Страница:
В эту минуту к ним подошел Сантос Лусардо, стоявший поблизости и слушавший их разговор.
– Подожди, Марисела. Говорите, Хуан Примито, с каким поручением вы пришли ко мне?
Хуан Примито обернулся с наигранным удивлением – он давно догадался, что человек, наблюдавший за ними из галереи, и есть Лусардо, – и, теребя всклокоченную бороду, изложил все точь-в-точь как велела донья Барбара.
– Передайте ей: в Темной Роще, завтра на рассвете, я буду со своими людьми.
Сказав это, Лусардо повернулся и вошел в дом.
Марисела молча выжидала, пока Сантос уйдет – ей не хотелось, чтобы он слышал то, что ей нужно было сказать Хуану Примито, – и дурачок, видя, как она подавлена, попытался успокоить ее:
– Не бойся. На этот раз ребульоны ничего не сделают. Они уже напились крови досыта.
Но она схватила его за плечи и принялась яростно трясти:
– Слушай, что я тебе скажу: если ты еще хоть раз придешь сюда с поручением оттуда, я спущу на тебя собак.
– На меня, радость моя?! – в страхе и обиде вскричал он.
– Да, на тебя. А теперь – марш отсюда! Убирайся, проваливай!
Хуан Примито возвращался в Эль Миедо глубоко опечаленный: вот как простилась с ним его ненаглядная девочка, а он-то летел в Альтамиру, радуясь, что снова увидит ее! Разве не добра он хотел, рассказывая о ребульонах и о крови и тем самым предупреждая Лусардо об опасности?
Но обида понемногу рассеялась. Придя в Эль Миедо, он передал донье Барбаре слова Лусардо и с восхищением принялся рассказывать о Марнселе:
– Поглядели бы вы на нее, донья! Прямо не узнать. Красавица, да и только! Глаза – оторваться невозможно, красивее, чем у вас, донья. И чистенькая такая, смотреть приятно. Одел ее дохтур с ног до головы, и все новое. Должно, приятно мужчине иметь у себя в доме такую красавицу, а, донья?
Донью Барбару никогда не трогали разговоры о Мариселе, она не испытывала к ней даже той инстинктивной любви, какую испытывает самка к своему детенышу; но если слова Хуана Примито не вызвали в ее сердце материнского чувства, то они вызвали неожиданно бурную женскую ревность.
– Довольно. Это меня не интересует, – оборвала она некстати разболтавшегося посыльного. – Можешь идти.
Если бы Хуан Примито задержался еще немного, он понял бы, чего хотели на этот раз ребульоны.
IV. Родео
V. Странные перемены
– Подожди, Марисела. Говорите, Хуан Примито, с каким поручением вы пришли ко мне?
Хуан Примито обернулся с наигранным удивлением – он давно догадался, что человек, наблюдавший за ними из галереи, и есть Лусардо, – и, теребя всклокоченную бороду, изложил все точь-в-точь как велела донья Барбара.
– Передайте ей: в Темной Роще, завтра на рассвете, я буду со своими людьми.
Сказав это, Лусардо повернулся и вошел в дом.
Марисела молча выжидала, пока Сантос уйдет – ей не хотелось, чтобы он слышал то, что ей нужно было сказать Хуану Примито, – и дурачок, видя, как она подавлена, попытался успокоить ее:
– Не бойся. На этот раз ребульоны ничего не сделают. Они уже напились крови досыта.
Но она схватила его за плечи и принялась яростно трясти:
– Слушай, что я тебе скажу: если ты еще хоть раз придешь сюда с поручением оттуда, я спущу на тебя собак.
– На меня, радость моя?! – в страхе и обиде вскричал он.
– Да, на тебя. А теперь – марш отсюда! Убирайся, проваливай!
Хуан Примито возвращался в Эль Миедо глубоко опечаленный: вот как простилась с ним его ненаглядная девочка, а он-то летел в Альтамиру, радуясь, что снова увидит ее! Разве не добра он хотел, рассказывая о ребульонах и о крови и тем самым предупреждая Лусардо об опасности?
Но обида понемногу рассеялась. Придя в Эль Миедо, он передал донье Барбаре слова Лусардо и с восхищением принялся рассказывать о Марнселе:
– Поглядели бы вы на нее, донья! Прямо не узнать. Красавица, да и только! Глаза – оторваться невозможно, красивее, чем у вас, донья. И чистенькая такая, смотреть приятно. Одел ее дохтур с ног до головы, и все новое. Должно, приятно мужчине иметь у себя в доме такую красавицу, а, донья?
Донью Барбару никогда не трогали разговоры о Мариселе, она не испытывала к ней даже той инстинктивной любви, какую испытывает самка к своему детенышу; но если слова Хуана Примито не вызвали в ее сердце материнского чувства, то они вызвали неожиданно бурную женскую ревность.
– Довольно. Это меня не интересует, – оборвала она некстати разболтавшегося посыльного. – Можешь идти.
Если бы Хуан Примито задержался еще немного, он понял бы, чего хотели на этот раз ребульоны.
IV. Родео
До поздней ночи обсуждали альтамирские пеоны удивительную новость. Впервые донья Барбара дала себя в обиду, и, когда на следующее утро пеоны седлали лошадей, готовясь к выезду, Антонио посоветовал:
– Не мешает захватить револьверы. Как знать, может, сегодня не только со скотом воевать придется.
– Револьвер-то я свой в залог отдал, – отозвался Пахароте. – А вот наконечник копья суну под седло на всякий случай. Он хоть и невелик, но все же не меньше четверти будет, а вместо древка – рука, она у меня длинная!
В таком настроении пеоны во главе с Сантосом Лусардо, не дожидаясь рассвета, отправились в Темную Рощу.
Их было всего восемь человек: пятеро старых, верных Лусардо пеонов, служивших в Альтамире еще до его приезда, и трое новых работников, которых Антонио с большим трудом удалось разыскать в округе, – всех пригодных к работе людей, живших поблизости, донья Барбара успела сманить к себе, чтобы не увеличивалось число пеонов в Альтамире. Но эти восемь были настоящие льянеро, прекрасные наездники, готовые на все ради человека, осмелившегося встать на пути властительницы Арауки.
Саванна еще спала, тихая и темная, – только в небе искрились яркие звезды, – и по мере того как кавалькада удалялась от усадьбы, цоканью лошадиных копыт и звукам голосов все чаще вторил топот пробегавших вдалеке диких табунов, почуявших человека. Они едва чернели в ночном мраке, а иногда был слышен лишь легкий шелест высоких трав, скрывавших их, по тончайшему слуху и зоркому глазу льянеро этого было достаточно, чтобы определить:
– Слышите – стадо с уверитских суглинков. Коров сто, если не больше.
