Галич Александр Аркадьевич. Генеральная репетиция

   - Милостивый государь! - сказал он, добивая меня окончательно, поскольку ни до, ни после никто не называл меня "милостивым государем", - я занимаюсь филателией больше сорока лет... Только недавно мне впервые удалось достать "Русский телеграф" - и то в довольно плохой сохранности! Я знаю коллекционеров - настоящих коллекционеров, которым за всю жизнь так и не посчастливилось достать этот раритет...
   Что такое "раритет" я не знал, но мне уже было все равно.
   Несколько мятых личностей обступили нас, с мрачным интересом прислушиваясь к нашему разговору.
   Усмешка на губах дяди Меши стала еще язвительнее:
   - Позвольте, позвольте... Теперь я припоминаю... Да, действительно, вы дали мне на обмен марку, но она оказалась такой бессовестной, такой грубой подделкой, что я ее просто-напросто выбросил!..
   Великое правило "черного рынка", первейшая заповедь всех и всяческих шулеров и мошенников - обманутого следует объявить обманщиком!
   ...Весь год ни валко и ни шатко, Все то же в новом январе.
   И каждый день горела шапка, Горела шапка на воре!
   А вор белье тащил с забора,
   Снимал с прохожего пальто И так вопил: - Держите вора! - Что даже верил кое-кто!
   Как выяснилось - эти дамочки-то и были самыми главными, это для них устраивалась генеральная репетиция, это от них ждали окончательного и решающего слова.
   ...Я довольно хорошо запоминаю лица людей, которых встречал даже мельком, но сегодня, как я ни бьюсь, я не могу восстановить в памяти светлый облик этих ответственных дамочек.
   Помню только, что они были почти пугающе похожи друг на друга, как две рельсы одной колеи. Одинаковые бесцветные жидкие волосы, собранные на затылке в одинаковые фиги, одинаковые тускло-серые глазки, носы - пуговкой, тонкогубые рты. И даже фамилии (честное слово, я ничего не придумываю!) у них были одинаково птичьи: дамочка из ЦК звалась Соколовой, а дамочка из МК - Соловьевой.
   Причем, как-то так получилось по сложнейшей системе партийночиновной иерархии, что дамочка из МК (в платье кирпичного цвета) была почему-то главнее дамочки из ЦК (в платье бутылочного цвета) и, как говорили, они далеко не всегда и не во всем ладили.
   Но сегодня они были заранее заодно и мирно шушукались, не обращая ни на кого ни малейшего внимания. В довершение пугающего сходства у обеих дамочек был насморк и они, время от времени, почти одинаковыми движениями вытирали покрасневшие носы-пуговки и чинно запихивали
   платочки в рукава бутылочного и кирпичного платья. О чем они шушукались, кто знает! Уж наверняка не о Студии, не о пьесе, не о спектакле. Даже (я допускаю и это!) не о государственных делах, а скорее всего - о чемнибудь уютном, мирном, домашнем: о здоровье, о детях, о том, как готовить капустные котлеты - с яйцом или без.
   Есть три раза в день хотят все, даже палачи.
   ...Когда-то, в тысяча девятьсот сорок девятом году, я, как молодой кинематографист, был приглашен на торжественное собрание в Дом Кино, посвященное избиению космополитов от кинематографа.
   Принцип единообразия действовал с железной последовательностью: если были, поначалу, обнаружены космополиты в театре, теперь, естественно, следовало их обнаружить и разоблачить в кинематографе, в музыке, в живописи, в науке.
   Среди тех, кого собирались побивать камнями на этом торжище, были и мои тогдашние друзья - драматург Блейман, критики Оттен, Коварский.
   Именно это обстоятельство заставило меня пойти в Дом Кино и даже сесть вместе с ними в первом ряду - они все сидели в первом ряду для того, чтобы выступавшие могли обрушивать с трибуны свой пламенный гнев не куда-нибудь в пространство, а прямо в лицо изгоям, безродным космополитам, Иванам и Абрамам не помнящим родства!..
   А вел собрание, председательствовал на нем, управлял им Михаил Эдишерович Чиаурели - любимый режиссер и непременный застольный шут гения всех времен и народов, вождя и учителя, отца родного, товарища Сталина.
   Зычным и ясным голосом Чиаурели объявлял фамилию очередного оратора, что-то задумчиво чертил в блокноте, поворачивал к говорившему свой медальный - как у Остапа Бендера - профиль, то хмурился, то язвительно усмехался, то неодобрительно поджимал губы.
