Гарин-Михайловский Николай Георгиевич. Гимназисты

Карташев был представителем своей партии. Случилось это как-то само
собой: Карташев усердно отстаивал тех, кто попадал на острые зубы противной
партии; он обладал даром слова, находчивостью в спорах: он, наконец, был
добр и не мог выносить бессердечия партии Корнева ко всем тем, кто или стоял
ниже их в умственном отношении, или не разделял их взглядов.
Начнет, бывало, Корнев без церемонии ругать кого-нибудь, а Карташев
чувствует такое унижение, как будто его самого ругают. Выругается Корнев и
примется за чтенье.
- Я не понимаю этого удовольствия, - заговорит Карташев скрепя сердце,
- говорить человеку в глаза "идиот".
- А я не понимаю удовольствия с идиотами компанию водить, - ответит
небрежно Корнев и примется за свои ногти, продолжая читать.
- Если б даже и идиот он был, что ж, он поумнеет оттого, что его
назовут идиотом?
Корнев молчит, погрузившись в чтение.
- Если не поумнеет, то отстанет, - бросит за него Рыльский.
- Или в морду даст? - пустит со своего места Семенов.
- Испугал!
- А вот назови меня...
Рыльский весело смеялся.
- Ну, а если два человека назовут тебя идиотом. Тоже в морду дашь?
- Дам, конечно.
- Ну, а три?..
- Хоть десять.
Корнев отрывается от чтения и говорит мягким, ласковым голосом:
- Если бы ты встретил неприятеля, мой друг, ты что бы сделал? - Он
делает свирепое лицо. - Приколол бы, ваше превосходительство. - А если ты
десять неприятелей встретил? - Приколол бы! - Мой друг, разве ты можешь
десять человек приколоть? Подумай хорошенько. - Так точно, не могу.
Корнев меняет тон и говорит наставительно:
- Солдат и тот понял.
- Так ведь то солдат, - поясняет Рыльский, - а он сын полковника...
Вот, погоди, подрастет он, один всю Европу приколет.
- Ах, как остроумно! - говорит Семенов.


В числе карташевской партии, между прочим, были Вервицкий и Берендя.
Они сидели на одной скамейке и дружили, хотя по виду дружба их была очень
оригинальна: друзья постоянно ссорились.
Вервицкий был широкоплечий блондин, с голубыми глазами, с круглым
лицом, с грубым, сиплым голосом, сутуловатый, с широкими плечами.
Берендя, или Диоген, как называл его язвительно Вервицкий, худой,
высокий, ходил, подгибая коленки, имел длинную, всегда вперед вытянутую шею,
какое-то не то удивленное, не то довольное лицо, носил длинные волосы,
которые то и дело оправлял рукой, имел желто-карие лучистые глаза и говорил
так, что трудно было что-нибудь разобрать.
Главным недостатком Беренди Вервицкий считал его глупость. Он этим и
донимал своего друга.
Надо отдать справедливость, Вервицкий умел подчеркнуть глупость друга.
Когда он, бывало, вытянув шею, подгибая коленки, шел, стараясь изобразить
Берендю, класс умирал от смеха. В мастерской передаче Вервицкого так ясно
было, что Берендя действительно глуп. А еще яснее это было, когда Берендя
вступал в спор.
Рот только откроет Берендя, а уж Вервицкий упрется на локоть, уставится
в друга и с наслаждением слушает. Берендя с какой-то особой манерой
откинется, вытянет длинные ноги и, устремив в пространство свои лучистые
глаза, начнет, поматывая головой, длинную речь. Слушает Вервицкий, слушает и
начнет сам поматывать головой, потом скосит немного глаза, на манер Беренди,
что-то зашепчет себе под нос и кончит тем, что и сам расхохочется, и в
публике вызовет смех.
Сбитый с позиции, Берендя обрывался и бормотал:
- Мне кажется странно, право, такое отношение...
Остальное исчезало в какой-то совершенно непонятной воркотне и в
поматывании головой.
- Дурак ты, дурак, - говорил в ответ Вервицкий, с искренним
сокрушением, качая головой. - И всегда будешь дурак, хоть сто лет живи...
