Страница:
Это потрясло нас, и мы хотели проверить у знакомых, не обманул ли нас слух. Они с улыбкой подтвердили, что нет. А с пластинки уже снова льется музыка Бетховена. Через пять минут диктор наносит очередной удар: «Hola, que tal, amigo de Mejoral?» — слышится снова медовый голос. «Как дела, друг Мехораля?» Раздается нежный аккорд лиры, и вслед за ним следует нокаут: «Мехор — мехора — Мехораль!»
За эти три слова фабриканты обезболивающего средства ежегодно платят сотни тысяч песо десяткам радиокомпаний. Эти слова ярко горят на углах улиц, на вокзальных платформах, в прокуренных ресторанных залах, им отводятся целые страницы в иллюстрированных журналах. Автор этой рекламы, которая по-испански есть не что иное, как игра слов, вместе с фабрикантами аргентинского аспирина разнес славу мехораля до самых глухих ранчо. «Лучше улучшает Улучшитель», — приблизительно так можно, перевести преглупейшие, наивные слова рекламы, впившейся в аргентинских радиослушателей, как упырь.
В соседнем Уругвае с мехоралем шагнули дальше и пустили по всему свету песенку, в припеве которой есть такие слова: «Est? bien, est? mal, tome siempre Mejoral!» — «Плохо тебе или хорошо, регулярно принимай мехораль!»
В конце концов правительство вынуждено было — удивляйся, мир! — песенку запретить, потому что неумеренное употребление средства от головной боли привело к ряду серьезных заболеваний. Где-то на границе с Бразилией живет пеон. Он не умеет ни читать, ни писать, и единственным средством связи с внешним миром ему служит старый приемник. И вот этот пеон, сто раз подряд прослушавший рекламу, при ближайшей поездке в город накупает мехораля про запас. Бывали случаи, когда люди ели мехораль вместо конфет только потому, что его рекомендовали по радио: «Плохо тебе или хорошо, принимай мехораль!»
И пеон принимал «улучшитель» до тех пор, пока его не увозили в больницу.
Приемы, с помощью которых фабриканты самых различных товаров пытаются контрабандой протаскивать рекламу в уши радиослушателей, достигают изощренности, для нас труднопостижимой. Включаете радио, чтобы послушать известия. Они начинаются выкриком продавца газет с угла самой оживленной авениды, а затем на слушателя обрушивается лавина монотонных сообщений по стране и из-за границы. Это необходимое зло, за которое фабриканты пудры, корсетов, мехораля или искусственных цветов не платят ни сентаво.
Поток кое-как читаемых сообщений вдруг ослабевает, и тот же голос в микрофоне наполняется неслыханной нежностью, с которой как-то странно контрастируют слова: «Внимание, внимание, последнее сообщение, внимание…»
В голосе диктора звучит нега неотразимого Дон Жуана, приглашающего даму на танец, и, наконец, он окатывает радиослушателей теплой волной соблазна: «Ты подыскиваешь обстановку для нового семейного гнездышка, друг? Так зайди же прямо на авениду Ал ем, номер такой-то. В десять часов начинается аукцион, на котором ты можешь купить для своей милой все, о чем она мечтает. Не забудь, дружок, начало в десять часов…»
Ансамбль гитар и сладкое танго аргентино тотчас же направит в нужном направлении выношенные в уме и в сердце расчеты юного молодожена, который в этот миг должен решиться на покупку домашней обстановки.
Иногда аргентинское радио возвращает вас на минуту к школьным временам и заставляет вспомнить раздачу проверенных сочинений на родном языке.
«Слова «идеальнейший» никогда не употребляйте, — слышен знакомый с детских лет голос учителя. — Прилагательное «идеальный» превосходной степени не образует, потому что по своему значению оно выражает характер превосходства…»
Сколько же нужно красных чернил, чтобы исправить передачи, которые ежедневно сыплют на головы радиослушателей владельцы частных радиостанций!
«Una palabra basta! — изрекает один. — Tome Geniol» — «Достаточно одного слова! Принимайте Хениоль!» И сразу же: Un Geniol: superior! Dos: muy superior!» — «Один Xeниоль — превосходно! Два — еще лучше!»
От всего этого начинает болеть голова. Сил хватает ровно настолько, чтобы задать вопрос:
— Что же, собственно, такое Хениоль?
— Средство от головной боли, — ответят знакомые. Лишь две станции — городская «Радио Мунисипаль» и государственная «Радио-дель-Эстадо» — не включают в свои программы рекламу. Для европейца, желающего сберечь свои нервы, вся шкала шестидесяти аргентинских радиостанций сводится к двум последним, которые передают концерт, непрерывный концерт, как это выразительно подчеркивает диктор. Слушаешь «Continuado» — «Моя родина», мысленно плывешь по Влтаве, и в памяти вспыхивают огни стобашенной Праги.
Но вот прозвучали последние звуки «Влтавы». Диктор подтверждает, что действительно передавался цикл Сметаны «Моя родина» в непрерывной программе «Континуадо», и, не переводя дыхания, добавляет: «Молодой аргентинец! Вступай в военно-морской флот! Заявления принимаются в канцелярии Марина-де-Герра, Флорида, 364. Вы слушали программу радиостанции Радио-дель-Эстадо…»
«Радио-дель-Эстадо» — одна из двух радиостанций, в программы которых не включается реклама.
Но и при всей доброжелательности нельзя утверждать, что аргентинский спорт — массовый, народный спорт. Им занимается узкий круг спортсменов-профессионалов, тогда как спортивная деятельность большинства аргентинцев сводится к тому, что они смотрят, «болеют» либо заключают азартные пари.
«Гран Премио Американо» — это состязание, которое на две недели отодвигает на задний план все внутренние и международные события. Хуан Фанхио, неоднократный победитель этих гонок, более знаменит и популярен, чем любой государственный деятель.
Единственный подлинно народный вид спорта в столице Аргентины — это, несомненно, гребля. Каждое воскресенье ею увлекаются несколько сотен, а может и тысяч молодых спортсменов, не считающих за труд проехать поездом 30 километров в пригород Тигре, аргентинскую Венецию, и сесть за весла. Остальных «спортсменов» можно видеть на трибунах футбольных стадионов, вдоль барьеров беговых дорожек, возле игорных касс и… в очередях перед кинотеатрами.
