Гарин-Михайловский Николай Георгиевич. Гимназисты

издеваться над собой, сколько кому было угодно.

V

ЖУРНАЛ

Когда классы после вакаций только что начинались, рождество казалось
таким далеким маяком среди однообразного, серого моря гимназической жизни.
Но вот и рождество: завтра сочельник и елка. Ветер гонит холодный снег
по пустынным улицам и распахивает холодное форменное пальто Карташева,
который один, не в обычной компании, спешит домой с последнего урока. Как
быстро пролетело время. Где Данилов и Касицкий теперь? Море замерзло,
вероятно. Давно, с тех пор как уехали друзья, не видал его Карташев.
Как переменилось все с тех пор. Совсем другая жизнь, другая обстановка.
А Корнева? Неужели он влюблен? Да, влюблен безумно, и чего бы он не дал,
чтоб быть всегда с ней, чтоб иметь право смотреть смело ей в глаза и
говорить ей о своей любви. Нет, никогда не оскорбит он ее своим признанием,
но он знает, что любит, любит и любит ее. А может быть, и она его любит?!
Иногда она так заглядывает в глаза, что так и хочется схватить, обнять...
Жарко Карташеву среди снежной метели: полурасстегнуто пальто, и, как во сне,
шагает он по знакомым улицам. Давно уж он ходит по ним. И лето и зиму
шагает. Какая-нибудь радостная мысль в голове свяжется с домом, на который
упадает его взгляд, и этот дом и потом будит память. И мысль эта забудется,
а дом все чем-то притягивает к себе. Вот на этом углу он как-то встретил ее,
и она кивнула ему и улыбнулась так, как будто вдруг обрадовалась. Зачем он
тогда не подошел к ней? Она оглянулась еще раз издали, и сердце его замерло
и заныло, и рванулось к ней, на он испугался, что она вдруг догадается,
зачем он стоит, и он быстро пошел с озабоченным лицом. Ну, а если б она и
догадалась, что он любит ее? О, это была бы, конечно, такая дерзость,
которую ни она, никто не простил бы ему. Узнали бы все, отказали бы от дома,
а Корнев какими глазами посмотрел бы на него? Нет, не надо! И так хорошо:
любить в своем сердце Карташев оглянулся. Да, вот и рождество, две недели
никаких уроков, на душе и пустота, и удовольствие праздника. Он всегда любил
рождество, и память связывала в одно и елку, и подарки, и аромат апельсинов,
и кутью, и тихий вечер, и груду лакомств. А там, на кухне, колядуют. Они
приходят оттуда с своими незатейливыми лакомствами: орехи, рожки, винные
ягоды, им дарят платья, вещи.
Так шло всегда, сколько он помнит себя. В ярких огнях елки и камина,
сейчас же после ужина, опять вдруг вспомнится любимая кутья, и он весело
бежит и возвращается с полной тарелкой, садится против камина и ест. Наташа,
его поклонница, крикнет: "И я". За ней Сережа, Маня, Ася, и все опять тут с
тарелками кутьи. Не выдержит и Зина. Всем весело и смешно, и мать, нарядная,
довольная, ласково смотрит на них. Что ему в этом году подарят? - подумал
Карташев, звоня у подъезда.


На другой день вечером ему подарили фунт табаку и табачницу. И хотя он
давно уже потихоньку курил, но теперь, получивши подарок, он долго еще не
решался закурить при матери. И когда закурил, то с серьезным, озабоченным
лицом сейчас же сел за подаренные Сереже сказки и начал внимательно читать
их. Мать улыбалась, смотрела на него и, встав, молча подошла к нему и
поцеловала его в голову. Он смущенно поцеловал ей руку и опять поспешно
уткнулся в книгу. Кругом было обычное возбуждение и радость всех, а он
думал: "Что-то теперь делает компания?"
Как раз в это время раздался звонок, и скоро в передней послышались
топанье ног и веселый, уверенный голос Корнева:
- Эй, кто в бога верует, можно колядовать.
Раздался смех остальных: Рыльского и Долбы.