– Вот косяк Черной Гривы. В сторону Коросалито направился.
Перед восходом солнца прибыли на место. Люди из Эль Миедо во главе с доньей Барбарой приехали раньше и уже получили приказ разогнать скот, который Лусардо намеревался собрать. Среди альтамирского скота, находившегося на пастбищах Эль Миедо, было много телят-сосунков, уже носивших клеймо Эль Миедо. Этот способ присваивать чужих коров был излюбленным у доньи Барбары, и она с успехом пользовалась им при сообщничестве управляющих покинутых хозяевами имений.
Но проницательность Антонио не уступала ловкости доньи Барбары. Видя, как много вакеро она захватила с собой, он сказал Сантосу:
– Она хочет, чтобы вы приказали поднимать скот на большом пространстве. Мы и не увидим, как они угонят коров. Такие штуки она не раз проделывала.
Приняв во внимание слова Антонио, Сантос быстро составил план действий. Он издали поклонился соседке, сняв шляпу, и остановился. Тогда она сама приблизилась к нему, протягивая руку и лукаво улыбаясь. Сантос не мог скрыть своего удивления, – перед ним было совсем другое существо, лишь отдаленно напоминавшее ту грубую мужичку, с которой впервые он встретился в Гражданском управлении.
Блестящие, влекущие, томные глаза чувственной женщины, чуть вытянутые, как для поцелуя, пухлые губы с загадочными складками в уголках, мягкий цвет лица, черные как вороново крыло, гладко зачесанные густые волосы. На шее – завязанный узлом шелковый голубой платок, концы которого прикрывают вырез блузки; юбка-«амазонка»; типичная для льянеро фетровая шляпа – единственная мужская вещь, выглядевшая на ней женственно и изящно. II в довершение всего – дамская посадка в седле, которой она обычно не признавала во время работы. Все это заставляло забыть о ее мужской силе и грубости.
От Сантоса не ускользнуло, что нарочитой женственностью донья Барбара хотела произвести приятное впечатление, и все же он не мог без восторга смотреть на нее.
Что касается доньи Барбары, то едва она взглянула ему в глаза, как с ее лица исчезла коварная улыбка. Она почувствовала еще раз, теперь уже со всей силой интуиции, свойственной фаталистическим душам, что с этого момента ее жизнь принимает непредвиденное направление. Умение завлекать врага в путы лести, усыплять его сознание исчезло в ней. Ненависть к мужчине – основная страсть ее жизни – таяла где-то в глубине ее мрачного сердца. Привычные чувства покидали ее. Что идет им на смену? Этого она еще не знала.
Обменялись незначительными фразами. Сантос Лусардо Держался изысканно вежливо, словно беседовал в салоне со светской дамой, а она, слушая его корректную и холодную речь, едва понимала, что отвечает. Ее покоряла необычная твердость этого человека, сочетание в нем достоинства и мягкости, чуждое мужчинам, с которыми она имела дело раньше, собранность и самообладание, сквозившие в его внимательных блестящих глазах, в его четких жестах и в безукоризненном произношении. И хотя, обращаясь к ней, он был более чем немногословен и касался только дела, ей казалось, что он находит удовольствие в разговоре, видя, как ей приятно слушать его.
Между тем Бальбино Пайба не сводил с них глаз и. чтобы скрыть досаду, отпускал по адресу Лусардо насмешливые замечания, вызывавшие улыбки у пеонов Эль Миедо; стоявшие поодаль альтамирские пеоны тоже переговаривались.
Сантос начал давать указания, в каком порядке приступить к работам; но Бальбино, не умевший держать в секрете задуманное, поспешно перебил его:
– Нас тридцать три человека. Можно поднять весь скот вокруг.
Довольный собственной проницательностью, Антонио переглянулся с Сантосом, и тот возразил:
– Не вижу необходимости. К тому же будем действовать смешанными группами: один вакеро из моих и трое из ваших, поскольку числом вас втрое больше.
– Зачел! такая мешанина? – запротестовал Пайба. – У нас всегда работают раздельно, каждый за себя.
– Возможно. Но сегодня порядок будет иным.
– Вы что, не доверяете нам? – повысил голос Пайба, понимая, что над планом доньи Барбары нависла угроза: контролируемые альтамирцами пеоны Эль Миедо не смогут действовать, как им было велено.
Но прежде чем Лусардо ответил на этот дерзкий вопрос, в разговор вмешалась сама донья Барбара:
– Будет так, как вы находите нужным, доктор. Если ж вы считаете, что моих людей здесь чересчур много, я немедлен но отошлю лишних.
– Ни к чему, сеньора, – сухо возразил Сантос.
Удивленные происходящим, эль-миедовцы переглядывались
между собой, одни – с явным неудовольствием, другие – злорадно, в зависимости от их отношения к хозяйке; Бальбино
Пайба нервно теребил усы, а Пахароте, глядя куда-то в сторону, напевал сквозь зубы:
Тем временем Лусардо продолжал:
– Антонио, ты будешь распорядителем.
И Антонио, приняв обязанности старшего, начал командовать:
– Выходите вперед вы, на пегом коне, и берите еще пятерых. В эту группу войдут Кармелито и Пахароте. Начинайте вон за тем леском и гоните сюда. На вашу ответственность, приятель.
Обращение относилось к Мондрагону по кличке Барс. Антонио предоставлял ему возможность взять с собой обоих братьев, по одновременно обязывал считаться с Кармелито и Пахароте, которые не уступали им в сноровке и в храбрости.
– У меня есть имя, – возразил тот, уязвленный, не двигаясь с места.
На этот раз альтамирцы обменялись настороженными взглядами, словно говоря друг другу: «Сейчас начнется».
Но снова вмешалась донья Барбара:
– Делайте, что вам сказано. А если не хотите, уезжайте. Мондрагон, недовольно ворча, повиновался и, взяв в свою группу обоих братьев, сказал:
– Есть еще два места, кто хочет идти с нами?
Кармелито и Пахароте переглянулись, и Пахароте процедил сквозь зубы:
– Сейчас увидим, крепко ли держатся на них штаны.
Антонио продолжал распределять вакеро, и когда все группы разъехались, каждая в указанном направлении, он обратился к Бальбино:
– Если вы желаете ехать со мной…
Этим приглашением Антонио показывал свое формальное уважение к Бальбино, как к управляющему Эль Миедо, но в то же время добивался для себя такой же возможности, какую он предоставил Кармелито и Пахароте: проявить свое превосходство над противником и таким образом отплатить ему за высокомерие, проявленное им в день укрощения каурого.
