Страница:
Мертвых похоронили, по традиции, в сидячих позах, поскольку смерть стала для них отдыхом и упокоением от трудов. В могилу положили их оружие, драгоценные камни и другие украшения, а также припасы для долгого путешествия, в которое, по поверьям индейцев, отправляются души умерших, чтобы в конце пути повстречаться с теми демонами и духами, которым они поклонялись при жизни. Однако такое пышное погребение устраивают лишь богатым, например касикам, в то время как все прочие просто-напросто сжигают тела своих умерших на погребальном костре, а пепел раздают родственникам, которые хранят его в память о покойном.
Во время погребального обряда Сикотепек торжественно поклялся отомстить за смерть своего отца и брата:
— Да призовут боги кару на мою голову, да не будет мне счастья и покоя, если я позабуду об этом злодеянии и оставлю смерть моих родных без отмщения! Клянусь, что я найду убийц и заставлю их заплатить кровью, а если не найду, то за совершенное ими поплатятся другие христиане — клянусь воздать им сторицей за каждого погибшего моего родственника!
Сказав это, он намазал лицо и руки кровью жертвенных животных и нанес себе несколько царапин колючками агавы, поскольку именно такой церемонией индейцы скрепляют свой договор с демонами, которых они почитают в качестве богов. Затем собравшиеся отведали какауатль — этот напиток индейцы считают священным и пьют только во время больших торжеств или всеобщего траура. Признаюсь, я однажды его попробовал, но вкус мне совсем не понравился. Впрочем, нескольких глотков этого питья достаточно, чтобы тут же прошла самая сильная усталость.
Как я уже сказал, Сикотепек провозгласил себя врагом христиан — из-за них он потерял родной город и свою асьенду 4, а теперь и своих близких. Покончив со всеми этими богопротивными магическими ритуалами, Сикотепек вместе с воинами укрылся в ближайшем лесу, чтобы там вынашивать планы своего мщения.
Несколько недель он не подавал признаков жизни — впрочем, никто его и не разыскивал, поскольку Сикотепек был строптивым нечестивцем, упорно не желавшим ни договариваться с испанцами, ни вести с ними дела, в отличие от других индейцев, которые после войны начали жизнь тихую и благоразумную, так что многие даже крестились и приняли христианские имена.
Однажды ночью Сикотепек и его отряд появились в поселке Сочимилько, что находится в трех лигах к югу от Мехико и в двух — от Койоакана. Индейцы окружили таверну, в которой было полно испанцев, причем многие их них были уже так пьяны, что едва держались на ногах. Играли в карты и в кости — любимое развлечение солдат на отдыхе, и игра сопровождалась проклятьями и богохульствами. Индейцы, не желая быть замеченными, притаились у дверей и внимательно следили за входящими и выходящими. Вместе с другими солдатами за столом сидели трое испанцев из отряда Гонсало де Сандоваля. Эти трое носили одно имя — Кастильо, хотя родственные узы их не связывали. Первый из них — Хуан дель Кастильо — заслужил прозвище Красавчик за приятную внешность и молодцеватый вид; другого, Фулано дель Кастильо, прозвали Говорун — он отличался сообразительностью и за словом в карман не лез, а третьего, Гонсало де Кастильо, напротив, Молчун — этот с трудом подбирал слова и всегда долго думал, прежде чем открыть рот и сморозить очередную глупость, которая неизменно вызывала дружный хохот окружающих. Был у них и еще один однофамилец — Берналь Диас дель Кастильо, родом из Медины-дель-Кампо, но он держался особняком.
Эту троицу связывала крепкая дружба, и частенько можно было встретить всех троих Кастильо разом. Тем вечером они, изрядно подвыпившие, шумно вывалились из таверны, оглашая окрестности громкими криками и нестройным пением. За ними незаметно последовали индейцы,
выжидая, пока гуляки отойдут на приличное расстояние, где на них можно будет напасть, не опасаясь вмешательства других испанцев.
— Ну, теперь самое время отыскать какую-нибудь индеаночку и задать ей как следует жару — а то ночь-то какая холодная! Уж мы бы ее пощекотали острым испанским копьецом — наши копья всегда отменно наточены и готовы к бою, так, ребята? — загоготал Красавчик Кастильо, дергая свой гульфик. Приятели громким смехом выразили свое одобрение этому бравому вояке, для которого после гулянки улица была уже слишком тесна — он шел, все время натыкаясь на стены.
Отчаянная троица вломилась в первую же попавшуюся на их пути дверь и через небольшое патио устремилась в дом, намереваясь утолить свою разнузданную похоть. В доме находились две женщины и индейский мальчик-подросток.
— Убирайся отсюда, паршивый бесенок! — заорали испанцы и, тут же перейдя от слов к делу, наградили мальчонку тумаками и выкинули из дома.
Пока незваные гости разбирались с мальчиком, одна из женщин успела выпрыгнуть из окна, однако другая, помоложе, оказалась в руках насильников. Ей, несомненно, пришлось бы распроститься с девичьей честью, если бы в этот момент не подоспел Сикотепек со своими воинами.
Появление индейцев обескуражило испанцев, которые уже изготовились насладиться лакомым кусочком, попавшим к ним в руки. Забыв о забавах, они бросили невинную жертву и оказались лицом к лицу с воинами из племени Орла.
— Смерть христианам! — вскричали индейцы, бросившись на трех Кастильо.
Несмотря на выпитое вино, Гонсало дель Кастильо не утратил прыти, хотя обычно предпочитал пускать в ход свой острый язык, а не оружие. Под плащом у него было заряженное ружье, которое, входя в дом, он держал наготове на случай сопротивления, и ему удалось пару раз выстрелить до того, как нападавшие бросились на него и повалили на пол. Завязалась ожесточенная борьба между тремя испанцами и дюжиной индейцев, вооруженных простыми уичтле — деревянными мотыгами, которыми они обычно обрабатывают землю. Ничего другого у них не было, поскольку Кортес строжайше запретил индейцам ношение оружия и повелел отобрать у них все, что могло считаться таковым.
На шум выстрелов сбежались другие испанцы. Некоторые из них были так же пьяны, как и Кастильо, и когда они добрались до злополучного жилища, нашли там только пятна крови на полу и перепуганного мальчика-индейца, который на все расспросы лишь пожимал плечами и почему-то все время указывал на окошко.
