Поразмыслив над этими вопросами в течение следующего года, я вновь заговорил с Седым Стариком.
   – Уважаемый, – сказал я. – Вот уже два года теперь, как я нахожусь без супруги, и не думаю я, чтобы от меня когда-нибудь была польза без таковой. Я опасаюсь, что соседи смеются надо мной. Как вы думаете, – могу ли я рассчитывать на какое-нибудь облегчение моей участи или же я так и останусь в одиночестве до самого дня моей смерти и окончательного захоронения?
   – Внучок, – сказал Старик, – для этого необходимо иметь какую-нибудь знакомую девушку.
   – Если так, уважаемый, – сказал я, – где, по-твоему, водятся самые лучшие девушки?
   – Без сомнения, в Росанн, – отвечал он.
   – Если так, – сказал я, – я пойду завтра в Росанн, чтобы обзавестись женой.
   Старик не был доволен таким оборотом дела и какое-то время пытался обманными путями отвлечь меня от охватившей меня брачной лихорадки, но мне, конечно, вовсе не хотелось расставаться с замыслом, который твердо сидел у меня в уме вот уже два года. Наконец он сдался и сообщил эту новость моей матери.
   – Ах ты, – сказала она, – бедное создание.
   – Если ему удастся взять жену из Росанн, – сказал он, – откуда нам знать, не дадут ли за ней приданого? Разве не станет это нам сейчас большим подспорьем в доме, когда почти вся картошка съедена и последняя капля спиртного перекатывается у нас на дне бутылки?
   – Раз так, – сказала мать, – я не стану говорить, что ты не прав.
   Наконец они сошлись на том, что совсем согласились со мной.
   Старик сказал, что знает одного человека в Ги Дорь, и у того есть дочь, миловидная и кудрявая, которая еще не замужем, хотя молодые люди так и приплясывают вокруг нее от желания жениться. Человека зовут Джамс О’Донелл, а девушку – Нобла. Я сказал, что буду рад взять ее за себя. На другое утро Старик сунул в карман бутылку на пинту с четвертью, и оба мы вышли в путь, направляясь в Ги Дорь. Славно прогулявшись, мы достигли этого местечка ранним вечером, когда было еще светло. Внезапно Старик остановился и уселся на обочине дороги.
   – Мы уже недалеко от места жительства мистера Джамса О’Донелла? – спросил я мягко и вежливо, обращаясь к Старику.
   – Да, – сказал он. – Вон там его дом.
   – Отлично, – сказал я. – Я пойду с тобой, чтобы заключить договор и чтобы получить нашу вечернюю порцию картошки. Я голоднее голодного.
   – Внучок, – сказал Старик грустно, – я боюсь, что ты не знаешь жизни. В нетленных книгах, что описывают жизнь ирландских бедняков, сказано, что именно в полночь приходят в дом два человека с бутылкой на пинту с четвертью, чтобы сосватать женщину. По этой причине обязаны мы сидеть здесь, покуда не наступит полночь.
   – Но вечером будет сыро.
   – Все равно. Бессмысленно пытаться избежать своей судьбы, сынок.
   В ту ночь нам не удалось избежать ни судьбы, ни дождя. Мы промокли до нитки, а потом и до костей. Когда мы добрались наконец до дверей Джамса О’Донелла, мы были пропитаны водой насквозь, вода лилась с нас в изобилии и промочила Джамсаи его дом, равно как и все вещи, и все живое, что было там. Мы залили огонь, и его пришлось разжигать вновь девять раз.
   Нобла была в постели, то есть на месте, но мне нет нужды приводить здесь те дурацкие речи, которыми обменялись Седой Старик с Джамсом О’Донеллом, обсуждая вопрос о помолвке. Разговор этот от слова до слова можно найти в нетленных книгах, о которых я прежде говорил. Когда мы вышли от Джамсана рассвете следующего дня, девушка была помолвлена со мной, а Старик был пьян. В полдень мы достигли Корка Дорха, весьма довольные ночным предприятием.
