Ганн Джеймс. Внемлющие небесам

   Ну почему все заканчивается именно так? Парень стал ему чужой, но он должен любой ценой найти с ним общий язык.
   Пуэрто-Рико встретил их тишиной и спокойствием. Они двигались по серпантину погруженной в сумерки дороги в мощном черном лимузине — по прибытии машина ожидала его на аэродроме — и Уайт слышал лишь тихий рокот паровой турбины. Он велел открыть окна, и сейчас с наслаждением вдыхал аромат деревьев и трав, смешанный с издалека долетавшим сюда соленым запахом моря и рыбы.
   «Здесь лучше, чем в Вашингтоне, — подумал он, — и лучше, чем в Хьюстоне». И вообще, чем в каких-либо известных ему местах, где в последнее время довелось побывать. Напряженное беспокойство, будто пружина заводной механической игрушки, все сильнее сковывавшее нутро, понемногу начало отпускать.
   «Куда подевались механические заводные игрушки, повсюду встречавшиеся в детстве? — мелькнула мысль. — Наверняка их вытеснили электрические. Возможно, он и есть последняя из механических игрушек. Заводной президент», — пришло ему в голову. Его как завели в том маленьком гетто, так до сих пор он и дает выход всей своей неудовлетворенности. Она-то и вывела его в Белый дом. И теперь оставалось только завести его, а затем… останется лишь наблюдать, как искореняются застарелые грехи, впрочем, осторожно и деликатно, ведь нельзя нарушить внутреннее спокойствие, дабы не пострадали мировой порядок и мир во всем мире… Он горько рассмеялся и подумал: в этом вашингтонском кабинете заключено нечто, препятствующее человеку оставаться самим собой и распоряжаться своими желаниями. Кабинет может лишь заставить оставаться президентом. Поймав удивленный взгляд сына, он сообразил — давным-давно не слышал Джон, как смеется его отец. Он наклонился к нему, и прикрыл ладонью его руку.
   — Все в порядке, — сказал он. — Просто я думаю о своем.
   А в мысли пришло понимание: здесь можно стать лучше. Нет, не в качестве президента, но — человека.
   — Мы уже почти приехали, — проговорил Джон.
   Уайт отнял руку.
   — Откуда ты знаешь?
   — Я бывал уже здесь, — ответил Джон.
   Уайт откинулся на сиденьи и задумался. Почему он ничего не знает об этом? И какие еще тайны существовали у Джона от отца. Хорошее настроение сразу пропало, и, когда из ночи выплыли сооружения Программы, поблескивающие, словно гигантские чудовища в лунном свете, Уайт с раздражением отвернулся.
   Лимузин тем временем подъезжал к длинному приземистому зданию. У входа их уже поджидал Макдональд. Спокойный и уравновешенный, он ничем не выказал своего отношения к прибытию президента, и Уайт сделал вывод: Макдональд привык действовать обдуманно, не спеша и всегда в соответствии с обстановкой. И вновь — только на этот раз гораздо сильнее — Уайт ощутил свое единение с этим человеком. «Не удивительно, — пришло вдруг мысль, — что именно на нем и держится так неправдоподобно долго вся это Программа». Одновременно он ощутил некое подобие досады, осознав, ведь настоящей целью его поездки сюда является уничтожение всего, чему посвятил свою жизнь этот человек.
   Макдональд повел президентскую свиту по длинным коридорам с крашеными бетонными стенами. «Мистер президент, — сказал он при встрече, — для нас это величайшая честь». Впрочем, держался он достаточно непринужденно, словно привык встречать президентов ежедневно и вращаться в подобном обществе — обычное для него занятие. Коридоры постепенно заполнялись людьми, спешащими по своим делам, будто все это происходило не ночью, а в самый разгар рабочего дня. И Уайт неожиданно для себя сообразил: для Программы именно ночь — самое интенсивное время суток, наиболее благоприятное для прослушивания. «А что бы, интересно, вышло, — задумался он, — если бы удалось поменять местами ночь и день, переставить их? Свет человеку заменить тьмой, как совам и летучим мышам…» И еще подумалось, будто ответ ему на эти вопросы так же ясен, как и всем остальным.