«Ла Расон» — одна из популярных в Буэнос-Айресе ежедневных газет — в свое время писала: «Вопрос о том, что за существо портеньо — печальное, веселое либо меланхоличное, не служит предметом философских трактатов и социологических исследований. Его повседневная жизнь дает на этот вопрос самый убедительный ответ. За одно воскресенье портеньо тратят 19 миллионов песо, из них большую часть на то, чтобы поглядеть на спорт».
Следует добавить, что эта сумма перед нашей денежной реформой соответствовала почти 200 миллионам крон. [15]
Присмотримся к этому повнимательнее. Южноамериканец, особенно аргентинец, пожалуй, самый страстный болельщик в мире. Несколько месяцев аргентинскую общественность волновали сообщения о ходе забастовки, которую дружно объявили и выиграли профессиональные футболисты. Портеньо длительное время были лишены своего лучшего развлечения и возможности без конца спорить о своих любимцах в бутсах. А также заключать пари. Не помогли ни страстные нападки прессы, ни вмешательство спортивных клубов. Футболисты сумели продержаться целых шесть месяцев. Наконец в спор между игроками и работодателями — спортивными клубами — вмешался министр путей сообщения, он же председатель ассоциации футболистов. Забастовщикам были гарантированы их права, установлен минимум зарплаты, и портеньо вновь смогли занять места на трибунах.
Хотя в первое после забастовки воскресенье состоялись не все игры в соответствии с жеребьевкой, хотя, по мнению печати, было «очень холодно», тем не менее трибуны стадионов в одном лишь Буэнос-Айресе заполнили 220 тысяч болельщиков, которые заплатили 200 тысяч песо.
Один из самых интересных стадионов в Буэнос-Айресе— «Бока Хуниорс». Его еще иначе называют «бонбоньера». Хоть он и не Достигает размеров «Ривер-Плато», построенного по последнему слову техники, тем не Менее на его крутые трибуны набивается до 50 тысяч человек. Правда, есть у бонбоньеры недостаток, за который ее Недолюбливают болельщики из роскошных кварталов Палермо и Бель-грано, из дворцов На авейиде Альвеар, этих аргентинских Едисейских полей. Дело в том, что стадион «Бока» Находится почти на границе одноименного с ним квартала Бока и квартала Барракае. Уже одно название «Барракас» говорит само за себя: бараки, лачуги, хибарки из гофрированного железа, с тонкими деревянными стенками, винтовыми лестницами и курьими ножками свай, на которых стоят эти жилища, чтоб их не снесло во время разлива зловонного стока Риачуэло, протекающего невдалеке. Эти бедняцкие пристанища моряков, рабочих с близлежащих мясохладобоен, железнодорожников и мелких служащих распластались, как придавленный червь, у подножья серой бетонной громады «Бока». И странно выглядят рядом с ними сверкающие «бьюики» и «паккарды» из дворцов и парков Палермо.
Стадион имеет вид огромной широкой подковы. Поскольку совсем рядом с ним локомотивы толкают вагоны, распределяя их по разным путям товарной сортировочной станции, нехватку места архитекторы вынуждены были покрыть тем, что погнали стены подковы ввысь. Стадион похож на недостроенный небоскреб. Зато он отвечает всем предписанным правилам безопасности, как этого требует темперамент аргентинских любителей спорта. Поле обнесено высокой железной изгородью, верхний край которой загнут в сторону трибун. Перед изгородью со стороны зрителей — бетонированный ров глубиною в 3 метра и в добрых 4 метра шириной. Если бы вас привели на стадион с завязанными глазами и не позволили бы оглядываться, вы бы наверняка решили, что очутились в зоологическом саду, возле клеток со слонами или дикими хищниками. Однако и этой изоляции трибун от поля оказывается недостаточно. Полиция, стоящая плотными шпалерами, вооруженная брандспойтами и слезоточивыми бомбами, мудро учитывает еще возможность междоусобной схватки зрителей, у которых не в меру разыгрываются страсти. И бонбоньеру разделили на секторы, а перегородки сделали из железных решеток, колючей проволоки и стенок, утыканных битым бутылочным стеклом. Игроки выбегают на поле по подземным тоннелям сквозь узкий проход между полицейскими.
Можно сказать, после столь тщательного учета особенностей южноамериканского темперамента едва ли здесь случится что-нибудь чрезвычайное. Действительно ли это так, помогут проиллюстрировать вырезки из боливийского ежедневника «Лос Тьемпос», выходящего в Кочабамбе, сделанные нами спустя несколько месяцев после посещения «Бока».
«Во время матча «Бока Хуниорс» — «Индепендьенте» трех человек тяжело ранила полиция, открывшая огонь по зрителям. Пятнадцать человек были ранены камнями, полицейскими дубинками и бутылками из-под содовой воды. Беспорядки возникли из-за того, что судья не засчитал гол 6 ворота «Бока», а зрители попытались проломить решетки. Один из полицейских вынул пистолет. Ответом на это был град камней и бутылок. Полиция, подоспевшая на помощь, пустила в ход слезоточивые бомбы и огнестрельное оружие. Матч был приостановлен…»
В то же воскресенье, когда впервые после шести месяцев забастовки состоялся футбольный матч, 90 тысяч других портеньо собрались на двух ипподромах — «Палермо» и «Ла-Плата». Ипподром в Палермо пользуется мировой известностью, и даже ипподром Рио-де-Жанейро не выдерживает конкуренции с ним. А это уже кое-что значит! Он был не только свидетелем сенсационных ставок, но и местом действия бесчисленных голливудских фильмов, сценарии которых требовали сногсшибательных сцен с участием южноамериканской публики.
Об этом конноспортивном воскресенье газета «Ла Расон» писала, «90 тысяч портеньо переживали зрелище со всей Глубиной своих чувств — радовались, надеялись, волновались, горевали и приходили в отчаяние. Эти эмоции вызывали известные любимцы публики: Асусена, Катадор, Уайт Милк, Эйфель, Альтруиста. Эти чувства, правда, стоили хороших денег, но те, кто пришел их истратить, делали это с удовольствием. В Палермо и Ла-Плате было продано 5475458 билетов…»
Иначе говоря, 114 миллионов крон за полдня. Каждый зритель вынул из собственного кармана 1260 крон, чтобы вложить их в поводья жокеев и легкие ноги Асусены или Катадора. Но рекордного барыша букмекеры достигли во время розыгрыша Большого национального приза — «Гран Премио Насиональ 1948 года».
