Страница:
Когда его чувства вновь оказались в его распоряжении, он был простерт на длинной узкой полосе скалы, сухой и недоступной для воды, и дневной свет падал на него сверху из расщелины, располагавшейся высоко над тем местом, где он лежал. Видимо, в норе был изгиб, и, спускаясь вначале на дно, она поворачивала и вновь выходила наверх, проходя насквозь через остров Скеллиге.
Там, по всей видимости, была большая просторная пещера: по одну сторону – красивая кромка скал, по другую – водоем, повсюду тихо и спокойно после бури снаружи. Когда глаза Старика приспособились к полумраку, он разглядел неподалеку О’Санаса и О’Банаса, которые сидели перед убитым тюленем и поглощали мясо без приправы. Он подошел к ним и приветствовал их.
– Откуда вы взяли этого, черного? – спросил он Мартина.
– Они там кишмя кишат в норе внизу, и большие, и маленькие, – сказал Мартин. – Садись к столу, почтенный.
Так провели они ночь. Они соорудили светильник из жира, который добыли из тюленьей печени, и коротали время, беседуя о тяжелой жизни и о малости тех средств к существованию, которые испокон веков отпущены ирландцам. Когда наступило утро, Старик сказал, что не привык он столь долгое время быть без картошки и что по этой причине он решил выплыть наверх и добраться до дома. Мартин одобрил эту речь, но, представьте себе, – Седрик протянул им руку для прощанья и пожелал счастливого пути.
– Нелегкая меня побери, – сказал Старик Мартину в сильном удивлении, – да и тебя тоже!
Тут О’Санаcа разъяснил свой взгляд на дело. Там, где он находился, он был защищен от непогоды, от голода и от презрения мира. У него были тюлени и для компании, и на обед. Дождевая вода стекала сверху, с потолка пещеры, и она могла послужить ему и подливкой, и вином на случай жажды. Нечего и думать, чтобы он покинул столь прекрасное и блаженное жилище после той нужды, которую он видел в Корка Дорха. Это точно, сказал он.
– Каждый живет своим умом, – сказал Мартин, – но у меня нет никакого желания дальше оставаться под водой.
Они оставили его там, и там он с тех пор и пребывает. С той поры его видывали иногда во время прилива, и внешность у него была запущенная и дикая, как у самих тюленей, и он бодро запасал для себя рыбу в компании с теми, чьим гостеприимством он пользовался. Я часто слышал, как соседи говорили, что хорошо было бы устроить охоту на О’Санаса, поскольку он к тому времени разжирел, как добрая форель, и поскольку светило зимнее солнце. Не думаю, однако, чтобы у кого-нибудь хватило смелости выйти на охоту за ним. По сей день он похоронен заживо, премного доволен и избавлен от голода и дождей у себя на западе, в Клох.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Там, по всей видимости, была большая просторная пещера: по одну сторону – красивая кромка скал, по другую – водоем, повсюду тихо и спокойно после бури снаружи. Когда глаза Старика приспособились к полумраку, он разглядел неподалеку О’Санаса и О’Банаса, которые сидели перед убитым тюленем и поглощали мясо без приправы. Он подошел к ним и приветствовал их.
– Откуда вы взяли этого, черного? – спросил он Мартина.
– Они там кишмя кишат в норе внизу, и большие, и маленькие, – сказал Мартин. – Садись к столу, почтенный.
Так провели они ночь. Они соорудили светильник из жира, который добыли из тюленьей печени, и коротали время, беседуя о тяжелой жизни и о малости тех средств к существованию, которые испокон веков отпущены ирландцам. Когда наступило утро, Старик сказал, что не привык он столь долгое время быть без картошки и что по этой причине он решил выплыть наверх и добраться до дома. Мартин одобрил эту речь, но, представьте себе, – Седрик протянул им руку для прощанья и пожелал счастливого пути.
– Нелегкая меня побери, – сказал Старик Мартину в сильном удивлении, – да и тебя тоже!
Тут О’Санаcа разъяснил свой взгляд на дело. Там, где он находился, он был защищен от непогоды, от голода и от презрения мира. У него были тюлени и для компании, и на обед. Дождевая вода стекала сверху, с потолка пещеры, и она могла послужить ему и подливкой, и вином на случай жажды. Нечего и думать, чтобы он покинул столь прекрасное и блаженное жилище после той нужды, которую он видел в Корка Дорха. Это точно, сказал он.
– Каждый живет своим умом, – сказал Мартин, – но у меня нет никакого желания дальше оставаться под водой.
Они оставили его там, и там он с тех пор и пребывает. С той поры его видывали иногда во время прилива, и внешность у него была запущенная и дикая, как у самих тюленей, и он бодро запасал для себя рыбу в компании с теми, чьим гостеприимством он пользовался. Я часто слышал, как соседи говорили, что хорошо было бы устроить охоту на О’Санаса, поскольку он к тому времени разжирел, как добрая форель, и поскольку светило зимнее солнце. Не думаю, однако, чтобы у кого-нибудь хватило смелости выйти на охоту за ним. По сей день он похоронен заживо, премного доволен и избавлен от голода и дождей у себя на западе, в Клох.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Тяжелая жизнь. – Времена потопа в Корка Дорха. – Мэлдун О’Понаса. – Пик Голода. – Я вдали от дома. – Невзгоды и бедствия. – Я перед лицом смерти. – Конец путешествия. – Ручей виски. – Вновь дома.
Так или иначе, мы влачили свою жизнь, сносили невзгоды, иногда отведывая картошки, и ничего другого не бывало у нас во рту, кроме сладостных слов ирландского языка. Даже в отношении погоды жизнь шла все хуже и хуже. Нам казалось, что внезапные ливни в Корка Дорха становились все сильнее и насмешливее с каждым годом, и то одному, то другому бедняге случалось утонуть посреди суши в той небесной блевотине, что извергалась на нас сверху в течение всей зимы; не было в то время покоя в постели тому, кто не умел плавать.
Широкие реки текли мимо дверей, и хотя они и вымывали всю картошку с наших огородов подчистую, правда и то, что вместо нее часто можно было найти на улице рыбу. Люди, благополучно ложившиеся в постель на твердой суше, с приходом утра обнаруживали, что кругом вода. По ночам часто видели, как мимо проплывают лодки с островов Бласкет, и неудачной считалась у народа в лодках та ночь, когда в сети их не попадалась свинья или поросенок из Корка Дорха.