Карташев обрадовался товарищам, точно вечность не видался с ними. Он
бросился в переднюю. Гости вошли, Аглаида Васильевна ласково встретила их:
- Вот это мило с вашей стороны.
- Ну, и отлично, - сказал Корнев. - А мы так думали, думали, да и
решили к вам.
- Пожалуйста, - подсунул Карташев свой табак гостям.
- Это что?! Разрешение? Поздравляю!
- Ведь мы, надо вам звать, с третьего класса курим.
Корнев добродушно подмигнул Аглаиде Васильевне, принимаясь за
папироску.
- Очень жаль.
- Да, конечно, очень, очень жаль... А-а, наше вам...
Вошли Зина и Наташа. Хотели было играть на рояле, но Аглаида Васильевна
по случаю поста не позволила.
- Что ж мы делать будем? - спросил Корнев.
- Так сидите, вот чаю напьетесь...
- Мы всегда в этот вечер Гоголя или Диккенса читаем, - сказала Наташа.
И, подумав, она прибавила:
- Давайте Гоголя читать.
- Ну что ж, Гоголя так Гоголя, - согласился Корнев.
- Вы его заставьте, - сказал Долба, - он так читает, что вы лопнете от
смеха.
- Ну, какое там чтение! - сконфузился Корнев.
Но его заставили, и он читал так, что и Аглаида Васильевна вытирала
слезы от смеха.
Сидели, слушали и в то же время щелкали орехи, фисташки, миндаль. Потом
подали чай. Карташев разошелся на скользком вопросе о религии, и дело дошло
до маленького скандала.
- Для чего, собственно, совершенство? - рассуждал, как равноправный и
взрослый, Карташев. - Всякое совершенство тем совершеннее увидит зло и
придет в отчаянье, отчаянье - порок. А если оно равнодушно, то это вдвое
порок... Бесчувственное.
- Тема! Как ни неприятно, а я должна тебя попросить замолчать.
Карташев сконфуженно уткнулся в свой стакан.
- Это что ж, цензура? - спросил Корнев.
- Да, цензура, - ответила твердо Аглаида Васильевна.
Рыльский пригнулся к сластям и рылся в них.
- Цензура достигает цели? - спросил он, ни к кому не обращаясь.
- Да, вполне, - сухо ответила Аглаида Васильевна.
- Гм... - Рыльский поднял голову, скользнул взглядом по лицам товарищей
и, сделав серьезное лицо, опустил глаза.
Карташев обиделся на мать, посидел немного и, встав, ушел к себе в
комнату.
Разговор и оживление оборвались.
Когда окончили чай, гости один за другим тоже направились в комнату
Карташева.
- Ты что лежишь? - спросил его Корнев.
- Так, - нехотя ответил Карташев.
- Эх-хе-хе, покурить, что ли? Эх, табак там оставили!
Карташев позвал Таню и приказал принести табак. Посидели еще, и
Рыльский предложил:
- А не пойти ли нам к Дарсье?
- Так что? - встрепенулся Долба.
- Ну, останемся, - сказал Карташев.
- Идем, - уговаривал Корнев.
Карташеву и самому хотелось.
- Неловко перед матерью.
- Ну пойди, выдумай ей что-нибудь, - сказал Рыльский, - не тебя учить.
- Вот что, - предложил Долба, - мы скажем ей, что мы по очереди решили
сегодня всех обойти... были у вас, а теперь к Дарсье... Ты вот что... ты
брось дуться... Мы теперь опять пойдем как ни в чем не бывало в гостиную, и
ты иди, а немного погодя мы и поведем линию.
Через полчаса компания, проделав, что задумала, и, захватив Карташева,
уже шагала к Дарсье. Аглаиду Васильевну уговорили даже отпустить его
ночевать к Дарсье, так как все решили там остаться.
- Надо вот что, - говорил Рыльский, отворачиваясь от ветра, - надо,
чтоб Дарсье послал за Берендей и Вервицким.
- У! Непременно! Черт побери, устроим ночное бдение! - воскликнул
Корнев.
- А может, он спит, подлец? - спросил Долба.
- Кто, Дарсье? Нашел дурака. Он спит только во время чтенья.