   Навстречу шли люди. Макдональд никого из них не представлял, понятно без лишних слов — визит неофициальный; к тому же он, как видно, не желал возникновения различных слухов и домыслов по поводу причины посещения Программы президентом. Впрочем, кое-кто из служащих бросал на них заинтересованные взгляды, кто-то (таких оказалось меньше) явно узнавал его. Уайт давно уже свыкся с этим. Но встречались и полностью увлеченные беседой, которые лишь скользили мимолетным взглядом, не прерывая разговора. Вот к этому Уайт как раз и не привык и оказался перед неприятным для себя открытием: такое — досадно. Всегда ему казалась нежелательной как раз потеря анонимности, и вот ему предоставилась возможность убедиться: гораздо хуже, когда тебя не узнают вообще. Не понравились ему ни стерильные коридоры, где эхом отдавался малейший звук — будь то шаги или голоса, ни зал, забитый электронной аппаратурой, в который они, наконец, попали, минуя бесконечные, казалось, коридоры. Магнитофоны и осциллографы он узнал сразу, однако многое оказалось для него совершенно незнакомым, и он даже испытал легкое удовлетворение от отсутствия у него какого-либо любопытства. У консоли компьютера сидел человек в наушниках. Проходя мимо, Макдональд помахал рукой, и тот ответил, однако взгляд его — отсутствующий и затуманенный — наверное, витал где-то далеко-далеко, за сотни, наверное, миль. «Да нет, — поправил себя Уайт, — за миллиарды миль, за многие световые годы».
   Они вошли в соседнее помещение, а по сути во внутрь Компьютера, ибо тот заменял собой даже стены, а кабели извивались во всех направлениях и уходили в соседние комнаты, — возможно, к другим машинам или же частям единого гигантского компьютера. По всему полу располагались устройства для ввода информации и принтеры. Крупнейшая компьютерная система изо всех, которые доводилось когда-либо осматривать Уайту, по своей мощности, несомненно, превосходила электронные накопители и компьютерные имитаторы Пентагона и Госдепартамента и даже устройства банка данных Института информации. Здесь пахло маслом и электричеством, и все перекрывал непрекращающийся шум: компьютер вел беседу с самим собой — об информации, вероятности, корреляции, «о башмаках и сургуче, капусте, королях…» ^[27]
   Здесь числа складывались и умножались бессчетное множество раз за миг, более краткий, нежели мгновенный взмах ресниц. Находясь здесь, внутри компьютера, он ощущал себя современным Ионой во чреве гигантской невиданной рыбы и по-настоящему испытал облегчение, когда рыба эта открыла рот и выпустила их. Они вошли в кабинет.
   Кабинет никоим образом не обнаруживал следов двадцатилетнего пребывания здесь одного хозяина, и в общих чертах его, пожалуй, следовало охарактеризовать, как функционально строгий, впрочем, как и все это здание Программы в целом. Обычный письменный стол; встроенный в стену высокий — до самого потолка — стеллаж, с полками, заставленными книгами в кожаных переплетах. Названия части книг были на иностранных языках, и Уайт вспомнил справку-информацию Джона: Макдональд до того, как стать инженером, занимался филологией.
   — Установи мой информационный пульт, — дал он поручение Джону.
   — Можете подключиться непосредственно к компьютеру, — посоветовал Макдональд. — Мой ассистент покажет, где это можно сделать и как.
   Они остались вдвоем, и Уайт вновь постарался ожесточить свое сердце к этому человеку. Макдональд, если и почувствовал ситуацию, виду не подал. Вместо вступления он задал вопрос.
   — Как там Иеремия?
   Уайт покачал головой.
   — Он непоколебим в своем намерении огласить послание верующим. Он так и называет его: «Мое послание».
   Макдональд вежливым жестом указал на кресло, приглашая президента присесть.
   — Но ведь и в самом деле это так, — проговорил он. — Послание — и его, и мое, и ваше.
   Уайт вновь покачал головой.
   — Не мое. Вот копия его послания.
   Он вручил Макдональду листок, подаренный Иеремией. Макдональд взглянул на рисунок, изображающий ангела, и кивнул.
   — Да, это именно и увидел в нем Иеремия. Вам так и не удалось сдержать его?
   — Есть вещи, которые президент сделать может и должен, а есть и такие, что хоть и может, но не должен. А еще для президента существует невозможное. Сдержать, как вы говорите, Иеремию, и есть нечто среднее между вторым и третьим… Однако вот это, — он указал на листок, — не может быть посланием.
   — Настолько хорошо вы осведомлены о Программе? — задал вопрос Макдональд.
   — Достаточно, — ответил Уайт, ведь не заставят же его повторять изложенное Джоном.
   — Тогда вам, должно быть, известно, что долгое время прослушивание оставалось безрезультатным?
   — Да, это так, — подтвердил Уайт.
   — И про голоса тоже? — продолжал расспросы Макдональд, нажав кнопку на столе.
   — Я их слышал, — сообщил Уайт.
   Или акустика оказалась здесь лучше, или в перезаписи что-то терялось: с самого начала шепот звучал гораздо настойчивее, в нем пробивались нотки мольбы, гнева и отчаяния. Потрясенный Уайт ощутил облегчение, когда шепот перешел в голоса, — будто в усилиях расслышать и понять исчерпалась вся его энергия. Голоса тоже звучали несколько по-иному; они, казалось, исходили из иной точки бесконечного лабиринта и звучали более выразительно.