Глава V,
Во время погребального обряда Сикотепек торжественно поклялся отомстить за смерть своего отца и брата:
— Да призовут боги кару на мою голову, да не будет мне счастья и покоя, если я позабуду об этом злодеянии и оставлю смерть моих родных без отмщения! Клянусь, что я найду убийц и заставлю их заплатить кровью, а если не найду, то за совершенное ими поплатятся другие христиане — клянусь воздать им сторицей за каждого погибшего моего родственника!
Сказав это, он намазал лицо и руки кровью жертвенных животных и нанес себе несколько царапин колючками агавы, поскольку именно такой церемонией индейцы скрепляют свой договор с демонами, которых они почитают в качестве богов. Затем собравшиеся отведали какауатль — этот напиток индейцы считают священным и пьют только во время больших торжеств или всеобщего траура. Признаюсь, я однажды его попробовал, но вкус мне совсем не понравился. Впрочем, нескольких глотков этого питья достаточно, чтобы тут же прошла самая сильная усталость.
Как я уже сказал, Сикотепек провозгласил себя врагом христиан — из-за них он потерял родной город и свою асьенду 4, а теперь и своих близких. Покончив со всеми этими богопротивными магическими ритуалами, Сикотепек вместе с воинами укрылся в ближайшем лесу, чтобы там вынашивать планы своего мщения.
Несколько недель он не подавал признаков жизни — впрочем, никто его и не разыскивал, поскольку Сикотепек был строптивым нечестивцем, упорно не желавшим ни договариваться с испанцами, ни вести с ними дела, в отличие от других индейцев, которые после войны начали жизнь тихую и благоразумную, так что многие даже крестились и приняли христианские имена.
Однажды ночью Сикотепек и его отряд появились в поселке Сочимилько, что находится в трех лигах к югу от Мехико и в двух — от Койоакана. Индейцы окружили таверну, в которой было полно испанцев, причем многие их них были уже так пьяны, что едва держались на ногах. Играли в карты и в кости — любимое развлечение солдат на отдыхе, и игра сопровождалась проклятьями и богохульствами. Индейцы, не желая быть замеченными, притаились у дверей и внимательно следили за входящими и выходящими. Вместе с другими солдатами за столом сидели трое испанцев из отряда Гонсало де Сандоваля. Эти трое носили одно имя — Кастильо, хотя родственные узы их не связывали. Первый из них — Хуан дель Кастильо — заслужил прозвище Красавчик за приятную внешность и молодцеватый вид; другого, Фулано дель Кастильо, прозвали Говорун — он отличался сообразительностью и за словом в карман не лез, а третьего, Гонсало де Кастильо, напротив, Молчун — этот с трудом подбирал слова и всегда долго думал, прежде чем открыть рот и сморозить очередную глупость, которая неизменно вызывала дружный хохот окружающих. Был у них и еще один однофамилец — Берналь Диас дель Кастильо, родом из Медины-дель-Кампо, но он держался особняком.
Эту троицу связывала крепкая дружба, и частенько можно было встретить всех троих Кастильо разом. Тем вечером они, изрядно подвыпившие, шумно вывалились из таверны, оглашая окрестности громкими криками и нестройным пением. За ними незаметно последовали индейцы,
выжидая, пока гуляки отойдут на приличное расстояние, где на них можно будет напасть, не опасаясь вмешательства других испанцев.
— Ну, теперь самое время отыскать какую-нибудь индеаночку и задать ей как следует жару — а то ночь-то какая холодная! Уж мы бы ее пощекотали острым испанским копьецом — наши копья всегда отменно наточены и готовы к бою, так, ребята? — загоготал Красавчик Кастильо, дергая свой гульфик. Приятели громким смехом выразили свое одобрение этому бравому вояке, для которого после гулянки улица была уже слишком тесна — он шел, все время натыкаясь на стены.
Отчаянная троица вломилась в первую же попавшуюся на их пути дверь и через небольшое патио устремилась в дом, намереваясь утолить свою разнузданную похоть. В доме находились две женщины и индейский мальчик-подросток.
— Убирайся отсюда, паршивый бесенок! — заорали испанцы и, тут же перейдя от слов к делу, наградили мальчонку тумаками и выкинули из дома.
Пока незваные гости разбирались с мальчиком, одна из женщин успела выпрыгнуть из окна, однако другая, помоложе, оказалась в руках насильников. Ей, несомненно, пришлось бы распроститься с девичьей честью, если бы в этот момент не подоспел Сикотепек со своими воинами.
Появление индейцев обескуражило испанцев, которые уже изготовились насладиться лакомым кусочком, попавшим к ним в руки. Забыв о забавах, они бросили невинную жертву и оказались лицом к лицу с воинами из племени Орла.
— Смерть христианам! — вскричали индейцы, бросившись на трех Кастильо.
Несмотря на выпитое вино, Гонсало дель Кастильо не утратил прыти, хотя обычно предпочитал пускать в ход свой острый язык, а не оружие. Под плащом у него было заряженное ружье, которое, входя в дом, он держал наготове на случай сопротивления, и ему удалось пару раз выстрелить до того, как нападавшие бросились на него и повалили на пол. Завязалась ожесточенная борьба между тремя испанцами и дюжиной индейцев, вооруженных простыми уичтле — деревянными мотыгами, которыми они обычно обрабатывают землю. Ничего другого у них не было, поскольку Кортес строжайше запретил индейцам ношение оружия и повелел отобрать у них все, что могло считаться таковым.
На шум выстрелов сбежались другие испанцы. Некоторые из них были так же пьяны, как и Кастильо, и когда они добрались до злополучного жилища, нашли там только пятна крови на полу и перепуганного мальчика-индейца, который на все расспросы лишь пожимал плечами и почему-то все время указывал на окошко.