   Не мешает сказать, что у нас в деревне было бурное веселье и неистовый разгул, когда пришел день моей женитьбы. Все соседи собрались в доме, чтобы похвалить меня. Деньги из приданого, которые получил Старик, он успел уже пропить подчистую, и во всем доме не нашлось бы и капли на донышке, чтобы выставить на стол перед гостями. Когда они поняли, что дело обстоит таким образом, они помрачнели и приуныли. Со стороны мужчин время от времени слышался угрожающий шепот, а женщины набросились на нашу картошку и выпили все наше молоко, так что следующие три месяца у нас было очень туго с едой. Некоторый страх напал на Старика, когда он смекнул, что за настрой у собравшихся. Он зашептал по секрету мне на ухо:
   – Сынок, – сказал он, – если эта компания не получит сегодня от нас выпивки и табаку, то я опасаюсь, как бы нынче ночью не украли у нас из дома свинью.
   – Выкрадут всех свиней и мою супругу впридачу, уважаемый, – отвечал я. Нобла в то время была в задней части дома, и моя мать сидела на ней сверху. Бедная девушка порывалась бежать обратно, в дом своего отца, а моя мать ее вразумляла и говорила, что надо покориться ирландской судьбе. Громкий плач и шумный спор слышали мы той ночью.
   Спас нас сам Мартин О’Банаса. Когда все выглядело поистине скверно, он вошел с бочонком виски под мышкой. Он скромно и пристойно вручил мне бочонок и учтиво похвалил меня в связи с моей женитьбой. Когда народ, собравшийся у нас в доме, почувствовал, что двери праздника наконец отворились, им всем захотелось радоваться и смеяться от души, и они начали пить, плясать и петь изо всех сил.
   Через некоторое время они подняли шум, и сотрясали стены дома, и привели свиней в удивление и ужас. Дали полную кружку огненного напитка моей жене в задней части дома, – хоть у нее не было к этому никакой охоты, – и вскоре она перестала убиваться и повалилась в пьяном сне на тростник. По мере того, как мужчины напивались, они утрачивали добрые обычаи и всю свойственную им благовоспитанность. К тому времени, как подошла полночь, щедро лилась кровь, и кое на ком из собравшихся не было уже ни клочка одежды. К трем часам ночи в ходе драки, которая поднялась в задней части дома, погибли трое – ирландские бедняки, люди совершенно безобидные, но все без малейшей привычки к той жгучей воде, что была в бочонке Мартина. Что касается Седого Старика, то и он в ту ночь чуть было не обратил свое лицо к вечности, заодно с теми троими. Он не участвовал в драке, и ни один удар его не задел, но во все время праздника он занимал местечко, самое близкое к бочонку. Я подумал, что большим благом было то, что моя жена лишилась чувств и не видела всего того, что происходило на этой свадьбе. Ни одного сладостного звука не раздавалось там, и если чья-нибудь рука поднималась, не для хорошего дела поднималась она.
   И вот, когда я был месяц или около того как женат, начался раздор и свара между моей женой и матерью. Дело становилось все хуже со дня на день, и в конце концов Седой Старик посоветовал нам выехать из дома совсем и поселиться отдельно, как всегда и делают, сказал он, все молодые пары. Неправильно это и не годится, сказал он, чтобы две женщины жили под одной крышей. Мне было ясно, что их шумные споры докучают ему и нарушают его ночной сон. Мы порешили приспособить под жилье старый загон, построенный в свое время для скотины. Когда мы сделали это и настелили тростниковые постели в задней части, в глубине, мы с моей женой покинули тот дом, прихватив двух свиней и кое-какие другие хозяйственные мелочи, и приступили к жизни в новом доме. Нобла хорошо чистила картошку, и целый год мы вели спокойную жизнь, проводя время вдвоем в задней части дома и общаясь друг с другом. Седой Старик часто заходил по вечерам составить нам компанию.
   Да, удивительная это штука – жизнь. Однажды, когда я вернулся домой из Голуэя в ночной темноте, первое, что я подумал, – это что у нас в задней части дома родился еще один поросеночек. Моя жена спала, а маленькое светлокожее созданьице попискивало тихо и жалобно посреди дома. Я осторожно взял его и чуть не выронил из рук от удивления, которое охватило меня, когда я понял хорошенько, что же это я такое держу. У него была маленькая лысая головенка, личико не больше яйца, и ноги в точности мои. Это был мой ребеночек, и нечего и говорить о том, какая упоительная и несказанная радость поднялась вдруг в моем сердце. У меня был маленький сынок! Я почувствовал, как значительность и величие переполняют мое сердце, а тело мое словно становится крупнее и солиднее.