Говорили, что О’Санаса приплывал ночью с запада, из Клох, чтобы взглянуть на родные места; но кто знает – не навещал ли нас попросту обычный тюлень? Надо сказать, что органы чувств подводили людей в то время, поскольку они страдали от голода и лишений, и вот уже три месяца, как им ни разу не доводилось просохнуть. Многие из них охотно обратили свои лица к вечности, а те, что остались в Корка Дорха, жили там с малой для себя пользой и со многими трудностями. Сам я однажды задал Седому Старику вопрос и получил от него совет.
– Как ты думаешь, о славный старец, – сказал я, – суждено ли нам когда-нибудь просохнуть?
– Наверняка не знаю, голубок, – отвечал он, – но если такая сырость продлится еще, я так думаю, что пальцы рук и ног у ирландских бедняков срастутся и впредь между ними будут перепонки, как у уток, так что они смогут плавать по воде. Для людей в человеческом облике это не жизнь, сынок.
– А уверен ли ты, – спросил я, – что ирландцы – люди?
– Этим словом их называют, милок, – отвечал он, – но проверить это никогда еще не удавалось. Мы не лошади и не куры, не тюлени и не призраки, и по этой причине полагают, что мы люди; но это всего лишь одна из точек зрения.
– Как ты полагаешь, почтенный старец, – спросил я, – наступит ли когда-нибудь просвет в жизни ирландцев или же будут вечно тяготеть над нами лишения, голод, ливень по ночам и невзгоды?
– Будет все то, что ты назвал, – сказал он, – и еще ливень днем.
– Если так, – сказал я, – то думаю я, что хорошо живется О’Санаса на западе, в Клох. Он никакого горя не знает, покуда есть рыба в море ему на обед и яма, где он может поспать в Клох во время бури.
– Будь уверен, у тюленей есть свои заботы, – сказал Старик. – Народ этот мрачен и хмур.
– А бывало ли, – спросил я, – чтобы когда-нибудь раньше на нас обрушивались потоки дождя столь же мощные, как теперь?
Старик обнажил коричневые зубы в усмешке, – знак того, что не бог весть сколько ума было в этом моем вопросе.
– Уж конечно, бывало, несмышленыш, – сказал он. – Вся эта вода – мимолетный летний дождичек для того, кто знавал жизнь в былые годы. Во времена моего деда были люди, которые не видели ни сухой земли, ни безопасного места для сна с рождения до самой смерти и которые не пробовали ничего, кроме рыбы и дождевой воды. Рыба в те времена росла у нас на огороде. Те, кто не умел хорошо плавать, отправлялись в вечность.
– Прямиком? – спросил я.
Однако в эту минуту я услышал, как мой старый мудрый дед хвалит ведро, говоря, что погода великолепная и что в ней нет никакого коварства в сравнении с той пыткой небесной, которую знавали люди во времена его молодости. Многие думали тогда, что вновь пришли времена потопа.
– А пережил ли кто-нибудь великий дождь тех времен? – спросил я.
– Только некоторые. А вот за многие и многие годы до этого погода была настолько суровая, что говорили, будто потонули все в этом краю, кроме человека по имени Маэлдун О’Понаса. У этого человека хватило сообразительности и дальновидности сколотить первую в этих местах лодку, и он извлек великую пользу из этого дела. Он уплыл живым и невредимым во время самого высокого прилива и забрал с собой всяческое добро, оставленное людьми, которые распрощались с этой жизнью, – отборную картошку, вымытую из земли наводнением, мелкую домашнюю утварь, кое-какое спиртное и ценные золотые монеты, которые веками держали в тайниках. К тому времени, когда он бежал из Корка Дорха, могу тебя заверить, он был богат и доволен не на шутку.
– А куда же он поплыл на лодке, дражайший? – сказал я, испытывая большой интерес к разговору. Мой собеседник устремил свой палец в сторону холмов Бьянна Бана, что были далеко от нас на северо-востоке.
– Среднюю вершину называют Пиком Голода, – сказал он, – по той причине, что именно этой вершины удалось достичь О’Понаса. В обличье морского острова открылась она в то время глазам плывущего в лодке, и говорят, что он единственный, кому когда-либо удалось ступить на эту землю, поскольку гора эта слишком крута, и дорога вверх слишком трудна для того, кто доверится ногам.
– А спустился ли он когда-нибудь вниз?
– Воистину нет. Если по дороге затруднительно идти вверх, то по ней затруднительно идти и вниз, и если бы нашелся кто-нибудь, кто прошел бы шаг за шагом весь путь от вершины пика до самого подножия, похоже, такой человек искал бы своей погибели и скорее достиг бы вечности, чем земли внизу. О’Понаса причалил на лодке к вершине пика, и там он и пребывает с тех самых пор вместе с лодкой, – если можно теперь различить там остатки его костей.
– В таком случае похоже, благословеннейший, – сказал я, и тут великие и полезные мысли пришли мне в голову, – что ценные и неплохие вещи пребывают на Пике Голода до сегодняшнего дня – золотые монеты и все остальное, что О’Понаса прихватил в день грабежа?
– Они там, – сказал он, – если только истинны и заслуживают доверия все те сокровища сказаний и соседских преданий наших прадедов и пращуров, что бытуют у нас в Корка Дорха.
– Сладкозвучна история, которую ты рассказал мне, о великодушный старец, – сказал я, – и моя тебе самая благодарная благодарность.
Когда я добрался в тот вечер до тростника, мне не удавалось ни вздремнуть, ни сомкнуть глаз от множества мыслей, одолевавших меня и соблазнявших меня Пиком Голода. Острым внутренним взором я видел вершину горы и на ней – ясно различимый остов лодки и скелет человека, а рядом с ними, все на том же заоблачном клочке земли – сверкающие золотые монеты, – все награбленное богатство, которое взял с собой О’Понаса в день потопа. На мой взгляд, было это большим позором – что бедняки здесь терпят голод в то время, как там есть средство к их спасению, но у них нет никакого способа до него добраться.
Я сказал бы, что в это самое мгновение ко мне пришло решение: в один из дней я доберусь до вершины этой горы – не мытьем, так катаньем, живой или мертвый, сытый или оголодавший. Я полагал, что лучше человеку найти свою смерть в поисках хорошей жизни на Пике Голода, чем вовеки веков сносить тяжкую жизнь в Корка Дорха. Лучше человеку умереть от дождя и невзгод на этом пике, чем жить в голоде дома, посреди сырой равнины. Я совещался сам с собой всю ночь, и в слабых сумерках, когда день пробивался сквозь черноту тьмы, все было решено у меня в уме. Когда-нибудь я отправлюсь на Пик. Я отправлюсь туда за деньгами, и, если останусь жив после всех трудностей, то впредь буду до некоторой степени богат, сыт и часто пьян.