Глава V,
в которой рассказывается о том, как испанцы обнаружили головы трех Кастильо, убитых людьми Сикотепека, и о том, как разгневался Кортес, узнав о случившемся, и о расследовании, которое он учинил по этому делу, а также о той хитрости, к которой пришлось прибегнуть Антонио де Киньонесу, чтобы поймать виновных
Уже четыре дня прошло, как исчезли трое Кастильо, а об их судьбе все еще ничего не было известно, хотя все приближенные Кортеса и немалое число дружественных нам индейцев-тлаксальтеков прочесывали местность в поисках пропавших. Однако в таких случаях удача приходит неожиданно, поскольку, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Так и произошло: однажды отряд Сандоваля отправился на разведку в те места, где предполагалось вести разработку золотых и железных рудников — в железе основатели новой заморской империи нуждались ничуть не меньше, чем в золоте. По дороге на расстоянии одной лиги от Сочимилько мы — я говорю «мы», поскольку я тоже отправился с Сандовалем, — обнаружили сложенное из больших камней ку, о существовании которого никто не подозревал, поскольку оно находилось в лесу и было надежно укрыто от посторонних взглядов густой растительностью.
В воздухе стояло такое зловоние, что лошади забеспокоились, и мы почли за благо спешиться, опасаясь, как бы они не понесли. Приблизившись к дверям капища, мы обнаружили зрелище, которое, надеюсь, Господь не сподобит меня лицезреть еще раз — хотя, казалось бы, меня трудно удивить, ведь за время войны с этими идолопоконниками мне довелось повидать такие ужасы, при одном воспоминании о которых волосы встают дыбом.
Три головы, как вскоре выяснилось, принадлежавшие троим Кастильо, были насажены на шесты, подобно тому как индейцы обычно поступают с черепами принесенных в жертву божествам. Останки распространяли невыносимое зловоние — в них кишел рой мух и прочих насекомых, слетевшийся на страшную трапезу, приготовленную для них мешиками.
С большой осторожностью, опасаясь засады, мы ступили внутрь и нашли там то, что и опасались увидеть, — содранную кожу наших товарищей, которых так искусно освежевали дикари, что даже черты лица с усами и бородами сохранились отлично — благодаря этому мы и узнали несчастных. Наверное, то, что я скажу, покажется немыслимым, но жрецы мешиков умеют сдирать кожу с людей необычайно ловко, ни в малейшей степени не повреждая ее. До того, как этих мест достигла Евангельская Весть, туземные жрецы специально овладевали этим искусством снимать кожу с жертв и расчленять их тела, и многие из них до сих пор продолжают этим заниматься, настолько они закоснели во зле. Иногда они даже натягивают на себя содранную кожу, словно одежду. Но предварительно, положив жертву на алтарь, они рассекают ей грудь острым камнем, вырывают сердце и заливают алтарь идола кровью. Кровь никогда не смывают, чем и объясняется ужасающая вонь, по которой можно издалека угадать местоположение ку. Обряд завершается поеданием трупа, причем куски распределяются между участниками ритуала в зависимости от их знатности. Если присутствует король, которого они величают тлатоани, то он берет себе лучшие куски, затем выделяется часть тому воину, который добыл жертву — ведь в большинстве случаев ею становятся пленники, захваченные на войне. Все прочие, не гнушаясь, поедают оставшееся, прямо здесь же бросая объедки и кости.
Представшая перед нами картина пробудила во мне воспоминания об осаде Мехико. Тогда мы каждый день выходили прочесывать окрестные дороги, добираясь даже до рыночной площади, называемой тиангиз, и во время этих рейдов убивали множество индейцев, однако перед наступлением темноты вынуждены были покидать опасные места. Мы отступали к лагерю, двигаясь по тем же дорогам, и это отступление было самой рискованной частью операции — мешики подкарауливали нас, и каждый день мы теряли по несколько человек, которых им удавалось захватить в плен. Когда наступала ночь, начинались кровавые жертвоприношения, и сердца у нас разрывались от криков наших товарищей, которых тащили к алтарю, сооруженному на теокальи — огромной пирамиде, на вершине которой находилось ку, — к нему вела лестница в несколько сотен ступеней. Порой из нашего лагеря мы не только слышали вопли пленников, но и видели их самих, освещенных пламенем костров, которые разжигали жрецы, чтобы жарить на них куски жертвенного мяса.
Первым испанцем, которого постигла такая участь, стал бискаец Андрес Агиррего мескорта, одаренный юноша, — эту утрату мы тяжело переживали. Его фамильное прозвание давало друзьям повод для нескончаемых шуток. Они уверяли, что не стоило пересекать океан в поисках непроизносимых имен, которыми отличаются мешики. Он отвечал им в том же духе:
— Вот что я вам скажу, досточтимые сеньоры: в отличие от вас, я и впрямь горжусь своим происхождением, поскольку моя фамилия состоит из фамилий отца, матери и деда (славные семьи Агирре, Гомес и Корта), и, честное слово, будь мой язык попроворнее, я бы приплел к ней еще и прапрадедов.
У подножия теокальи глазам открывалось жуткое зрелище — тысячи черепов, расставленных в строгом порядке, так что издали все это могло показаться стеной дома, который прилепился к основанию пирамиды. Некоторые испанцы умудрились даже подсчитать количество этих черепов и уверяли, что их ровно сто тридцать шесть тысяч. Их насаживали на шесты, протыкая виски, так что черепа, казалось, смотрели на вас своими пустыми глазницами. Сейчас вместо мерзких идолов, которым прежде поклонялись туземцы, в этом ку находится образ Пресвятой Девы с Младенцем и искусно сделанный деревянный крест.
У самой двери обнаруженного нами ку стоял Эредиа по кличке Старикан, хромой, скрюченный и такой уродливый, что Кортес подумывал выдать его за идола, которому могли бы поклоняться индейцы. Этот самый Эредиа отпустил шутку, которая многим показалась весьма неуместной:
— Жаль Красавчика! Не слишком-то изящный у тебя вид, да и мордашка стала поплоше — не то что в былые времена!
Гонсало де Сандоваль сурово осадил шутника, который позволил себе это неподобающее христианину высказывание об усопшем, хотя, по правде говоря, при жизни наш покойник и впрямь чересчур много вертелся у зеркала, словно был не мужчиной, а кокетливой девицей.
Внутри капища мы не обнаружили ни ружей, ни шпаг, ни одежды, которые наверняка забрали индейцы, — там были только останки жертв и два чудовищных каменных изваяния Уйчилобоса и Тецкатепуки, богов или демонов, которым поклоняются мексиканцы.