Вот так и будешь все мотать головой, на кладбище повезут, и то мотать
будешь, а о чем - так и не разберет никто.
- Ну, что ж, это очень грустно, - говорил Берендя.
- А ты думаешь, весело? - перебивал своим сиплым голосом Вервицкий.
- Очень грустно... очень грустно... - твердил Берендя.
- Тьфу! Противно слушать... не только слушать, смотреть.
- Очень грустно... очень грустно...
- И думает, что очень умную вещь говорит.
Такие стычки не мешали, однако, друзьям вместе готовить трудные уроки,
ходить друг к другу в гости, поверять свои тайны и понимать друг в друге то
сокровенное, что ускользало от наблюдения толпы, но что было в них и искало
сочувствия.
Бывало, излившись друг перед другом, друзья ложились вместе на одну
кровать, в загородной квартире Беренди, в доме мещанки, у которой Берендя
снимал комнату со столом и самоваром за двенадцать рублей в месяц. Берендя
то начинал острить на свой счет, и тогда друзья хохотали до слез. А то
вставал, вынимал скрипку и, смотря своими лучистыми глазами в зеленые обои
своей комнаты, начинал играть. Чувствительный Вервицкий присаживался к окну,
подпирал подбородок рукой и задумчиво смотрел в окно.
Время летело, скучный урок лежал нетронутым, наступали сумерки, темная
ночь охватывала небо и землю, охватывала душу сладкой истомой, и было так
хорошо, так сладко и так жаль чего-то.
А на другой день рассердится, бывало, Вервицкий и бесцеремонно начнет
пред всем классом черпать доводы о глупости Беренди из тех же сокровенных
сообщений, которые делал ему приятель накануне. Вспыхнет, бывало, покраснеет
Берендя и забормочет, заикаясь, что-то себе под нос.
А Вервицкого еще больше подмывает:
- Ба-ба-ба! Ба-ба-ба! Пошел пилить! Ты говори прямо: я наврал? ты не
говорил?
И как ни отделывался Берендя, а в конце концов, поматывая головой и
пощипывая свою пробивающуюся бородку, едва внятно лепетал:
- Ну, говорил...
- А зачем же ты сразу забормотал так, как будто я сам все выдумал? Вот
это и подлость у тебя, что ты все: туда-сюда... туда-сюда... как змея
головой, когда уж ей некуда деваться...
И Вервицкий впивался в друга, а друг, под неотразимыми доводами, только
молчал, продолжая поматывать головой.
- Что?! Замолчал!!
Кличку Диогена Берендя получил при следующих обстоятельствах.
- Мы изучаем Диогена, - однажды философствовал он, - и говорим, что он
мудрец. Но если я полезу в бочку, буду со свечой искать человека... меня, по
крайней мере, посадят в сумасшедший дом.
- И посадят когда-нибудь, - уверенно ответил Вервицкий. - Ты, знаешь,
напоминаешь мне метафизика из басни. Ты хочешь непременно своим умом до
всего дойти, а ума-то не хватает: и выходит - веревка вервие простое...
- По-позволь...
- Не позволю: надоел и убирайся к черту.
- Как угодно... я только хотел сказать, что ту-ту-тут неладно...
кто-нибудь из нас дурак - или Диоген, или мы...
- Ты дурак.
- Я утешаю себя, что, явись вот перед тобой сейчас Диоген, - тебе
ничего не осталось бы, как и его назвать дураком.
- Ну, хорошо. Теперь, когда я захочу тебя выругать дураком, я буду тебе
говорить: "Диоген". Хорошо?
- Мне очень приятно будет...
- Ну, и мне приятно будет.
Так и осталась за Берендей кличка Диоген.
Выдавались иногда дни, когда между партиями Корнева и Карташева
водворялся род перемирия. Тогда Корнев и Карташев точно сбрасывали свои
боевые доспехи и чувствовали какое-то особенное влечение друг к другу.
Один из таких дней подходил к концу. Последний урок был математика.