Тогда спортивная страсть обошлась зрителям в 132 миллиона крон.
Однако самый желанный источник волнений и развлечений — это кино. Каждое воскресенье зрительные залы заполняют 600 тысяч человек. Хотя аргентинская кинопромышленность сильно развита и для продукции ее широко открыты двери всех стран Южной и Центральной Америки, где говорят по-испански, добрых шестьдесят процентов демонстрируемых фильмов — североамериканского происхождения. Детективы, криминальные приключения, аферы с убийствами, порнографические ревю. Аргентинцы стараются не отставать. В ту неделю, когда мы приехали в Аргентину, состоялись премьеры отечественных аргентинских фильмов с такими названиями: «Преступная набожность», «Плотина ненависти», «Канареечная душа», «Безумная любовь», «Кровь на руках», «Поцелуй без меда».
Большинство первоэкранных кинотеатров сосредоточено на Корриентес и на Калье Лавалье у их впадения в авениду Нуэве-де-Хулио. Лавалье, которая днем выглядит невзрачной, тесной улицей, вечером сверкает, как торговая артерия города Флорида. Гигантские световые рекламы высотой в несколько этажей, как прялки, крутятся над головами прохожих, предлагая выбрать себе фильм. В равной степени привлекает зрителей и роскошь фасадов.
Вот сплошная стеклянная стена, от тротуара до крыши. Немного дальше кинематограф, зал и спиральная лестница которого словно созданы для декораций фантастических фильмов Уэллса. Напротив хрустальной «Нормандии» — кино «Хинду» в стиле индийских пагод, с легкими орнаментами и прихотливой пышностью мусульманской архитектуры. «Трокадеро» построен в более умеренном стиле модерн, зато фасад «Океана» словно сделан из одной громадной стеклянной плиты, и только вблизи можно обнаружить четыре стальные ниточки, идущие сверху вниз, и четыре — справа налево. В девятом куадро вас поражает вид «Ренасимьенто», в фасад которого внесли понехмногу от каждого стиля: колонны барокко с коринфскими капителями выделяются в матовой полутьме рассеянного неона, а на консолях вздымается к небу греческий тимпан. Окна в стиле ренессанс, смешанном с готикой, на карнизах с классической лепкой скачут голуби, перелетая на массивные железные фонари, взятые напрокат из средневековых замков.
Принцесса Лавалье пробуждается к жизни с наступлением темноты, как бабочка, живет несколько часов в целлулоидной одури кинолент, а в час ночи наркоз темноты, вороха выброшенных программок и пустота большого города укладывают ее в стеклянный гроб. Лишь полисмен, неромантичный принц этой сказки, тревожит ее сон, отводя упирающегося пьяницу в ближайший участок…
В Буэнос-Айресе нет ни Влтавы, ни лесов, ни збраславских холмов, ни еванских [17]прудов, ни Шарки. Там лишь около 4 миллионов жителей и протекающая мимо Парана. А Парана здесь — нечто среднее между рекой после ливня и гигантским стоком промышленных отбросов. Не рекомендуется купаться среди железных чудовищ водоизмещением в десятки тысяч тонн, которые любуются своими отражениями в жирной грязи и масляных пятнах. Зато прекрасно можно купаться на противоположном берегу, в Уругвае, за пятьдесят километров вверх по реке. Или же внизу, в Мар-дель-Плата, в каких-нибудь 400 километрах южнее.
Ближайшие холмы находятся около Кордовы, до которой сущие пустяки: 600 километров. Кордильеры? До них путь лежит через весь южноамериканский континент. Вокруг Буэнос-Айреса пастбища с проволочными изгородями для скота, поли, пампа, пампа и еще раз пампа. Ровная как стол, однообразная, без теней, без романтики. А о хвойном лесе здесь и мечтать нечего!
При таких условиях не приходится удивляться тому, что нигде в окрестностях не увидишь туристских знаков [18]и что никто не ходит ни в коротких штанах, ни в спортивных брюках. Когда несколько лет назад сюда приехала группа чешских учителей, некоторые из них долго думали, чем это они так привлекают внимание окружающих. Лишь на следующий день по приезде земляки сказали им, что своей популярностью они обязаны спортивным брюкам, которые носил один из них. А если бы кому-нибудь пришло в голову выйти на улицу в коротких штанах, то на первом же перекрестке его забрал бы полицейский, как нарушившего порядок неприличной одеждой.
Поэтому проникаешься глубоким уважением к аргентинским любителям водного спорта, которым все же удалось вырваться из этого заколдованного круга и создать в Тигре клубы с эллингами для хранения скифов, восьмерок, каяков, легких байдарок и обычных туристских лодок с двумя парами весел.
Колективо или субте передает своего пассажира пригородному скорому поезду, который везет его за 30 километров от города. Рванувшись со старта, поезд мчится в путанице рельсов, то там, то здесь ударяет стальной шпорой и вот уже летит через парк, где влюбленные беспокойно отыскивают укромное местечко на каком-нибудь склоне. Поезд несется с весенним ветром наперегонки, а его тень полосует крестьян, сидящих на порогах своих домов, и группки празднично одетых людей, возвращающихся с воскресного богослужения.
За окном, словно кадры фильма, проносятся то элегантные виллы, то груды гниющих отбросов. Сквозь стаккато деревьев и телеграфных столбов мелькает успокаивающая акварель ипподрома «Палермо», где в открытых конюшнях нетерпеливо переступают кони, а под деревьями отсыпаются жокеи, прикрыв шапками глаза.
А чуть дальше, в парке, куда не заглядывает сторож, отдыхают матери с детьми.
Через час мы в Тигре, в аргентинской Венеции. Смуглые мальчишки предлагают на час, на два, на весь день свои плавучие замки и собственные руки. Молодежь спешит вдоль стоящих на якоре яхт к своим клубам, чтобы поскорее сесть за весла.