На случай, если на вершине горы сокровищ окажется ровно столько, что хватит только мне одному, я постановил держать свое намерение крепко и глубоко у себя в уме и не делиться им с соседями, равно как и не сообщать о нем Седому Старику. Я начал тогда наблюдать за поведением непогоды, изучая ход бури и обычаи ветра, смотря, есть ли какое-то время в сутках или в году, которое более других пригодно для похода на Пик. За этим делом я провел время до конца года и к концу этого срока почувствовал, что мои труды напрасны. В Корка Дорха сила ветра и мощность дождя были всегда одинаковы, непрестанно и неизменно, будь то днем или ночью, зимой или летом. Это был скверный план – дожидаться хорошей погоды, и в конце концов я постановил, что мне пора двигаться в поход.
Склоны горы были настолько крутыми, а здоровье мое – настолько скудным, что груз, который я мог нести на своей узкой и хилой спине, был невелик и легок. Я незаметно собрал необходимые мелочи – бутылку воды, нож, небольшой мешок для золота и груз картошки.
Я хорошо помню то утро, которое стало началом моего похода. Дождь лил с небес в изобилии, нагонявшем страх, и больно хлестал по темечку. Вначале я вовсе не собирался отправляться на Пик именно в тот день, но подумал, что местные жители вот-вот утонут и что есть небольшая вероятность, что я спасусь, если мне удастся взобраться на несколько шагов вверх по склону горы. Если бы не сильный дождь в то утро, есть опасение, что у меня вовеки не хватило бы мужества покинуть маленький домик, где я родился, и устремиться к Пику Предназначения, – к загадочной и неведомой цели моего похода.
Было темно. Выбравшись наружу из-под сырого тростника, я сгреб свой походный мешок, который был припрятан у меня в углублении в стене, и тихо двинулся из дома.
Дождь и слепящая белизна адских предрассветных сумерек вселили одиночество и ужас в мое сердце. Я отыскал то место, где, как мне думалось, проходила большая дорога, и продвигался то шагом, то ползком, то падая, то припадая, в направлении горы. Бурный ручей, доходивший мне до колен, тек навстречу, и уж конечно, отнюдь не бодро продвигался я в то время вперед, а то и дело спотыкался, прихрамывал, растягивался в водянистой грязи, иной раз меня подбрасывало злой волей непогоды вверх, высоко над землей, я скрючивался посреди ветра и дождя и был нисколько не властен выбирать направление своего движения. Поистине, кого как не меня постигли в то утро ирландские невзгоды!
После всех трудов стало ясно, что я понемногу продвигаюсь вперед, так как я почувствовал, что земля подо мной круче пошла вверх: это добавило толику к моим мучениям. Соленые потоки пота заливали мне глаза в придачу к остальным страданиям, и мне сдавалось, что скорее кровь, чем вода омывает мои ноги. Но я был в походе и не желал отступать ни перед чем, кроме одной лишь смерти.
Когда я поднялся высоко по склону холма, я увидел, что сверху на меня несутся реки воды, вместе с деревьями, валунами и небольшими фермами, и до сего дня я поражаюсь, как я не заработал во время этого адского предприятия смертельную трещину в голове. Часто меня охватывала тоска по дому при воспоминании о Корка Дорха, где осталась моя семья, но все-таки мужество не покидало меня совсем. Я карабкался изо всех сил, хотя много раз меня протаскивало назад, придавив сверху обломком скалы. Клянусь, я провел эту ночь до утра, работая обеими ногами, и работа эта была трудная и потная.
Когда наступили унылые сумерки, заменяющие нам в Корка Дорха день, удивительный вид открылся передо мной. Я обнаружил себя почти у самой вершины горы, сам я был иссиня-красного цвета от потеков крови и от ночных падений, и на теле моем не осталось и клочка одежды. Яростные чернобрюхие тучи почти касались моей макушки, а поток дождя, ливший из них, был так силен, что сплошь и рядом вырывал мои волосы. Несмотря на все усилия и отчаянные попытки, которые я предпринимал, я наглотался все того же дождя и ужасно раздулся от дождевой воды, что вовсе не увеличило крепости моих ног. Внизу под собой я не видел ничего, кроме тумана и утренних испарений; вверху надо мной смутно ощущалась вершина горы, и ничего не было рядом со мной, кроме скал, грязи и вечных порывов дождя. Я двинулся вперед. Удивительным было это место, и крайне удивительной была погода. Не думаю, что когда-нибудь еще будут подобные им.
Без сомнения, я долго стоял на самой вершине, прежде чем разглядел расположение местности. Там, на вершине, была прекрасная, гладкая равнина, тут и там были озера, и между ними текли бурные желтые реки, наполняя мои уши совершенно неземным гулом. Кое-где виднелась то цепочка белых скал, расположенных в стороне, то пасть бездонного провала с черным входом, куда низвергались в вечном падении быстрые воды. Определенно, неестественный вид имело это место, и как ни плоха была Корка Дорха, в то время я готов был превозносить ее.
Я начал обследовать и прочесывать местность, бредя, спотыкаясь, а кое-где и ползком, смотря, не обнаружатся ли остатки лодки или следы пребывания Маэлдуна О’Понаса. В кишках у меня свербило от голода, а несказанная усталость нездоровым покоем разливалась по обессилевшим рукам и ногам. Тем не менее, поскольку я понимал, что мне рукой подать до вечности и что невелика возможность улучшить мое скверное положение, я продолжал, как потерянный, бросаться туда и сюда, и глаза мои жадно искали человеческое жилье, а глотка моя пыталась не слишком сильно наглотаться дождя. Так продолжалось долгое время.
Не знаю, не провел ли я незаметно для себя какую-то часть дня во сне или без чувств, и если так случилось, то мне удивительно теперь, что я вообще проснулся. Как бы там ни было, мне показалось, что ночной сумрак спускается посреди утра, и что холод и мощь бури нарастают. К этому времени вся кровь из меня вытекла, и я уже собирался покориться судьбе, лечь покладисто в грязь и обратить свое лицо к вечности, когда увидел огонек, слабо светящийся вдалеке, тусклый и теряющийся за туманом и завесой дождя. В сердце моем слегка шевельнулась радость. Мужество вернулось ко мне, и я ринулся на заплетающихся ногах, но бодро, по направлению к свету, – если только это был свет. В этом крылся, по моему мнению, единственный шанс, отделявший меня от входа в вечность.