Капитан отдал приказ похоронить наших товарищей по-христиански, опрокинуть идолов, вычистить и побелить капище, чтобы превратить его в капеллу Пресвятой Девы — именно так велел делать в подобных случаях Кортес.
Я как раз занимался погребением голов несчастных испанцев, когда вдруг услышал в лесу какие-то звуки и заметил, что у ближайших деревьев что-то зашевелилось. Я выхватил шпагу и стремглав кинулся на шум — так быстро, что столкнулся лицом к лицу со жрецом, который следил за нами из укрытия. Наверняка именно он совершал ужасное жертвоприношение. Я опрокинул его на землю и ухватил за горло. Он затих, не пытаясь сопротивляться, — видимо, боялся, что я проткну его шпагой.
— Эй, сюда, ребята! — кликнул я своих солдат, которые быстро подоспели на помощь и помогли мне крепко связать пленника веревками по рукам и ногам. Сандоваль спросил жреца, виновен ли он в убийстве троих Кастильо, однако тот ничего не отвечал и, похоже, не понимал по-испански.
Пожалуй, стоит рассказать подробнее о том, что из себя представляли эти туземные жрецы — злокозненные нечестивцы, повинные в стольких ужасающих преступлениях. Они никогда не стригут и не моют волос и к тому же, постоянно мажут голову жертвенной кровью, отчего их шевелюра превращается в отвратительный вонючий колтун. Ногти у них невероятно длинны и чудовищно грязны, поскольку они никогда их не стригут. Их одеяние — длинная полосатая туника до пят — немного напоминает наше монашеское облачение, хотя, конечно, в остальном они не имеют ничего общего с нашими святыми братьями. Впрочем, есть еще одно сходство: им, как и христианским инокам, запрещено вступать в связь с женщинами. Это считается ужасным грехом и карается смертью. От мексиканских жрецов исходит такой же смрад, как и от самих ку, в которых они совершают свои мерзостные обряды. Они упорствуют в своих гибельных заблуждениях отчаяннее остальных туземцев, наотрез отказываются принимать крещение, да еще и запугивают индейцев, угрожая им гневом богов и страшными карами,
которые якобы их постигнут, если они отрекутся от идолов и станут христианами.
Когда дон Эрнан Кортес узнал о том, что пропавшие христиане были зверским образом умерщвлены и принесены в жертву языческим идолам, его ярости не было границ. Он решил самолично допросить пойманного жреца и даже пригласил для перевода донью Марину. Это вызвало негодование доньи Каталины, поскольку муж дал ей слово, что он больше не будет видеться с касикой. Впрочем, речь сейчас не об этом, и, чтобы не отвлекаться от рассказа, ограничусь лишь замечанием, что Кортеса действительно не в чем было упрекнуть, поскольку он обещал своей жене отказаться не от толмаческих, а от совсем других услуг доньи Марины.
Когда Кортес увидел жреца, его чуть не стошнило, и он приказал вначале хорошенько помыть и постричь пленника, потому что от одного его вида стало бы дурно не только христианину, но даже и мавру, и любому другому иноверцу. Забавно было смотреть, как этот мексиканский жрец, который даже не пытался бежать и был тише воды и ниже травы, когда мы брали его в плен, плевался, бранился и сучил ногами, как только его затолкали в яму с водой и начали скрести ему голову. Ясно, что нечесаные патлы и короста, которая покрывала его тело, были ему дороже жизни и свободы — столь велика порочность их мерзостного идолопоклонства.
Поскольку жрец упорно молчал и от него не могли добиться ни слова ни о том, чем он занимался вблизи капища, ни о тех, кто был повинен в убийстве испанцев, Кортес отдал приказ подвергнуть его пытке, хотя в принципе был противником таких методов и применял их только в самых крайних случаях, когда дело шло об особо тяжких преступлениях. Ноги упрямца опустили в кипящее масло — той же пытке был подвергнут и Куаутемок, когда у него хотели узнать, где находится пропавшее золото. Однако пленник продолжал запираться, хотя Малинче вкрадчиво уговаривала его подчиниться и сулила ему щедрые награды, если он будет честно отвечать на вопросы Кортеса.
— Подумай, — увещевала жреца Малинче, — ты поступишь умно, если ответишь на расспросы моего господина. Тебя отпустят на свободу живым и невредимым, ты сможешь и дальше без помехи совершать свои обряды. Дон Эрнан преследует не тебя, но тех, кто совершил преступление, передав тебе испанцев для жертвоприношения.
Но жрец ничего не отвечал на уговоры Малинче, на которую он смотрел с глубоким презрением, а под конец даже плюнул ей в лицо. Увидев это, Кортес удалил Малинче, чтобы жрец не подверг ее новым оскорблениям, и приказал продолжать пытку до тех пор, пока злодей не образумится. Через два дня пленник скончался от мучений, так и не издав ни звука, что дало даже повод некоторым из нас подумать, а не был ли этот нечестивец глухонемым. Собаке собачья смерть — что бы ни говорила донья Марина, этот негодяй за свои гнусные преступления несомненно заслуживал виселицы и вечных мук в геенне огненной.
Единственным, кого эта смерть могла огорчить, был Кортес, поскольку ему так и не удалось ничего выведать от жреца. Дон Эрнан поручил капитану своей гвардии Антонио Киньонесу расследовать это дело и отыскать виновных.
Киньонес был уроженцем Саморы и настоящим храбрецом — Кортес отличал его за мужество и отвагу и удостоил звания капитана. Он был высокого роста, всегда немного хмурый, с густой черной бородой. Когда он приехал сюда с Кубы, ему было около тридцати лет. Говорил он с расстановкой, взвешивая каждое слово, и все, за что ни брался, доводил до конца, так что Кортес счел его самым подходящим человеком для этого дела.
Итак, Киньонес отправился по направлению к Сочимилько — туда, где терялись следы несчастных Кастильо,
прежде чем их расчлененные тела были обнаружены в капище. Он допросил множество испанцев и индейцев, которые слышали выстрелы в патио индейского домика. Киньонес побывал на месте, но никого там не обнаружил. Не только хозяева, но и соседи, очевидно опасаясь последствий этого происшествия, покинули свои жилища и где-то скрывались — не то в горах, не то у родственников (где именно, мне неизвестно, да это к делу и не относится).