У Дарсье любили собираться. Он хотя жил за городом, но в его
распоряжении был целый дом, прекрасно меблированный. В другом доме, рядом,
жила его семья, которая в изобилии снабжала его гостей всякой едой, не
исключая и водки. Компания любила пройтись по маленькой, а Берендя постоянно
обнаруживал склонность повторить. При появлении водки он оживлялся, желтые
глаза его весело лучились, он возбужденно поматывал головой, говорил, острил
и на эти короткие мгновения делался душой компании. Вервицкий не упускал
случая упрекнуть друга, предсказывая ему будущность пьяницы, но тот, весело
прицеливаясь глазами в него, загадочно говорил, поднося к губам вторую
рюмку:
- Дурак ты.
- Ну, уноси, уноси! - командовал Вервицкий, - и веселая, франтоватая
прислуга уносила на больших серебряных подносах граненые графинчики с
водкой.
Такие закуски и чай со всевозможными сортами острых сыров и вкусных
печений подавались обыкновенно, когда компания, начитавшись, утомлялась и
начинала чувствовать какую-то пустоту внутри.
Этот момент всегда ловко угадывал Дарсье.
- А не закусить ли, черт возьми! - вскакивал обыкновенно он первый,
выходя сразу из того летаргического состояния, в какое впадал при чтении.
Это воззвание к еде всегда было так весело, такой искрой пробегало по
остальным, что чтение бросалось и все спешили только полнее отдаться
приятному удовлетворению своего голодного желудка.
Дарсье в описываемый вечер был на половине своих родных, где на
импровизированном балу усердно танцевал с своими кузинами.
Компания не любила общества Дарсье. Это все были красивые, затянутые
барышни и безукоризненные франты-кавалеры. Их встречала компания на главной
улице в часы гулянья в цилиндрах и цветных перчатках и при встрече с ними
пренебрежительно фыркала.
Дарсье выскочил к товарищам и радостно, пожимая им руки, говорил:
- Черт, откуда вы? Идем к матери.
Но все наотрез отказались, как он ни уговаривал.
- Если ты занят, мы уйдем? - сказал наконец Корнев.
- Кой черт, занят! Ну, хорошо... подождите... я только пойду... скажу
гостям, что... что им сказать? Постой! Я скажу, что умирает... Корнев,
товарищ... приехали за мной.
- Ну, валяй, - махнул рукой Корнев.
Через несколько минут Дарсье вернулся.
- Ну что?
- Плачут.
- Послушай, надо за Берендей и Вервицким послать.
- Непременно.
- Эй ты, француз, - крикнул ему вдогонку Рыльский, - ты не забудь, что
мы того... голодные.
Через час на столе стояла обычная закуска и выпивка, и холодные еще с
мороза Вервицкий и Берендя уже закусывали.
Долба, расставив ноги, энергично жевал кусок сочного балыка и говорил
вперемежку с едой:
- Господа... Давайте на праздниках свой журнал затеем?
Это была неожиданная, но эффектная мысль. Долба пригнулся к новому
куску балыка. Корнев торопливо проглотил кусок и усиленно принялся за свои
ногти. Рыльский молча внимательно ел. Задумался и Карташев, больше о том,
что вот-де какая простая мысль, а ни разу не пришла ему в голову. Он точно
искал глазами, не найдется ли и на его долю что-нибудь, и простое, и
новенькое, и эффектное.
Берендя был весь поглощен заботой выпить третью рюмку и к предложению
Долбы отнесся как-то равнодушно.
Вервицкий отозвался первый.
- Что ж, - одобрил он, - это хорошо.
- Рыло, - сказал Корнев, - с такой рожей говорит, точно у него миллион
доводов сейчас посыплется. Ну, почему хорошо?
Все рассмеялись.
Но у Вервицкого было больше оснований сочувствовать, чем можно было
предполагать. К общему удивлению, оказалось, что он давно уже пописывает.
Для начала Вервицкий даже предложил свой рассказ под заглавием "Дворник".
- Ти-ти-ти, писатель...
Берендя в исключительные минуты лишался дара слова.