   Он негодовал, он скорбел, он переживал.
   И вдруг, поглядев в зал, он увидел меня и что-то изменилось в его лице. Он даже чуть приподнял руку и, встретившись со мной взглядом, несколько раз призывно покивал мне головой.
   Я похолодел. Я понял, что после уже объявленного перерыва Чиаурели хочет, чтобы выступил я и от имени молодых заклеймил кого положено заклеймить и заверил кого положено заверить - в том, что уж мы-то, молодые, не подведем, не подкачаем, не посрамим!
   "Надо смываться!" - решил я.
   А Чиаурели все продолжал призывно кивать мне головой и я мысленно обругал своего ни в чем не повинного младшего брата, на свадьбе которого я и познакомился с Михаилом Эдишеровичем.
   ...Когда объявили перерыв, я ринулся к выходу, но меня почти мгновенно перехватил администратор Дома Кино:
   - Вас просил задержаться товарищ Чиаурели, он хочет с вами поговорить!..
   Чиаурели спустился со сцены в зал, подошел, взял меня дружески под руку, отвел в угол.
   Задумчиво, как бы изучающе глядя мне в лицо, он негромко спросил:
   - Слушай, это правда, что у тебя больное сердце?
   - Правда, правда, Михаил Эдишерович, - заторопился я, надеясь, что это обстоятельство поможет мне отказаться от выступления, - правда!
   Но уже следующий вопрос Чиаурели меня буквально ошеломил: - Слушай, а сколько раз ты не боишься?
   Я ничего не понял;
   - Как это - "сколько раз"?
   - Ну, ты понимаешь, - Чиаурели повертел пуговицу на моем пиджаке и печально улыбнулся, - у меня тут, в Москве, одна очень прекрасная девочка... Цветочек!.. Но когда я ее... - он употребил, как нечто совершенно естественное, грубое непечатное слово, - больше двух раз, у меня начинает болеть сердце! А сколько раз ты не боишься?..
   ...Так вот о чем он думал, этот почетный председательствующий на торжественном аутодафе, вот какая мысль томила его и не давала ему покоя, вот о чем он размышлял, делая вид, что с глубоким вниманием прислушивается к истерическим выкрикам Всеволода Пудовкина и хрипению Марка Донского.
   Теперь я знаю, что означало покачивание головой, поджимание губ, саркастическая усмешка!
   ...Когда мы с женою заняли свои места. Солодовников встал. Он подошел к первому ряду и что-то почтительно спросил у ответственных дамочек.
   Кирпичная кивнула.
   - Олег Николаевич! - позвал Солодовников. В проеме занавеса в ту же секунду появилось испуганное лицо Олега Ефремова.
   - Олег Николаевич, - сказал Солодовников и посмотрел на часы, - я думаю - будем начинать!.. А то товарищи, - он значительно указал на бутылочную и кирпичную, - торопятся!
   - Хорошо, Александр Васильевич!.. Ефремов скрылся и через мгновение, когда в зале погас свет, снова появился на авансцене в луче бокового софита и начал - он исполнял в моей пьесе роль Чернышева и, одновременно, рассказчика - читать вступительную ремарку:
   - Детство. Город Тульчин. Первая пятилетка.
   Август одна тысяча девятьсот двадцать девятого года. Очереди у хлебных магазинов. Вечерами по Рыбаковой балке слоняются пьяные. Они жалобно матерятся, поют дурацкие песни и, запрокинув головы, с грустным недоверием разглядывают звездное небо. Следом за пьяными, почтительными стайками, ходим мы, мальчишки.
   В ту пору нам было по десять - двенадцать лет. Мы не очень-то сетовали на трудную жизнь и с удивлением слушали ворчливые разговоры взрослых о торговле, которая пришла в упадок, и о продуктах, которых невозможно достать даже на рынке. Мы, мальчишки, были патриотами, барабанщиками, мечтателями и спорщиками...
   Шварцы жили в нашем дворе. Вдвоем - отец, Абрам Ильич, и Давид - они занимали большую полуподвальную комнату. Вещи в этой комнате были расставлены самым причудливым образом. Казалось - их только что сгрузили с телеги старьевщика и еще не успели водворить на места. Прямо напротив двери висел большой портрет. На портрете была изображена старуха в черной наколке, с тонкими, иронически поджатыми губами. Старуха неодобрительно смотрела на входящих...