Но Бальбино уклонился от приглашения:
– Спасибо, дон Антонио. Я останусь здесь, с «бланкахе».
Так жители льяносов называют владельцев имений, присутствующих на родео. Хозяева не принимают участия в работах и только следят за распределением уже собранного скота. При жизни Хосе Лусардо во время генеральных вакерий в состав бланкахе сходило до двадцати и более человек – владельцев имений, расположенных в этом районе Арауки. Теперь все эти имения были захвачены доньей Барбарой и от них остались лишь названия рощ и пастбищ.
Размышляя об этом, Сантос перестал замечать окружающее, и его соседка тщетно пыталась завязать с ним дружескую беседу, обращаясь к Бальбино с такими словами, которые должны были привлечь внимание Лусардо.
Наконец она решила заговорить прямо с ним:
– Видели вы когда-нибудь родео, доктор Лусардо?
– В детстве, – ответил он, не оборачиваясь. – Сейчас все это почти ново для меня.
– Правда? Забыли обычаи своей земли?
– Что поделаешь! Сколько лет прошло.
Она посмотрела на него долгим, ласковым взглядом и продолжала:
– А мне рассказывали, как вы блестяще справились с каурым на второй же день после приезда. Не такой уж вы забывчивый, каким хотите казаться.
Голос доньи Барбары – флейта двуполого демона, глухой шум леса и тонкий, печальный крик равнины, – отличался неповторимым тембром и завораживал мужчин. Но Сантос Лусардо остался здесь не ради удовольствия слышать этот голос. Правда, был момент, когда ему захотелось – из чистого любопытства – заглянуть в бездну этой души, где приятное так загадочно сочеталось с ужасным и омерзительным, – души, без сомнения, интересной, как любое проявление уродливости в природе. Однако в нем тут же поднялось отвращение к этой женщине – не потому, что она была его врагом, а по какой-то другой, более скрытой и глубокой причине, которую в тот момент он и сам не мог уяснить, и, грубо оборвав разговор, он поехал прочь, к тому месту, где несколько пеонов Эль Миедо сторожили прирученный молодняк, ядро будущего родео.
Бальбино Пайба ухмыльнулся и расправил усы, краем глаза наблюдая за доньей Барбарой. Как он ни старался, ему не удалось уловить на ее лице признаков нахлынувшего раздражения, при котором обычно она то хмурилась, то резко поднимала брови; сейчас она была спокойна и, казалось, что-то вспоминала.
Тем временем вакеро подняли скот, и безмолвная саванна ожила, наполнилась мычанием и топотом. Из рощ и дальних ложбин тянулись многочисленные стада; привычные к родео коровы шли охотно, плотной массой, ведомые матерыми быками, круженные резвящимися телятами; более дикие, давно не видавшие человека, собирались в кучки и тревожно мычали.
Слышались крики вакеро. Отбившиеся от своего стада коровы, перебегая с места на место, пытались выбраться из кольца всадников. Пригнув голову к земле, грозно наступали на лошадей разъяренные быки. Беспокойство диких животных передавалось прирученным; эти, вместо того чтобы удерживать вокруг себя мадрину [69], сами рвались в стороны, тесня и толкая дичков, которые отчаянно сопротивлялись, пока их ярость не уступала место страху. В такие моменты казалось – лавина вот-вот прорвет оцепление, и катастрофа неминуема.
Несколько разрозненных групп вскоре пристали к прирученному молодняку; остальные продолжали упорствовать, и всадникам приходилось буквально рваться на части, чтобы удерживать скот со всех сторон; то и дело они внезапно, на полном скаку, поворачивали лошадей, заставляя их взвиваться на дыбы и оседать на задние ноги.
Число животных, круживших около усмиренного молодняка, росло с каждой минутой. Но одновременно усиливалось их беспокойство, и то тут, то там среди моря голов и рогов возникали течения, стремительно пробивавшиеся наружу. Вздымались облака пыли, взлетали крики вакеро:
– Хильоо! Хильоо! Держи здесь! О-оо! Давай! Давай! Сантос Лусардо, не отрываясь, смотрел на это волнующее зрелище, и глаза его горели при воспоминании о том, как в детстве он вместе с отцом участвовал в родео, подвергая себя опасности наравне с пеонами. Он вновь переживал давно забытые ощущения, как бы сливаясь воедино с этими исполненными отчаянной храбрости людьми и непокорными животными, заставлявшими равнину дрожать от гула. Равнина представлялась ему безгранично широкой, величественной и прекрасной. По ней, покоряя свирепую дикость, шел человек, и было еще с избытком места для многих других.
Наконец скот был собран, число голов превышало несколько сот. Лошади, как после боя, тяжело поводили мокрыми, покрытыми пеной, окровавленными от яростного пришпоривания боками; многие были ранены ударами бычьих рогов. Но битва не кончилась, среди быков было много диких, они не успокоились и, чуя вольную саванну, готовые в любую минуту ринуться и бежать, сметая все на своем пути, с остервенением продирались сквозь гущу скота к краю мадрины и здесь кружили, все время держа людей в напряжении. Оглушительный шум стоял вокруг; мычали потерявшие телят коровы, телята отвечали им жалобными голосами; ревели оставшиеся без стада матерые быки; коровы, заслышав голос вожака, откликались тревожным мычанием, трещали, сталкиваясь, рога и крепкие ребра; кричали охрипшими голосами вакеро.
Но вот скот начал успокаиваться. По мере того как коровы и телята собирались вокруг своих вожаков, постепенно угасали очаги буйства, утихало тревожное мычание, и все отчетливее слышалось успокаивающее пение вакеро. Всадники стояли на своих местах, окружив родео огромным кольцом; те, у кого лошади были ранены, направились к ближайшему леску взять запасных. И вот, когда Антонио уже готовился дать команду выводить прирученных быков и приступить к разделению стад, один из вакеро допустил оплошность: решив подтянуть подпругу на своем коне, он спешился как раз в тот момент, когда один бык, внезапно рассвирепев, вырвался из мадрины, и за ним лавиной ринулся остальной скот.
– Держи! – вскричали в один голос все заметившие опасность и гурьбой бросились наперерез скоту.
Но было уже поздно. Словно влекомые неодолимой силой, животные устремились в пробитую быком брешь и в мгновение ока рассыпались по саванне.
– Проклятая ведьма! – ругались альтамирские пеоны, приписывая случившееся злым чарам доньи Барбары.
Однако Антонио успел заметить, что оплошность вакеро по кличке Барс была отнюдь не случайностью.
Увидев, как много в мадрине альтамирских коров и телят с клеймом Эль Миедо, выжженным в нарушение закона, Барс решился на крайнее средство. Когда взбунтовавшийся бык повел за собой стадо, Барс слез с лошади как бы для того, чтобы поправить подпругу, и таким образом разомкнул цепь сдерживавших скот вакеро.