Все без исключения пятнадцать гребных клубов в Тигре основаны иностранцами. Многие из них носят иностранные названия.
— Странно, не правда ли? — горько жалуется аргентинец. — В некоторые мы до сих пор не имеем доступа, их основали англичане, которые к себе никого не пускают.
— Совсем, как в колониях, — готово сорваться у нас с языка, но, к счастью, наш проводник ещё не кончил.
— Точно так же, как с мясохладобойнями…
Тигре — совершенно другая Аргентина, не похожая на пригороды Байреса и на бесконечную, опутанную проволокой пампу. Едва попадаешь в узенькие водные закоулки, где не разобраться — река это, проток или искусственный какал, — усталость от городской толчеи словно рукой снимает. Плакучие ивы не плачут, седина пальм не кажется седой. Их кроны вместе с окружающей зеленью на каждом шагу создают такие волшебные тоннели, какие ошеломленным путникам не смогут предложить даже венецианские гондольеры.
По Тигре можно плыть из Рио-де-Ла-Плата в Рио-Лухан или свернуть по Сармиенто к Парана-де-лас-Пальмас, или сначала Направиться к Сан-Антонио и вкруговую вернуться в Рио-Тигре и все время плыть по одной реке — по Паране. Десятки водных путей в маршруте — двухчасовом, однодневном или недельном.
Тигре — рай, Тигре — блаженство.
ДЕРЖАВА НА ЛА-ПЛАТЕ
Три четверти века прошло с того дня, как Буэнос-Айрес стал федеральной столицей республики Аргентины. Тогда же, согласно конституции, провинция Буэнос-Айрес лишилась своей столицы.
При всем желании портеньо не смогли найти на Ла-Плате другого города, который был бы достойным наследником старого города Хуана Гарая. Тогда они решили построить совершенно новую столицу. Спустя два года, в 1822 году, был заложен первый камень самого молодого города Аргентины.
Землемеры отъехали на шестьдесят километров от Буэнос-Айреса, выкроили из приморской пампы восемь квадратных километров, расставили на них свои теодолиты, растянули мерительные ленты. Они разбили пампу на парцеллы, вешками разметили будущие авениды, площади, диагонали и вернулись в Буэнос-Айрес с планом, который напоминал скорее рисунок на хрустальной вазе, чем проект нового города. Над ним красовалось название — Ла-Плата. [19]
Но событие это, разумеется, не очень сильно потрясло мир, и о нем вскоре позабыли.
Зато на рубеже XX века за границы Аргентины полетели иные вести, заслуживающие большего внимания. На Огненной Земле были обнаружены окаменелости огромных доисторических существ. Холодные, почти необжитые горы и приморские дюны самой южной оконечности американского континента на некоторое время превратились в обетованную землю археологов. И все эти сокровища неизмеримой научной ценности перекочевали во вновь построенный музей в Ла-Плате. Городу же на его крестины было суждено получить, в подарок кое-что побольше, чем ископаемые кости. Английские и североамериканские капиталисты поняли, что Ла-Плата в один прекрасный день может превратиться не в серебряное, как это обещало имя города, а скорее в золотое дно.
Пампа с неисчислимыми стадами скота, дешевая рабочая сила, недостаток отечественного капитала, непосредственная близость океана и одной из самых оживленных торговых артерий мира — все это вместе взятое было слишком сильной приманкой. В Бериссо, на южной и юго-восточной окраинах молодой Ла-Платы, выросли гигантские бойни, консервные заводы, холодильники компании «Свифт». В наспех построечные убогие рабочие кварталы переселились тысячи безработных, и вскоре в путешествие по свету отправились первые мешки мороженого мяса с маркой «Ла-Плата».
Немножко странное сочетание костей, окаменевших миллионы лет назад, и костей, которые мясники в белых фартуках сбрасывают в стоящие возле транспортеров корзины, отчетливо представляя себе, что количество этих косгей прямо пропорционально зарплате.
Дорога к этой Ла-Плате начинается с петляния среди верениц грузовиков, конных упряжек и портовых складов в южном предместье Буэнос-Айреса. Затем, вырвавшись с окружной авениды Хенерал Пас, минуешь огороды и пригородные сады вперемежку с покосившимися ранчо и внезапно оказываешься на одном из прекраснейших аргентинских шоссе. С окружающей пампой случилось что-то невероятное. На огромных просторах она исчезла в тени молодых лесов. Вдоль шоссе через равные промежутки мелькают макеты деревьев из крашеных досок с бесконечными восклицаниями: «M?s arboles! M?s arboles!» — «Больше деревьев! Больше деревьев! Больше деревьев!..»
Это несколько запоздалая попытка вернуть леса на сотни тысяч квадратных километров пампы, полусухая трава которой не в состоянии задержать влагу. Сегодняшняя Аргентина стремится замолить хотя бы малую долю грехов, которые совершили здесь предшествующие поколения расхитителей И спекулянтов. Их рецепт наживы был прост: за бесценок покупали часть леса и вырубали. Доход от леса, как правило, в несколько раз превышал стоимость земельного участка, который оставался в придачу для дальнейших спекуляций. Это привело к тому, что изделия из дерева в статьях аргентинского импорта оказались на втором месте после текстиля и составляют ежегодно около 100 миллионов песо. А леса, загнанные куда-то в субтропическую зону на севере, пришлось превратить в охраняемые заповедники.
За эти три слова фабриканты обезболивающего средства ежегодно платят сотни тысяч песо десяткам радиокомпаний. Эти слова ярко горят на углах улиц, на вокзальных платформах, в прокуренных ресторанных залах, им отводятся целые страницы в иллюстрированных журналах. Автор этой рекламы, которая по-испански есть не что иное, как игра слов, вместе с фабрикантами аргентинского аспирина разнес славу мехораля до самых глухих ранчо. «Лучше улучшает Улучшитель», — приблизительно так можно, перевести преглупейшие, наивные слова рекламы, впившейся в аргентинских радиослушателей, как упырь.
В соседнем Уругвае с мехоралем шагнули дальше и пустили по всему свету песенку, в припеве которой есть такие слова: «Est? bien, est? mal, tome siempre Mejoral!» — «Плохо тебе или хорошо, регулярно принимай мехораль!»
