Гарин-Михайловский Николай Георгиевич. Гимназисты

пуговицу парусинового пиджака, студент продолжал:
- Не только потеря времени, но и вред!
Последнее слово крикнул он на всю улицу.
- И вот почему! Человек с самой серьезной физиономией говорит:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен.

Мне представляется такая картина: сидит чучело с длинными волосами,
сидит и ждет, пока его потребуют и поволочат в широкошумные дубравы. А так
как сидеть скучно, то он и погружается малодушно и делается между сынами
земли самым ничтожным... Вот к чему это приводит: патент на бездельничанье.
Напрягся и потек, потек и изнемог. Та же мысль, только красивее передана. А
в погоне за этой красотой гибнет знание. Человек, вместо того чтобы учиться
и с этим знанием, как анатом со скальпелем, идти в жизнь, развертывать ее не
в фотографическом изображении, в каком мы ее и без того все видим, но
осмыслить не можем, а в систематичном изложении постоянно накопляющегося,
неотразимого вывода, - человек сидит болваном и ждет, пока его идиот Аполлон
потащит в широкошумные дубравы... пакость! Уж если этакому болвану охота
время свое тратить, так и пусть его, ну, а читать его ерунду прямо уж
преступление... В этом и зло этого принципа искусства для искусства.
- Да, конечно...
- А вот ты в своей статье и не подчеркнул этого... Есть и еще очень
скверная сторона здесь. Художественная форма очень капризная вещь: удается
не то, что хочешь, а то, что выходит; ведет, следовательно, форма, а не
суть. И еще: художественно ты можешь воспроизвести то, что видел; положим,
но то, что ты слышал, например, тебе не удается облечь в художественные
формы, - ты бросаешь, а между тем, может быть, слышанное по содержанию
гораздо важнее наблюденного. Опять содержание гибнет из-за формы. А между
тем жизнь не форма, и за каждое предпочтение формы перед сутью приходится
дорого платить. Вся задача людей, все их развитие сосредоточено на том,
чтобы по возможности расширять формы жизни, - это мерило цивилизации: у
китайца под формой все протухло, тина, болото... У американца жизнь бьет
ключом. Больше можно сказать: форма - мерило силы народной, и преобладание
ее над сутью - бессилие народа. Литература и должна разбивать эти мешающие
жить формы. И что ж? Она же сама, этот, так сказать, таран рутины сам
превратился в такую рутину, что современному русскому живому, умному
человеку, не обладающему этой формой, приходится, не раскрывши, что
называется, рта, являться и сходить с подмостков жизни... А между тем это
живое слово необходимо. В прежнее время без пара, электричества, без этих
страшных рычагов цивилизации там, может быть, и можно было дожидаться
сочетания и содержания и формы, а теперь... когда выпячивает и с боков и
снизу... когда чуть не караул впору кричать, сидеть и ждать златокудрого
Аполлона может только какая-нибудь Коробочка или идиот, довольный тем, что
он освободил себя от обязанности давать отчет за свои благоглупости. Наше
время машин и механики, время прозы, ремесленное время, время усиленной
грязной работы с засученными рукавами, время ума, а не время тонкостей
маркизов и помпадурш, и литература должна быть на высоте. Не форма ее
задача, а простым человеческим языком объяснение смысла этой работы,
направление к цели, ободрение работников, подготовка и воспитание этих
работников, которые бы полюбили свою работу, умели бы умирать за нее, а не
придумывать разные отговорки в пользу сытого брюха... "семья, семья...". Так
не женись, черт тебя побери, если нельзя найти другой семьи!
- Видишь ты, я указал...
- Бледно!! Это должно выпятиться так, чтобы слова из бумаги лезли.
- Да, пожалуй...
Последнюю фразу Корнев проговорил уже во дворе, в том углу его, где
стоял стол, застланный чистой скатертью. Он снял фуражку и, положив ее на
стол, сам сел в кресло.
- Сам идет? - спросила озабоченно Анна Степановна, показавшаяся в
дверях.
- Идет, - рассеянно ответил сын. - Зайдет, вероятно, к приятелю своему
Жану. - Корнев раздраженно кончил: - Да что вы, маменька, пугаете сами себя;
точно в самом деле зверь какой идет. Человек никогда вам резкого слова не
сказал, а вы его боитесь, точно вот он схватит сейчас палку и пойдет бить
посуду.