Раз поздно вечером Киньонес вместе с патрульным отрядом явился в известную таверну и начал расспрашивать об убитых. Хозяин заведения, некто Кирога, веселый коротышка (не помню, откуда он был родом), старался припомнить все, что знал, о событиях той ночи.
— Трое Кастильо играли в карты и выпили вина больше, чем полагается добрым христианам, — рассказывал хозяин. — Потом они отправились восвояси, и вскоре после их ухода раздались выстрелы. Больше я ничего не знаю об их участи, кроме того, что ваша милость сообщила мне об их ужасной кончине.
— Судя по вашему рассказу, они вели себя так, как свойственно солдатам, — заметил Киньонес.
— Не совсем так, капитан, не совсем так, — поправил его Кирога, поглаживая бороду. — Тем вечером все трое Кастильо швыряли деньги направо и налево, но в особенности отличался Красавчик, что показалось нам странным, потому что мотом его уж никак нельзя было назвать. Скорее наоборот, мы всегда считали его изрядным скупердяем. Думаю, нашлись такие, кто поинтересовался у него, не получил ли он часом наследства или не набрел ли на золотые россыпи.
Показания трактирщика не слишком прояснили дело, однако другой христианин, который был в таверне и слышал весь разговор, подошел к Киньонесу и сказал, что он готов сообщить кое-какие сведения, которые могут представлять интерес. Он объяснил, что тогда эти мелочи не казались ему чем-то из ряда вон выходящим, но теперь ясно, что все это могло иметь отношение к страшным событиям той ночи. Этот человек был не кто иной, как Хуан де Саламанка, великолепный наездник и отчаянный смельчак, прославившийся тем, что метким броском копья убил военачальника мешиков в битве при Отумбе. Это было, когда мы в первый раз заняли Мехико, а затем вынуждены были в беспорядке отступать от столицы. Подвиг Хуана, остановивший наступление мешиков, стал тогда просто спасением, потому что на каждого из нас приходилось по тысяче индейских воинов и все испанские солдаты были сплошь покрыты ранами после кровавой сечи, которая вспыхнула на мосту во время нашего бегства из города.
— Той ночью, когда я вышел по нужде во двор, — начал рассказывать Киньонесу Хуан де Саламанка, — какой-то индеец спросил меня о Хуане Кастильо по прозвищу Красавчик, которому он якобы принес записку от его соотечественника-испанца из Мехико. Я, стоя в дверях таверны, показал на него индейцу, но тот, не передав никакого послания, развернулся и пошел восвояси. Это показалось мне весьма странным.
— Что это был за индеец? — поинтересовался Киньонес.
— Некто Гаспар — такое христианское имя он принял при крещении. Он из энкомьенды капитана Луиса Мартина, моего доброго приятеля. Я не раз видел Гаспара у него в доме.
Киньонес с отрядом отправился на поиски Гаспара. Его дом был недалеко, и, добравшись до него, патрульные начали громко стучать в ворота и кричать, чтобы их впустили. Изнутри не хотели открывать и проклинали испанцев, которые ломятся в дом, хотя час уже поздний и все спят. Но капитан потребовал именем короля и закона открыть дверь, да еще и упомянул Кортеса, так что обитателям пришлось подчиниться. В патио испанцев встретила индеанка, которая старалась всячески помешать им пройти дальше, клятвенно уверяя, что в доме,кроме нее, никого нет, хотя минутой раньше она же кричала, что все легли спать.
Оттолкнув женщину, Киньонес вошел в спальню, освещенную несколькими свечами, и увидел там лежащего в постели Гаспара. При нем были две индеанки помоложе, а у изголовья находилось домашнее святилище с фигурками идолов. Киньонес несказанно удивился, обнаружив такие изваяния в доме крещеного христианина: глиняные божки были расставлены по особым нишам и убраны драгоценными камнями и прочими украшениями, каждое из которых имеет определенный смысл и служит для того, чтобы испрашивать у идолов различных милостей и даров. В доме не было ни одного креста, ни одного изображения Богоматери с божественным Младенцем, из чего капитан заключил, что индеец принял крещение только для вида — преступление во сто раз худшее, чем открыто упорствовать в своем заблуждении, ибо лучше вовсе не знать имени Господа, чем произносить его всуе.
Немолодая индеанка, которая была, видимо, старшей из жен Гаспара, забежала вперед и, бросившись между Киньонесом и ложем, на котором лежал ее муж, стала умолять пощадить бедного больного. Сняв с лежащего индейца хлопковое одеяло, Киньонес увидел, что он был ранен в бедро, причем рана загноилась и выглядела весьма скверно. Внимательно осмотрев ее, он сделал вывод, что это пулевое ранение, и, значит, Гаспара ранили испанцы, поскольку в этих краях ружья были только у них. Итак, Киньонес предъявил Гаспару обвинение в том, что он напал на христиан, но тот ничего не ответил, потому что был слишком слаб: постоянные кровотечения, которые случались по нескольку раз в день, лишили его последних сил.
— Ну вот, друзья, перед нами, несомненно, один из тех, кто был ранен в ночь исчезновения Кастильо, — с удовлетворением подытожил Киньонес, а затем обратился к индейцу: — Я вижу, Гаспар, что ты вероломный обманщик, который дважды предал своих друзей-христиан: во-первых, ты по ночам коварно расставлял против них сети, а во-вторых, втайне ты продолжал поклоняться дьяволу, несмотря на то что был окрещен и принят в лоно Святой матери-церкви. За эти преступления ты заслуживаешь виселицы.
Индеец жестом дал понять, что не понимает слов Киньонеса, и бросил взгляд на индеанку, как бы прося ее о помощи, но эта его хитрость была шита белыми нитками, потому что капитан уже знал, что нечестивец расспрашивал Хуана де Саламанку о Красавчике на чистейшем кастильском наречии.
— Оставь свои увертки, Гаспар, — сурово сказал Киньонес, доставая из ножен свою шпагу. — Я знаю, что ты прекрасно понимаешь каждое мое слово.