   СТУКТРЕСК сменить свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК музыка: щебетушечка моя красоточка СТУКТРЕСК может уточка СТУКТРЕСКСТУК скрытый призыв к справедливости ТРЕСКСТУКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК и одиннадцатый том первого со СТУКТРЕСКСТУК поступают кол СТУКСТУК музыка ТРЕСК эй, есть кто-нибудь СТУКТРЕСК разве Раймонд твой СТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: над Гудзоном вьют ТРЕСКСТУК я непослушный мальчик СТУКСТУКСТУК представляет пирамидаль ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка; кола получила двенадцать ТРЕСК.

   Уайт встряхнулся, как бы пытаясь сбросить гипноз услышанного.
   — Это не послание, — заметил он.
   Макдональд подкрутил регулятор на столе. Голоса ушли на второй план, будто хор в театре древних греков, со стороны комментирующий происходящее на сцене.
   — Тем не менее это привлекло наше внимание.

   ТРЕСКТРЕСКСТУКСТУК приветствую всех ТРЕСКТРЕСКСТУКСТУК.

   — Послание все обрастало помехами и возмущениями, перемежающими голоса, — продолжал Макдональд. — После замедления темпа воспроизведения и развертки этих помех они превратились в серии звуковых импульсов и пауз молчания, над расшифровкой которых мы бились днем и ночью напролет в течение долгих месяцев.

   СТУКТРЕСК сменять свою кожу, а леопард ТРЕСКСТУК.