- Ох, боюсь, - ответила Анна Степановна и, комично сморщившись,
посмотрела на сына и племянника и весело рассмеялась. - До смерти боюсь...
Так затрепыхается, заколотится в середке, ноги подкосятся... Ей-богу.
Калитка скрипнула, и вошел Карташев.
- О-о! Мой! - просияла Анна Степановна, и, когда Карташев подошел, она
обняла его и, подмигивая, проговорила: - Ось як.
Карташев присел к столу и был рад, когда на него перестали обращать
внимание. Облокотившись на локоть, он под разговор Корнева с братом
задумался, и его сердце тревожно билось, что Корнева теперь с Рыльским и,
вероятно, не скоро заглянет сюда: лучше было бы пойти прямо на бульвар.
Может быть, она обрадовалась бы его приходу. Карташев вздохнул.
- Ох, тяжко жить! - ласково заметила Анна Степановна, кладя руку на
мягкие волнистые волосы Карташева.
Корнев уже несколько раз поглядывал на приятеля. За последнее время он
начинал чувствовать какую-то особенную симпатию к Карташеву.
- Ты что это в самом деле? - спросил он.
- Устал, - ответил смущенно Карташев и, отгоняя от себя свои мысли,
спросил: - Ну что? решил ехать с нами?
- Куда это? - поинтересовался двоюродный брат Корнева.
- К ним... в деревню, - ответил Корнев.
- Ты что ж, едешь?
Корнев озабоченно посмотрел на мать. Анна Степановна только вздохнула.
- Не решил еще.
- Отчего ж тебе не ехать? - спросил его брат. - Деревня...
Но Карташев перебил его:
- В деревне так интересно.
Студент ждал, что он еще скажет.
- Наши хохлы такие симпатичные, оригинальные... Когда узнаешь их - их
нельзя не полюбить. А степи наши... Сначала они никакого впечатления не
производят, но постепенно так привязываешься к ним, как к человеку. Знаешь,
этот простор, одиночество степи... и ты один...
"Один!" - охватило Карташева с щемящей болью и сильнее потянуло в
степь.
Он вздохнул всей грудью.
- А осенью в степи!.. Небо синее, синее... воздух прозрачный,
неподвижный... видно на десятки верст: только скирды да где-нибудь стадо
овец, да орел на скирде... спокойно... тихо... так и кажется, что степь
спит... дышит...
- Не храпит? - добродушно улыбнулся Корнев и посмотрел на брата.
Карташев сконфуженно провел рукой по лицу и тоже улыбнулся.
- Смейся, а если бы поехал...
- В деревне есть что посмотреть, - сосредоточенно, избегая Карташева,
заговорил студент. - Как разворачивают "Отечественные записки" эту
деревню... Успенский, Златовратский - какая прелесть!
- Немножко скучно только, - вставил Корнев. - У Успенского и
Златовратского хоть талантливо, а у других уж так серо...
- Ну можно ли так говорить? - вспыхнул студент. - Тебе серо читать, а
им жить в этом сером надо. Что ж, оно само посветлеет, если мы от него
отворачиваться станем? Разве удовольствия искать в таком чтении? Материал
здесь важен, и всякий хорош, лишь бы верный был. В этом отношении
"Отечественные записки" и ставят вопрос в том смысле, в каком я выше
говорил, - никакой формы не надо, суть давай, - потому что речь здесь идет о
решении самой насущной в жизни государства задачи. Здесь нечего разводить
эстетику: нужно знание... Для человека с хорошими мозгами в деревне первая
пища.
- Да нет... что ж? я, собственно, поехал бы, - согласился Корнев и
покосился на вошедшую мать.
Анна Степановна покачала головой.
- Да уж поезжай, - вздохнула она и, обратившись к Карташеву, спросила:
- Где-то моя коза? Вы не бачили часом?
Сердце Карташева екнуло, и он ответил, стараясь придать своему голосу
свободный тон:
- Она на бульвар ушла.
- Вертит тому Рыльскому голову, - покачала головой Анна Степановна. - И
в кого она уродилась.
- Не в вас? - спросил племянник.
- Не знаю, я и молодой не була...