Оставалось четверть часа до звонка. Учитель математики, маленький, с белым
лицом и движениями, напоминавшими заведенную куклу, кончил объяснение и сел
за стол. Он наклонил голову к журналу, понюхал фамилии всех учеников и
произнес голосом, от которого заранее становилось страшно:
- Корнев.
Корнев побледнел и, перекосив, по обыкновению, лицо, пошел к доске.
Математика не давалась ему. В этом отношении перевес был на стороне
Карташева, который хотя и не делал ничего, но все-таки держался на
спасительной тройке. Корнев пытался доказывать теорему голосом человека,
который твердо убежден, что он ничего не докажет, да и не дадут ему
доказать.
- Возьмем треугольник ABC и наложим на треугольник DEF так, чтобы точка
А упала в точку D.
Учитель слушал и в то же время внимательно, с любопытством бегал
глазами по лицам учеников.
Яковлев, первый ученик, молча поднял брови. Рыльский досадливо опустил
глаза. Долба с сожалением смотрел в сторону, а один ученик, Славский, не
утерпел и даже искренно чмокнул губами.
- Как же вы это сделаете, чтоб точка А попала в точку D? - спросил
учитель, смотря в то же время в лица учеников.
- Наложу так...
Наступила пауза. Учитель вытянул шею и внушительно сухо сказал:
- У вас, Корнев, выражения совершенно не математические.
- Я не способен к математике, - ответил Корнев, и раздраженное
огорчение зазвучало в его голосе.
Учитель не ожидал такого ответа и, недоумевая, обратился к нему:
- Ну, так оставьте гимназию...
- Я себе избрал специальность, в которой математика ни при чем...
- Меня ни капли не интересует, какую вы специальность себе избрали, но
вас должно интересовать, я думаю, то, что я вам скажу: если вы не будете
знать математики, то вам придется отказаться от всякой специальности.
- А если я не способен?..
- Нечего и лезть...
По коридору уже несся звонок.
Учитель собрал тетради, пытливо заглянул в глаза Корневу и, сухо
поклонившись классу, вышел своей походкой заведенной куклы.
- Охота тебе с ним вступать в пререкания? - обратился к нему с упреком
Рыльский.
- Да ведь пристает...
- Ну и черт с ним. Человек мстительный, требовательный, только создашь
такие отношения...
- Черт его знает, обидно стало: я, главное, знаю, чего ему хочется.
Чтоб я сказал, что вот будем вращать до тех пор, пока вершина А совпадет с
вершиной D...
Рыльский, Долба и Дарсье удивленно смотрели на Корнева.
- Если знал, зачем же ты не сказал?
- Да когда же я в этом смысла не вижу.
- Ну, уж это... - махнул рукой Рыльский и засмеялся.
Рассмеялся и Долба.
- Нет, ты уж того...
- Ну, какой смысл, объясни?! - вспыхнул Корнев.
- Да никакого, - сухо смерил его глазами Рыльский, - а экзамена не
выдержишь...
- Ну и черт с ним...
- Разве, - проговорил пренебрежительно Рыльский.
- Я, собственно, совершенно согласен с Корневым, - вмешался Карташев, -
не все ли равно сказать: будем вращать или наложим.
- Ну, и говорите на здоровье. Станьте вот перед этой стенкой и
пробивайте ее головой.
- Эка мудрец какой, подумаешь, - возразил Корнев, раздумчиво грызя
ногти.
- Вот тебе и мудрец... Вечером у тебя?
- Приходите...
Дальше всех по одной и той же дороге было Семенову, Карташеву и
Корневу.
Когда они дошли до перекрестка, с которого расходились дороги, Корнев
обратился к Карташеву:
- Тебе ведь все равно: пойдем со мной.
Карташев обыкновенно ходил с Семеновым, но сегодня его тянуло к
Корневу, и он, не смотря на Семенова, сказал:
- Хорошо.
- Идешь? - спросил отрывисто Семенов, протягивая руку, и сухо добавил:
- Ну, прощай.
Карташев постарался сжать ему как можно сильнее руку, но Семенов, не
взглянув на него, попрощался с Корневым и быстро пошел по улице, маршируя в
своем долгополом пальто, выпячивая грудь и выпрямляясь, точно проглотил
аршин.