Дорого обошлось ему это заступничество за' интересы доньи Барбары. Лавина скота смяла его, и, когда рассеялась поднятая промчавшимися животными пыль, на том месте, где он упал, люди увидели бесформенную кровавую массу, втоптанную в землю.
Тем временем Сантос Лусардо, безотчетно повинуясь инстинкту льянеро, пустил коня во весь опор и присоединился к вакеро, мчавшимся вдогонку скоту.
Кто-то крикнул ему:
– Стадо рассыплется вон там, у леска! Берегитесь первого быка!
Это был спешивший к Сантосу Пахароте.
К нему присоединились Антонио, Кармелито и еще двое вакеро из Эль Миедо. Все они держали в правой руке лассо, приготовившись метнуть его в бунтовщика, растревожившего скот.
Вспомнив об этой предосторожности, Сантос быстро развязал ремешки, которыми свитое в моток лассо прикрепляется к седельной луке, и, держа лассо наготове, направился к лесу.
В эту минуту лавина животных начала растекаться вширь, затем, теснимая всадниками, повернула к пересекавшему саванну протоку, и когда у самой воды замедлила бег, от нее отделился матерый длиннорогий бык, готовый к бою со своими преследователями.
– Э, да это наш старый приятель! – воскликнул Пахароте, узнав быка. – Мы уже года два за ним гоняемся. Ну теперь он от нас не уйдет.
Бык, медово-желтый, с белой отметиной на лбу, постоял минуту, затем, пригнув голову и обводя налившимися кровью глазами окружавших его людей, заметался из стороны в сторону и наконец пустился бежать вдоль леса прямо на Лусардо.
– Бросайте лассо! – крикнул Пахароте.
Кармелито и Антонио, видя, как опасно положение Лусардо. очутившегося между быком и лесом, спешили ему на помощь, на ходу советуя:
– Дальше от леса! Бык прижимает вас к деревьям!
– В сторону, в сторону сворачивайте!
Сантос Лусардо не слышал предостережений, да и не нуждался в них: он еще не совсем забыл свой юношеский опыт. Быстро сманеврировав, он проскочил под носом у быка, избежав почти неминуемого удара, и, повернувшись в седле, бросил лассо через круп коня. Петля ловко и точно легла вокруг рогов, и Пахароте завопил восторженно:
– С полуоборота! Не придерешься!
Сантос дернул поводья, лошадь остановилась как вкопанная, изо всех сил натягивая веревку, чтобы повалить быка. Но бык был слишком силен, и лошадь не могла с ним справиться. Он рванулся, веревка задрожала, как тугая струна, лошадь, хрипя, попятилась, приседая на задние ноги и опрокидываясь; бык бросился на нее. В ту же секунду Антонио, Кармелито и Пахароте разом метнули свои лассо. Еще три петли опоясали бычьи рога, и раздался ликующий возглас:
– Попался!
Лошади напряглись, веревки дернулись, и матерый рогач рухнул на землю, вздымая облако пыли.
Не успел он упасть, как пеоны уже встали над ним.
– Тащи его за хвост, Пахароте, – приказал Антонио. – Я держу голову, а ты, Кармелито, связывай.
– Проденьте в нос веревку и холостите, – добавил Лусардо, припоминая, как поступают в этих случаях вакеро.
Пахароте просунул хвост быка между задними ногами п натянул что есть мочи, Антонио, ухватившись за рога, прижал к земле голову. Все это произошло молниеносно, прежде чем ошеломленное падением животное смогло опомниться и вскочить на ноги. Тут же, не теряя ни секунды, Кармелито проткнул быку носовую перегородку, продел в кровоточащую рану веревку, ловким ударом ножа кастрировал быка и вырезал на его ушах знак Альтамиры.
– Отбегался, голубчик, – добродушно ворчал Кармелито, заканчивая операцию. – Пока привяжем тебя к дереву.
– Этот рогач – прирожденный лусардовец, потому и воевал, что не хотел иного клейма, чем то, которое было у его матери, – пустился в разговоры Пахароте. – Мол, подожду хозяина и сдамся ему в руки. Вот почему нам не удалось заарканить его в прошлую вакерию.
– Зато сейчас здорово получилось, – вставил Кармелито. – Если так бросают лассо те, кто потерял сноровку, что же нам остается?
– Льянеро останется им до пятого колена, – заключил Антонио, довольный ловкостью хозяина.
Донья Барбара, подъезжая, еще издали проговорила с улыбкой, обращаясь к Сантосу:
– Ах вы хитрый льянеро! Так-то вы забыли обычаи своей земли!
H словах доньи Барбары не было никакой задней мысли: она не хотела напоминать Лусардо о его невежливом и оскорбительном жесте или подчеркнуть, что лучше его умеет заарканить и кастрировать быка в открытом поле. Это была искренняя похвала женщины, восхищенной отвагой небезразличного ей мужчины.
– Я не один справился с быком, так что заслуга моя невелика, – возразил Сантос – Вот вы, я слышал, валите не хуже самого отчаянного из ваших вакеро.
Фраза прозвучала грубо, но донья Барбара выслушала ее с улыбкой.
– Я вижу, вам говорили обо мне. И много? Я тоже могла бы рассказать кое-что, чего вы еще не знаете и что не лишено интереса. Но всему свое время, не правда ли?
– Конечно, успеется, – проговорил Сантос, давая понять, как мало удовольствия находит он в этом разговоре.
Донья Барбара, словно не заметив иронии, подумала: «И этот попался».
Но Лусардо, не сказав больше ни слова, пришпорил коня и ускакал догонять пеонов, – те уже успели привязать быка к дереву и отъехали довольно далеко.
Донья Барбара долго стояла, глядя вслед удалявшемуся Лусардо. Второй раз этот обидно равнодушный к ней человек оставлял ее одну, прервав на полуслове. И все же она улыбалась, обольщая себя близкой победой.
«Можешь уходить. Лассо накинуто, и ты тащишь его за собой».
Поодаль, у дерева, опустив голову, глухо ревел бык. Взглянув в ту сторону, донья Барбара помрачнела, и на ее лице появилось другое, жестокое выражение.
– Не мешает захватить револьверы. Как знать, может, сегодня не только со скотом воевать придется.
– Револьвер-то я свой в залог отдал, – отозвался Пахароте. – А вот наконечник копья суну под седло на всякий случай. Он хоть и невелик, но все же не меньше четверти будет, а вместо древка – рука, она у меня длинная!
В таком настроении пеоны во главе с Сантосом Лусардо, не дожидаясь рассвета, отправились в Темную Рощу.