Анна Степановна скользнула взглядом по сыну и закончила:
- Так сразу на своего наскочила.
- А за ним уж и весь свет пропал?
Анна Степановна только подняла подбородок и добродушно махнула рукой.


Корнева с Рыльским возвращались с бульвара, пропустив далеко вперед
Семенова с хозяйской дочкой. Долба еще на бульваре отстал, встретив
какого-то знакомого.
- Слушайте, Рыльский, как вам нравится Аглаида Васильевна? - спрашивала
своего спутника Корнева.
- Умная баба, ловко за нос водит своего сына.
- Знаете, я не понимаю Карташева: в нем какая-то смесь взрослого и
мальчика.
- Я думаю, в этом и выражается ее влияние: она давит его и умом, и
сильным характером.
Корнева весело рассмеялась и проговорила:
- Посмотрите на Семенова, как он тает.
Смеялась ли Корнева, сердилась - все у нее выходило неожиданно, всегда
искренне и непринужденно.
Рыльский взглянул на Семенова и усмехнулся.
- Семенов! - позвала Корнева.
Семенов оглянулся, сразу собрался и деловито зашагал к отставшим.
- Вам нравится ваша дама? - тихо спросила Корнева, когда он подошел к
ней.
- Вот дурища! - весело, по секрету сообщил Семенов. Все трое фыркнули.
- Я".
- Идите, идите...
Семенов зашагал назад к своей даме.
Корнева и Рыльский опять пошли вдвоем.
- Слушайте, отчего мне так весело? А вам весело?
Рыльский ответил сначала глазами и потом прибавил:
- Весело.
Корнева пытливо заглянула в его глаза и произнесла с набежавшим вдруг
огорчением:
- Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле думаете совсем
другое.
- Я говорю, что думаю.
Корнева наблюдала Рыльского. Рыльский делал вид, что не замечает, и
серьезно провожал глазами встречавшихся гуляющих.
- Отчего, когда я хочу на вас сердиться, - я не могу. Пожалуйста, не
думайте: я ужасно чувствую вашу самонадеянность и презренье ко всем. Иногда
так рассержусь, вот взяла бы вас и побила.
Она рассмеялась.
- А посмотрю на вас... и все пропадет. Ведь это не хорошо... правда?
- Что не хорошо? - спросил Рыльский.
Они вошли под тень акаций.
На них пахнуло сильным ароматом цветов.
- Ах, как хорошо пахнет, - сказала Корнева.
Рыльский подпрыгнул и сорвал белую кисть цветка.
- Дайте...
Она оглянулась и, пропустив свидетелей, прикрепила цветок у себя на
груди. Она прикрепляла и смотрела на цветок, а Рыльский смотрел на нее, пока
их взгляды не встретились, и в ее душе загорелось вдруг что-то. Она закрыла
и открыла глаза. Ее сердце сжалось так, будто он, этот красавец с
золотистыми волосами и серыми глазами, сжал ее в своих объятиях.
Она пошла дальше, потеряв ощущение всего; что-то веселое, легкое точно
уносило ее на своих крыльях.
- Ах, я хотела бы... - вздохнула она всей грудью и замерла.
Нет, нельзя передать ему, что хотела бы она унестись с ним вместе
далеко, далеко... в волшебную сторону вечной молодости... Хотела бы вечно
смотреть в его глаза, вечно гладить и целовать золотистые волосы.
- Нет, ничего я не хочу... Я хотела бы только, чтобы вечно продолжалась
эта прогулка...
Но они уже стояли у зеленой калитки их дома. Сквозь ажурную решетку
увидала она брата, спину уныло облокотившегося о стол Карташева и,
оглянувшись назад, произнесла упавшим голосом:
- Уже?
Эхо повторило ее вздох в веселом дне, в залитой солнцем улице и понесло
назад в ароматную тень белых акаций, в безмятежное синее море, в искристый
воздух яркого летнего дня.


После обеда компания отправилась кататься на лодках. Поехал и
Моисеенко, соблазненный заездом на дачу Горенко, с которой он был знаком и
которой интересовался. По поводу приглашения дочери хозяина Корнев было
запротестовал, но Семенов энергично обратился к нему:
- Ты молчи... понимаешь?