   Я нежно уложил ребеночка на тростнике рядом с его матерью и бросился наружу в поисках Старика, зажав в руке бутылку спиртного, которая уже год как была у меня припасена. Мы выпили по стакану и по другому вдвоем в темноте, а потом выпили за здоровье юного сына. Через какое-то время, когда некоторые из соседей услышали крики и шум попойки, идущей у нас полным ходом, они поняли, что можно разжиться дармовой выпивкой, повставали с тростниковых постелей и собрались к нам в дом, чтобы составить нам компанию. Мы провели прекрасную ночь до самого утра. Мы постановили назвать мальчика Леонардо О’Кунаса.
   Увы, непостоянны блаженство и радость для ирландского бедняка, и недалеко убегает он от ударов судьбы. Однажды, когда Леонардо благополучно исполнился год и один день, я играл с ним на лужайке перед домом и вдруг увидел, что ему нездоровится и что он не так уж далек от перехода в вечность. Его личико посинело, и его душил ужасный кашель. Я перепугался, поскольку никак не мог успокоить бедняжку. Я оставил его, как он был, на траве, и побежал в дом за женой. И что же? – я нашел ее лежащей на тростнике мертвой и холодной, рот ее был полуоткрыт, и свиньи похрюкивали вокруг нее. Когда я снова подбежал к Леонардо, к тому месту, где оставил его, он тоже уже лишился жизни. Он ушел обратно в ту страну, откуда пришел.
   Вот тебе, читатель, рассказ о жизни ирландского бедняка в Корка Дорха и повесть о той доле, которая суждена нам с первого дня. Вслед за великим праздником приходит черное горе, и не вечно стоит ясная погода.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Нищий Седрик. – Голод и злополучие. – На охоту за тюленями в Клох. – Ветреная ночь. – Один не вернулся. – Жизнь среди тюленей.

   Некогда в нашем местечке жил один человек; точное его имя было Седрик О’Санаса. Это был непревзойденный охотник, обладатель великодушного сердца и прочих талантов, достойных всяческих похвал. Но увы, была у него еще одна черта, в которой не было ничего ни хорошего, ни прекрасного. Запредельная бедность, скудость и нищета отличали его. Он был человеком щедрым и гостеприимным, но у него в жизни не было бы даже самой ничтожной из вещей, если бы не его соседи; кроме того, на моей памяти у него не было вовсе никакой собственности, даже того небольшого количества картошки, которое нужно, чтобы с удобством удерживать душу в теле. В Корка Дорха, где нищими были все до единого, он всегда был объектом сострадания и подаяния. Благородные господа, которые приезжали на автомобилях из Дублина посмотреть на бедняков, громко хвалили его за его ирландскую бедность и говорили, что никогда не видели никого, кто был бы настолько бедным и таким же истинным ирландцем.
   Маленькую бутылочку виски, которая была некогда у О’Санаса, один из благородных господ разбил, потому что, по его словам, “это spoilsвесь effect[19]. Никогда и никто из живущих в Ирландии не мог сравниться с О’Санаса в совершенстве его бедности и в том выражении голода, какое было написано у него на лице. У него не было ни свиньи, ни плошки и ничего из домашней утвари. Его часто можно было видеть под открытым небом среди потемневшего тростника на склоне холма, дерущимся и борющимся с бродячей собакой за тощую жесткую кость, бывшую наградой в схватке, и оба они издавали одинаковое яростное ворчание и лай. У него даже дома никакого не было, равно как и привычки к крыше над головой или к теплу очага. У него была нора в земле, которую он вырыл своими руками, а отверстие норы он заваливал старыми мешками, ветками и вообще всем, что годилось как укрытие от дождя, который лил в этих краях каждую ночь. Приезжие люди, проходившие мимо, думали, что там, под землей, барсук, по тому тяжелому запаху, который доходил со дна ямы, дикому виду жилища и по всему вообще в целом.
   Однажды, когда сам я, и Седой Старик, и Мартин О’Банаса сидели все вместе на гребне холма, беседуя о голодной жизни и обсуждая то нищенское положение, которое было и будет впредь в Ирландии милой, наш разговор перешел на местных жителей, на нехватку картошки и в особенности – на Седрика О’Санаса.
   – Не думаю я, уважаемые, – сказал Мартин, – что Седрик разжился хоть одной картошиной за последние два дня.
   – Нелегкая меня побери, истинную правду ты говоришь, Мартин, – сказал Седой Старик. – А ведь с одной лишь жесткой и едкой травы, что покрывает этот холм, здоров не будешь.