Это действительно был свет, и шел он из пещеры, которая тянулась между двумя большими скалами. Вход в пещеру был узким и тесным, но, конечно, и я был тощий, как весло, после всех тягот и невзгод и по причине потери крови в тот день. И вскоре я уже был внутри, разом спасшись от бури; впереди был виден свет, и я продвигался к нему. У меня не было никаких познаний насчет того, как пробираться ощупью в каменной пещере, однако я все-таки бойко продвигался вперед, направляясь туда, где горело это пламя.
Когда я дошел туда, можете мне поверить, я не слишком обрадовался, оценив расположение этого места, общество, там находившееся, и дело, в которое я ввязался. Там, внутри, была келья или маленькое низкое помещеньице, где места хватило бы на четыре-пять человек; было оно диким, голым и каменистым, и вода капала со стен. Большие языки огня выстреливали с каменного пола, а рядом с ними живо журчал источник родниковой воды, и ручей бежал по полу в мою сторону, к выходу из пещеры. Но тем, отчего я остолбенел, был старик, сидевший в дальнем от меня углу, у огня; под ним было что-то вроде каменного стула, и по всему похоже было, что он мертв. На нем была пара тряпок непонятного вида, руки и лицо обтягивала морщинистая коричневая кожа, и вид у него был совершенно чудовищный. Глаза его были закрыты, рот с черными зубами открыт, и голова бессильно свесилась набок. Приступ дрожи охватил меня – как от холода, так и от ужаса. Я встретился наконец с Маэлдуном О’Понаса!
Вдруг я вспомнил о замысле, приведшем меня в это место, и – да буду я жив и здоров, произнося это, – не успел я вспомнить о золотых монетах, как они уже были у меня в горсти! Здесь, справа, у меня под руками, они разбросаны были повсюду по полу, тысячи их, вперемешку с золотыми кольцами, драгоценностями, жемчугами и тяжелыми золотыми цепями. Кожаный мешок, откуда они высыпались, лежал здесь же, и это была настоящая удача, если учесть, что я был в то время голышом, без мешка и без кармана. Руки мои сами собой принялись сгребать золотые монеты как могли, и вскоре в мешке было столько золота, сколько я был в силах унести. Во время этой работы я чувствовал, как мое сердце расцветает и отстукивает ритм песенки.
У меня не было ни малейшего желания смотреть в сторону мертвеца, и когда золото было собрано, я ощупью двинулся прочь, обратно через всю пещеру. Я достиг выхода из пещеры, и ужасающие голоса ветра и дождя хлынули мне в уши, когда в голову мне с шумом стукнула пагубная мысль.
Если Маэлдун О’Понаса мертв, кто разжег огонь и кто его поддерживает?
Не знаю, не потерял ли я в то время здравый рассудок из-за пережитых мною несчастий и жестокости неба. Как бы там ни было, я сделал не что иное, как вернулся назад, к человеку, сидевшему там внутри. Я нашел его в точности в том же положении, в каком оставил. Я стал осмотрительно продвигаться в его сторону, ползя на животе и отталкиваясь коленками и руками от залитого водой пола. Вдруг одна из моих рук заскользила, голова дернулась, и я страшно шмякнулся лицом об пол. Так я отведал желтой воды, бившей из источника рядом с огнем, и, отведав ее, подскочил.
Я набрал немножко в ладонь и жадно выпил. Без сомнения, это было не что иное, как виски! Оно было желтое, горькое, очень крепкое, но вкус его был настоящим. Ручей спиртного вытекал из скалы передо мной и тек себе дальше, и никто не пил и не покупал его. В голове у меня зародилось изумление настолько острое, что оно даже оцарапало меня. Я припал к источнику, из которого струилась желтая влага, и поглотил ее столько, что каждая моя жилочка затрепетала. Я пристально всмотрелся в пламя, поравнявшись с ним, и мне стало ясно, что там бил еще один родничок того же спиртного, но только он горел – то высоким, то низким пламенем, смотря по тому, как вытекала жидкость.
Конечно, так оно и было. Даже если Маэлдун О’Понаса и умер, ясно было, что он жил годы и годы, подкрепляясь виски из первого источника и избавленный от холода жаром второго, – тихо проводил он свою жизнь, не зная никакого горя, как в свое время Седрик О’Санаса среди тюленей.
Я посмотрел на него. Он не шевелился и даже не дышал. Страх не позволял мне подойти к нему, но, оставаясь на месте, я произвел сильный шум и кинул в него камнем не из легких, который ударил его в переносицу. Но он не шелохнулся.
– Да, этот навряд ли что скажет, – сказал я наполовину сам себе, наполовину вслух.
Сердце мое вновь подскочило. Я услышал голос, идущий изнутри мертвеца, как если бы кто-то говорил сквозь толстый шерстяной плащ, хриплый, нечеловеческий голос полуутопленника, который на минуту отнял у меня все силы.
– А кой сказ тебе люб?
Я оставался нем, совершенно не в силах ответить на вопрос. И тут я увидел, как мертвец – если он только и впрямь был мертв, а не пропитан спиртным до мозга костей, – постарался устроиться поудобнее на своем каменном сиденье, протянул свои старые ноги к огню и прочистил горло перед тем, как начать рассказ. Вновь раздался его слабый и немощный голос, и я чуть не умер со страха.
– Неведомо было, почто прозвали Капитаном мужа, что был волосом светел, лицом бел, а телом мал и немощен. И его приютом, жилищем и обиталищем всечасным был дом, беленный известью, в укромном углу дола. И было в обычае его проводить год так: с Белтайна [20]по Самайн [21]– на пьянствии в Шотландии, с Самайна же по Белтайн – в Ирландии. В оно время…
Не знаю, прилив ли тошноты или ужаса нахлынул на меня при звуках этой замогильной речи, но только я как-то собрал все свое мужество, и когда я вновь почувствовал великое движение небесных сфер, то был уже снаружи, под хлещущими бичами дождя, мешок с золотом лежал на моей нагой белой спине, и я скатывался вместе с ручьем по откосу вниз с горы на равнину. Я чувствовал себя то подброшенным в воздух, в мокрые бескрайние небеса, то почти тонущим в озере, то разбитым и изломанным о скалы, то на меня обрушивался град тяжелых и острых предметов, которые раскалывали мне голову и тело. Без сомнения, то, как я съезжал с пика вниз, было ужасно, но вскоре на своем пути я ударился об острую вершину скалы, что полностью отняло у меня всякую связь с моими органами чувств, и я полетел вниз на гребне воды и ветра, как соломинка, без чувств и без сознания.