- Вылитый отец, - заметил Корнев, наблюдая его вслед. - Даже приседает
так, хотя воображает, вероятно, что марширует на славу.
Карташев ничего не ответил, и оба шли молча.
- Послушай, - начал Корнев, - я тебя, откровенно сказать, не понимаю.
Ведь не можешь же ты не понимать, что вся та компания, которой ты окружил
себя, ниже тебя? Я не понимаю, какое удовольствие можно находить в общении с
людьми, ниже тебя стоящими? Ведь от такого общества поглупеть только
можно... Ведь не можешь же ты не понимать, что они глупее тебя?
Корнев остановился и ждал ответа. Карташев молчал.
- Я положительно не могу понять этого, - повторил Корнев.
Карташев сам не знал, что ответить Корневу. Согласиться, что его друзья
глупее его, ему не позволяла совесть, а вместе с тем слова Корнева приятно
льстили его самолюбию.
- А я тебя не понимаю, - мягко заговорил Карташев, - твоей, да и всех
вас резкости со всеми теми, кого вы считаете ниже себя...
- Например?
- Да вот хотя с Вервицким, Берендей, Мурским...
- Послушай, да ведь это же окончательные дураки.
- Но чем же они виноваты? А между тем они так же страдают, как и
другие. Ты бросишь ему дурака и думать забыл, а он мучится.
- Ну, уж и мучится.
- И как еще!.. Да я тебе откровенно скажу про себя: другой раз вы мне
наговорите такого, что положительно в тупик станешь: может, действительно
дурак... Тоска такая нападает, что, кажется, лег бы и умер.
- Да и никогда тебя дураком и не называл никто; говорили, что ты... ну,
не читаешь ничего... Ведь это ж верно?
- Собственно, видишь ли, я читаю и много читал, но только все это
как-то несистематично.
Корнев усиленно грыз ногти.
- Писарева читал? - спросил он тихо, точно нехотя.
- И Писемского читал.
- Не Писемского, а Писарева. Писемский беллетрист, а Писарев критик и
публицист.
"Беллетрист", "публицист" - все слова, в первый раз касавшиеся уха
Карташева. Его бросило в жар, ему сделалось стыдно, и уж он открыл было рот,
чтобы сказать, что и Писарева читал, как вдруг передумал и грустно
признался:
- Нет, не читал.
Искренний тон Карташева тронул Корнева.
- Если хочешь, зайдем - я дам тебе.
- С удовольствием, - согласился Карташев, догадываясь, что Писарев и
был тот источник, который вдохновлял Корнева и его друзей.
- Странная вещь, - говорил между тем Корнев. - Говорят, твоя мать такая
умная и развитая женщина - и не познакомила тебя с писателями, без знания
которых труднее обойтись образованному человеку, чем без классического
сухаря...
- Моя мать тоже против классического образования. Я теперь вспоминаю,
она мне Писарева даже предлагала, но я сам, откровенно говоря, все как-то
откладывал.
- Не могла ж она не читать... Вы какие журналы получаете?
- Мы, собственно, никаких не получаем.
- Ведь вы богатые люди?
Карташев решительно не знал, богатая женщина его мать или нет, и скорее
даже был склонен думать, что никакого богатства у них нет, потому что и дом
и именье были заложены, но ответил:
- Кажется, у матери есть средства.
- У нас ничего нет. Только вот что батька заработает. Мой отец в
таможне. Но хотя там можно, он ничего не берет, - это я знаю, потому что у
нас, кроме двух выигрышных билетов, ничего нет. Родитель молчит, но мать у
меня из мещанок, жалуется и не раз показывала.
Голос Корнева звучал какой-то иронией, и Карташеву неприятно было, что
он так отзывается о своей матери.
Они подошли к высокому белому дому, в котором помещалась женская
гимназия, как раз в то время, когда оттуда выходили гимназистки.
В самой густой толпе учениц, куда, как-то ничего не замечая, затесались
Карташев и Корнев, Корнева окрикнула стройная гимназистка лет пятнадцати.