   ...Двинулся занавес. Так как спектакль уже перестали финансировать, то декорации были сооружены из так называемого "подбора" - кое-что удалось смастерить самим, кое-что выпросить в постановочной части Художественного театра.
   ...Ефремов медленно, спиною к зрительному залу - словно разглядывая внимательно то, что происходит на сцене, перешел из левой кулисы в правую, остановился и, вполоборота к залу, договорил слова вступления:
   - Вечер. Абрам Ильич Шварц (актер Е. Евстигнеев), маленький пожилой человек, похожий на плешивую обезьянку, сняв пиджак, разложил перед собой на столе скучные деловые бумаги, исчерканные красным карандашом. Давид (актер И. Кваша) стоит у окна. Ему двенадцать лет. У него светлые рыжеватые вихры, слегка вздернутый нос и оттопыренные уши. Он играет на скрипке, время от времени умоляющими глазами поглядывая на круглые стенные часы-ходики.
   У дверей, развалившись в продранном кресле, сидит толстый и веселый человек - кладовщик Митя Жучков (актер И. Пастухов).
   Ефремов слегка понизил голос:
   - Сухо пощелкивают костяшки на счетах. Упражнения Ауэра утомительны и тревожны, как вечерний разговор с Богом. За окном равнодушный женский голос протяжно кричит на одной ноте:
   - Сереньку-у-у!
   ...Ефремов скрылся в кулисе, и сцена, до тех пор неподвижная, ожила: запиликала скрипка, защелкали костяшки на счетах, где-то далеко протяжно прокричал женский голос: - Сереньку-у-у!
   Началось первое действие
   Шварц (бормочет). Вчера, первого августа одна тысяча девятьсот двадцать девятого года, было отправлено - шесть вагонов в Херсон и девять в Одессу... Так, пишем?..
   Давид. Раз, и два, и три, и... Раз, и два, и три, и...
   Митя. Гуревичи уже сложились... Чистый цирк, честное слово! Вот объясните вы мне, Абрам Ильич, почему это у евреев так барахла завсегда много?
   Шварц (уткнувшись в бумаги). Семейные люди, очень просто.
   Давид. Раз, и два, и три, и... Раз, и два, и три, и...
   Митя (усмехнулся, помотал головой). Нет, я на Розу Борисовну прямо-таки удивляюсь. Это же надо - с малыми дитями, с больным мужем - и на такое отчаянное дело подняться? Прямо не старуха, а Махно какая-то, честное слово!
   Давид (опустил скрипку). Папа, девятый час!
   Шварц (равнодушно). Ну и что?
   Давид. Я устал.
   Шварц. Устал?! (Хмыкнул, покосился на Митю.) Он устал, как вам это понравится, Митя?! (Резко обернулся к Давиду.) Между прочим, я целый божий день стою больными ногами на холодном цементном полу. И целый божий день мне морочат голову. И на вечер я еще беру работу домой. Так почему же я никому не жалуюсь, что я устал?.. Что?
   Давид. Я не знаю.
   Шварц (подумав). Сыграй Венявского и можешь отправляться на двор! (Усмехнулся.) Ему, видите ли, Митя, с отцом скучно! Ему нужны его голь, шмоль и компания... Сыграй мазурку Венявского... Ну!
   Давид (после паузы). Хорошо.
   Давид снова поднимает скрипку. Печальная и церемонная мазурка Венявского. Абрам Ильич слушает, чуть наклонив набок голову и почесывая в затылке карандашом.
   Шварц (шепотом, с торжеством). Ну, что вы скажете? А, Митя?
   Митя (развел руками). Талант.
   Шварц (Давиду). А теперь - еще один разок упражнения Ауэра!
   Давид (возмущенно). Папа!
   Шварц (неумолимо). Упражнения Ауэра и тогда пойдешь!
   Давид, помедлив, с ожесточением принимается за очередное упражнение. Шварц снова уткнулся в бумаги. Протяжно и равнодушно кричит женщина:
   - Сереньку-у-у!..
   Митя (словоохотливо). Уезжают, значит, от нас Гуревичи... В Москву едут, к братцу! Братец ихний, Сема, - агентом работает, жуликов ловит... Слышите, Абрам Ильич, чего говорю? Братец Гуревичей, говорю, жуликов ловит... Мелкоту, небось, вроде нас с вами, Абрам Ильич, верно?!