Когда я снова пришел в себя, было утро, и я лежал простертый на спине в мягкой, на редкость грязной грязи, подобной которой не найти нигде, кроме как в Корка Дорха. Вся моя кожа была изорвана и висела клоками, в точности как старая одежа, но какое бы предсмертное окоченение ни свело мою руку во время падения, мешок с золотом по-прежнему благополучно был у меня в горсти. Я был в миле пути от того дома в нашем местечке, который давал мне приют во время сна.
Несмотря на все свое изнурение и изнеможение, я был доволен. Попытка подняться на ноги заняла у меня полчаса времени. Когда я в конце концов встал, то зарыл мешок с золотом в землю и после этого двинулся, хромая, к дому. У меня были деньги, и они были в надежном месте. У меня получилось, мне все удалось! Я попробовал было затянуть песню, но у меня не оставалось ни малейшего голоса. Горло мое было продырявлено, и, поистине, как рот, так и язык мой далеки были от хорошего состояния.
Когда я переступил порог, не имея на себе ни единого клочка одежды, я увидел перед собой Седого Старика, который сидел на тростнике, занятый своей трубкой, и в спокойствии припоминал тяжелую жизнь. Я учтиво приветствовал его. Он некоторое время смотрел на меня, не говоря ни слова.
– Нелегкая меня побери, – сказал я, – ну и налег бы я сейчас на картошку, после того как поплавал в море с пользой для здоровья!
Старик вынул трубку изо рта.
– Труднообъяснима жизнь в эти времена, – сказал он, – в особенности в Корка Дорха. Было время, свинья ушла от нас и заблудилась, и когда она вернулась, на ней был надет приличный костюм. Ты же ушел от нас полностью одетым, и вот теперь ты приходишь назад, будучи так же наг, как и в первый день твоей жизни.
В это время я переправлял картошку изо рта в желудок, и он не получил от меня ответа.
Широкие реки текли мимо дверей, и хотя они и вымывали всю картошку с наших огородов подчистую, правда и то, что вместо нее часто можно было найти на улице рыбу. Люди, благополучно ложившиеся в постель на твердой суше, с приходом утра обнаруживали, что кругом вода. По ночам часто видели, как мимо проплывают лодки с островов Бласкет, и неудачной считалась у народа в лодках та ночь, когда в сети их не попадалась свинья или поросенок из Корка Дорха.
Говорили, что О’Санаса приплывал ночью с запада, из Клох, чтобы взглянуть на родные места; но кто знает – не навещал ли нас попросту обычный тюлень? Надо сказать, что органы чувств подводили людей в то время, поскольку они страдали от голода и лишений, и вот уже три месяца, как им ни разу не доводилось просохнуть. Многие из них охотно обратили свои лица к вечности, а те, что остались в Корка Дорха, жили там с малой для себя пользой и со многими трудностями. Сам я однажды задал Седому Старику вопрос и получил от него совет.
– Как ты думаешь, о славный старец, – сказал я, – суждено ли нам когда-нибудь просохнуть?
– Наверняка не знаю, голубок, – отвечал он, – но если такая сырость продлится еще, я так думаю, что пальцы рук и ног у ирландских бедняков срастутся и впредь между ними будут перепонки, как у уток, так что они смогут плавать по воде. Для людей в человеческом облике это не жизнь, сынок.
– А уверен ли ты, – спросил я, – что ирландцы – люди?
– Этим словом их называют, милок, – отвечал он, – но проверить это никогда еще не удавалось. Мы не лошади и не куры, не тюлени и не призраки, и по этой причине полагают, что мы люди; но это всего лишь одна из точек зрения.
– Как ты полагаешь, почтенный старец, – спросил я, – наступит ли когда-нибудь просвет в жизни ирландцев или же будут вечно тяготеть над нами лишения, голод, ливень по ночам и невзгоды?
– Будет все то, что ты назвал, – сказал он, – и еще ливень днем.
– Если так, – сказал я, – то думаю я, что хорошо живется О’Санаса на западе, в Клох. Он никакого горя не знает, покуда есть рыба в море ему на обед и яма, где он может поспать в Клох во время бури.
– Будь уверен, у тюленей есть свои заботы, – сказал Старик. – Народ этот мрачен и хмур.
– А бывало ли, – спросил я, – чтобы когда-нибудь раньше на нас обрушивались потоки дождя столь же мощные, как теперь?
Старик обнажил коричневые зубы в усмешке, – знак того, что не бог весть сколько ума было в этом моем вопросе.
– Уж конечно, бывало, несмышленыш, – сказал он. – Вся эта вода – мимолетный летний дождичек для того, кто знавал жизнь в былые годы. Во времена моего деда были люди, которые не видели ни сухой земли, ни безопасного места для сна с рождения до самой смерти и которые не пробовали ничего, кроме рыбы и дождевой воды. Рыба в те времена росла у нас на огороде. Те, кто не умел хорошо плавать, отправлялись в вечность.
– Прямиком? – спросил я.
Однако в эту минуту я услышал, как мой старый мудрый дед хвалит ведро, говоря, что погода великолепная и что в ней нет никакого коварства в сравнении с той пыткой небесной, которую знавали люди во времена его молодости. Многие думали тогда, что вновь пришли времена потопа.
– А пережил ли кто-нибудь великий дождь тех времен? – спросил я.
– Только некоторые. А вот за многие и многие годы до этого погода была настолько суровая, что говорили, будто потонули все в этом краю, кроме человека по имени Маэлдун О’Понаса. У этого человека хватило сообразительности и дальновидности сколотить первую в этих местах лодку, и он извлек великую пользу из этого дела. Он уплыл живым и невредимым во время самого высокого прилива и забрал с собой всяческое добро, оставленное людьми, которые распрощались с этой жизнью, – отборную картошку, вымытую из земли наводнением, мелкую домашнюю утварь, кое-какое спиртное и ценные золотые монеты, которые веками держали в тайниках. К тому времени, когда он бежал из Корка Дорха, могу тебя заверить, он был богат и доволен не на шутку.
– А куда же он поплыл на лодке, дражайший? – сказал я, испытывая большой интерес к разговору. Мой собеседник устремил свой палец в сторону холмов Бьянна Бана, что были далеко от нас на северо-востоке.