Так как Семенова поддержала и Корнева, то Корнев только рукой махнул.
Вервицкий тоже ехал и, сбегав домой, захватил на всякий случай с собой
гитару и удочки. А Берендя принес скрипку.
В гавани Вервицкий, вынув из кармана карандаш и книжку, как признанный
уже писатель, приготовился записывать свои путевые впечатления.
Это очень занимало и веселило компанию, пока приготовляли лодки.
- Ты что же будешь записывать? - спросил Долба.
- Так, что придется.
- А уж написал что-нибудь?
- Чистая...
Наняли две лодки, так как одной, достаточно поместительной, не
оказалось. Вопрос - кто где сядет - решился как-то сам собой. Карташев,
избегая Корневой, как только она вступила в лодку, прыгнул в другую, за ним
прыгнула Наташа, за ней Корнев, а за Корневым Моисеенко.
- Ну-с, держитесь, только и видели нас! - крикнул весело Долба с своей
лодки.
Карташев сделал презрительную гримасу. Как опытный моряк, он сразу
увидел, что их лодка ходче и парус больше. Но, чтоб найти себе в чем-нибудь
утешение, он взял рифы, вследствие чего лодка Долбы обогнала его, Карташев
сам сидел на руле.
- Не подвезти ли? - раскланялись из первой лодки.
Карташев молча злорадно посмотрел волнуясь от нетерпения. Пропустив
первую лодку, выехав уже в море, он с отданными рифами, с подтянутыми кливер
и фокашкотами направил лодку в сторону от ехавших впереди. Лодка понеслась
стрелой, сильно накренившись на левый бок, только не черпая воду, ныряя и
описывая громадный полукруг.
- Куда это они? - спросила Корнева, сидевшая рядом с Рыльским.
Лодка Карташева на мгновение качнулась, круто стала против ветра,
болтнулись паруса, и уже правым галсом понеслась наперерез второй лодке.
- А красиво, - заметил Вервицкий.
- Записывай скорей, - крикнул Рыльский.
Лодка неслась и была совсем близко. Шум воды, точно кипевшей у ее носа,
угрожающе усиливался.
- Что ж это они, прямо на нас? - взволновался Вервицкий.
Он схватился за борт и принялся делать отчаянные взмахи рукой,
долженствовавшие указать Карташеву истинный путь.
- Да, ей-богу, он опроки...
Лодка Карташева пронеслась у самого носа их лодки: то, что называется у
моряков, нос обрезала.
- Ну, разошелся Карташев, - сердился Рыльский, - он теперь не
успокоится, пока или нас, или их не перетопит.
- Ей-богу, шалый какой-то, - сказал Долба, - не может, как люди.
- Ну его к черту, поедем, господа, назад, - предложил Семенов.
Карташев уже успел повернуть свою лодку и опять резал воду, направляясь
на противников.
- Послушай, мы не потопим друг друга? - спросил Корнев.
- Ну!.. я ведь собаку съел...
- Ну, съел так съел, - согласился Корнев и, оставив всякую заботу,
продолжал разговор с Наташей и братом.
Разговор вертелся на Горенко. Говорила больше Наташа, а кавалеры
слушали: Моисеенко - потому, что речь шла о Горенко, Корнев - потому, что
говорила Наташа.
Карташев, почти налетев опять на лодку, круто повернул было, чтобы
плыть рядом, но не рассчитал расстояния, и кончилось тем, что чужим парусом
чуть было не выбросило Семенова в воду.
Семенов, взбешенный, еще бледный от избегнутой опасности, властно
закричал Карташеву:
- Сумасшедший ты... Отнимите от него руль!
И Семенов, красный, решительный, своими маленькими горящими, как угли,
глазами впился в Карташева. На мгновение все поддались его команде. Только
Наташа, сконфуженная, улыбалась и ласково смотрела на брата.
- Ну, ты, отец командир, сокращайся, - пренебрежительно крикнул Корнев
Семенову, - не утопили... Чего петушишься?
- Садись, садись, - дернул Семенова Долба.
- Да это черт знает что такое, - волновался Семенов, усаживаясь, -
сумасшедшее нахальство какое-то... Надоело жить - топи себя...
Намек Семенова вызвал улыбку у всех. Семенов успокоился.