- Ти-ти-ти... - передразнил его Вервицкий. - Терпеть не могу... чего
тут удивляться? Что ты дурак, так, думаешь, и все дураки?
- Вот так штука! - продолжал Берендя, незаметно протягивая руку за
третьей рюмкой, - кто бы мог думать?
- Вот, ей-богу, дурак, - волновался Вервицкий.
- Смотри, смотри, - показал Долба на Берендю.
Но Берендя уж быстрым движением успел опрокинуть в рот рюмку.
- Ах ты, подлец!
И, в то время как Вервицкий тузил Берендю, Берендя, весело пригнувшись,
выбирал на столе, чем бы заесть.
- Так ты писатель? - продолжал он и опять потянулся к графину.
- Убирай водку! - решительно скомандовал Вервицкий. - Горькая пьяница,
пропойца! Дрянь, тряпка!
- Господа, давайте его качать! - предложил вдруг Берендя и залился
подмывающим смехом.
- Да ну вас к черту, - запротестовал Долба, - давайте как следует
обсуждать дело.
Мысль о журнале была одобрена. Не откладывая в долгий ящик, тут же был
избран редактором Долба. Во-первых, потому, что ему первому пришла эта
мысль; во-вторых, и главным образом потому, что на нем мирились все. Если
бы, например, выбрать Корнева - Карташеву будет обидно. Выбрать Карташева
было тоже неудобно. Карташев по-прежнему нет-нет и выпалит что-нибудь такое,
что совсем не согласовалось с общим тоном; так, он стоял за независимость
убеждений, и эта независимость в конце концов сводилась, по мнению партии
Корнева, к тому, чтобы иметь право поменьше читать и побольше рубить сплеча,
побольше говорить того, что только взбредет в голову. Рыльский не годился в
редакторы опять по другим причинам. Он имел одну слабость, которую не
разделял даже Корнев: был слишком поляк. Это вызывало постоянные
столкновения с Семеновым, Вервицким и даже с Карташевым.
Был выяснен и материальный вопрос. Необходимые средства получались
равномерным распределением расходов между участниками. Главный расход
заключался в бумаге и переписке статей. Ввиду ограниченности средств решено
было издавать журнал в двух экземплярах, из которых один переходил бы из рук
в руки по мере прочтения, причем право держать у себя журнал ограничивалось
сутками. Были намечены и отделы: беллетристический, политико-экономический,
исторический, научный, критика и фельетон с картинками из общественной
жизни.
Вервицкий взял на себя поставку беллетристических произведений, Долба
взялся за фельетон, по историческому отделу вызвались двое: Рыльский и
Берендя. Рыльский взял тему: социальные причины, вызвавшие отпадение
Малороссии от Польши. Берендя остановился сперва на теме из русской истории:
доказать исторически, что русская раса идет общечеловеческим путем в деле
прогресса. Статья имела целью нанести окончательный и решительный удар по
славянофилам вообще и учителю истории, Леониду Николаевичу Шатрову - в
частности.
На праздниках несколько раз собирались по поводу журнала. Генеральное
совещание было назначено у Долбы.
Карташев по дороге зашел за Корневым, и если бы не Корнев, то он так бы
и остался там.
- Послушайте, Карташев, - выскочила на крыльцо сестра Корнева, -
приходите после Долбы к нам чай пить.
Карташев покраснел от счастья до корней волос и голосом, ясно
говорившим, что разве смерть помешает прийти, ответил:
- Приду.
- Пораньше.
- Как только кончится. Кончится скоро... уходите, а то простудитесь.
И, заглянув еще раз в глубь смотревших на него издали глазок, он скрепя
сердце пошел чинно рядом с Корневым.


Долбу приятели застали сидящим за своим столом и погруженным в какие-то
глубокомысленные соображения. Он рассеянно пожал им руки, толкнул небрежно
лежавшую перед ним рукопись Вервицкого и проговорил озабоченно:
- Черт его знает... Для первого номера и такую неудачную штуку...
- Плохо? - спросил Корнев.
- Почему дворник, - размышлял Долба, - а не точильщик или водовоз...
Он пожал плечами.