В конце концов правительство вынуждено было — удивляйся, мир! — песенку запретить, потому что неумеренное употребление средства от головной боли привело к ряду серьезных заболеваний. Где-то на границе с Бразилией живет пеон. Он не умеет ни читать, ни писать, и единственным средством связи с внешним миром ему служит старый приемник. И вот этот пеон, сто раз подряд прослушавший рекламу, при ближайшей поездке в город накупает мехораля про запас. Бывали случаи, когда люди ели мехораль вместо конфет только потому, что его рекомендовали по радио: «Плохо тебе или хорошо, принимай мехораль!»
И пеон принимал «улучшитель» до тех пор, пока его не увозили в больницу.
Приемы, с помощью которых фабриканты самых различных товаров пытаются контрабандой протаскивать рекламу в уши радиослушателей, достигают изощренности, для нас труднопостижимой. Включаете радио, чтобы послушать известия. Они начинаются выкриком продавца газет с угла самой оживленной авениды, а затем на слушателя обрушивается лавина монотонных сообщений по стране и из-за границы. Это необходимое зло, за которое фабриканты пудры, корсетов, мехораля или искусственных цветов не платят ни сентаво.
Поток кое-как читаемых сообщений вдруг ослабевает, и тот же голос в микрофоне наполняется неслыханной нежностью, с которой как-то странно контрастируют слова: «Внимание, внимание, последнее сообщение, внимание…»
В голосе диктора звучит нега неотразимого Дон Жуана, приглашающего даму на танец, и, наконец, он окатывает радиослушателей теплой волной соблазна: «Ты подыскиваешь обстановку для нового семейного гнездышка, друг? Так зайди же прямо на авениду Ал ем, номер такой-то. В десять часов начинается аукцион, на котором ты можешь купить для своей милой все, о чем она мечтает. Не забудь, дружок, начало в десять часов…»
Ансамбль гитар и сладкое танго аргентино тотчас же направит в нужном направлении выношенные в уме и в сердце расчеты юного молодожена, который в этот миг должен решиться на покупку домашней обстановки.
Иногда аргентинское радио возвращает вас на минуту к школьным временам и заставляет вспомнить раздачу проверенных сочинений на родном языке.
«Слова «идеальнейший» никогда не употребляйте, — слышен знакомый с детских лет голос учителя. — Прилагательное «идеальный» превосходной степени не образует, потому что по своему значению оно выражает характер превосходства…»
Сколько же нужно красных чернил, чтобы исправить передачи, которые ежедневно сыплют на головы радиослушателей владельцы частных радиостанций!
«Una palabra basta! — изрекает один. — Tome Geniol» — «Достаточно одного слова! Принимайте Хениоль!» И сразу же: Un Geniol: superior! Dos: muy superior!» — «Один Xeниоль — превосходно! Два — еще лучше!»
От всего этого начинает болеть голова. Сил хватает ровно настолько, чтобы задать вопрос:
— Что же, собственно, такое Хениоль?
— Средство от головной боли, — ответят знакомые. Лишь две станции — городская «Радио Мунисипаль» и государственная «Радио-дель-Эстадо» — не включают в свои программы рекламу. Для европейца, желающего сберечь свои нервы, вся шкала шестидесяти аргентинских радиостанций сводится к двум последним, которые передают концерт, непрерывный концерт, как это выразительно подчеркивает диктор. Слушаешь «Continuado» — «Моя родина», мысленно плывешь по Влтаве, и в памяти вспыхивают огни стобашенной Праги.
Но вот прозвучали последние звуки «Влтавы». Диктор подтверждает, что действительно передавался цикл Сметаны «Моя родина» в непрерывной программе «Континуадо», и, не переводя дыхания, добавляет: «Молодой аргентинец! Вступай в военно-морской флот! Заявления принимаются в канцелярии Марина-де-Герра, Флорида, 364. Вы слушали программу радиостанции Радио-дель-Эстадо…»
«Радио-дель-Эстадо» — одна из двух радиостанций, в программы которых не включается реклама.
Футбол за бетонированными рвами
Бесспорно, среди аргентинцев есть выдающиеся спортсмены. С лондонской олимпиады они привезли несколько золотых медалей. Их легкоатлеты без особого труда выиграли первенство южноамериканских стран в Лиме. Аргентинцы мастерски играют в el pato — своеобразное конное поло, и так как знают, что соперников в мире у них не найдется, в течение ряда лет добиваются, чтобы олимпийский комитет включил этот вид спорта в число обязательных дисциплин. Их автогонщики побеждают в труднейших европейских состязаниях. Аргентинцы до сих пор остаются непобедимыми чемпионами в самых крупных в мире автомобильных гонках, прославленных «Гран Премио Американо», в которых на трассе Буэнос-Айрес — Каракас, длиною почти 10 тысяч километров, обычно участвуют 140 гонщиков, Они пожинают лавры, преодолев путь в четыре раза больший, чем расстояние от Парижа до Москвы. Он проходит по краю стометровых пропастей, по узким дорогам на высоте 5 тысяч метров над уровнем моря, где мало кто из европейских гонщиков просто отважится проехать.Но и при всей доброжелательности нельзя утверждать, что аргентинский спорт — массовый, народный спорт. Им занимается узкий круг спортсменов-профессионалов, тогда как спортивная деятельность большинства аргентинцев сводится к тому, что они смотрят, «болеют» либо заключают азартные пари.
«Гран Премио Американо» — это состязание, которое на две недели отодвигает на задний план все внутренние и международные события. Хуан Фанхио, неоднократный победитель этих гонок, более знаменит и популярен, чем любой государственный деятель.
Единственный подлинно народный вид спорта в столице Аргентины — это, несомненно, гребля. Каждое воскресенье ею увлекаются несколько сотен, а может и тысяч молодых спортсменов, не считающих за труд проехать поездом 30 километров в пригород Тигре, аргентинскую Венецию, и сесть за весла. Остальных «спортсменов» можно видеть на трибунах футбольных стадионов, вдоль барьеров беговых дорожек, возле игорных касс и… в очередях перед кинотеатрами.