- Вася! - проговорила она, сверкнула своими небольшими острыми глазками
и весело рассмеялась.
- А-а! - ответил небрежно Корнев. - Наше вам.
- Ну, довольно, довольно...
- Сестрица, - отрекомендовал пренебрежительно Корнев, обращаясь к
Карташеву.
- Вот я маме скажу, какой ты невежа, - ответила гимназистка, вспыхнув и
покраснев до волос. - Разве так знакомят?
Карташев залюбовался румянцем девушки и, встретившись с ней глазами,
сконфуженно снял шапку.
- Ах, скажите пожалуйста! - прежним тоном сказал Корнев. - Ну
познакомьтесь... Сестра... Карташев...
- У вас есть сестра?
И едва Карташев успел ответить, она засыпала его вопросами: так же ли
он груб с своими сестрами? так же ли от него мало толку? так же ли он никуда
с ними ходить не хочет и такие же ли у него друзья, которые все читают
какие-то дурацкие книжки и никого знать не хотят?
- Поехали, - сказал Корнев и стал грызть ногти.
Карташев, идя с сестрой Корнева, сделал новое открытие, а именно, что
он образцовый брат, хотя Зина и не скупилась ему на упреки. Приняв это к
сведению, он стал выгораживать, как мог, своего товарища и уверять, что все
это ей только кажется.
- Пожалуйста, не трудись, - перебил его Корнев. - Все, что она говорит,
одна чистая правда, но дело в том, что я не желаю быть другим...
- Видите, какой он...
И, посмотрев на брата, топнув ногой, прибавила:
- У-у, противный!
Она отвернулась. Карташев смотрел на ее каштановые, небрежной волной
выбившиеся волосы, так мягко оттенявшие нежную кожу ее белой шеи. Огонь
пробегал по нем, и он страстно думал, что, если б у него была такая сестра,
он молился бы на нее богу.
Она встретила его взгляд, и он испугался, как бы она не прочла его
мыслей. Но она не только не прочла, но смотрела на него ласково и шла совсем
близко около него. От мысли ли, что она ничего не заметила, от чего ли
другого, но Карташев чувствовал себя как-то особенно хорошо и легко. Маня,
еще три года назад овладевшая его фантазией, сразу стушевалась перед этой
ослепительной, мягкой, женственной девушкой.
Что Маня? Что он, собственно, любил в ней? - думал он и радовался, что
Маня тает там где-то, в его сердце и уступает свое место чему-то более
жгучему и определенному, чем какая-то заоблачная идиллия. Маня, которую он,
вероятно, и не увидит больше, а эта шла рядом с ним, и он чувствовал ее так,
словно ступала она не по мостовой, а прямо по его сердцу.
Они вошли в калитку небольшого чистого, обсаженного акациями двора,
прошли двор и в углу его между скамьями пробрались к подъезду.
Из маленькой передней виднелась гостиная, большая, но невысокая
комната, вправо из передней дверь вела в комнату Корнева, а влево была дверь
в домашние комнаты. Корнев, раздевшись, указывая рукой, проговорил:
- Милости просим...
Карташев, неловко оправлявший свой испачканный мундир и растрепанные
волосы, только что было собирался шагнуть в комнату Корнева, как из левой
двери вышла маленькая сморщенная женщина, в которой Карташев сейчас же узнал
мать Корнева.
- А-а, - произнес Корнев, - ну вот... маменька, еще мой товарищ,
Карташев.
- Очень приятно, очень приятно... Я вашего батюшку видала, бывало, в
соборе в царские дни... в орденах... Ваш-то батюшка меня-то уж, конечно,
может, и не видел... Куда уж нам! мы люди маленькие...
- Ах, маменька, уж вы начинаете, - вспыхнула сестра Корнева.
Мать Корнева как-то испуганно поджала губы, морщинки сбежались на ее
лице, и она огорченно ответила:
- Что ж, нельзя и род свой вспомянуть?