Уже четыре дня прошло, как исчезли трое Кастильо, а об их судьбе все еще ничего не было известно, хотя все приближенные Кортеса и немалое число дружественных нам индейцев-тлаксальтеков прочесывали местность в поисках пропавших. Однако в таких случаях удача приходит неожиданно, поскольку, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Так и произошло: однажды отряд Сандоваля отправился на разведку в те места, где предполагалось вести разработку золотых и железных рудников — в железе основатели новой заморской империи нуждались ничуть не меньше, чем в золоте. По дороге на расстоянии одной лиги от Сочимилько мы — я говорю «мы», поскольку я тоже отправился с Сандовалем, — обнаружили сложенное из больших камней ку, о существовании которого никто не подозревал, поскольку оно находилось в лесу и было надежно укрыто от посторонних взглядов густой растительностью.
В воздухе стояло такое зловоние, что лошади забеспокоились, и мы почли за благо спешиться, опасаясь, как бы они не понесли. Приблизившись к дверям капища, мы обнаружили зрелище, которое, надеюсь, Господь не сподобит меня лицезреть еще раз — хотя, казалось бы, меня трудно удивить, ведь за время войны с этими идолопоконниками мне довелось повидать такие ужасы, при одном воспоминании о которых волосы встают дыбом.
Три головы, как вскоре выяснилось, принадлежавшие троим Кастильо, были насажены на шесты, подобно тому как индейцы обычно поступают с черепами принесенных в жертву божествам. Останки распространяли невыносимое зловоние — в них кишел рой мух и прочих насекомых, слетевшийся на страшную трапезу, приготовленную для них мешиками.
С большой осторожностью, опасаясь засады, мы ступили внутрь и нашли там то, что и опасались увидеть, — содранную кожу наших товарищей, которых так искусно освежевали дикари, что даже черты лица с усами и бородами сохранились отлично — благодаря этому мы и узнали несчастных. Наверное, то, что я скажу, покажется немыслимым, но жрецы мешиков умеют сдирать кожу с людей необычайно ловко, ни в малейшей степени не повреждая ее. До того, как этих мест достигла Евангельская Весть, туземные жрецы специально овладевали этим искусством снимать кожу с жертв и расчленять их тела, и многие из них до сих пор продолжают этим заниматься, настолько они закоснели во зле. Иногда они даже натягивают на себя содранную кожу, словно одежду. Но предварительно, положив жертву на алтарь, они рассекают ей грудь острым камнем, вырывают сердце и заливают алтарь идола кровью. Кровь никогда не смывают, чем и объясняется ужасающая вонь, по которой можно издалека угадать местоположение ку. Обряд завершается поеданием трупа, причем куски распределяются между участниками ритуала в зависимости от их знатности. Если присутствует король, которого они величают тлатоани, то он берет себе лучшие куски, затем выделяется часть тому воину, который добыл жертву — ведь в большинстве случаев ею становятся пленники, захваченные на войне. Все прочие, не гнушаясь, поедают оставшееся, прямо здесь же бросая объедки и кости.
Представшая перед нами картина пробудила во мне воспоминания об осаде Мехико. Тогда мы каждый день выходили прочесывать окрестные дороги, добираясь даже до рыночной площади, называемой тиангиз, и во время этих рейдов убивали множество индейцев, однако перед наступлением темноты вынуждены были покидать опасные места. Мы отступали к лагерю, двигаясь по тем же дорогам, и это отступление было самой рискованной частью операции — мешики подкарауливали нас, и каждый день мы теряли по несколько человек, которых им удавалось захватить в плен. Когда наступала ночь, начинались кровавые жертвоприношения, и сердца у нас разрывались от криков наших товарищей, которых тащили к алтарю, сооруженному на теокальи — огромной пирамиде, на вершине которой находилось ку, — к нему вела лестница в несколько сотен ступеней. Порой из нашего лагеря мы не только слышали вопли пленников, но и видели их самих, освещенных пламенем костров, которые разжигали жрецы, чтобы жарить на них куски жертвенного мяса.
Первым испанцем, которого постигла такая участь, стал бискаец Андрес Агиррего мескорта, одаренный юноша, — эту утрату мы тяжело переживали. Его фамильное прозвание давало друзьям повод для нескончаемых шуток. Они уверяли, что не стоило пересекать океан в поисках непроизносимых имен, которыми отличаются мешики. Он отвечал им в том же духе:
— Вот что я вам скажу, досточтимые сеньоры: в отличие от вас, я и впрямь горжусь своим происхождением, поскольку моя фамилия состоит из фамилий отца, матери и деда (славные семьи Агирре, Гомес и Корта), и, честное слово, будь мой язык попроворнее, я бы приплел к ней еще и прапрадедов.
У подножия теокальи глазам открывалось жуткое зрелище — тысячи черепов, расставленных в строгом порядке, так что издали все это могло показаться стеной дома, который прилепился к основанию пирамиды. Некоторые испанцы умудрились даже подсчитать количество этих черепов и уверяли, что их ровно сто тридцать шесть тысяч. Их насаживали на шесты, протыкая виски, так что черепа, казалось, смотрели на вас своими пустыми глазницами. Сейчас вместо мерзких идолов, которым прежде поклонялись туземцы, в этом ку находится образ Пресвятой Девы с Младенцем и искусно сделанный деревянный крест.
У самой двери обнаруженного нами ку стоял Эредиа по кличке Старикан, хромой, скрюченный и такой уродливый, что Кортес подумывал выдать его за идола, которому могли бы поклоняться индейцы. Этот самый Эредиа отпустил шутку, которая многим показалась весьма неуместной:
— Жаль Красавчика! Не слишком-то изящный у тебя вид, да и мордашка стала поплоше — не то что в былые времена!
Гонсало де Сандоваль сурово осадил шутника, который позволил себе это неподобающее христианину высказывание об усопшем, хотя, по правде говоря, при жизни наш покойник и впрямь чересчур много вертелся у зеркала, словно был не мужчиной, а кокетливой девицей.
Внутри капища мы не обнаружили ни ружей, ни шпаг, ни одежды, которые наверняка забрали индейцы, — там были только останки жертв и два чудовищных каменных изваяния Уйчилобоса и Тецкатепуки, богов или демонов, которым поклоняются мексиканцы.