Только Берендя ничего не понял и, довольный, что все благополучно
кончилось, пробормотал:
- Че-черт побери... если б опрокинули, я... я утонул бы.
Он так глубокомысленно и серьезно вник в миновавшую опасность, лучистые
глаза его так раскрылись и уставились, что все покатились со смеху.
- Ти... ти... ти... отчего ж бы утонул? - спросил Вервицкий.
- Ду... дурак, - обиделся Берендя, - я плавать не умею.
И лодка опять задрожала от смеха.
Неудача Карташева кончилась тем, что он должен был уступить руль
лодочнику-греку, который, воспользовавшись удобным моментом и чувствуя за
собой большинство, решительно отнял у него руль.
Окончательно развенчанный, Карташев с горя полез на нос и, устроившись
там за кливером так, чтобы его никто не видел, придумывал план мести всем:
коварной изменнице и отныне своему заклятому врагу, Рыльскому, и Семенову, и
даже лодочнику. Относительно Мани у него уж не было теперь никаких сомнений,
теперь они сидели рядом, и это убеждало его, что он в отставке.
Было из-за чего залезть за парус, страдать, сознавая глупость
страдания, и поздно жалеть, что поехал.
На лодке, где сидела Корнева, послышалось пение. Пел Долба. Его
приятный, сильный и характерный голос хохла мелодично несся по воде.
Все притихли и отдались очарованию пения и тихого, безмятежного вечера.
Было часов восемь. Ветер совсем стихал. Солнце садилось и золотило своими
лучами синюю даль моря. Море точно вздыхало от избытка безмятежного покоя. И
воздух, и море, и небо там, на далеком западе, точно засыпали, утомленные,
сладким сном. Запад как загорелся, так и горел, залитый огненной массой.
Только ближе к горизонту, точно зажатый, сквозил клочок прозрачного
золотисто-зеленого неба; точно вход туда, за пределы земли.
Корнев засмотрелся в эту точку. Неожиданной волной вдруг хлынуло на
него далекое прошлое. Точно какие-то таинственные двери этого далекого,
милого детства вдруг отворились в этом клочке золотисто-зеленого неба и
мягко звали в свою вечную даль. Прильнув к стеклу окна своей детской, он,
опять мальчик, смотрит на это заходящее солнце, смотрит на сад, на целый лес
других садов. Далеко за ними ярко горят в заходящих лучах окна какой-то
башни. Что это за башня? Кто в ней живет? Давно зашло солнце, потухли окна
волшебной башни, едва догорает розовая полоска на далеком западе, а он все
не может оторваться от чарующего вида. Уже сонного укладывает его няня в
кровать, но и в кровати долго еще мучит он свою старую няню трудными для нее
вопросами, куда делась башня, и куда солнце ушло, и что за полоска там
далеко, далеко так тоскливо светится в надвигающейся темной, пока еще
прозрачной в вечернем сумраке, ночи.
И старушка няня, как умеет, отвечает на трудные для нее вопросы: солнце
спать ушло, полоска оттого, что солнышко дверь забыло затворить, принцессу
заколдовал злой волшебник и посадил в башню. Он вырастет, убьет волшебника и
уедет с принцессой в ту сторону, куда ушло солнышко, где так хорошо, что и
сказать нельзя. Теперь и не помнит он, и что это за башня, и где это все
было, и няни уже нет. А стоит, как живая, будто стоит там за дверьми его
вечной детской, тихо возится и ждет, когда он приведет к ней заколдованную
принцессу.
Корнев вдруг очнулся, недовольно сдвинул брови и покосился на своего
двоюродного брата.
Ветер совсем стих. Паруса сердито хлопнули и опустились. Лодочники
перебросились между собою несколькими греческими фразами и стали убирать
паруса. Карташеву хотелось принять участие в уборке, но он был сердит на
лодочника. Он равнодушным недружелюбным взглядом наблюдал, как тот возился,
и не двинул пальцем. Когда лодочник, забравшись на нос, задевал его, он
брезгливо, так, что лодочник замечал, сторонился от его загорелых,
засученных рук, от его черной бороды, обветренных глаз и красной фески.
Долба продолжал петь.
Когда он кончил, Берендя заметил:
- За... замечательно мелодичны малороссийские песни.
- Типично... именно с оттенками хохла, - поддержал Рыльский.
