубика в год и дело с концом. Только где их взять - вопрос. - Он спустился по ступенькам, прошелся, с удовольствием ступая по песку босыми ногами. - Знаешь, чем я в школе увлекался? Ни за что не угадаешь. Экологией. Мечтал ученым-экологом стать. Может, и стал бы, вернись батя с войны. А так в техникум пошел. Политехнический заочно окончил. А от мечты только и осталось, что книги, да еще вырезки из газет и журналов. До сих пор собираю.
   Песок и в самом деле был хорош: в меру горячий, он приятно согревал ступни, и лучи солнца ласково касались кожи, бодрящий ветерок с моря освежал лицо и грудь, рождая воспоминания о далеком беззаботном детстве.
   - А зачем, и сам не пойму, - усмехнулся Игорь. - По привычке, наверное. Перелистываю иногда от нечего делать. Любопытные мысли в голову приходят.
   - Какие, например?
   - Да все с Аралом связанные. Знаешь, когда Амударья впервые до моря не дошла? Когда Каракумский канал запустили... Тогда мне казалось, все правильно. А что вышло? Читаешь газеты и диву даешься. Без всякой пользы, в песок вода уходит. В оазисах заболачивание началось, поля гибнут. Возле Ашхабада подпочвенные воды поднялись, того и гляди, город поплывет. Что же получается? Без головы проектировали? На авось? С кондачка? А Приаралье без воды осталось. Дельта Амударьи высохла. Ондатроводческие хозяйства прахом пошли. Рыбоконсервный комбинат на ладан дышит. Тебе-то, наверное, невдомек, сколько раньше в Амударье да в Арале рыбы водилось. Лещ, усач, сазан, лопатонос, сомы двухсоткилограммовые. Где это все? Осетровые, да и не только они, на икромет вверх по Амударье поднимались. До самого Памира. А теперь как им быть? По суше добираться? - Игорь усмехнулся и сел, подставив спину лучам солнца. - Это ведь только в сказках сом себя за хвост зубами хватает и колесом посуху катится. А лопатоносу и того не дано: у него хвост, как у мыши, тонкий, длинный. Смешно, правда? А мне плакать хочется.
   Несколько минут он молча пересыпал с ладони на ладонь золотистый песок, еще недавно устилавший дно Аральского моря.
   - Водохранилище на Туямуюнском створе затеяли строить. На пять миллиардов кубов. Проектная отметка 127 метров. На первый взгляд опять же все вроде бы правильно, оскудела река, а поля поливать надо. Ну, а если в корень взглянуть? Туямуюн высшая точка оазиса! Построят водохранилище. Наполнят пятью миллиардами кубов воды. Фильтрация будет? Будет. И еще какая! А значит, по всему оазису грунтовые воды вверх попрут. Ты представляешь, Ваня, что такое грунтовка? Железо разъедает, бетон, гранит. А уж об органике и говорить нечего.
   Он опять замолчал, глядя, как льются сквозь пальцы тонкие золотистые струйки.
   "Тебе-то, наверное, невдомек..." - мысленно повторил Иван и растерянно улыбнулся. Дьявольски странно было сознавать, что ты чуть не вдвое старше этого мужчины, который убежден, что имеет дело с двадцатилетним юнцом. Мужчины, который лишь понаслышке знает о Турткуле его, Иванова, детства, Турткуле, которого, если верить Игорю, давно не существует, который смыла Амударья, тогда, в конце тридцатых, только-только подбиравшаяся к западной окраине города. Он вспомнил преисполненную неукротимой мощи необозримую гладь реки, клокочущие водовороты, не стихающий ни днем ни ночью гул стремительного течения, отчаянно дымящие буксиры с караванами барж, трехметровых сомов, которых всей артелью вытаскивали бреднями из затонов заросшие косматыми бородами уральцы. Ощутил во рту неповторимый, не сравнимый ни с чем аромат и сладость хорезмских дынь, после которых, сколько ни полощи, долго слипались пальцы...