   — «Сможет ли негр поменять свою кожу, а леопард шкуру?» ^[28]
   — повторил басом Уайт и рассмеялся.
   — Вам это знакомо? — спросил Макдональд.
   — Это одна из поговорок моего народа, — сообщил недовольный собой Уайт. — Вас не раздражает черный президент?
   — Не более, чем вас — белый директор Программы, — парировал Макдональд.
   Макдональд оказался не только умен, но и хитер. Он наверняка строил свои отношения с людьми с учетом индивидуальных различий, прекрасно понимая характер влияния на их взаимное восприятие и самоанализ. Симпатия, возникшая у Уайта с самого начала к этому человеку, начинала перерастать в восхищение, а это уже представляло опасность.
   Впрочем, поступки Джона таили опасность гораздо большую. Он вообразил, будто разница исчезла и можно забыть о цвете кожи и своем народе, и жить, как белый, — заботясь лишь о себе. Насколько же он слеп, если не замечает расизма? Необходимо по-прежнему оставаться начеку, ибо доверчивая сдача на милость белых людей — без столь необходимой охранительной силы справедливого гнева — это неизбежный риск потери собственного «я». А его сын — сын Эндрю Уайта — не может и не должен перейти во вражеский стан.
   — Наконец, нас осенило, — продолжал свой рассказ Макдональд. — Все эти точки и паузы удалось интерпретировать как заполненные и пустые места, наподобие кроссворда. Компьютеру, наконец, поддался этот орешек — удалось высчитать, где начало и конец послания, отсеять не относящуюся к сообщению атмосферные помехи, шумы, и определить, что является, собственно, посланием, повторяемым непрерывно. Результат предоставлен в виде распечатки.
   Макдональд потянулся к какой-то картинке, лежащей на его столе чистой стороной вверх. Уайт ее не заметил. «Чего еще не удалось здесь разглядеть? — подумал он. — Не упустил ли он еще чего-либо в этом послании?»
   — Это тот самый, — сообщил Макдональд. — Перевернув картинку, он подал ее Уайту. — Оригинал послания, первый перевод электронных импульсов в изображение на бумаге. Мы поместим его в рамочку, специально для вас, — возможно, вам захочется оставить это на какое-то время у себя, не торопясь как следует разглядеть его, поразмышлять; когда надоест и на него вдоволь наглядятся ваши гости, можно передать в Смитсоновский институт.
   Уайт протянул руку с оригиналом с таким видом, будто в нем заключалось известие, которого, как правило, обычно избегают получать, — повестка в суд или обвинительный приговор. Он не желал ни видеть, ни думать о нем и предпочел бы, наверное, чтобы его вовсе не переводили. Захотелось уничтожить послание, забыть о его существовании, как о дурной вести. Он отлично понимал древнеегипетский обычай рубить голову гонцу, приносящему скверное известие. Уайт взглянул на послание. Белый листок, весь испещренный точечками, будто засиженный мухами.
   — Это и есть послание?
   Макдональд кивнул.
   — Да, на первый взгляд оно выглядит неубедительно. Гораздо важнее знать источник, откуда оно пришло, интеллект иных разумных существ, рожденных под небесами, где сияют два чуждых нам светила — красные гиганты, удаленные от нас на сорок пять световых лет. Какой же долгий путь пришлось ему преодолеть, добираясь сюда, к нам, дабы превратиться в изображение, находящееся в ваших руках.
   — И все же всего этого мало, — произнес Уайт, перевернув рамку, словно желая взглянуть на чистую сторону, в надежде увидеть нечто более важное и по-настоящему понятное.
   — Может, это и не производит большого впечатления, — терпеливо продолжил Макдональд, — однако содержащаяся в рисунке информация, бесспорно, уникальна. «Одна картина стоит тысячи слов», — говаривали, если не ошибаюсь, китайцы. Из всего этого можно узнать в столь же крат больше, нежели из набора слов, записанных какими-нибудь литерами, научись мы читать эти символы. Все, чем мы располагаем — это пятьсот восемьдесят точек и пропусков, точек и имеющих свое значение промежутков, только сетка, образованная девятнадцатью линиями по вертикали и тридцатью одной строкой по горизонтали. Однако в эту сетку капеллане ухитрились вписать автопортрет.