Их было всего восемь человек: пятеро старых, верных Лусардо пеонов, служивших в Альтамире еще до его приезда, и трое новых работников, которых Антонио с большим трудом удалось разыскать в округе, – всех пригодных к работе людей, живших поблизости, донья Барбара успела сманить к себе, чтобы не увеличивалось число пеонов в Альтамире. Но эти восемь были настоящие льянеро, прекрасные наездники, готовые на все ради человека, осмелившегося встать на пути властительницы Арауки.
Саванна еще спала, тихая и темная, – только в небе искрились яркие звезды, – и по мере того как кавалькада удалялась от усадьбы, цоканью лошадиных копыт и звукам голосов все чаще вторил топот пробегавших вдалеке диких табунов, почуявших человека. Они едва чернели в ночном мраке, а иногда был слышен лишь легкий шелест высоких трав, скрывавших их, по тончайшему слуху и зоркому глазу льянеро этого было достаточно, чтобы определить:
– Слышите – стадо с уверитских суглинков. Коров сто, если не больше.
– Вот косяк Черной Гривы. В сторону Коросалито направился.
Перед восходом солнца прибыли на место. Люди из Эль Миедо во главе с доньей Барбарой приехали раньше и уже получили приказ разогнать скот, который Лусардо намеревался собрать. Среди альтамирского скота, находившегося на пастбищах Эль Миедо, было много телят-сосунков, уже носивших клеймо Эль Миедо. Этот способ присваивать чужих коров был излюбленным у доньи Барбары, и она с успехом пользовалась им при сообщничестве управляющих покинутых хозяевами имений.
Но проницательность Антонио не уступала ловкости доньи Барбары. Видя, как много вакеро она захватила с собой, он сказал Сантосу:
– Она хочет, чтобы вы приказали поднимать скот на большом пространстве. Мы и не увидим, как они угонят коров. Такие штуки она не раз проделывала.
Приняв во внимание слова Антонио, Сантос быстро составил план действий. Он издали поклонился соседке, сняв шляпу, и остановился. Тогда она сама приблизилась к нему, протягивая руку и лукаво улыбаясь. Сантос не мог скрыть своего удивления, – перед ним было совсем другое существо, лишь отдаленно напоминавшее ту грубую мужичку, с которой впервые он встретился в Гражданском управлении.
Блестящие, влекущие, томные глаза чувственной женщины, чуть вытянутые, как для поцелуя, пухлые губы с загадочными складками в уголках, мягкий цвет лица, черные как вороново крыло, гладко зачесанные густые волосы. На шее – завязанный узлом шелковый голубой платок, концы которого прикрывают вырез блузки; юбка-«амазонка»; типичная для льянеро фетровая шляпа – единственная мужская вещь, выглядевшая на ней женственно и изящно. II в довершение всего – дамская посадка в седле, которой она обычно не признавала во время работы. Все это заставляло забыть о ее мужской силе и грубости.
От Сантоса не ускользнуло, что нарочитой женственностью донья Барбара хотела произвести приятное впечатление, и все же он не мог без восторга смотреть на нее.
Что касается доньи Барбары, то едва она взглянула ему в глаза, как с ее лица исчезла коварная улыбка. Она почувствовала еще раз, теперь уже со всей силой интуиции, свойственной фаталистическим душам, что с этого момента ее жизнь принимает непредвиденное направление. Умение завлекать врага в путы лести, усыплять его сознание исчезло в ней. Ненависть к мужчине – основная страсть ее жизни – таяла где-то в глубине ее мрачного сердца. Привычные чувства покидали ее. Что идет им на смену? Этого она еще не знала.
Обменялись незначительными фразами. Сантос Лусардо Держался изысканно вежливо, словно беседовал в салоне со светской дамой, а она, слушая его корректную и холодную речь, едва понимала, что отвечает. Ее покоряла необычная твердость этого человека, сочетание в нем достоинства и мягкости, чуждое мужчинам, с которыми она имела дело раньше, собранность и самообладание, сквозившие в его внимательных блестящих глазах, в его четких жестах и в безукоризненном произношении. И хотя, обращаясь к ней, он был более чем немногословен и касался только дела, ей казалось, что он находит удовольствие в разговоре, видя, как ей приятно слушать его.
Между тем Бальбино Пайба не сводил с них глаз и. чтобы скрыть досаду, отпускал по адресу Лусардо насмешливые замечания, вызывавшие улыбки у пеонов Эль Миедо; стоявшие поодаль альтамирские пеоны тоже переговаривались.
Сантос начал давать указания, в каком порядке приступить к работам; но Бальбино, не умевший держать в секрете задуманное, поспешно перебил его:
– Нас тридцать три человека. Можно поднять весь скот вокруг.
Довольный собственной проницательностью, Антонио переглянулся с Сантосом, и тот возразил:
– Не вижу необходимости. К тому же будем действовать смешанными группами: один вакеро из моих и трое из ваших, поскольку числом вас втрое больше.
– Зачел! такая мешанина? – запротестовал Пайба. – У нас всегда работают раздельно, каждый за себя.
– Возможно. Но сегодня порядок будет иным.
– Вы что, не доверяете нам? – повысил голос Пайба, понимая, что над планом доньи Барбары нависла угроза: контролируемые альтамирцами пеоны Эль Миедо не смогут действовать, как им было велено.
Но прежде чем Лусардо ответил на этот дерзкий вопрос, в разговор вмешалась сама донья Барбара:
– Будет так, как вы находите нужным, доктор. Если ж вы считаете, что моих людей здесь чересчур много, я немедлен но отошлю лишних.
– Ни к чему, сеньора, – сухо возразил Сантос.
Удивленные происходящим, эль-миедовцы переглядывались
между собой, одни – с явным неудовольствием, другие – злорадно, в зависимости от их отношения к хозяйке; Бальбино
Пайба нервно теребил усы, а Пахароте, глядя куда-то в сторону, напевал сквозь зубы:
Слова куплета выражали мысль, появившуюся у всех присутствующих: «Донья Барбара влюбилась в доктора. Пора Бальбино Пайбе расстаться со своей кормушкой».
Подал знак корове бык,
Бычку тут делать нечего… [68]
Тем временем Лусардо продолжал:
– Антонио, ты будешь распорядителем.
И Антонио, приняв обязанности старшего, начал командовать:
– Выходите вперед вы, на пегом коне, и берите еще пятерых. В эту группу войдут Кармелито и Пахароте. Начинайте вон за тем леском и гоните сюда. На вашу ответственность, приятель.