   – Я видел беднягу вчера, – сказал я. – Он как раз ловил ртом капли дождя под открытым небом.
   – Вкусна дождевая капля, хоть и не питательна, – сказал Старик. – Если бы ирландцы насыщались дождем небесным, не было бы тут в округе ни единого пустого желудка.
   – Если любезную компанию интересует мое мнение, – сказал Мартин, – я бы сказал, что бедный и безвредный этот человек совсем уже недалек от перехода в вечность. Тот, кто долго был без картошки, здоров не бывает.
   – Сладкогласное собрание, – учтиво сказал я, – если только глаза мои не подводят меня, Седрик вышел из своей норы.
   Бедняга стоял теперь внизу, под холмом, озираясь кругом, и похож был на длинную жердь, – настолько худой от голода, что глаз не смог бы его различить, встань он к тебе боком. Выглядел он так, словно был навеселе, поскольку толком не владел ногами по причине того, что его опьянил утренний воздух. Постояв чуть-чуть, он как подкошенный рухнул на землю.
   – Никогда еще не мог хорошо стоять тот, кто долго не ел картошки, – сказал Мартин О’Банаса.
   – Правду ты изрек сейчас, друг, – сказал Седой Старик, – и правда эта истинна.
   – По той причине, о благороднейшие, – сказал я, – что в это самое время он постепенно уходит от нас и устремляет свои стопы по пути истины в вечность, полагаю, что подобает нам по меньшей мере завести с ним беседу, хоть и не слишком удовлетворительна наша беседа в качестве средства от голода.
   Они согласились со мной, и мы стали спускаться вниз, пока не оказались вровень с ослабевшим. Он шевельнулся, почувствовав вокруг себя чьи-то ноги, и тихо приветствовал нас, благовоспитанно и сердечно. Воистину, был он в то время вовсе плох. Дыхание, исходившее от него, было слабым, что же до красной крови в его теле, – никакого признака ее в виде румянца нельзя было заметить у него на коже.
   – Давно ли в последний раз был у тебя кусок во рту, любезный Седрик? – спросил Мартин с приятностью.
   – Вот уже неделя, как я не вкушал картошки, – сказал Седрик, отвечая ему. – И вот уж три месяца с тех пор, как я пробовал кусочек рыбы. Мне нечего положить перед собой в обеденное время, кроме голода, и не бывает у меня даже горсточки соли в качестве приправы к нему. И вот вчера вечером я съел ломоть торфа, и я не сказал бы, чтобы эта пагубная пища хорошо подействовала на мой желудок. Вчера вечером у меня было пусто в животе, но сегодня, что ни говори, он полон боли. Как же медленно, друзья, приходит смерть к тому, кто жаждет ее!
   – Горе тому, кто ест болотную землю, – сказал Старик. – Торф не приносит здоровья, но как знать, не станут ли еще эти болота и эти холмы пищей для всех нас?
   Седрик снова заворочался на том месте, где он лежал, и теперь он лег на спину, а его красный воспаленный глаз уставился прямо на нас.
   – Достойные мужи, – сказал он. – Не затруднит ли вас отнести меня к берегу и бросить в море? Я вешу не больше, чем кролик, и было бы славным делом, если бы надежные люди сбросили меня со скалы.
   – Не беспокойся, душа моя, – грустно сказал Мартин, – ибо у меня будет для тебя картошка, покуда только в моем доме есть свиньи и котел с едою для них. Беги, – сказал он мне, – и возьми большую картошину из котла для свиней в моей хибарке.
   Я бодро припустил бегом и остановился только тогда, когда выбирал самую большую картошину из горшка и вернулся с нею обратно к голодающему. Лежавший на земле жадно сожрал картофелину, и как только проглотил он эту еду, я отметил, что он существенно поздоровел.
   – Это был вкусный обед, и я полон благодарности, – сказал он, привстав. – Но, видите ли, мне не слишком хочется впредь принимать от вас милостыню и объедать ваших свиней. Быть мне и впредь до конца моих дней без дома и без еды, так что чем скорее вы бросите меня в море, тем скорее всем нам станет спокойнее. Мое желание – оказаться под водой и уже не всплывать оттуда.
   – Я ни разу не слышал, – сказал Старик, – чтобы кто-нибудь мог быть спокоен, отправившись в море и не имея при этом под собою лодки.