- Все это неважно, - перебил Корнев. - Род ваш отличный, и никто от
него и не думает отказываться, а ежели бы вот к тому же кофейку, так и ручку
даже можно поцеловать.
- Ох ты, мой голубчик! - проговорила мать и, обратившись к Карташеву,
весело спросила: - Ну, видали вы кого лучше? - и, сделав добродушно-лукавое
лицо истой хохлушки, она подняла руку по направлению к сыну.
Карташев, как очарованный, смотрел на эту обворожившую его простоту и
готов был, если б не стыдно только было, поцеловать эту сморщенную маленькую
добрую женщину.
- Да ей-богу же, поцелую, - сказала мать Корнева и, обняв Карташева,
поцеловала его в лоб.
Карташев так покраснел, что покраснели и мать и сестра, которая даже
захлопала в ладоши.
- Это мой! - говорила мать, положив руку на плечо Карташеву. - Тих усих
соби бери, а ций такий же дурень, як ты. Хоть ему голову всунь, не откусит.
Подали кофе, и, несмотря на неоднократные попытки Корнева, Карташев так
и не уединился с ним, а все время оставался с его семьей. Только перед самым
уходом он зашел к нему в комнату и взял два тома Писарева.
- Довольно покамест, прочтешь, еще дам.
- Ну, отлично.
- Смотрите ж, приходите, - сверкнула ему своими жгучими глазами сестра.
- И не к Васе, а к нам.
- К нам, к нам, - кричала вдогонку мать.
Карташев блаженно улыбался, поворачивался и, энергично срывая с головы
шапку, все кланялся и кланялся.
- Вот, Вася, первый твой товарищ, который действительно симпатичный, -
решительно сказала сестра.
- Да, он ничего себе, - согласился Корнев.
- У него сердце, как на ладонце, ото друг, а твой Долба только и
глядит, як тый вивк, по сторонам... Рыльский важный: кто его знае, що там в
середке у него.
- И красивые глаза у него...
- Влюбись, тебе недолго.
- Да уж скорее, чем в твоего Рыльского.
И сестра сделала капризную, пренебрежительную гримасу.
- Ну, ну, деточки... раночки, раночки.
А Карташев шел, точно волна его несла: он думал о сестре Корнева,
целовал ее волосы, шею, называл уменьшительными именами и сильнее прижимал к
своему боку два аккуратных томика Писарева. Все было хорошо - и новое
знакомство, и сестра Корнева, и Писарев. Сегодня же он постигнет
премудрость, уже у него этот ключ знания того, что дает такую силу словам
Корнева. И опять его мысли возвращались к сестре Корнева, и опять она
смотрела на него, и он весь замирал под охватывающим его волнением.
Ах, если б волшебной силой можно было разорвать все путы, броситься к
ней и сказать: "Я люблю тебя, я твой до конца жизни! Видеть тебя, смотреть в
твои глаза, целовать твои волосы - вот все счастье, вся радость моей жизни".
Карташев вспомнил, как она переходила дорогу, вспомнил маленький след,
отпечатлевшийся на земле от ее новенькой резиновой калоши, и его и к следу
ее потянуло так, что он сам не знал, что сильнее отпечатлелось в его сердце
- этот ли след или - вся она, отныне царица и мучительница его сердца.

III

МАТЬ И ТОВАРИЩИ

Дома Карташев умолчал и о Писареве, и о семействе Корнева. Пообедав, он
заперся у себя в комнате и, завалившись на кровать, принялся за Писарева.
Раньше как-то он несколько раз принимался было за Белинского, но тот
никакого интереса в нем не вызывал. Во-первых, непонятно было, во-вторых -
все критика таких сочинений, о которых он не слыхал, а когда спрашивал мать,
то она говорила, что книги эти вышли уже из употребления. Так ничего и не
вышло из этого чтения. С Писаревым дело пошло совсем иначе: на каждом шагу
попадались знакомые уже в речах корневской компании мысли, да и Писарев
усвоялся гораздо легче, чем Белинский.
Когда Карташев вышел к чаю, он уже чувствовал себя точно другим
человеком, точно вот одно платье сняли, а другое надели.