«Ла Расон» — одна из популярных в Буэнос-Айресе ежедневных газет — в свое время писала: «Вопрос о том, что за существо портеньо — печальное, веселое либо меланхоличное, не служит предметом философских трактатов и социологических исследований. Его повседневная жизнь дает на этот вопрос самый убедительный ответ. За одно воскресенье портеньо тратят 19 миллионов песо, из них большую часть на то, чтобы поглядеть на спорт».
Следует добавить, что эта сумма перед нашей денежной реформой соответствовала почти 200 миллионам крон. [15]
Присмотримся к этому повнимательнее. Южноамериканец, особенно аргентинец, пожалуй, самый страстный болельщик в мире. Несколько месяцев аргентинскую общественность волновали сообщения о ходе забастовки, которую дружно объявили и выиграли профессиональные футболисты. Портеньо длительное время были лишены своего лучшего развлечения и возможности без конца спорить о своих любимцах в бутсах. А также заключать пари. Не помогли ни страстные нападки прессы, ни вмешательство спортивных клубов. Футболисты сумели продержаться целых шесть месяцев. Наконец в спор между игроками и работодателями — спортивными клубами — вмешался министр путей сообщения, он же председатель ассоциации футболистов. Забастовщикам были гарантированы их права, установлен минимум зарплаты, и портеньо вновь смогли занять места на трибунах.
Хотя в первое после забастовки воскресенье состоялись не все игры в соответствии с жеребьевкой, хотя, по мнению печати, было «очень холодно», тем не менее трибуны стадионов в одном лишь Буэнос-Айресе заполнили 220 тысяч болельщиков, которые заплатили 200 тысяч песо.
Один из самых интересных стадионов в Буэнос-Айресе— «Бока Хуниорс». Его еще иначе называют «бонбоньера». Хоть он и не Достигает размеров «Ривер-Плато», построенного по последнему слову техники, тем не Менее на его крутые трибуны набивается до 50 тысяч человек. Правда, есть у бонбоньеры недостаток, за который ее Недолюбливают болельщики из роскошных кварталов Палермо и Бель-грано, из дворцов На авейиде Альвеар, этих аргентинских Едисейских полей. Дело в том, что стадион «Бока» Находится почти на границе одноименного с ним квартала Бока и квартала Барракае. Уже одно название «Барракас» говорит само за себя: бараки, лачуги, хибарки из гофрированного железа, с тонкими деревянными стенками, винтовыми лестницами и курьими ножками свай, на которых стоят эти жилища, чтоб их не снесло во время разлива зловонного стока Риачуэло, протекающего невдалеке. Эти бедняцкие пристанища моряков, рабочих с близлежащих мясохладобоен, железнодорожников и мелких служащих распластались, как придавленный червь, у подножья серой бетонной громады «Бока». И странно выглядят рядом с ними сверкающие «бьюики» и «паккарды» из дворцов и парков Палермо.
Стадион имеет вид огромной широкой подковы. Поскольку совсем рядом с ним локомотивы толкают вагоны, распределяя их по разным путям товарной сортировочной станции, нехватку места архитекторы вынуждены были покрыть тем, что погнали стены подковы ввысь. Стадион похож на недостроенный небоскреб. Зато он отвечает всем предписанным правилам безопасности, как этого требует темперамент аргентинских любителей спорта. Поле обнесено высокой железной изгородью, верхний край которой загнут в сторону трибун. Перед изгородью со стороны зрителей — бетонированный ров глубиною в 3 метра и в добрых 4 метра шириной. Если бы вас привели на стадион с завязанными глазами и не позволили бы оглядываться, вы бы наверняка решили, что очутились в зоологическом саду, возле клеток со слонами или дикими хищниками. Однако и этой изоляции трибун от поля оказывается недостаточно. Полиция, стоящая плотными шпалерами, вооруженная брандспойтами и слезоточивыми бомбами, мудро учитывает еще возможность междоусобной схватки зрителей, у которых не в меру разыгрываются страсти. И бонбоньеру разделили на секторы, а перегородки сделали из железных решеток, колючей проволоки и стенок, утыканных битым бутылочным стеклом. Игроки выбегают на поле по подземным тоннелям сквозь узкий проход между полицейскими.
Можно сказать, после столь тщательного учета особенностей южноамериканского темперамента едва ли здесь случится что-нибудь чрезвычайное. Действительно ли это так, помогут проиллюстрировать вырезки из боливийского ежедневника «Лос Тьемпос», выходящего в Кочабамбе, сделанные нами спустя несколько месяцев после посещения «Бока».
«Во время матча «Бока Хуниорс» — «Индепендьенте» трех человек тяжело ранила полиция, открывшая огонь по зрителям. Пятнадцать человек были ранены камнями, полицейскими дубинками и бутылками из-под содовой воды. Беспорядки возникли из-за того, что судья не засчитал гол 6 ворота «Бока», а зрители попытались проломить решетки. Один из полицейских вынул пистолет. Ответом на это был град камней и бутылок. Полиция, подоспевшая на помощь, пустила в ход слезоточивые бомбы и огнестрельное оружие. Матч был приостановлен…»
Километр кинотеатров
Никакой другой, даже самый любимый вид спорта не привлекает в Аргентине столько любителей, как футбол. Зато он и вытягивает соответственно больше песо из их карманов.В то же воскресенье, когда впервые после шести месяцев забастовки состоялся футбольный матч, 90 тысяч других портеньо собрались на двух ипподромах — «Палермо» и «Ла-Плата». Ипподром в Палермо пользуется мировой известностью, и даже ипподром Рио-де-Жанейро не выдерживает конкуренции с ним. А это уже кое-что значит! Он был не только свидетелем сенсационных ставок, но и местом действия бесчисленных голливудских фильмов, сценарии которых требовали сногсшибательных сцен с участием южноамериканской публики.