   – Хоть и плохо соленое море, – сказал Седрик, – а все же оно благо для того, кто живет в грязной норе и кому каждую ночь сверху льет на макушку, и ничего у него нет впереди, кроме вечной грязи, сырости и верного голода.
   – Не забывай, – сказал я, – что ты ирландец и что вовсе не удовольствия тебе суждены.
   – А несчастья, злосчастья и беды, – сказал Седрик.
   – Не бывает, чтобы ливни лились на нас вечно, – сказал Старик, – без просвета между ними время от времени.
   – И вонючие барсуки, и морские коты, и здоровенные коричневые мыши, которые валятся мне на голову сверху каждую ночь, – сказал Седрик.
   – Как нам знать, не придет ли еще солнце в Корка Дорха? – сказал Мартин.
   – И вовеки веков, черт подери, – сказал Седрик, – убожество, тяготы и немощи, буря, мороз и снег, гром и молния, и дикий грохот, – и все это разом обрушивается на нас с неба.
   – Будет и на твоей улице праздник, – лжепророчески сказал я.
   – И вши, – сказал Седрик.
   Ясно было, что он в плохом состоянии, в плохом настроении, в плохом виде, и дела его жалки. Никогда раньше я не слышал, чтобы он ругался или жаловался. Это было и неправильно, и не по-ирландски, и все мы постарались его успокоить и развеять его печаль, опасаясь, как бы он вскоре не направился к морю без нашего ведома. Мартин О’Банаса сказал своевременное слово:
   – Был я вчера в Дингле, – сказал он, – и беседовал с человеком с острова Бласкет Мор. Он сказал, что на острове Инишвиклин тюлени кишмя кишат и что жители острова думают убить пару штук. Их жир высоко ценится, и мясо у них вкусное.
   – Опасное это дело, друг, – сказал я. Мне не слишком нравилось, когда затевался разговор, а то и какое-нибудь предприятие, касавшиеся упомянутых тварей. Я так думаю, что легко человеку найти свою смерть и гибель во время такого предприятия.
   – Я думал, – сказал Мартин, – что хорошо бы нам было, если бы мы принесли парочку из них из Клох в Корка Дорха. Темнота не была бы такой кромешной, будь у нас тюлений жир.
   – Мне милее, – сказал я, – быть живым в темноте, чем мертвым при ярком свете.
   Я заметил, что Седой Старик помрачнел – знак того, что большая работа идет у него в голове. Наконец он заговорил.
   – Вот что, Седрик, – сказал он. – Если бы у тебя дома был свой собственный большой тюлень, засоленный честь честью, тебе нечего было бы опасаться голода следующие три месяца, и ты не нуждался бы в этой картофельной милостыне. Я бы сказал, что не мешает нам всем отправиться в море, перебить тюленей в их укромных норах и принести их домой.
   – Есть смысл в этих словах, любезный, – сказал Седрик, – но я не вступил бы в поединок и с самым маленьким тюленем из всех когда-либо живших в море, поскольку в данное время я не могу толком стоять на ногах.
   – Не беспокойся об этом, браток, – сказал Мартин, – я пришлю к тебе сегодня вечером паренька еще с двумя картофелинами, и завтра, когда у тебя вновь будет мужество и силы, мы все выйдем в море.
   На том и сладилось дело. Поскольку Мартин сказал, что мы ВСЕ выйдем в море, то на другое утро я встал с постели на редкость рано и, проглотив немного картошки, направился к холмам. Я никогда не был в море, так как не тяготел к морским промыслам, и по-прежнему было вовсе не похоже, – до тех пор, пока я думал о собственном благополучии, – чтобы я отправился убивать тюленей в ту часть моря, где они были как дома. На мой взгляд, гораздо полезнее для моего здоровья было провести этот день в холмах. Я взял с собой пару холодных картофелин на обед и провел день спокойно, сидя на своей заднице среди потоков дождя, в то время, как считалось, что я на охоте. Когда рассвело, я увидел Мартина О’Банаса, Седого Старика и Седрика О’Санаса, которые шли к морю и несли на плечах остроги, веревки, ножи и другие полезные вещи.
   Струи дождя лили на меня весь день, и, конечно, я был усталый и измученный, когда добрался до дома с наступлением вечера. Я бодро направился к миске с картошкой и, опустошив ее, спросил о тех, что ушли. Моя мать прислушивалась к буре снаружи, и, когда она обратилась наконец ко мне, мне показалось, что она в глубокой печали.