Капитан отдал приказ похоронить наших товарищей по-христиански, опрокинуть идолов, вычистить и побелить капище, чтобы превратить его в капеллу Пресвятой Девы — именно так велел делать в подобных случаях Кортес.
Я как раз занимался погребением голов несчастных испанцев, когда вдруг услышал в лесу какие-то звуки и заметил, что у ближайших деревьев что-то зашевелилось. Я выхватил шпагу и стремглав кинулся на шум — так быстро, что столкнулся лицом к лицу со жрецом, который следил за нами из укрытия. Наверняка именно он совершал ужасное жертвоприношение. Я опрокинул его на землю и ухватил за горло. Он затих, не пытаясь сопротивляться, — видимо, боялся, что я проткну его шпагой.
— Эй, сюда, ребята! — кликнул я своих солдат, которые быстро подоспели на помощь и помогли мне крепко связать пленника веревками по рукам и ногам. Сандоваль спросил жреца, виновен ли он в убийстве троих Кастильо, однако тот ничего не отвечал и, похоже, не понимал по-испански.
Пожалуй, стоит рассказать подробнее о том, что из себя представляли эти туземные жрецы — злокозненные нечестивцы, повинные в стольких ужасающих преступлениях. Они никогда не стригут и не моют волос и к тому же, постоянно мажут голову жертвенной кровью, отчего их шевелюра превращается в отвратительный вонючий колтун. Ногти у них невероятно длинны и чудовищно грязны, поскольку они никогда их не стригут. Их одеяние — длинная полосатая туника до пят — немного напоминает наше монашеское облачение, хотя, конечно, в остальном они не имеют ничего общего с нашими святыми братьями. Впрочем, есть еще одно сходство: им, как и христианским инокам, запрещено вступать в связь с женщинами. Это считается ужасным грехом и карается смертью. От мексиканских жрецов исходит такой же смрад, как и от самих ку, в которых они совершают свои мерзостные обряды. Они упорствуют в своих гибельных заблуждениях отчаяннее остальных туземцев, наотрез отказываются принимать крещение, да еще и запугивают индейцев, угрожая им гневом богов и страшными карами,
которые якобы их постигнут, если они отрекутся от идолов и станут христианами.
Когда дон Эрнан Кортес узнал о том, что пропавшие христиане были зверским образом умерщвлены и принесены в жертву языческим идолам, его ярости не было границ. Он решил самолично допросить пойманного жреца и даже пригласил для перевода донью Марину. Это вызвало негодование доньи Каталины, поскольку муж дал ей слово, что он больше не будет видеться с касикой. Впрочем, речь сейчас не об этом, и, чтобы не отвлекаться от рассказа, ограничусь лишь замечанием, что Кортеса действительно не в чем было упрекнуть, поскольку он обещал своей жене отказаться не от толмаческих, а от совсем других услуг доньи Марины.
Когда Кортес увидел жреца, его чуть не стошнило, и он приказал вначале хорошенько помыть и постричь пленника, потому что от одного его вида стало бы дурно не только христианину, но даже и мавру, и любому другому иноверцу. Забавно было смотреть, как этот мексиканский жрец, который даже не пытался бежать и был тише воды и ниже травы, когда мы брали его в плен, плевался, бранился и сучил ногами, как только его затолкали в яму с водой и начали скрести ему голову. Ясно, что нечесаные патлы и короста, которая покрывала его тело, были ему дороже жизни и свободы — столь велика порочность их мерзостного идолопоклонства.
Поскольку жрец упорно молчал и от него не могли добиться ни слова ни о том, чем он занимался вблизи капища, ни о тех, кто был повинен в убийстве испанцев, Кортес отдал приказ подвергнуть его пытке, хотя в принципе был противником таких методов и применял их только в самых крайних случаях, когда дело шло об особо тяжких преступлениях. Ноги упрямца опустили в кипящее масло — той же пытке был подвергнут и Куаутемок, когда у него хотели узнать, где находится пропавшее золото. Однако пленник продолжал запираться, хотя Малинче вкрадчиво уговаривала его подчиниться и сулила ему щедрые награды, если он будет честно отвечать на вопросы Кортеса.
— Подумай, — увещевала жреца Малинче, — ты поступишь умно, если ответишь на расспросы моего господина. Тебя отпустят на свободу живым и невредимым, ты сможешь и дальше без помехи совершать свои обряды. Дон Эрнан преследует не тебя, но тех, кто совершил преступление, передав тебе испанцев для жертвоприношения.
Но жрец ничего не отвечал на уговоры Малинче, на которую он смотрел с глубоким презрением, а под конец даже плюнул ей в лицо. Увидев это, Кортес удалил Малинче, чтобы жрец не подверг ее новым оскорблениям, и приказал продолжать пытку до тех пор, пока злодей не образумится. Через два дня пленник скончался от мучений, так и не издав ни звука, что дало даже повод некоторым из нас подумать, а не был ли этот нечестивец глухонемым. Собаке собачья смерть — что бы ни говорила донья Марина, этот негодяй за свои гнусные преступления несомненно заслуживал виселицы и вечных мук в геенне огненной.
Единственным, кого эта смерть могла огорчить, был Кортес, поскольку ему так и не удалось ничего выведать от жреца. Дон Эрнан поручил капитану своей гвардии Антонио Киньонесу расследовать это дело и отыскать виновных.
Киньонес был уроженцем Саморы и настоящим храбрецом — Кортес отличал его за мужество и отвагу и удостоил звания капитана. Он был высокого роста, всегда немного хмурый, с густой черной бородой. Когда он приехал сюда с Кубы, ему было около тридцати лет. Говорил он с расстановкой, взвешивая каждое слово, и все, за что ни брался, доводил до конца, так что Кортес счел его самым подходящим человеком для этого дела.
Итак, Киньонес отправился по направлению к Сочимилько — туда, где терялись следы несчастных Кастильо,
прежде чем их расчлененные тела были обнаружены в капище. Он допросил множество испанцев и индейцев, которые слышали выстрелы в патио индейского домика. Киньонес побывал на месте, но никого там не обнаружил. Не только хозяева, но и соседи, очевидно опасаясь последствий этого происшествия, покинули свои жилища и где-то скрывались — не то в горах, не то у родственников (где именно, мне неизвестно, да это к делу и не относится).