   Шварц (зашипел). Откройте дверь! Откройте дверь, чтобы слышал весь двор, сумасшедший!
   Митя (счастливо захохотал). От нас Москва далеко, Абрам Ильич, нас не поймают!
   Давид. Раз, и два, и три, и... Раз, и два, и три, и...
   Шварц. И еще десять вагонов в Николаев. Всего это будет двадцать пять вагонов... Так, пишем!
   Митя (поерзал в кресле, вздохнул). Да-а, поехал бы я в Москву, Абрам Ильич... Поехал бы и - знаете, чего бы перво-наперво сделал? В магазин бы пошел, в продовольственный магазин, честное слово! Купил бы себе булку французскую, франзоль! Я ее, сволочь такую, сперва бы маслом намазал, а потом... (Нараспев.) А потом, я бы - ах ты, братцы мои - потом я съел бы ту булку! Всю!..
   Давид. Папа, уже девять часов.
   Шварц. Меня интересует - ты играешь на скрипке или ты смотришь на часы?
   Митя (добродушно). Да ладно, Абрам Ильич, отпустите вы его, пускай человек побегает...
   Шварц (со смешком). Вот как?! Вы меня извините, Митя, я вас очень уважаю как хорошего кладовщика и всякое такое... Но если я не ошибаюсь - я имею в виду музыку - так профессор Столярский - это не ваша фамилия?!
   Митя (неожиданно обиделся). Моя фамилия Жучков, это все знают! А что я цельную кучу братьев своими руками поднял, так это тоже все знают!
   Шварц (высокомерно). Ну, и кем же они стали, ваши братья, позвольте спросить? Они закончили Консерваторию? Они адвокаты? Врачи? (Снова усмехнулся.) Каждому свое, Митя! Давайте лучше займемся делами...
   Митя (показал глазами на Давида). Можно заняться, только...
   Шварц. А-а, да, да! Давид, можешь отправляться на двор.
   Давид. Хорошо.
   Давид аккуратно укладывает скрипку в футляр. Ставит футляр на полку.
   Шварц. Упадет. Поставь глубже. Давид. Хорошо... Теперь я могу идти?
   Шварц. Иди, сынок.
   Давид уходит.
   Митя (поглядел вслед). Замучали вы паренька, Абрам Ильич!
   Шварц (резко). Митя, это не ваше дело! (Помолчав.) Знаете, о чем я мечтаю? Когда-нибудь я получу отпуск и премию. И тогда я возьму Давида и поеду с ним к морю. В Крым. Мы будем жить, как цари, в белом дворце, и по утрам горничная в крахмальном фартуке прямо в постель будет приносить нам яичницу с колбасой из четырех яиц и кофе с кренделями... Что?..
   Митя. Чудак вы, Абрам Ильич! В прошлом годе вы на Турксиб собирались, теперь в Крым...
   Шварц. Да, я чудак... Займемся делами! В субботу я вам дал ящик мыла. Сто кусков, за которые я сам заплатил по три рубля... Что вы сумели с ними сделать?
   Митя. Есть один человек. Из Херсона. Дает три сотни и еще тридцать бумажек. Говорит - через неделю мы и этого не получим. Вам решать, Абрам Ильич?
   Шварц. Триста тридцать рублей?! Кошмар! За удовольствие заниматься коммерцией мы скоро, кажется, будем докладывать из собственного кармана... Триста тридцать рублей - это же просто грабеж!.. Что? Ну, а с вельветом?
   Митя. Вельвет берут. Тут получается такая история...
   В дверь стучат.
   Шварц. Тихо!.. Кто?
   Входит человек в мохнатой шляпе, в светлом заграничном костюме. В руках трость, плащ и небольшой чемодан. Это МЕЙЕР ВОЛЬФ (актер М. Зимин). Он высок и широкоплеч.
   Вольф. Добрый вечер! Как поживаете, Абрам?
   Шварц (растерянно). Простите... Но я не...
   Вольф. Может быть, вам нужна моя визитная карточка?
   Шварц (приглядываясь). Боже мой!
   Вольф. Ну же!
   Шварц (остолбенело). Мейер!.. Мейер Вольф!
   Вольф. Ну, наконец-то ...Здравствуйте, Абрам!