– Среднюю вершину называют Пиком Голода, – сказал он, – по той причине, что именно этой вершины удалось достичь О’Понаса. В обличье морского острова открылась она в то время глазам плывущего в лодке, и говорят, что он единственный, кому когда-либо удалось ступить на эту землю, поскольку гора эта слишком крута, и дорога вверх слишком трудна для того, кто доверится ногам.
– А спустился ли он когда-нибудь вниз?
– Воистину нет. Если по дороге затруднительно идти вверх, то по ней затруднительно идти и вниз, и если бы нашелся кто-нибудь, кто прошел бы шаг за шагом весь путь от вершины пика до самого подножия, похоже, такой человек искал бы своей погибели и скорее достиг бы вечности, чем земли внизу. О’Понаса причалил на лодке к вершине пика, и там он и пребывает с тех самых пор вместе с лодкой, – если можно теперь различить там остатки его костей.
– В таком случае похоже, благословеннейший, – сказал я, и тут великие и полезные мысли пришли мне в голову, – что ценные и неплохие вещи пребывают на Пике Голода до сегодняшнего дня – золотые монеты и все остальное, что О’Понаса прихватил в день грабежа?
– Они там, – сказал он, – если только истинны и заслуживают доверия все те сокровища сказаний и соседских преданий наших прадедов и пращуров, что бытуют у нас в Корка Дорха.
– Сладкозвучна история, которую ты рассказал мне, о великодушный старец, – сказал я, – и моя тебе самая благодарная благодарность.
Когда я добрался в тот вечер до тростника, мне не удавалось ни вздремнуть, ни сомкнуть глаз от множества мыслей, одолевавших меня и соблазнявших меня Пиком Голода. Острым внутренним взором я видел вершину горы и на ней – ясно различимый остов лодки и скелет человека, а рядом с ними, все на том же заоблачном клочке земли – сверкающие золотые монеты, – все награбленное богатство, которое взял с собой О’Понаса в день потопа. На мой взгляд, было это большим позором – что бедняки здесь терпят голод в то время, как там есть средство к их спасению, но у них нет никакого способа до него добраться.
Я сказал бы, что в это самое мгновение ко мне пришло решение: в один из дней я доберусь до вершины этой горы – не мытьем, так катаньем, живой или мертвый, сытый или оголодавший. Я полагал, что лучше человеку найти свою смерть в поисках хорошей жизни на Пике Голода, чем вовеки веков сносить тяжкую жизнь в Корка Дорха. Лучше человеку умереть от дождя и невзгод на этом пике, чем жить в голоде дома, посреди сырой равнины. Я совещался сам с собой всю ночь, и в слабых сумерках, когда день пробивался сквозь черноту тьмы, все было решено у меня в уме. Когда-нибудь я отправлюсь на Пик. Я отправлюсь туда за деньгами, и, если останусь жив после всех трудностей, то впредь буду до некоторой степени богат, сыт и часто пьян.
На случай, если на вершине горы сокровищ окажется ровно столько, что хватит только мне одному, я постановил держать свое намерение крепко и глубоко у себя в уме и не делиться им с соседями, равно как и не сообщать о нем Седому Старику. Я начал тогда наблюдать за поведением непогоды, изучая ход бури и обычаи ветра, смотря, есть ли какое-то время в сутках или в году, которое более других пригодно для похода на Пик. За этим делом я провел время до конца года и к концу этого срока почувствовал, что мои труды напрасны. В Корка Дорха сила ветра и мощность дождя были всегда одинаковы, непрестанно и неизменно, будь то днем или ночью, зимой или летом. Это был скверный план – дожидаться хорошей погоды, и в конце концов я постановил, что мне пора двигаться в поход.
Склоны горы были настолько крутыми, а здоровье мое – настолько скудным, что груз, который я мог нести на своей узкой и хилой спине, был невелик и легок. Я незаметно собрал необходимые мелочи – бутылку воды, нож, небольшой мешок для золота и груз картошки.
Я хорошо помню то утро, которое стало началом моего похода. Дождь лил с небес в изобилии, нагонявшем страх, и больно хлестал по темечку. Вначале я вовсе не собирался отправляться на Пик именно в тот день, но подумал, что местные жители вот-вот утонут и что есть небольшая вероятность, что я спасусь, если мне удастся взобраться на несколько шагов вверх по склону горы. Если бы не сильный дождь в то утро, есть опасение, что у меня вовеки не хватило бы мужества покинуть маленький домик, где я родился, и устремиться к Пику Предназначения, – к загадочной и неведомой цели моего похода.
Было темно. Выбравшись наружу из-под сырого тростника, я сгреб свой походный мешок, который был припрятан у меня в углублении в стене, и тихо двинулся из дома.
Дождь и слепящая белизна адских предрассветных сумерек вселили одиночество и ужас в мое сердце. Я отыскал то место, где, как мне думалось, проходила большая дорога, и продвигался то шагом, то ползком, то падая, то припадая, в направлении горы. Бурный ручей, доходивший мне до колен, тек навстречу, и уж конечно, отнюдь не бодро продвигался я в то время вперед, а то и дело спотыкался, прихрамывал, растягивался в водянистой грязи, иной раз меня подбрасывало злой волей непогоды вверх, высоко над землей, я скрючивался посреди ветра и дождя и был нисколько не властен выбирать направление своего движения. Поистине, кого как не меня постигли в то утро ирландские невзгоды!
После всех трудов стало ясно, что я понемногу продвигаюсь вперед, так как я почувствовал, что земля подо мной круче пошла вверх: это добавило толику к моим мучениям. Соленые потоки пота заливали мне глаза в придачу к остальным страданиям, и мне сдавалось, что скорее кровь, чем вода омывает мои ноги. Но я был в походе и не желал отступать ни перед чем, кроме одной лишь смерти.
Когда я поднялся высоко по склону холма, я увидел, что сверху на меня несутся реки воды, вместе с деревьями, валунами и небольшими фермами, и до сего дня я поражаюсь, как я не заработал во время этого адского предприятия смертельную трещину в голове. Часто меня охватывала тоска по дому при воспоминании о Корка Дорха, где осталась моя семья, но все-таки мужество не покидало меня совсем. Я карабкался изо всех сил, хотя много раз меня протаскивало назад, придавив сверху обломком скалы. Клянусь, я провел эту ночь до утра, работая обеими ногами, и работа эта была трудная и потная.