   – Я не думаю, – сказала она, – что эти люди переживут сегодняшний вечер, так как они никогда раньше не были в море. Жаль, что они пустились в этот путь.
   – Плавание и гребля намного приятнее, – сказал я, – когда ты на берегу.
   Я впустил в дом свиней, и мы все устроились на постелях из тростника. Дождь в это время с силой стучал по крыше, страшные раскаты грома раздавались в небесной вышине, вспышки молний, невиданных ни на востоке, ни на западе, освещали тьму, и даже брызги моря бились в оконное стекло, хотя до берега было десять миль пути. В такую ночь те, что были в море, заботились, конечно, не о тюленях, а о том, как бы им наскоро выучиться ремеслу моряков, с тем чтобы найти какой-нибудь способ выбраться живыми на сушу. Я подумал, что если даже они и не утонут, то шторм перепугает их так, что они умрут от страха. Я припомнил еще, что впредь буду главой в доме, если случится, что Седой Старик не вернется с морской ловли.
   Как бы там ни было, человек предполагает, а Господь располагает, в особенности в Корка Дорха. Когда рассвело и буря улеглась, в дверь вошли Седой Старик и Мартин О’Банаса, донельзя уставшие и промокшие до костей, но по-прежнему чувствовавшие большую тягу к картошке. Их от души приветствовали и накрыли стол для еды.
   – Где третий человек, что отправился с вами? – спросил я. – В этом мире или в мире ином находится сейчас почтенный О’Санаса?
   – Он жив и пышет здоровьем, – отвечал Мартин, – но он все еще в море.
   – Если так, – сказал я, – то я даю тебе руку и слово в том, что не понимаю твоих речей.
   Наевшись картошки, двое моряков рассказали мне о делах той ночи, и, конечно же и без сомнения, удивительные это были дела. Они втроем одолжили лодку в Данквине и направились в Клох. Когда они добрались до Лежбища Тюленей, они увидели большую дыру на боковом склоне острова Скеллиге и исследовали ее с помощью весел. Вниз, к морскому дну, шел этот ход, и вокруг него была сильная зыбь. У троих в лодке не было ни малейшего желания пробираться под водой вниз, в эту таинственную область, и они больше утруждали себя разговором, чем ловлей, и в этом положении оставались долгое время.
   В конце концов двое мудрых мужей так заморочили О’Санаса своими речами и советами, что он согласился обвязаться вокруг пояса веревкой и разом прыгнуть вниз, в дыру на дно. Он прыгнул, и вслед за ним было размотано немало веревки. В это время море разбушевалось, а небо приняло угрожающий вид. О’Санаса обещал вернуться назад, на поверхность воды, сразу же, как только сможет, и дать отчет о местности внизу тем двоим, что пребывали в сухости и сохранности. Однако его не видно было и следа, а с течением времени вой ветра отнюдь не делался слабее. Они решили выбрать веревку и вытащить того, что внизу, из воды насильно. Они мощно потянули за веревку, но та не шла, сильно натянувшись у входа в дыру. Пока они советовались друг с другом, бросив тащить веревку, они вдруг почувствовали, что за веревку дергают, – тот, что внизу, давал им знать, что он, уж во всяком случае, не в царстве вечности.
   В это время буря и море смешались в одно, лодка то взлетала к небесам, то опускалась вниз, на дно моря и океана. Старик задумал направиться к суше, а того, что был в море, так там и оставить, дабы он мог весь долгий день наслаждаться прелестями подводного мира. Но Мартин воспротивился этому плану. Ему казалось, что немного земли и суши он увидит, притом что вокруг него, над ним, под ним и через него хлестало столько морской воды и ветра, и он решил, что мудрее всего будет устремиться туда, где Седрик О’Санаса до сих пор пребывал и был жив.
   Он принял мужественный вид, попрощался со Стариком и прыгнул в море. Долго Старик плавал по волнам один, ожидая вести от двоих внизу, и не иначе как накатило на него одиночество, а вместе с ним и страх. Буря разбушевалась, так что не было уже раздела между небом, морем и ветром, несущим песок. Неизвестно, сам ли Старик нырнул в тюленье логово или же его сдуло из лодки ветром, но только он отправился на глубокое дно моря. Он плачевным образом поранил голову, руки и ноги о верхушки скал, но как только он свалился в воду, быстрый поток устремился в дыру и утащил его за собой без промедления.