* * *

   Уайт снова вгляделся в точки. Теперь он начал различать формы и некую упорядоченность. Он осознал, что все это время инстинктивно стремился убедить себя, будто в компьютерной распечатке все случайно и хаотично, и послание по самой своей сути лишено всякого смысла.
   — Чертовски скверный портрет, — проворчал он, — похоже на человечков, нацарапанных рукой ребенка.
   — Или человечков, нарисованных взрослыми, но предназначенных для детей, — легко узнаваемые, поскольку они и сами так могут. Подобные картинки выходят, если карандашом с толстым грифелем рисовать на миллиметровой бумаге. Такое понятно даже наивному разуму.
   Уайту стало весело.
   — Например, моему?
   — Да, и вашему тоже. Однако в отличие ото всех упомянутых нами изображений человечков с подобных картинок, наш рисунок заслуживает внимания. Он весьма загадочен, однако кое-что, означенное им, уже понемногу проясняется. В левом нижнем углу виден квадрат со стороной в четыре знака; еще один расположен в правом верхнем углу. Наверняка это светила. Солнца.
   — Два солнца? — удивился Уайт и сразу же понял, что сглупил. — А, ясно. Капелла состоит из двух солнц. Мне же говорили об этом и Джон, и вы, — впрочем, такие вещи как-то вылетают из головы.
   — «Слова парят, а чувства книзу гнут», — процитировал Макдональд.
   — «А слов без чувств вверху не признают», ^[29] — закончил Уайт, ощутив, как его радует выражение изумления и особой почтительности, проскользнувшее во взгляде Макдональда, и тут же понял: сейчас ему тонко польстили. Он в полной мере оценил мастерство, с которым это было сделано.
   — Под символом справа расположены меньший квадрат и отдельные точки, далеко не случайно сгруппированные вокруг него. Если больший квадрат — солнце, то меньший…
   — Планета, — подсказал Уайт.
   — Превосходно, — произнес Макдональд.
   Уайт ощутил себя учеником, удостоившимся похвалы учителя.
   — А отдельные и двойные точки, — продолжал Макдональд, — предположительно, спутники планеты. Теория гласит: в системе двойных солнц сохранять стабильную орбиту способны лишь планеты-супергиганты. Существование жизни на таких планетах весьма сомнительно. Однако у сверхгигантов встречаются спутники величиной с Землю, где и могла бы развиться некая раса разумных существ. И наш капелланин — если это, конечно, он, ведь не исключено, и она, — похоже, указывает парой своих рук, или же рукой и крылом, на одно из двух солнц, — то, что справа вверху, и одновременно на один из спутников, — разумеется, если это действительно спутник. Предположительно это означает: «Вот это — мое солнце (в отличие от того, другого, находящегося, по-видимому, на достаточном удалении), а вот это — моя родная планета».
   Уайт согласно покивал. Сам не желая того, он начинал втягиваться в процесс этих рассуждении.
   — Что ж, весьма изобретательно. Прямо как в детективе.
   Поймав на себе взгляд Макдональда, он понял, его приняли в игру и, как ни странно, это его обрадовало.
   — Мы бьемся, стараясь собрать в логическое целое все догадки и намеки, и попытаться расшифровать этот ребус, — говорил Макдональд. — Наш персонал, мистер президент, — это преданные делу, блестящие специалисты, которые намного способнее меня; мне остается лишь позаботиться, чтобы им хватало карандашей, резинок и скрепок.
   — Мне это знакомо — с прохладцей произнес Уайт.
   «Интересно, насколько осведомлен обо мне Макдональд, или же пытается раскусить меня сейчас? Или все бюрократы одинаковы?».
   — Под спутниками находятся числа — от единицы до девятки, записанные в двоичной системе. Это подтверждает: системы счета, начала элементарной математики и процессы мышления капеллан схожи с нашими. Находящиеся вдоль левой кромки изображения похожи на слова; справа — числа, слева — слова; числа записаны горизонтально, слова — вертикально.
   — Что за слова?
   Макдональд пожал плечами.
   — О многом мы еще только догадываемся, строим предположения. Возможно, они составляют для нас словарь, а впоследствии воспользуются им, — если слово будет соответствовать, по крайней мере, одному изображению; но, возможно, слова эти необходимы для формулировки некоего высказывания, заключенного в послании и нами пока не расшифрованного, а может, их привели, чтобы упростить понимание данного изображения.
   — Что могут означать эти слова?
   — Они соответствуют чему-то, — Макдональд указал на рисунок в руках Уайта, — расположенному в одной строке с ними или в нескольких строках, — обычно справа. Пропустим то, что сверху. Следующее повторяется трижды. На два капелланин указывает своими правыми конечностями. Возможно, это слово означает «капелланин». Обратите внимание, третий раз оно появляется в одной строке с точкой под капелланином и может означать, — если только здесь не случайность или бессмысленный шум, — что это тоже капелланин, точнее, капелланский эмбрион. — Он выжидательно посмотрел на Уайта.
   — Яйцо? — рискнул предположить Уайт.
   — Вполне вероятно. Возможно, они пытаются сообщить, что они размножаются, откладывая яйца.
   — Так это какая-то птица?
   — Или пресмыкающееся. А возможно, и насекомое. Но вероятнее всего — птица, тогда это объясняет дополнительную пару конечностей.
   — Думаете, их крылья настоящие?
   — Да, либо обычные крылья для полета, либо их рудименты.
   Уайт скользнул взглядом по рисунку Иеремии, лежащему на столе Макдональда, и вновь обратился к обрамленной компьютерной распечатке. Теперь он начинал догадываться, как одно превратилось в другое и каким образом Иеремия смог углядеть в обозначенном точками человечке ангела, а в квадратном сооружении на его голове — нимб. Ситуация прояснялась, хотя и продолжала оставаться серьезной.
   — А другие слова?
   — Они требуют дальнейших размышлений, — сообщил Макдональд. — Например, третье сверху может означать «крыло», пятое — «туловище» или «грудь», седьмое — «ноги» или «стопы». Но могут оказаться чем-либо совершенно иным, если их отнести не к анатомическим частям, а к действиям. Кое-что мы пока придерживаем про запас в ожидании повторов.
   Уайт замер.
   — Так вы получаете новые послания?
   Макдональд помотал головой.
   — Одно и то же. Привлекая наше внимание, капеллане в первую очередь как бы желают сообщить о себе лишь самое важное, а уж затем, полностью убедившись, что наше понимание им гарантировано, двинуться дальше.
   — Прямо как система программированного обучения, — заметил Уайт.
   На душе полегчало: новые послания отсутствовали, и дело пока придется иметь с единственным сообщением иных существ. Другими словами — проблема одна, а не целая лавина.
   — Но, с другой стороны, не исключено, — проговорил Макдональд, — их нежелание двигаться дальше обусловлено не только необходимостью убедиться в получении нами послания, но и вопросами, связанными с составлением ответа.
   Уайт поспешил сменить тему.
   — Какие же, на ваш взгляд, важнейшие сведения они намеревались нам сообщить?
   — Прежде всего — кто они такие; где живут; как называются; как объясняются друг с другом; как мыслят.
   — И как же они мыслят? — осведомился Уайт.
   — С помощью слов, чисел и образов — так же, как и мы.
   Уайт сверлил взглядом рисунок, словно желая вырвать столь ревностно хранимые им секреты.
   — Мыслят ли они так же, как и мы… в категориях пользы и вреда, прибыли и убытка, выигрыша и проигрыша; задаются ли вопросом «что я с этого буду иметь?»
   Уайту показалось, будто Макдональд смотрел сейчас на него так же, как с минуту назад он сам разглядывал рисунок. Президент встряхнулся.
   — Мне они представляются весьма миролюбивыми. К тому же далеко не у всех из нас понятия наживы и враждебности — синонимы и причисляются к добродетелям. Мне кажется, хотя и медленно, но нас все же покидает дух агрессивного соперничества. А еще хотелось бы напомнить: птицы всегда и давно выступают символами мира.
   — Только голубь, — угрюмо заметил Уайт. — Вам приходилось видеть, как сойка атакует других птиц, кошек и даже людей? А ястребы? А орлы и стервятники? Любое существо, доминирующее на планете своего обитания, должно стать агрессивным. И как может мыслить птица?