- Фартук разве... Ничего типичного; ни быта, ни идеи... так, какие-то
детские картинки... Ну вот...
Долба взял рукопись и прочел наудачу:
- "Семен любил после обеда со своим другом посидеть на завалинке,
где-нибудь на улице, так, чтоб был виден заход солнца. Если при этом друзья
бывали выпивши, а это случалось нередко, они тихо мурлыкали себе под нос
какую-нибудь однообразную песнь и меланхолично провожали глазами
опускавшееся на покой солнце..." И дальше описание заходящего солнца...
третье по счету.
- Да, не завлекательно, - сказал раздумчиво Корнев.
- И вдобавок неграмотно, как только может быть...
Долба засмеялся своим мелким смехом.
- Покажи.
Корнев взял рукопись и стал просматривать ее.
- Неважное блюдо, - сказал он, возвращая назад рукопись.
Долба взял опять рукопись, уставился в нее, пожал плечами и проговорил:
- Ну, черт с ним!
Он схватил карандаш и написал под заглавием "Патологический очерк".
- Валяй. По крайней мере, редакцию ни к чему не обязывает.
- Собственно, почему же патологический?
- Да потому, что поручиться за то, что не может быть такой Семен
дворником, особенно когда все мы его знаем и видим каждый раз, когда
приходим к автору, - Долба фыркнул, - нельзя, а с другой стороны, и не тип
это... Очевидно, патологический очерк!
- Да, конечно, - согласился Корнев.
- По крайней мере, рамка литературная.
Долба отложил рукопись Вервицкого в сторону и, придвинув слегка
исписанный листок, скромно проговорил, всматриваясь в глаза Корневу и
Карташеву:
- Я свой фельетон начал уже...
- А... начал... интересно послушать.
- Очень интересно, - насторожился Карташев.
- Да неважно... так, черновик.
- Ну, да уж там видно будет. Читай.
Долба смущенно рассмеялся, растрепал свои волосы, мгновение помолчал и
начал:
- Фельетон... Картинки общественной жизни... "Все идет по-старому от
начала времени по предопределенному пути..."
- Ты что ж, не признаешь, что путь этот изменялся и способен и впредь
изменяться?
- Да, пожалуй, это не совсем удачный оборот... Да это, впрочем, для
начала... надо ж с чего-нибудь... Как-то это начало все равно, что вот в
купанье: раздевался... попробуешь лезть в воду... одной ногой, другой...
так, этак... все неловко - пока, наконец, соберешься с силами; бултых
сразу...
- Конечно...
- Ну-с... "Все так же мчится на своем рысаке счастливый собственник и
меньше всего думает о том, что есть миллионы людей, которые позавидовали бы
не то что его жизни - жизни кучера его, жизни рысака, это начало все равно,
что вот в купанье: разделся... поставят в крытый сарай, а миллионы и такого
сарая не имеют. Что ж? Экипаж может испортиться, а непромокаемый плащ -
человеческая кожа - не боится, как известно, ни дождя, ни ветра".
Долба оторвался и, рассмеявшись, уставился в слушателей.
- Ничего... - сказал Корнев.
Карташев был занят вопросом: мог ли бы он так написать? И, подавленный
мастерством пера Долбы, он похвалил:
- Очень, очень хорошо.
- Разве? - спросил Долба и весело рассмеялся.
- Ну, валяй, валяй... Любит, чтоб хвалили... - заметил недовольно
Корнев.
- Ну вот... Ну ладно...
- "А между тем вторая тысяча лет истекает с того великого момента,
когда на земле раздались вечные слова братства, равенства и свободы..."
Корнев усиленно загрыз ногти и перебил автора:
- Здесь, некоторым образом, игра ума...
- Ну, так ведь я уж, конечно, так, чтоб посильнее...
Дверь отворилась, и вошли Вервицкий и Берендя.
Долба положил свою рукопись и, здороваясь с пришедшими, заявил
Вервицкому:
- Твоя завтра в набор... смотри.
Вервицкий посмотрел, увидел надпись, внимательно прочел и повторил с
некоторым вопросом в голосе:
- Патологический?