Об этом конноспортивном воскресенье газета «Ла Расон» писала, «90 тысяч портеньо переживали зрелище со всей Глубиной своих чувств — радовались, надеялись, волновались, горевали и приходили в отчаяние. Эти эмоции вызывали известные любимцы публики: Асусена, Катадор, Уайт Милк, Эйфель, Альтруиста. Эти чувства, правда, стоили хороших денег, но те, кто пришел их истратить, делали это с удовольствием. В Палермо и Ла-Плате было продано 5475458 билетов…»
Иначе говоря, 114 миллионов крон за полдня. Каждый зритель вынул из собственного кармана 1260 крон, чтобы вложить их в поводья жокеев и легкие ноги Асусены или Катадора. Но рекордного барыша букмекеры достигли во время розыгрыша Большого национального приза — «Гран Премио Насиональ 1948 года».
Тогда спортивная страсть обошлась зрителям в 132 миллиона крон.
Однако самый желанный источник волнений и развлечений — это кино. Каждое воскресенье зрительные залы заполняют 600 тысяч человек. Хотя аргентинская кинопромышленность сильно развита и для продукции ее широко открыты двери всех стран Южной и Центральной Америки, где говорят по-испански, добрых шестьдесят процентов демонстрируемых фильмов — североамериканского происхождения. Детективы, криминальные приключения, аферы с убийствами, порнографические ревю. Аргентинцы стараются не отставать. В ту неделю, когда мы приехали в Аргентину, состоялись премьеры отечественных аргентинских фильмов с такими названиями: «Преступная набожность», «Плотина ненависти», «Канареечная душа», «Безумная любовь», «Кровь на руках», «Поцелуй без меда».
Большинство первоэкранных кинотеатров сосредоточено на Корриентес и на Калье Лавалье у их впадения в авениду Нуэве-де-Хулио. Лавалье, которая днем выглядит невзрачной, тесной улицей, вечером сверкает, как торговая артерия города Флорида. Гигантские световые рекламы высотой в несколько этажей, как прялки, крутятся над головами прохожих, предлагая выбрать себе фильм. В равной степени привлекает зрителей и роскошь фасадов.
Вот сплошная стеклянная стена, от тротуара до крыши. Немного дальше кинематограф, зал и спиральная лестница которого словно созданы для декораций фантастических фильмов Уэллса. Напротив хрустальной «Нормандии» — кино «Хинду» в стиле индийских пагод, с легкими орнаментами и прихотливой пышностью мусульманской архитектуры. «Трокадеро» построен в более умеренном стиле модерн, зато фасад «Океана» словно сделан из одной громадной стеклянной плиты, и только вблизи можно обнаружить четыре стальные ниточки, идущие сверху вниз, и четыре — справа налево. В девятом куадро вас поражает вид «Ренасимьенто», в фасад которого внесли понехмногу от каждого стиля: колонны барокко с коринфскими капителями выделяются в матовой полутьме рассеянного неона, а на консолях вздымается к небу греческий тимпан. Окна в стиле ренессанс, смешанном с готикой, на карнизах с классической лепкой скачут голуби, перелетая на массивные железные фонари, взятые напрокат из средневековых замков.
Принцесса Лавалье пробуждается к жизни с наступлением темноты, как бабочка, живет несколько часов в целлулоидной одури кинолент, а в час ночи наркоз темноты, вороха выброшенных программок и пустота большого города укладывают ее в стеклянный гроб. Лишь полисмен, неромантичный принц этой сказки, тревожит ее сон, отводя упирающегося пьяницу в ближайший участок…
Аргентинская Венеция
На вокзалах Буэнос-Айреса можно потратить всю вторую половину дня в субботу и все воскресное утро и так и не увидеть, чтобы здешние жители выезжали за город. Тщетно искать здесь людей в спортивных брюках и с рюкзаками за спиной. Прикроешь глаза, и в памяти всплывают тысячи велосипедистов, спешащих за город, к природе. И хочется быть рядом с любителями водного спорта, перегоняющими свои каноэ вверх по реке, чтобы потом мчаться вниз по течению, навстречу солнцу, сверкающему в глазах и играющему на мускулах. Неодолимо охватывает желание хотя бы трамваем добраться до Воковиц [16]и полазать по скалам в Шарке.В Буэнос-Айресе нет ни Влтавы, ни лесов, ни збраславских холмов, ни еванских [17]прудов, ни Шарки. Там лишь около 4 миллионов жителей и протекающая мимо Парана. А Парана здесь — нечто среднее между рекой после ливня и гигантским стоком промышленных отбросов. Не рекомендуется купаться среди железных чудовищ водоизмещением в десятки тысяч тонн, которые любуются своими отражениями в жирной грязи и масляных пятнах. Зато прекрасно можно купаться на противоположном берегу, в Уругвае, за пятьдесят километров вверх по реке. Или же внизу, в Мар-дель-Плата, в каких-нибудь 400 километрах южнее.
Ближайшие холмы находятся около Кордовы, до которой сущие пустяки: 600 километров. Кордильеры? До них путь лежит через весь южноамериканский континент. Вокруг Буэнос-Айреса пастбища с проволочными изгородями для скота, поли, пампа, пампа и еще раз пампа. Ровная как стол, однообразная, без теней, без романтики. А о хвойном лесе здесь и мечтать нечего!
При таких условиях не приходится удивляться тому, что нигде в окрестностях не увидишь туристских знаков [18]и что никто не ходит ни в коротких штанах, ни в спортивных брюках. Когда несколько лет назад сюда приехала группа чешских учителей, некоторые из них долго думали, чем это они так привлекают внимание окружающих. Лишь на следующий день по приезде земляки сказали им, что своей популярностью они обязаны спортивным брюкам, которые носил один из них. А если бы кому-нибудь пришло в голову выйти на улицу в коротких штанах, то на первом же перекрестке его забрал бы полицейский, как нарушившего порядок неприличной одеждой.
Поэтому проникаешься глубоким уважением к аргентинским любителям водного спорта, которым все же удалось вырваться из этого заколдованного круга и создать в Тигре клубы с эллингами для хранения скифов, восьмерок, каяков, легких байдарок и обычных туристских лодок с двумя парами весел.
Колективо или субте передает своего пассажира пригородному скорому поезду, который везет его за 30 километров от города. Рванувшись со старта, поезд мчится в путанице рельсов, то там, то здесь ударяет стальной шпорой и вот уже летит через парк, где влюбленные беспокойно отыскивают укромное местечко на каком-нибудь склоне. Поезд несется с весенним ветром наперегонки, а его тень полосует крестьян, сидящих на порогах своих домов, и группки празднично одетых людей, возвращающихся с воскресного богослужения.