Раз поздно вечером Киньонес вместе с патрульным отрядом явился в известную таверну и начал расспрашивать об убитых. Хозяин заведения, некто Кирога, веселый коротышка (не помню, откуда он был родом), старался припомнить все, что знал, о событиях той ночи.
— Трое Кастильо играли в карты и выпили вина больше, чем полагается добрым христианам, — рассказывал хозяин. — Потом они отправились восвояси, и вскоре после их ухода раздались выстрелы. Больше я ничего не знаю об их участи, кроме того, что ваша милость сообщила мне об их ужасной кончине.
— Судя по вашему рассказу, они вели себя так, как свойственно солдатам, — заметил Киньонес.
— Не совсем так, капитан, не совсем так, — поправил его Кирога, поглаживая бороду. — Тем вечером все трое Кастильо швыряли деньги направо и налево, но в особенности отличался Красавчик, что показалось нам странным, потому что мотом его уж никак нельзя было назвать. Скорее наоборот, мы всегда считали его изрядным скупердяем. Думаю, нашлись такие, кто поинтересовался у него, не получил ли он часом наследства или не набрел ли на золотые россыпи.
Показания трактирщика не слишком прояснили дело, однако другой христианин, который был в таверне и слышал весь разговор, подошел к Киньонесу и сказал, что он готов сообщить кое-какие сведения, которые могут представлять интерес. Он объяснил, что тогда эти мелочи не казались ему чем-то из ряда вон выходящим, но теперь ясно, что все это могло иметь отношение к страшным событиям той ночи. Этот человек был не кто иной, как Хуан де Саламанка, великолепный наездник и отчаянный смельчак, прославившийся тем, что метким броском копья убил военачальника мешиков в битве при Отумбе. Это было, когда мы в первый раз заняли Мехико, а затем вынуждены были в беспорядке отступать от столицы. Подвиг Хуана, остановивший наступление мешиков, стал тогда просто спасением, потому что на каждого из нас приходилось по тысяче индейских воинов и все испанские солдаты были сплошь покрыты ранами после кровавой сечи, которая вспыхнула на мосту во время нашего бегства из города.
— Той ночью, когда я вышел по нужде во двор, — начал рассказывать Киньонесу Хуан де Саламанка, — какой-то индеец спросил меня о Хуане Кастильо по прозвищу Красавчик, которому он якобы принес записку от его соотечественника-испанца из Мехико. Я, стоя в дверях таверны, показал на него индейцу, но тот, не передав никакого послания, развернулся и пошел восвояси. Это показалось мне весьма странным.
— Что это был за индеец? — поинтересовался Киньонес.
— Некто Гаспар — такое христианское имя он принял при крещении. Он из энкомьенды капитана Луиса Мартина, моего доброго приятеля. Я не раз видел Гаспара у него в доме.
Киньонес с отрядом отправился на поиски Гаспара. Его дом был недалеко, и, добравшись до него, патрульные начали громко стучать в ворота и кричать, чтобы их впустили. Изнутри не хотели открывать и проклинали испанцев, которые ломятся в дом, хотя час уже поздний и все спят. Но капитан потребовал именем короля и закона открыть дверь, да еще и упомянул Кортеса, так что обитателям пришлось подчиниться. В патио испанцев встретила индеанка, которая старалась всячески помешать им пройти дальше, клятвенно уверяя, что в доме,кроме нее, никого нет, хотя минутой раньше она же кричала, что все легли спать.
Оттолкнув женщину, Киньонес вошел в спальню, освещенную несколькими свечами, и увидел там лежащего в постели Гаспара. При нем были две индеанки помоложе, а у изголовья находилось домашнее святилище с фигурками идолов. Киньонес несказанно удивился, обнаружив такие изваяния в доме крещеного христианина: глиняные божки были расставлены по особым нишам и убраны драгоценными камнями и прочими украшениями, каждое из которых имеет определенный смысл и служит для того, чтобы испрашивать у идолов различных милостей и даров. В доме не было ни одного креста, ни одного изображения Богоматери с божественным Младенцем, из чего капитан заключил, что индеец принял крещение только для вида — преступление во сто раз худшее, чем открыто упорствовать в своем заблуждении, ибо лучше вовсе не знать имени Господа, чем произносить его всуе.
Немолодая индеанка, которая была, видимо, старшей из жен Гаспара, забежала вперед и, бросившись между Киньонесом и ложем, на котором лежал ее муж, стала умолять пощадить бедного больного. Сняв с лежащего индейца хлопковое одеяло, Киньонес увидел, что он был ранен в бедро, причем рана загноилась и выглядела весьма скверно. Внимательно осмотрев ее, он сделал вывод, что это пулевое ранение, и, значит, Гаспара ранили испанцы, поскольку в этих краях ружья были только у них. Итак, Киньонес предъявил Гаспару обвинение в том, что он напал на христиан, но тот ничего не ответил, потому что был слишком слаб: постоянные кровотечения, которые случались по нескольку раз в день, лишили его последних сил.
— Ну вот, друзья, перед нами, несомненно, один из тех, кто был ранен в ночь исчезновения Кастильо, — с удовлетворением подытожил Киньонес, а затем обратился к индейцу: — Я вижу, Гаспар, что ты вероломный обманщик, который дважды предал своих друзей-христиан: во-первых, ты по ночам коварно расставлял против них сети, а во-вторых, втайне ты продолжал поклоняться дьяволу, несмотря на то что был окрещен и принят в лоно Святой матери-церкви. За эти преступления ты заслуживаешь виселицы.
Индеец жестом дал понять, что не понимает слов Киньонеса, и бросил взгляд на индеанку, как бы прося ее о помощи, но эта его хитрость была шита белыми нитками, потому что капитан уже знал, что нечестивец расспрашивал Хуана де Саламанку о Красавчике на чистейшем кастильском наречии.
— Оставь свои увертки, Гаспар, — сурово сказал Киньонес, доставая из ножен свою шпагу. — Я знаю, что ты прекрасно понимаешь каждое мое слово.