   Шварц (в волнении). Мейер Вольф!.. Невероятно?.. Подождите... Подождите, дайте мне вас потрогать!.. Чудеса!.. Когда вы приехали?
   Вольф. Час тому назад.
   Шварц. Почему? Зачем? На какой предмет?
   Вольф. Я расскажу.
   Шварц. Только давайте сядем - а то у меня ноги дрожат.
   Митя (поднялся). Я, Абрам Ильич, другим часом зайду.
   Шварц (отмахнулся). Да, да, да... Конечно!
   Митя торопливо уходит.
   Вольф (огляделся). А где Давид?
   Шварц. Где-нибудь бегает... Слушайте, Мей-ер... Нет, я все еще никак не могу поверить, что это действительно вы... Последняя ваша открытка была из Рош-Пина...
   Вольф. Вы получили ее?
   Шварц. Получил, получил. Это было год... Или полгода назад, не помню!
   Вольф (сел). Ну-с, так как же вы тут живете?
   Шварц. Какой об нас разговор?! Человек приехал из Палестины и он еще спрашивает - как мы тут живем! Или вы не знаете Тульчина? Не знаете, как тут можно жить?!
   Вольф. Знал. Когда-то. Но теперь - если верить газетам - многое переменилось: строительство, индустриализация...
   Шварц (иронически). В Тульчине? Наша индустриализация - это паточный завод имени Розы Люксембург, бывший "Арон Сукеник и сыновья"!.. (Засмеялся.) Ну, хорошо - я считаю, что по случаю вашего приезда мы имеем полное право выпить рюмку-другую... Как вы?
   Вольф. Не возражаю.
   Шварц лезет в шкаф, достает бутылку водки, два граненых стакана, хлеб, помидоры. Кладет все это на стол, на газету, разливает водку в стаканы.
   Шварц. Лехаим! Будем живы-здоровы! С приездом... Ешьте помидоры... Так зачем же вы вернулись, Мейер?
   Вольф. Просто так.
   Шварц (насмешливо). Ах, просто так?! Ладно, можете не говорить, это ваша забота. (Понизив голос.) Я хочу знать одно - не политика?
   Вольф. Упаси Бог!
   Шварц (с облегчением). Правильно! Политика - это занятие для англичан и поляков... Слушайте, Мейер, так вы, действительно, своими глазами видели Иерусалим, и Стену Плача, и Средиземное море?
   Вольф. Да, конечно.
   Шварц. Можно сойти с ума! Сидит разодетый, как граф, и спокойно говорит - да, конечно! Ну, за Средиземное море!
   Вольф. Мне довольно.
   Шварц. Как хотите. А я с вашего разрешения повторю! Будем живыздоровы!
   Вольф. А что слышно у Гуревичей? Яша все лежит?
   Шварц. Лежит. Старуха увозит его и детей в Москву. Завтра едут. Можете себе представить?
   Вольф (задумчиво). Вот как?! А ведь и вы когда-то тоже собирались в Москву, Абрам?
   Шварц (он уже захмелел). Собирался! Чего только я не собирался сделать? Я всю жизнь, безвыездно, живу в этом городе и всю жизнь, сколько я себя помню, я хочу отсюда уехать! (Помотал головой.) Нет, Мейер, нет - никуда я уже теперь не уеду и ничего не увижу! Ничего, кроме пьяных мужиков на Рыбаковой балке, и моего товарного склада, и поездов - скорых, курьерских, почтовых... Всяких...
   Вольф. Вы все еще ходите по вечерам на станцию?
   Шварц. Случается. Иногда. Помните ту красавицу из скорого, что попросила нас сбегать за кипятком?
   Вольф. Ирину?
   Шварц. Да, Ирину... То есть нет, не Ирину... Это мы уже сами, потом, придумали, что ее звали Ириной! Впрочем, это неважно... Тогда мы еще были вполне приличными кавалерами... Что?
   Вольф. Хоть куда!
   Шварц (поднимает стакан). Ну, за Ирину!
   Быстро вбегает высокая крупная женщина со страдальческим и вдохновенным лицом, растрепанная, с хитрыми молодыми глазами. Это СТАРУХА ГУРЕВИЧ (актриса Г. Волчек).
   Старуха Гуревич (торжественно). Еще два дня таких сборов - и меня повезут... Но только не в Москву, а на еврейское кладбище! У вас есть шпагат?