За окном, словно кадры фильма, проносятся то элегантные виллы, то груды гниющих отбросов. Сквозь стаккато деревьев и телеграфных столбов мелькает успокаивающая акварель ипподрома «Палермо», где в открытых конюшнях нетерпеливо переступают кони, а под деревьями отсыпаются жокеи, прикрыв шапками глаза.
А чуть дальше, в парке, куда не заглядывает сторож, отдыхают матери с детьми.
Через час мы в Тигре, в аргентинской Венеции. Смуглые мальчишки предлагают на час, на два, на весь день свои плавучие замки и собственные руки. Молодежь спешит вдоль стоящих на якоре яхт к своим клубам, чтобы поскорее сесть за весла.
Все без исключения пятнадцать гребных клубов в Тигре основаны иностранцами. Многие из них носят иностранные названия.
— Странно, не правда ли? — горько жалуется аргентинец. — В некоторые мы до сих пор не имеем доступа, их основали англичане, которые к себе никого не пускают.
— Совсем, как в колониях, — готово сорваться у нас с языка, но, к счастью, наш проводник ещё не кончил.
— Точно так же, как с мясохладобойнями…
Тигре — совершенно другая Аргентина, не похожая на пригороды Байреса и на бесконечную, опутанную проволокой пампу. Едва попадаешь в узенькие водные закоулки, где не разобраться — река это, проток или искусственный какал, — усталость от городской толчеи словно рукой снимает. Плакучие ивы не плачут, седина пальм не кажется седой. Их кроны вместе с окружающей зеленью на каждом шагу создают такие волшебные тоннели, какие ошеломленным путникам не смогут предложить даже венецианские гондольеры.
По Тигре можно плыть из Рио-де-Ла-Плата в Рио-Лухан или свернуть по Сармиенто к Парана-де-лас-Пальмас, или сначала Направиться к Сан-Антонио и вкруговую вернуться в Рио-Тигре и все время плыть по одной реке — по Паране. Десятки водных путей в маршруте — двухчасовом, однодневном или недельном.
Тигре — рай, Тигре — блаженство.
ДЕРЖАВА НА ЛА-ПЛАТЕ
Три четверти века прошло с того дня, как Буэнос-Айрес стал федеральной столицей республики Аргентины. Тогда же, согласно конституции, провинция Буэнос-Айрес лишилась своей столицы.
При всем желании портеньо не смогли найти на Ла-Плате другого города, который был бы достойным наследником старого города Хуана Гарая. Тогда они решили построить совершенно новую столицу. Спустя два года, в 1822 году, был заложен первый камень самого молодого города Аргентины.
Землемеры отъехали на шестьдесят километров от Буэнос-Айреса, выкроили из приморской пампы восемь квадратных километров, расставили на них свои теодолиты, растянули мерительные ленты. Они разбили пампу на парцеллы, вешками разметили будущие авениды, площади, диагонали и вернулись в Буэнос-Айрес с планом, который напоминал скорее рисунок на хрустальной вазе, чем проект нового города. Над ним красовалось название — Ла-Плата. [19]
Но событие это, разумеется, не очень сильно потрясло мир, и о нем вскоре позабыли.
Зато на рубеже XX века за границы Аргентины полетели иные вести, заслуживающие большего внимания. На Огненной Земле были обнаружены окаменелости огромных доисторических существ. Холодные, почти необжитые горы и приморские дюны самой южной оконечности американского континента на некоторое время превратились в обетованную землю археологов. И все эти сокровища неизмеримой научной ценности перекочевали во вновь построенный музей в Ла-Плате. Городу же на его крестины было суждено получить, в подарок кое-что побольше, чем ископаемые кости. Английские и североамериканские капиталисты поняли, что Ла-Плата в один прекрасный день может превратиться не в серебряное, как это обещало имя города, а скорее в золотое дно.
Пампа с неисчислимыми стадами скота, дешевая рабочая сила, недостаток отечественного капитала, непосредственная близость океана и одной из самых оживленных торговых артерий мира — все это вместе взятое было слишком сильной приманкой. В Бериссо, на южной и юго-восточной окраинах молодой Ла-Платы, выросли гигантские бойни, консервные заводы, холодильники компании «Свифт». В наспех построечные убогие рабочие кварталы переселились тысячи безработных, и вскоре в путешествие по свету отправились первые мешки мороженого мяса с маркой «Ла-Плата».
Неразбериха от простоты
Музей и бойни.Немножко странное сочетание костей, окаменевших миллионы лет назад, и костей, которые мясники в белых фартуках сбрасывают в стоящие возле транспортеров корзины, отчетливо представляя себе, что количество этих косгей прямо пропорционально зарплате.
Дорога к этой Ла-Плате начинается с петляния среди верениц грузовиков, конных упряжек и портовых складов в южном предместье Буэнос-Айреса. Затем, вырвавшись с окружной авениды Хенерал Пас, минуешь огороды и пригородные сады вперемежку с покосившимися ранчо и внезапно оказываешься на одном из прекраснейших аргентинских шоссе. С окружающей пампой случилось что-то невероятное. На огромных просторах она исчезла в тени молодых лесов. Вдоль шоссе через равные промежутки мелькают макеты деревьев из крашеных досок с бесконечными восклицаниями: «M?s arboles! M?s arboles!» — «Больше деревьев! Больше деревьев! Больше деревьев!..»
Это несколько запоздалая попытка вернуть леса на сотни тысяч квадратных километров пампы, полусухая трава которой не в состоянии задержать влагу. Сегодняшняя Аргентина стремится замолить хотя бы малую долю грехов, которые совершили здесь предшествующие поколения расхитителей И спекулянтов. Их рецепт наживы был прост: за бесценок покупали часть леса и вырубали. Доход от леса, как правило, в несколько раз превышал стоимость земельного участка, который оставался в придачу для дальнейших спекуляций. Это привело к тому, что изделия из дерева в статьях аргентинского импорта оказались на втором месте после текстиля и составляют ежегодно около 100 миллионов песо. А леса, загнанные куда-то в субтропическую зону на севере, пришлось превратить в охраняемые заповедники.