Обращение относилось к Мондрагону по кличке Барс. Антонио предоставлял ему возможность взять с собой обоих братьев, по одновременно обязывал считаться с Кармелито и Пахароте, которые не уступали им в сноровке и в храбрости.
– У меня есть имя, – возразил тот, уязвленный, не двигаясь с места.
На этот раз альтамирцы обменялись настороженными взглядами, словно говоря друг другу: «Сейчас начнется».
Но снова вмешалась донья Барбара:
– Делайте, что вам сказано. А если не хотите, уезжайте. Мондрагон, недовольно ворча, повиновался и, взяв в свою группу обоих братьев, сказал:
– Есть еще два места, кто хочет идти с нами?
Кармелито и Пахароте переглянулись, и Пахароте процедил сквозь зубы:
– Сейчас увидим, крепко ли держатся на них штаны.
Антонио продолжал распределять вакеро, и когда все группы разъехались, каждая в указанном направлении, он обратился к Бальбино:
– Если вы желаете ехать со мной…
Этим приглашением Антонио показывал свое формальное уважение к Бальбино, как к управляющему Эль Миедо, но в то же время добивался для себя такой же возможности, какую он предоставил Кармелито и Пахароте: проявить свое превосходство над противником и таким образом отплатить ему за высокомерие, проявленное им в день укрощения каурого.
Но Бальбино уклонился от приглашения:
– Спасибо, дон Антонио. Я останусь здесь, с «бланкахе».
Так жители льяносов называют владельцев имений, присутствующих на родео. Хозяева не принимают участия в работах и только следят за распределением уже собранного скота. При жизни Хосе Лусардо во время генеральных вакерий в состав бланкахе сходило до двадцати и более человек – владельцев имений, расположенных в этом районе Арауки. Теперь все эти имения были захвачены доньей Барбарой и от них остались лишь названия рощ и пастбищ.
Размышляя об этом, Сантос перестал замечать окружающее, и его соседка тщетно пыталась завязать с ним дружескую беседу, обращаясь к Бальбино с такими словами, которые должны были привлечь внимание Лусардо.
Наконец она решила заговорить прямо с ним:
– Видели вы когда-нибудь родео, доктор Лусардо?
– В детстве, – ответил он, не оборачиваясь. – Сейчас все это почти ново для меня.
– Правда? Забыли обычаи своей земли?
– Что поделаешь! Сколько лет прошло.
Она посмотрела на него долгим, ласковым взглядом и продолжала:
– А мне рассказывали, как вы блестяще справились с каурым на второй же день после приезда. Не такой уж вы забывчивый, каким хотите казаться.
Голос доньи Барбары – флейта двуполого демона, глухой шум леса и тонкий, печальный крик равнины, – отличался неповторимым тембром и завораживал мужчин. Но Сантос Лусардо остался здесь не ради удовольствия слышать этот голос. Правда, был момент, когда ему захотелось – из чистого любопытства – заглянуть в бездну этой души, где приятное так загадочно сочеталось с ужасным и омерзительным, – души, без сомнения, интересной, как любое проявление уродливости в природе. Однако в нем тут же поднялось отвращение к этой женщине – не потому, что она была его врагом, а по какой-то другой, более скрытой и глубокой причине, которую в тот момент он и сам не мог уяснить, и, грубо оборвав разговор, он поехал прочь, к тому месту, где несколько пеонов Эль Миедо сторожили прирученный молодняк, ядро будущего родео.
Бальбино Пайба ухмыльнулся и расправил усы, краем глаза наблюдая за доньей Барбарой. Как он ни старался, ему не удалось уловить на ее лице признаков нахлынувшего раздражения, при котором обычно она то хмурилась, то резко поднимала брови; сейчас она была спокойна и, казалось, что-то вспоминала.
Тем временем вакеро подняли скот, и безмолвная саванна ожила, наполнилась мычанием и топотом. Из рощ и дальних ложбин тянулись многочисленные стада; привычные к родео коровы шли охотно, плотной массой, ведомые матерыми быками, круженные резвящимися телятами; более дикие, давно не видавшие человека, собирались в кучки и тревожно мычали.
Слышались крики вакеро. Отбившиеся от своего стада коровы, перебегая с места на место, пытались выбраться из кольца всадников. Пригнув голову к земле, грозно наступали на лошадей разъяренные быки. Беспокойство диких животных передавалось прирученным; эти, вместо того чтобы удерживать вокруг себя мадрину [69], сами рвались в стороны, тесня и толкая дичков, которые отчаянно сопротивлялись, пока их ярость не уступала место страху. В такие моменты казалось – лавина вот-вот прорвет оцепление, и катастрофа неминуема.
Несколько разрозненных групп вскоре пристали к прирученному молодняку; остальные продолжали упорствовать, и всадникам приходилось буквально рваться на части, чтобы удерживать скот со всех сторон; то и дело они внезапно, на полном скаку, поворачивали лошадей, заставляя их взвиваться на дыбы и оседать на задние ноги.
Число животных, круживших около усмиренного молодняка, росло с каждой минутой. Но одновременно усиливалось их беспокойство, и то тут, то там среди моря голов и рогов возникали течения, стремительно пробивавшиеся наружу. Вздымались облака пыли, взлетали крики вакеро:
– Хильоо! Хильоо! Держи здесь! О-оо! Давай! Давай! Сантос Лусардо, не отрываясь, смотрел на это волнующее зрелище, и глаза его горели при воспоминании о том, как в детстве он вместе с отцом участвовал в родео, подвергая себя опасности наравне с пеонами. Он вновь переживал давно забытые ощущения, как бы сливаясь воедино с этими исполненными отчаянной храбрости людьми и непокорными животными, заставлявшими равнину дрожать от гула. Равнина представлялась ему безгранично широкой, величественной и прекрасной. По ней, покоряя свирепую дикость, шел человек, и было еще с избытком места для многих других.
Наконец скот был собран, число голов превышало несколько сот. Лошади, как после боя, тяжело поводили мокрыми, покрытыми пеной, окровавленными от яростного пришпоривания боками; многие были ранены ударами бычьих рогов. Но битва не кончилась, среди быков было много диких, они не успокоились и, чуя вольную саванну, готовые в любую минуту ринуться и бежать, сметая все на своем пути, с остервенением продирались сквозь гущу скота к краю мадрины и здесь кружили, все время держа людей в напряжении. Оглушительный шум стоял вокруг; мычали потерявшие телят коровы, телята отвечали им жалобными голосами; ревели оставшиеся без стада матерые быки; коровы, заслышав голос вожака, откликались тревожным мычанием, трещали, сталкиваясь, рога и крепкие ребра; кричали охрипшими голосами вакеро.