Принимаясь за Писарева, он уже решил сделаться его последователем. Но
когда начал читать, то, к своему удовольствию, убедился, что и в тайниках
души он разделяет его мнения. Все было так ясно, так просто, что оставалось
только запомнить получше - и конец. Карташев вообще не отличался
усидчивостью, но Писарев захватил его. Места, поражавшие его особенно, он
перечитывал даже по два раза и повторял их себе, отрываясь от книги. Ему
доставляла особенно наслаждение эта вдруг появившаяся в нем усидчивость.
Иногда он наталкивался на что-нибудь, с чем не соглашался, и решал
обратить на это внимание Корнева. "Что ж, что не согласен? Сам Писарев
говорит, что не желает слепых последователей".
Карташев чувствовал даже удовольствие от мысли, что он не согласен с
Писаревым.
"Наверно, Корневу это будет неприятно", - думал он.
На другой день под предлогом нездоровья он не пошел в гимназию,
следующий день был воскресенье, а когда в понедельник он наконец отправился
в класс, то уж оба томика Писарева были исправно прочитаны.
От матери не скрылось усиленное чтение сына, и она, войдя к нему в
кабинет, некоторое время смущенно рассматривала книгу.
Карташев внимательно наблюдал ее.
- Ты читала? - спросил он.
- Откуда ты взял? - спросила, в свою очередь, мать.
- У товарища одного: Корнева.
- Читала, - сказала мать и задумалась. - Я хотела, чтоб ты позже
познакомился с этой книгой.
- Я и так почти единственный в классе, который не читал Писарева. Я
думаю, и тебе неприятно, чтоб твой сын, как дурак, мигал и хлопал глазами,
когда другие говорят умные вещи...
- Мне, конечно, это неприятно, но мне еще неприятнее было бы, если б
мой сын, как дурак, повторял чужие слова и мысли, не будучи в силах сам
критически к ним отнестись.
Карташев, ничего не говоря, подошел к своему столу и взял исписанный
лист бумаги.
- Прочти... это тебе покажет, умею ли я критически относиться к тому,
что читаю.
- Это что?
- Это выписаны места, с которыми я не согласен.
Заметки были вроде следующего:
"Я не могу согласиться насчет музыки, - он любил сигары, а я музыку".
Мать подавила улыбку и проговорила:
- Читай.
- Знаешь, Корнев сказал: "Как это у тебя такая умная и развитая мать и
до сих пор не дала тебе Писарева".
Карташев любовался исподтишка смущением матери и ждал ее ответа.
- Корневу мать дала?
- Нет... У Корнева мать простая совсем.
- Ты видел ее?
- Я вот заходил, когда книги брал у него.
- Кто ж у него еще?
- Сестра есть.
- Большая?
- Лет пятнадцати, верно.
- Учится?
- Да, в гимназии. Мы ее и встретили возле гимназии, когда шли... Вот
Зина жалуется на меня, а посмотрела бы на Корнева...
- Что ж, он обижает сестру?
- Не обижает, а воли ей над собой не дает.
- А над тобой кто ж волю дает?
- Ну-у...
- Что ж, Корнев и к тебе станет ходить, или ты только к нему?
Карташев сдвинул брови.
- Я его не звал.
- В обществе, по крайней мере, принято, что раз ты бываешь, то и у тебя
должны бывать.
- Какое ж мы общество?
- Да уж раз вам дело до Писарева, значит, вы взрослые.
- Писареву все равно, будут ли люди соблюдать разные такие житейские
церемонии или нет, - усмехнулся Карташев.
- Вот ты как! Ну, а все-таки я бы тебя попросила - пока ты у меня в
доме, бывать только у тех, кто и тобой не пренебрегает.
- Да за что же ему мной пренебрегать?
- А в таком случае зачем же он к тебе не идет? Ты уж не маленький и
должен понимать, что самолюбие выше всего: раз позволишь себе наступить на
ногу - и конец, - на тебя всегда будут сверху вниз смотреть.
- Да я уверен, что он и придет ко мне.
- Посмотрим.
После первых двух томов Писарева Карташев прочел еще несколько других,