- Значит, если буквально, - пояснил Долба, - болезненный.
- Чем же болезненный? - немного огорчился Вервицкий.
Все рассмеялись.
Берендя принялся объяснять ему.
Но Вервицкому не понравилось его объяснение, и он нетерпеливо перебил
его:
- Ти-ти-ти... терпеть не могу, когда ты лезешь не в свое дело, берешься
за то, чего сам не понимаешь.
- Но... позволь, почему я не понимаю?
- Да, не понимаешь - и конец. Объясни, - обратился он к Корневу.
Корнев объяснил, стараясь облечь все в такую форму, чтоб не задеть
самолюбия Вервицкого.
Вервицкий стоял, засунув руки в карманы, расставил ноги и слушал,
смотря внимательно в пол.
В передаче Корнева ничего обидного для его авторского самолюбия не
оказалось, и он проговорил удовлетворенно:
- Теперь понимаю... А то ти-ти-ти, ти-ти-ти, и ни черта.
- Я... я... тебе то же самое говорил, с тою разницею, что не принял
твоего самолюбия, что ли...
- Ерунда... - перебил его Вервицкий, - опять ерунда...
- Да... да... какая же ерунда?
И Берендя нежно приложил пальцы к своей груди.
- А вот такая, - ответил упрямо Вервицкий.
- Ты... ты... сердишься, Гораций, значит, ты не прав, - сказал Берендя.
Вервицкий передразнил его и заключил:
- Выдернет ни к селу ни к городу и рад.
Затем, не удостаивая больше внимания своего друга, он обратился к
Долбе:
- Ты что ж, уже читал мое сочинение?
- Прочел.
- Ну что, как?
Несмотря на грубоватую решительность, в голосе Вервицкого слышались
тайная тревога и страх.
- Да ведь что ж? Небольшая вещица... Да ничего.
- Я ведь ее так, между прочим, и написал, - объяснил Вервицкий. - Ну
ничего так ничего: и то добре и то в шмак... Э, и ты написал. Ну, покажи,
покажи...
В это время пришли Семенов и Рыльский.
Вервицкий, схватив рукопись Долбы, уселся к окну и принялся читать ее с
таким решительным и вдумчивым видом, с каким только когда-либо автор читал
новую вещь своего собрата.
Началось обсуждение тем.
- Ты на чем же остановился? - обратился Долба к Карташеву, когда до
него дошла очередь.
- Я, собственно, еще ни на чем не остановился.
- Что-нибудь историческое? - посмотрел Долба на Корнева.
- Отчего, собственно, историческое? - насторожился Карташев.
- Ну, что хочешь...
- Научное разве что-нибудь, - нерешительно произнес Карташев.
- Что ж из научного? - спросил Корнев. - Я думаю, этот отдел нам не по
плечу... Какую научную статью мы можем написать?
- Отчего ж? - сказал Долба. - Популяризацию, например, Фохта, Молешота,
Бюхнера.
- Их в русском переводе нет: по Писареву разве.
- Ну, это уж будет популяризация популяризации, - ответил огорченно
Карташев.
- Я беру на себя, - заявил Корнев, - отдел критики... собственно,
конечно, не критики, а сжатое изложение и некоторые соображения по части
текущей литературы.
- Ну, что ж, отлично... Это красивый отдел, и у тебя выйдет. Ну,
останавливайся и ты на чем-нибудь...
- Нет, я ничего не буду писать, - сказал Карташев, отчего-то вдруг
обидевшись.
- Да ты чего? Ну, пиши научное...
- Нет, да я... нет.
- Послушай: да ты, может быть, критический отдел хотел... так бери,
пожалуйста.
- Нет, нет...
- Да пиши... Ведь в критическом отделе могут и двое работать.
Собственно даже, я думаю, для большего интереса можно и полемику устроить:
один написал, а кто-нибудь, может быть, возражать станет.
- Это хорошо, - повеселел Карташев. - Ну, так вот, ты и пиши, а я тебе
возражать в следующем номере буду...
- Да, может, и не придется?
- Наверно, придется.
Все рассмеялись.