Когда наступили унылые сумерки, заменяющие нам в Корка Дорха день, удивительный вид открылся передо мной. Я обнаружил себя почти у самой вершины горы, сам я был иссиня-красного цвета от потеков крови и от ночных падений, и на теле моем не осталось и клочка одежды. Яростные чернобрюхие тучи почти касались моей макушки, а поток дождя, ливший из них, был так силен, что сплошь и рядом вырывал мои волосы. Несмотря на все усилия и отчаянные попытки, которые я предпринимал, я наглотался все того же дождя и ужасно раздулся от дождевой воды, что вовсе не увеличило крепости моих ног. Внизу под собой я не видел ничего, кроме тумана и утренних испарений; вверху надо мной смутно ощущалась вершина горы, и ничего не было рядом со мной, кроме скал, грязи и вечных порывов дождя. Я двинулся вперед. Удивительным было это место, и крайне удивительной была погода. Не думаю, что когда-нибудь еще будут подобные им.
Без сомнения, я долго стоял на самой вершине, прежде чем разглядел расположение местности. Там, на вершине, была прекрасная, гладкая равнина, тут и там были озера, и между ними текли бурные желтые реки, наполняя мои уши совершенно неземным гулом. Кое-где виднелась то цепочка белых скал, расположенных в стороне, то пасть бездонного провала с черным входом, куда низвергались в вечном падении быстрые воды. Определенно, неестественный вид имело это место, и как ни плоха была Корка Дорха, в то время я готов был превозносить ее.
Я начал обследовать и прочесывать местность, бредя, спотыкаясь, а кое-где и ползком, смотря, не обнаружатся ли остатки лодки или следы пребывания Маэлдуна О’Понаса. В кишках у меня свербило от голода, а несказанная усталость нездоровым покоем разливалась по обессилевшим рукам и ногам. Тем не менее, поскольку я понимал, что мне рукой подать до вечности и что невелика возможность улучшить мое скверное положение, я продолжал, как потерянный, бросаться туда и сюда, и глаза мои жадно искали человеческое жилье, а глотка моя пыталась не слишком сильно наглотаться дождя. Так продолжалось долгое время.
Не знаю, не провел ли я незаметно для себя какую-то часть дня во сне или без чувств, и если так случилось, то мне удивительно теперь, что я вообще проснулся. Как бы там ни было, мне показалось, что ночной сумрак спускается посреди утра, и что холод и мощь бури нарастают. К этому времени вся кровь из меня вытекла, и я уже собирался покориться судьбе, лечь покладисто в грязь и обратить свое лицо к вечности, когда увидел огонек, слабо светящийся вдалеке, тусклый и теряющийся за туманом и завесой дождя. В сердце моем слегка шевельнулась радость. Мужество вернулось ко мне, и я ринулся на заплетающихся ногах, но бодро, по направлению к свету, – если только это был свет. В этом крылся, по моему мнению, единственный шанс, отделявший меня от входа в вечность.
Это действительно был свет, и шел он из пещеры, которая тянулась между двумя большими скалами. Вход в пещеру был узким и тесным, но, конечно, и я был тощий, как весло, после всех тягот и невзгод и по причине потери крови в тот день. И вскоре я уже был внутри, разом спасшись от бури; впереди был виден свет, и я продвигался к нему. У меня не было никаких познаний насчет того, как пробираться ощупью в каменной пещере, однако я все-таки бойко продвигался вперед, направляясь туда, где горело это пламя.
Когда я дошел туда, можете мне поверить, я не слишком обрадовался, оценив расположение этого места, общество, там находившееся, и дело, в которое я ввязался. Там, внутри, была келья или маленькое низкое помещеньице, где места хватило бы на четыре-пять человек; было оно диким, голым и каменистым, и вода капала со стен. Большие языки огня выстреливали с каменного пола, а рядом с ними живо журчал источник родниковой воды, и ручей бежал по полу в мою сторону, к выходу из пещеры. Но тем, отчего я остолбенел, был старик, сидевший в дальнем от меня углу, у огня; под ним было что-то вроде каменного стула, и по всему похоже было, что он мертв. На нем была пара тряпок непонятного вида, руки и лицо обтягивала морщинистая коричневая кожа, и вид у него был совершенно чудовищный. Глаза его были закрыты, рот с черными зубами открыт, и голова бессильно свесилась набок. Приступ дрожи охватил меня – как от холода, так и от ужаса. Я встретился наконец с Маэлдуном О’Понаса!
Вдруг я вспомнил о замысле, приведшем меня в это место, и – да буду я жив и здоров, произнося это, – не успел я вспомнить о золотых монетах, как они уже были у меня в горсти! Здесь, справа, у меня под руками, они разбросаны были повсюду по полу, тысячи их, вперемешку с золотыми кольцами, драгоценностями, жемчугами и тяжелыми золотыми цепями. Кожаный мешок, откуда они высыпались, лежал здесь же, и это была настоящая удача, если учесть, что я был в то время голышом, без мешка и без кармана. Руки мои сами собой принялись сгребать золотые монеты как могли, и вскоре в мешке было столько золота, сколько я был в силах унести. Во время этой работы я чувствовал, как мое сердце расцветает и отстукивает ритм песенки.
У меня не было ни малейшего желания смотреть в сторону мертвеца, и когда золото было собрано, я ощупью двинулся прочь, обратно через всю пещеру. Я достиг выхода из пещеры, и ужасающие голоса ветра и дождя хлынули мне в уши, когда в голову мне с шумом стукнула пагубная мысль.
Если Маэлдун О’Понаса мертв, кто разжег огонь и кто его поддерживает?
Не знаю, не потерял ли я в то время здравый рассудок из-за пережитых мною несчастий и жестокости неба. Как бы там ни было, я сделал не что иное, как вернулся назад, к человеку, сидевшему там внутри. Я нашел его в точности в том же положении, в каком оставил. Я стал осмотрительно продвигаться в его сторону, ползя на животе и отталкиваясь коленками и руками от залитого водой пола. Вдруг одна из моих рук заскользила, голова дернулась, и я страшно шмякнулся лицом об пол. Так я отведал желтой воды, бившей из источника рядом с огнем, и, отведав ее, подскочил.