Но вот скот начал успокаиваться. По мере того как коровы и телята собирались вокруг своих вожаков, постепенно угасали очаги буйства, утихало тревожное мычание, и все отчетливее слышалось успокаивающее пение вакеро. Всадники стояли на своих местах, окружив родео огромным кольцом; те, у кого лошади были ранены, направились к ближайшему леску взять запасных. И вот, когда Антонио уже готовился дать команду выводить прирученных быков и приступить к разделению стад, один из вакеро допустил оплошность: решив подтянуть подпругу на своем коне, он спешился как раз в тот момент, когда один бык, внезапно рассвирепев, вырвался из мадрины, и за ним лавиной ринулся остальной скот.
– Держи! – вскричали в один голос все заметившие опасность и гурьбой бросились наперерез скоту.
Но было уже поздно. Словно влекомые неодолимой силой, животные устремились в пробитую быком брешь и в мгновение ока рассыпались по саванне.
– Проклятая ведьма! – ругались альтамирские пеоны, приписывая случившееся злым чарам доньи Барбары.
Однако Антонио успел заметить, что оплошность вакеро по кличке Барс была отнюдь не случайностью.
Увидев, как много в мадрине альтамирских коров и телят с клеймом Эль Миедо, выжженным в нарушение закона, Барс решился на крайнее средство. Когда взбунтовавшийся бык повел за собой стадо, Барс слез с лошади как бы для того, чтобы поправить подпругу, и таким образом разомкнул цепь сдерживавших скот вакеро.
Дорого обошлось ему это заступничество за' интересы доньи Барбары. Лавина скота смяла его, и, когда рассеялась поднятая промчавшимися животными пыль, на том месте, где он упал, люди увидели бесформенную кровавую массу, втоптанную в землю.
Тем временем Сантос Лусардо, безотчетно повинуясь инстинкту льянеро, пустил коня во весь опор и присоединился к вакеро, мчавшимся вдогонку скоту.
Кто-то крикнул ему:
– Стадо рассыплется вон там, у леска! Берегитесь первого быка!
Это был спешивший к Сантосу Пахароте.
К нему присоединились Антонио, Кармелито и еще двое вакеро из Эль Миедо. Все они держали в правой руке лассо, приготовившись метнуть его в бунтовщика, растревожившего скот.
Вспомнив об этой предосторожности, Сантос быстро развязал ремешки, которыми свитое в моток лассо прикрепляется к седельной луке, и, держа лассо наготове, направился к лесу.
В эту минуту лавина животных начала растекаться вширь, затем, теснимая всадниками, повернула к пересекавшему саванну протоку, и когда у самой воды замедлила бег, от нее отделился матерый длиннорогий бык, готовый к бою со своими преследователями.
– Э, да это наш старый приятель! – воскликнул Пахароте, узнав быка. – Мы уже года два за ним гоняемся. Ну теперь он от нас не уйдет.
Бык, медово-желтый, с белой отметиной на лбу, постоял минуту, затем, пригнув голову и обводя налившимися кровью глазами окружавших его людей, заметался из стороны в сторону и наконец пустился бежать вдоль леса прямо на Лусардо.
– Бросайте лассо! – крикнул Пахароте.
Кармелито и Антонио, видя, как опасно положение Лусардо. очутившегося между быком и лесом, спешили ему на помощь, на ходу советуя:
– Дальше от леса! Бык прижимает вас к деревьям!
– В сторону, в сторону сворачивайте!
Сантос Лусардо не слышал предостережений, да и не нуждался в них: он еще не совсем забыл свой юношеский опыт. Быстро сманеврировав, он проскочил под носом у быка, избежав почти неминуемого удара, и, повернувшись в седле, бросил лассо через круп коня. Петля ловко и точно легла вокруг рогов, и Пахароте завопил восторженно:
– С полуоборота! Не придерешься!
Сантос дернул поводья, лошадь остановилась как вкопанная, изо всех сил натягивая веревку, чтобы повалить быка. Но бык был слишком силен, и лошадь не могла с ним справиться. Он рванулся, веревка задрожала, как тугая струна, лошадь, хрипя, попятилась, приседая на задние ноги и опрокидываясь; бык бросился на нее. В ту же секунду Антонио, Кармелито и Пахароте разом метнули свои лассо. Еще три петли опоясали бычьи рога, и раздался ликующий возглас:
– Попался!
Лошади напряглись, веревки дернулись, и матерый рогач рухнул на землю, вздымая облако пыли.
Не успел он упасть, как пеоны уже встали над ним.
– Тащи его за хвост, Пахароте, – приказал Антонио. – Я держу голову, а ты, Кармелито, связывай.
– Проденьте в нос веревку и холостите, – добавил Лусардо, припоминая, как поступают в этих случаях вакеро.
Пахароте просунул хвост быка между задними ногами п натянул что есть мочи, Антонио, ухватившись за рога, прижал к земле голову. Все это произошло молниеносно, прежде чем ошеломленное падением животное смогло опомниться и вскочить на ноги. Тут же, не теряя ни секунды, Кармелито проткнул быку носовую перегородку, продел в кровоточащую рану веревку, ловким ударом ножа кастрировал быка и вырезал на его ушах знак Альтамиры.
– Отбегался, голубчик, – добродушно ворчал Кармелито, заканчивая операцию. – Пока привяжем тебя к дереву.
– Этот рогач – прирожденный лусардовец, потому и воевал, что не хотел иного клейма, чем то, которое было у его матери, – пустился в разговоры Пахароте. – Мол, подожду хозяина и сдамся ему в руки. Вот почему нам не удалось заарканить его в прошлую вакерию.
– Зато сейчас здорово получилось, – вставил Кармелито. – Если так бросают лассо те, кто потерял сноровку, что же нам остается?
– Льянеро останется им до пятого колена, – заключил Антонио, довольный ловкостью хозяина.
Донья Барбара, подъезжая, еще издали проговорила с улыбкой, обращаясь к Сантосу:
– Ах вы хитрый льянеро! Так-то вы забыли обычаи своей земли!
H словах доньи Барбары не было никакой задней мысли: она не хотела напоминать Лусардо о его невежливом и оскорбительном жесте или подчеркнуть, что лучше его умеет заарканить и кастрировать быка в открытом поле. Это была искренняя похвала женщины, восхищенной отвагой небезразличного ей мужчины.
– Я не один справился с быком, так что заслуга моя невелика, – возразил Сантос – Вот вы, я слышал, валите не хуже самого отчаянного из ваших вакеро.
Фраза прозвучала грубо, но донья Барбара выслушала ее с улыбкой.
– Я вижу, вам говорили обо мне. И много? Я тоже могла бы рассказать кое-что, чего вы еще не знаете и что не лишено интереса. Но всему свое время, не правда ли?