- А теперь я вот что возьму, - продолжал Карташев. - Я напишу о вреде
классического образования.
- С какой стороны?
- Со всех... Во-первых, теоретически докажу.
- То-то теоретически, - вставил Рыльский, - а то практически...
Все рассмеялись.
- Ты напиши, - дал совет Корнев, - что практически неудобно
классическое образование в том отношении, что есть иногда опасность умереть
от смеха. И знаешь: маленькую иллюстрацию к этому... Картинки...
Карташеву было обидно, что его тему вышучивают.
- Шутить так шутить, а серьезно говорить - так и давайте. Одно дело -
наш Дмитрий Петрович... ничего общего здесь нет с общей постановкой
классического образования.
- Да нет... тема благодарная, - согласился Корнев.
Но как он ни старался проговорить это серьезно, в голосе его
чувствовалась подозрительная нотка, и Рыльский подхватил ее:
- И я тебе советую, когда уж все там изложишь, что хочешь, - привести
как последний аргумент такой: из всех времен только у самих классиков не
было классиков, а между тем они-то и являются идеалом.
- Сиречь, - перебил Долба, - надо, двигаясь вперед, стать передом не к
заду...
- Я ничего не буду писать, - обиделся окончательно Карташев.
Бросили шутки, и все начали урезонивать его.
- Да ничего не хочу, - упрямо твердил он. - Не буду. Вышутили,
вышутили, и пиши. Не буду.
- Послушай, ну, что ты в самом деле... Ну что ж, нельзя, значит,
пошутить? Далай-лама ты, что ли?
- Не далай-лай...
Карташев как ни был обижен, но не мог не рассмеяться тому, что не мог
выговорить: далай-лама.
- Рыло ты, - сказал Корнев, добродушно путая густые волосы Карташева,
который после своего невольного смеха сидел с глупой физиономией, напрасно
стараясь придать ей обиженный вид.
- Ну, кто серьезно вышучивал? Глупо же... Прекрасная тема, вполне
современная, назревшая.
- Может ведь так, братец мой, выйти, - заметил серьезно Семенов, - так
напишешь, что и классическое-то образование все к черту отменят.
Как ни удерживалась компания от смеха, чтоб еще больше не огорчить
Карташева, но сил не хватило, и все опять расхохотались.
- Дурачье, - проговорил, фыркая, Карташев.
- Ну, послушай... - сказал Рыльский. - Брось к черту, да и бери, что
ли... Мне пора... Я должен идти сегодня с родными.
Карташев вспомнил про свое обещание сестре Корнева, ее приглашение и,
окончательно развеселившись, согласился:
- Ну, хорошо, черт с вами.
- А Дарсье так и не приехал.
- Врешь, приехал, - ответил вошедший Дарсье, по обыкновению одетый с
иголочки.
- Ну, а ты что берешь?
- Ему отдел мод завести, - предложил Рыльский.
И, пока все смеялись, Дарсье добродушно повторял:
- Свиньи... Право, свиньи...
- Нет, в самом деле, ты что берешь?
- В сущности, я ведь совсем не владею пером.
- Не будь скромен, - вставил Рыльский, - ни пером, ни языком.
Дарсье сконфуженно провел рукой по своему лицу:
- Не злоупотребляю, может быть.
- О-го! - ответил Рыльский и запустил руку в кудрявую шевелюру Дарсье.
- Ну, уж это пожалуйста, - Дарсье отшатнулся, - языком мели, что
хочешь, а рукам воли не давай. Знаешь пословицу: jeu des mains, jeu des
vilains*.
______________
* Руки распускают только мужланы (франц.).

- По-русски это выходит, - перевел Долба, смеясь своим смехом, - у
всякого человека свой гонор есть.


Однажды Карташев, взволнованный, пришел из класса домой, наскоро
пообедал и заперся в кабинете.
Лежа на диване, он держал только что вышедший гимназический журнал и
читал с наслаждением свою статью, переписанную четким, крупным почерком.
Карташеву казалось, что это не он писал: так плавно и гладко читалось теперь
написанное.
Он прочел залпом. Ему не захотелось больше ничьих статей читать, и с