Я набрал немножко в ладонь и жадно выпил. Без сомнения, это было не что иное, как виски! Оно было желтое, горькое, очень крепкое, но вкус его был настоящим. Ручей спиртного вытекал из скалы передо мной и тек себе дальше, и никто не пил и не покупал его. В голове у меня зародилось изумление настолько острое, что оно даже оцарапало меня. Я припал к источнику, из которого струилась желтая влага, и поглотил ее столько, что каждая моя жилочка затрепетала. Я пристально всмотрелся в пламя, поравнявшись с ним, и мне стало ясно, что там бил еще один родничок того же спиртного, но только он горел – то высоким, то низким пламенем, смотря по тому, как вытекала жидкость.
Конечно, так оно и было. Даже если Маэлдун О’Понаса и умер, ясно было, что он жил годы и годы, подкрепляясь виски из первого источника и избавленный от холода жаром второго, – тихо проводил он свою жизнь, не зная никакого горя, как в свое время Седрик О’Санаса среди тюленей.
Я посмотрел на него. Он не шевелился и даже не дышал. Страх не позволял мне подойти к нему, но, оставаясь на месте, я произвел сильный шум и кинул в него камнем не из легких, который ударил его в переносицу. Но он не шелохнулся.
– Да, этот навряд ли что скажет, – сказал я наполовину сам себе, наполовину вслух.
Сердце мое вновь подскочило. Я услышал голос, идущий изнутри мертвеца, как если бы кто-то говорил сквозь толстый шерстяной плащ, хриплый, нечеловеческий голос полуутопленника, который на минуту отнял у меня все силы.
– А кой сказ тебе люб?
Я оставался нем, совершенно не в силах ответить на вопрос. И тут я увидел, как мертвец – если он только и впрямь был мертв, а не пропитан спиртным до мозга костей, – постарался устроиться поудобнее на своем каменном сиденье, протянул свои старые ноги к огню и прочистил горло перед тем, как начать рассказ. Вновь раздался его слабый и немощный голос, и я чуть не умер со страха.
– Неведомо было, почто прозвали Капитаном мужа, что был волосом светел, лицом бел, а телом мал и немощен. И его приютом, жилищем и обиталищем всечасным был дом, беленный известью, в укромном углу дола. И было в обычае его проводить год так: с Белтайна [20]по Самайн [21]– на пьянствии в Шотландии, с Самайна же по Белтайн – в Ирландии. В оно время…
Не знаю, прилив ли тошноты или ужаса нахлынул на меня при звуках этой замогильной речи, но только я как-то собрал все свое мужество, и когда я вновь почувствовал великое движение небесных сфер, то был уже снаружи, под хлещущими бичами дождя, мешок с золотом лежал на моей нагой белой спине, и я скатывался вместе с ручьем по откосу вниз с горы на равнину. Я чувствовал себя то подброшенным в воздух, в мокрые бескрайние небеса, то почти тонущим в озере, то разбитым и изломанным о скалы, то на меня обрушивался град тяжелых и острых предметов, которые раскалывали мне голову и тело. Без сомнения, то, как я съезжал с пика вниз, было ужасно, но вскоре на своем пути я ударился об острую вершину скалы, что полностью отняло у меня всякую связь с моими органами чувств, и я полетел вниз на гребне воды и ветра, как соломинка, без чувств и без сознания.
Когда я снова пришел в себя, было утро, и я лежал простертый на спине в мягкой, на редкость грязной грязи, подобной которой не найти нигде, кроме как в Корка Дорха. Вся моя кожа была изорвана и висела клоками, в точности как старая одежа, но какое бы предсмертное окоченение ни свело мою руку во время падения, мешок с золотом по-прежнему благополучно был у меня в горсти. Я был в миле пути от того дома в нашем местечке, который давал мне приют во время сна.
Несмотря на все свое изнурение и изнеможение, я был доволен. Попытка подняться на ноги заняла у меня полчаса времени. Когда я в конце концов встал, то зарыл мешок с золотом в землю и после этого двинулся, хромая, к дому. У меня были деньги, и они были в надежном месте. У меня получилось, мне все удалось! Я попробовал было затянуть песню, но у меня не оставалось ни малейшего голоса. Горло мое было продырявлено, и, поистине, как рот, так и язык мой далеки были от хорошего состояния.
Когда я переступил порог, не имея на себе ни единого клочка одежды, я увидел перед собой Седого Старика, который сидел на тростнике, занятый своей трубкой, и в спокойствии припоминал тяжелую жизнь. Я учтиво приветствовал его. Он некоторое время смотрел на меня, не говоря ни слова.
– Нелегкая меня побери, – сказал я, – ну и налег бы я сейчас на картошку, после того как поплавал в море с пользой для здоровья!
Старик вынул трубку изо рта.
– Труднообъяснима жизнь в эти времена, – сказал он, – в особенности в Корка Дорха. Было время, свинья ушла от нас и заблудилась, и когда она вернулась, на ней был надет приличный костюм. Ты же ушел от нас полностью одетым, и вот теперь ты приходишь назад, будучи так же наг, как и в первый день твоей жизни.
В это время я переправлял картошку изо рта в желудок, и он не получил от меня ответа.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я безразличен к богатству. – В город за ботинками. – Моя ночная вылазка. – Морской Кот в Корка Дорха. – Полицейский у нас в доме. – Несчастья и невезение. – Я встречаю родственника. – Конец моей истории.
Тому, кто терпел лишения и нехватку картошки всю свою жизнь, нелегко понять ни что такое благополучие, ни тем более – как распорядиться богатством и как справиться с работой богача. После моего похода на Пик Голода в течение года я жил по старому ирландскому обыкновению – мокрый, голодный, хворый, днем и ночью ничего не видя, кроме дождя, голода и невезений. Мешок с золотом лежал себе в земле, и я его не выкапывал.
Много ночей я провел на тростнике в задней части дома, истязая свой ум размышлениями над тем, что я сделаю с деньгами и какую прекрасную необыкновенную вещь я на них куплю. Это была тяжелая и трудновыполнимая работа. Вначале я думал накупить продовольствия, но я никогда не ел ничего, кроме картошки и вкусной рыбы, и вряд ли мне понравилась бы разная пища благородных господ из Дублина, даже если бы я имел возможность ее купить и знал бы, как она называется.
Много ночей я провел на тростнике в задней части дома, истязая свой ум размышлениями над тем, что я сделаю с деньгами и какую прекрасную необыкновенную вещь я на них куплю. Это была тяжелая и трудновыполнимая работа. Вначале я думал накупить продовольствия, но я никогда не ел ничего, кроме картошки и вкусной рыбы, и вряд ли мне понравилась бы разная пища благородных господ из Дублина, даже если бы я имел возможность ее купить и знал бы, как она называется.