* * *

   Как мыслит человек? Воспитанный тобою, у собственного очага, обогретый теплом твоих рук и любви, — как должен мыслить он? Как достучаться до него, какие найти слова, рассказать ему обо всем и добиться, чтобы он увидел, наконец, кто есть он и каков мир?.. И начал бы этот разговор он так:
   «Послушай-ка, сынок, ты видишь мир оазисом спокойствия, доброжелательства и благоприятных возможностей, где возведены в закон правила честной игры. Но мир не таков. Если ты и впредь будешь продолжать думать так, то рано или поздно хорошенько вляпаешься во что-нибудь скверное своей черной задницей». И наверняка Джон ответил бы на это: «Отец, хватит тебе рассуждать, как черномазому!»

* * *

   Уайт оторвал взгляд от рисунка и взглянул Макдональду в глаза.
   — У вас есть сын? — спросил он и поздно спохватился: задав такой вопрос, он кое-что упустил из виду. Почему он не спросил «есть ли у вас дети?» И это в то время, когда единственный ребенок является нормой. Впрочем, может, Макдональд и не обратит на это внимание.
   Лицо Макдональда подобрело.
   — Есть, — произнес он.
   Все-таки он понял.
   — Мы очень похожи, — проговорил Уайт. — Сюда я приехал с сыном.
   — Я знаю, — ответил Макдональд.
   — Он исполняет функции моего личного секретаря. Весьма интересуется вашей Программой, — слушал Уайт собственный голос.
   — Знаю, — вновь сказал Макдональд.
   Уайт поспешил продолжить.
   — Не знаю, как бы я обходился без него, — произнес он, и у него это вышло как-то просительно. А может, на самом деле подразумевалась какая-то скрытая просьба?
   — Моему сыну недавно исполнилось восемь месяцев, — сообщил Макдональд.
   Уайт удивленно поднял брови.
   Макдональд рассмеялся.
   — Я привык к ожиданию, а сына пришлось ждать почти столько же, сколько и послания.
   Уайт попытался представить, как Макдональд провел здесь — среди всех этих холодных, безмолвных механизмов и устройств, с их чужими запахами — столько лет в ожидании послания со звезд, которое никак не приходило, в напрасном вслушивании, почти полвека. Вздор! Снова сантименты! Не такой он человек. К тому же этой Программе пятьдесят лет, а Макдональд здесь всего лет двадцать, а еще он инженер и должен любить машины, их запахи и шум. Всего двадцать лет…