   Шварц. Поищем.
   Вольф. А "здравствуйте" вы не умеете говорить?
   Старуха Гуревич (равнодушно). Здравствуйте.
   Шварц (засмеялся). Смотрите, она не узнала! Это же Мейер Вольф!
   Старуха Гуревич. Какой еще Мейер Вольф?! (Вздрогнула, вскинула голову.) Бросьте шутить! Мейер Вольф?!. Это вы?
   Вольф. Я.
   Старуха Гуревич. Оттуда?
   Вольф. Да.
   Старуха Гуревич. Насовсем?
   Вольф. Да.
   Старуха Гуревич. Крупное дело?
   Вольф (неуверенно). Как вам сказать...
   Старуха Гуревич (почти угрожающе). Ну-ну-ну!
   Вольф (пожал плечами). Допустим.
   Старуха Гуревич. Он хочет меня обмануть! (Усмехнулась.) Имейте в виду мужчин я вижу насквозь! (Неожиданно всхлипнула.) А Яшенька все лежит, знаете? Лежит, не встает. Доктор Ковальчик, этот умник, говорит - везите его на грязи! Так я его спрашиваю, этого умника, - зачем нам куда-то ехать и тратить деньги, когда грязь - это как раз то единственное, что мы всю жизнь имеем дома! И притом совершенно бесплатно! (Снова всхлипнула, засмеялась, двумя пальцами, благоговейно, ухватила Вольфа за рукав пиджака.) А костюмчик тоже оттуда? Пустяки - выделка! А про меня вы уже слышали, Мейер? Везу своих в Москву... Великий путешественник, Колумб?.. Абрам, вы мне, наконец, найдете шпагат?
   Шварц. Держите.
   Старуха Гуревич. Спасибо... Знаете что? Приходите к нам. Через полчаса, когда мы поужинаем. Посмотрите наши железнодорожные билеты, сделаете с Яшенькой немножко лехаим на дорогу... Ну, и потом вы нам, Мейер, про все расскажете! Хорошо?
   Вольф. Хорошо.
   Старуха Гуревич. Так я за вами зайду!
   Старуха Гуревич убегает. В дверях она задерживается, оборачивается, видимо, собирается еще о чем-то спросить, затем, передумав, машет рукой и исчезает.
   Шварц (помолчав). Полное впечатление, что она действительно едет открывать Америку - так она шумит?
   Вольф. Да, кстати, Абрам, а как поживает ваше собрание почтовых открыток?
   Шварц (церемонно и гордо). Благодарю вас, мое собрание поживает неплохо! У меня уже две с половиной тысячи штук! (С надеждой.) Может, хотите взглянуть?
   Вольф. С удовольствием.
   Шварц вынимает из ящика стола толстый, переплетенный в кожу альбом, осторожно кладет его на колени.
   Шварц (шепотом). Здесь у меня Европа... Вот объясните мне, Мейер, почему такое - когда я вижу нарисованную картину "Лес шумит" или
   там, я знаю, "Море волнуется", так я поглядел на нее один раз и мне довольно, клянусь вам! А вот - простая фотография и под ней подписано "Пляс де ля Конкорд", и ходят люди, и всякое такое - так на эту фотографию я могу смотреть целые сутки и мне не скучно!
   Вольф вытаскивает из кармана несколько почтовых открыток, протягивает их Абраму Ильичу.
   Вольф. А такие у вас есть? Шварц (всплеснул руками). Мейер!
   Шварц бережно разложил открытки на столе.
   Вольф. Есть такие?
   Шварц. Нет, таких у меня нет... Ни одной такой нет... Вот это что?
   Вольф. Берлин, Аллея Победы... Видите, вон- в углу газетный киоск? Там я, между прочим, и купил эту открытку!
   Шварц. Вы были в Берлине?
   Вольф. Проездом.
   Шварц (восторженно). Честное слово, Мейер... Я вам, конечно, верю, но мне все время кажется, что вы врете! Это же сон - еврей из Тульчина идет по Берлину, по Аллее Победы!
   Вольф (улыбнулся). А как вам нравится Испания?
   Шварц (тряхнул головой). Про Испанию я даже говорить не хочу!.. Сокровище, Мейер! Они очень странные люди, эти испанцы. Обычно они снимают одну Альгамбру... Какую открытку ни возьми - Альгамбра, и снова Альгамбра, и нох-а-мул Альгамбра... А тут - Барселона, Кордова - сокровище! (Шварц перелистывает альбом, неожиданно замирает, тихо вскрикивает.) Боже мой!