– Конечно, успеется, – проговорил Сантос, давая понять, как мало удовольствия находит он в этом разговоре.
Донья Барбара, словно не заметив иронии, подумала: «И этот попался».
Но Лусардо, не сказав больше ни слова, пришпорил коня и ускакал догонять пеонов, – те уже успели привязать быка к дереву и отъехали довольно далеко.
Донья Барбара долго стояла, глядя вслед удалявшемуся Лусардо. Второй раз этот обидно равнодушный к ней человек оставлял ее одну, прервав на полуслове. И все же она улыбалась, обольщая себя близкой победой.
«Можешь уходить. Лассо накинуто, и ты тащишь его за собой».
Поодаль, у дерева, опустив голову, глухо ревел бык. Взглянув в ту сторону, донья Барбара помрачнела, и на ее лице появилось другое, жестокое выражение.
V. Странные перемены
Странные перемены в поведении доньи Барбары, начавшиеся с того дня, вызывали язвительные толки среди пеонвв Эль Миедо.
– Э, друг, объясни, что с нашей хозяйкой? Бывало, чуть что не так, она уже кипит, бросается на правого и виноватого, кудахчет, как ченчена. А если в хорошем настроении – придет, споет с нами и на бандуррии [70] поиграет. Теперь же и глаз не кажет. Сидит в комнатах, будто и впрямь барыня. И даже с доном Бальбино – как в песне: «Может, мы встречались, но я вас не припомню».
– А то не знаете? Каков зверь, такова и приманка. Этот, теперешний, не из тех, что ходят стаями и сами прут в западню. Нужно потрудиться, чтобы он схватил наживу.
Но проходили дни, а Лусардо все не появлялся в Эль Миедо.
– Послушай, приятель, а ведь зверь-то не бежит на ловца. Никаких следов вокруг.
– Видно, этот не хмелеет от вина да от бесовской воды, – заметил один из пеонов, намекая на колдовское питье, которое Донья Барбара давала жертвам своей любви, чтобы обольстить их.
Немало разговоров было и о загадочных бдениях в комнате для ворожбы.
– А Компаньон-то! Ни минуты покоя, сердечному. До самого рассвета не дают спуститься в преисподнюю. Того и гляди, застанут петухи в дороге.
– Не иначе, как та сторона ворожит против.
– А может, ее чары уже не действуют: слишком часто пускали их в ход.
– Образуется! – заверил Хуан Примито. – Сеньора оставила ему свои глаза в день родео в Темной Роще, и он, хочешь не хочешь, должен вернуть их ей.
Это было все, что без ущерба для уважения, которое они питали к хозяйке, и верности, с какой служили ей, могло прийти в голову пеонам для объяснения происходящих в ней перемен.
Она и сама не могла бы объяснить, что с ней творится: нахлынувшие чувства были новыми для нее, и она еще не имела над ними власти.
Донья Барбара впервые почувствовала себя женщиной в присутствии мужчины. Хотя она отправилась тогда на родео в Темную Рощу с твердым намерением опутать Сантоса Лусардо гибельной паутиной обольщения и поступить с ним так, как с Лоренсо Баркеро, хотя она была убеждена, что ею руководят лишь алчность и непоколебимая ненависть к мужчине, – в глубине ее души, измученной этой ненавистью, и в плоти, созданной для любви, уже появилась жажда настоящей неудовлетворенной страсти. До сих пор все ее любовники – жертвы ее алчности или орудия ее жестокости – принадлежали ей, как скот, носящий ее клеймо. Теперь же, несмотря на то что Лусардо дважды показал ей свое презрение и не боялся и не желал ее, она почувствовала – с такой же силой, какая толкала ее на уничтожение ненавистного мужского рода, – что хочет сама принадлежать этому человеку, пусть даже так, как принадлежали ему животные, на спинах которых выжжено раскаленным железом тавро Альтамиры.
– Э, друг, объясни, что с нашей хозяйкой? Бывало, чуть что не так, она уже кипит, бросается на правого и виноватого, кудахчет, как ченчена. А если в хорошем настроении – придет, споет с нами и на бандуррии [70] поиграет. Теперь же и глаз не кажет. Сидит в комнатах, будто и впрямь барыня. И даже с доном Бальбино – как в песне: «Может, мы встречались, но я вас не припомню».
– А то не знаете? Каков зверь, такова и приманка. Этот, теперешний, не из тех, что ходят стаями и сами прут в западню. Нужно потрудиться, чтобы он схватил наживу.
Но проходили дни, а Лусардо все не появлялся в Эль Миедо.
– Послушай, приятель, а ведь зверь-то не бежит на ловца. Никаких следов вокруг.
– Видно, этот не хмелеет от вина да от бесовской воды, – заметил один из пеонов, намекая на колдовское питье, которое Донья Барбара давала жертвам своей любви, чтобы обольстить их.
Немало разговоров было и о загадочных бдениях в комнате для ворожбы.
– А Компаньон-то! Ни минуты покоя, сердечному. До самого рассвета не дают спуститься в преисподнюю. Того и гляди, застанут петухи в дороге.
– Не иначе, как та сторона ворожит против.
– А может, ее чары уже не действуют: слишком часто пускали их в ход.
– Образуется! – заверил Хуан Примито. – Сеньора оставила ему свои глаза в день родео в Темной Роще, и он, хочешь не хочешь, должен вернуть их ей.
Это было все, что без ущерба для уважения, которое они питали к хозяйке, и верности, с какой служили ей, могло прийти в голову пеонам для объяснения происходящих в ней перемен.
Она и сама не могла бы объяснить, что с ней творится: нахлынувшие чувства были новыми для нее, и она еще не имела над ними власти.
Донья Барбара впервые почувствовала себя женщиной в присутствии мужчины. Хотя она отправилась тогда на родео в Темную Рощу с твердым намерением опутать Сантоса Лусардо гибельной паутиной обольщения и поступить с ним так, как с Лоренсо Баркеро, хотя она была убеждена, что ею руководят лишь алчность и непоколебимая ненависть к мужчине, – в глубине ее души, измученной этой ненавистью, и в плоти, созданной для любви, уже появилась жажда настоящей неудовлетворенной страсти. До сих пор все ее любовники – жертвы ее алчности или орудия ее жестокости – принадлежали ей, как скот, носящий ее клеймо. Теперь же, несмотря на то что Лусардо дважды показал ей свое презрение и не боялся и не желал ее, она почувствовала – с такой же силой, какая толкала ее на уничтожение ненавистного мужского рода, – что хочет сама принадлежать этому человеку, пусть даже так, как принадлежали ему животные, на спинах которых выжжено раскаленным железом тавро Альтамиры.