   Вольф. Что случилось?
   Шварц. Булонский лес пропал... Вот здесь он был, видите, и вот он пропал!.. Ой, и Марселя тоже нет... Двух открыток Марселя... Вольф. Может быть, вы их выронили? Шварц (медленно). Нет, Мейер, я их не выронил! (Шварц встает, неверными шагами подходит к дверям, кричит.) Давид! Вольф. Не горячитесь, Абрам! Шварц. Хорошо, хорошо... Дави-и-ид!
   В дверях появляется Давид.
   Давид. Что?
   Шварц. Ты мой альбом брал?
   Давид (замялся). Н-нет.
   Шварц. Тебе кто позволил взять мой альбом?
   Д а в и д. Я не брал.
   Шварц. Не брал? Значит, ты еще и врешь! Воруешь и врешь, босяк! (Шварц в ярости шагнул к Давиду, схватил его за ворот рубахи, встряхнул, ударил ладонью по лицу.) Я тебя отучу воровать и врать. Я у тебя вышибу из головы эту манеру - воровать и врать!
   Давид, молча, с ненавистью смотрит на отца. Рот у него в крови.
   Давид. Я не брал.
   Шварц. Куда ты дел Булонский лес и Марсель?
   Д а в и д. Я не брал.
   Шварц. Так, значит, это я взял? Да?.. Это я - вор?!.
   Давид. Не знаю.
   Гулко хлопает входная дверь. Вбегает Митя.
   Шварц (медленно повернул голову, холодно спросил). Ну? В чем дело? Почему вы кричите?
   Митя. Абрам Ильич, Филимонов вас требовает... Ревизия! Эта... Ну, как ее, будь она неладна - легкая кавалерия!
   Шварц (помолчав). Вот как? Интересно! А зачем же кричать?! (Усмехнулся.) Запомните, Митя, хорошенько - когда человек честный, так ему нечего бояться! (Поднял палец.) Вы меня поняли? Идемте! Подождите меня, Мейер, я скоро вернусь !
   Шварц берет со стола початую бутылку водки, сует ее в карман, кивает Мите и они вдвоем быстро уходят. Молчание. Вольф встает.
   Вольф (Давиду). У тебя - кровь... Возьми платок, вытри.
   Давид. Черт проклятый!
   Вольф. Это - отец?
   Давид (сквозь слезы). Отец, отец... Убить его надо к черту - и все!
   Вольф (помолчав, спокойно). Ну, что же, убить - это правильно!
   Давид. Что?
   Вольф. Я говорю, что это ты правильно придумал - убить. А пистолет или ножик у тебя есть?
   Давид (растерянно). Нет...
   В о л ь ф. А чем же ты его тогда убьешь? Впрочем, пожалуй, мальчик из Тульчина может обойтись без ножика и без пистолета... Мальчик из Тульчина должен убивать папу так: нужно взять обыкновенную пустую бутылку и насыпать в нее вишневых косточек... Можно и песок, но вишневые косточки лучше. И вот, когда папа возвращается с работы домой и садится к столу ужинать, ты должен подойти к нему сзади, размахнуться и ударить его этой бутылкой...
   Давид (испуганно, не отрывая взгляда от лица Вольфа). Что вы говорите?!.
   Вольф (резко). А ты что говоришь?! Глупости болтаешь - убить, убить... Умный мальчик, а болтаешь глупости! Садись-ка, братец, лучше сюда - рядом... Вот так! Ты помнишь меня?
   Давид. Да. Вы - дядя Мейер.
   Вольф. Правильно. Дядя Мейер! (Помолчав.) Вот и все. Как будто я и не уезжал никуда. Все, как прежде - вечер, мы сидим с тобой рядом и я рассказываю тебе сказку...
   Темнеет. Протяжно кричит женщина:
   - Сереньку-у-у!
   Давид (хмыкнул). Опять Сережку Соколова мать ищет.
   Вольф. Да-а... Ты знаешь, сколько лет кричит эта женщина? На моей памяти она кричит уже сорок с лишним лет... Ищет своего Сереньку, Петьку, Мишку...
   Снова на пороге появляется старуха Гуревич.
   Старуха Гуревич. Я за вами. Вы готовы? А где Абрам?