- Что? - спросил его с подъехавшей в это время лодки Корнев.
Лодки поехали рядом.
- Я говорю, типично поет он.
- Да, - согласился Корнев.
- И голос у вас выразительный какой, - сказала Наташа. - Спойте еще.
- Еще? Что ж еще? Я принимаю похвалу только оттенку. Наши песни только
тот споет так... чтоб передать душу хохляцкую... а наша душа в степи, в
тоске по степи, когда ее нет... в удали казацкой... в любви, - есть дивчина,
любит ее, сколько пустит, - нет - потопит свое горе и душу без думки, с
размаху, так - только чтоб дух захватило в славном деле... Спеть так может
только тот, кто рос в степи, кто кормился в ней подпаском, плакал, когда
били его, радовался, когда дивчина-сердце по той степи шла да светилась на
весь божий мир. О! такой запоет про степь; запоет, як про мамку свою рыдну,
затоскует и заплачет, как про дивчину, от которой оторвали люди, а сердце не
забыло...

Ой, мамо, мамо,
Сердце не божае,
Кого раз полюбит -
С тем и помирае.

Он оборвался и раздраженно проговорил?
- Это не та хохлушка поет, что полурусский костюм надела, да и думает,
что она хохлуша. Это не в три яруса перевязанная кацапка поет, которой хоть
в очи наплюй... кисель какой-то... тесто: облепит своего мужа так, что и
застрял и скис... Это поет дивчина, без которой и Сечи и воли не было бы у
казака... та, которая не боится искать, а уж "знайдет", так сумеет взять то,
что ей бог, а не люди дали, спрашивать не станет... даст свое счастье, кому
захочет.
- Ну, однако, жена Тараса Бульбы не похожа на ту, которая тебе снится,
- заметил Корнев.
- Мне или Гоголю снится? Была бы Сечь, если б бабы не гоняли их туда?
Вся история наша не с бою? А кацапы все киселем: закиселили татар,
закиселили французов... Та-а-рас! Посмотрел бы я на твоего Тараса, если б
ему русская трехъярусная попалась.
- Слушайте, Долба, я хохлуша? - спросила Корнева.
Долба поднял голову и, облокотившись локтями о колени, ловя губой свои
подстриженные усы, смотрел ей в глаза и загадочно щурился.
Корнева не выдержала. В глазах ее мелькнуло что-то.
- Ведьма! - быстро наклонился к ней Долба и залился веселым смехом.
- Благодарю, - обиделась Корнева.
- Нет, так сразу нельзя ответить... Вы знаете, у нас, у хохлов, как
паробки дивчат узнают: кохаются.
- Что значит кохаются?
- Кахаются?.. Воля полная... у нас девушка до свадьбы совершенно
вольная, и критики на нее нет: хочет - с одним жартуется, с другим, - пока
не подберутся друг к другу.
- Что ж, это разврат... - заметил Семенов.
- Нет, разврата нет: воля. Разврат, где воли нет, а здесь воля
полная... И дело до разврата не доходит.
- Ну... - кивнул головой Семенов.
- Под устав не подходит, - в тон ему сказал Рыльский.
- Под устав нравственности не подходит, - ответил с ударением Семенов и
уставился в глаза Рыльскому.
Рыльский понял, на что хотел намекнуть Семенов, и спросил, слегка
прищуриваясь:
- Чувствуешь себя хорошо?
- Очень хорошо.
- Ну, и проповедуй своей невесте...
- Я надеюсь, что моя невеста сама это будет знать, - ответил
многозначительно Семенов.
Наступило общее неловкое молчание.
- Описать тебе твою невесту? - предложил Долба Семенову.
- Опиши, - вызывающе протянул Семенов.
- Красивая, - начал Долба, отсчитывая по пальцам, - конечно, с хорошими
манерами, - словом, то, что называется воспитанная.
- Надеюсь.
- Будете играть; ты на скрипке, она на рояле.
- Обязательно.
- Ну, что ж еще? По утрам станете играть, под вечер гулять ходить
будете... Ты будешь затягиваться с двойным наслаждением против теперешнего и
будешь ей все объяснять: "Вот это, моя милая, хороший человек, а это дурной,
а по сторонам, когда я говорю, не смотри, а то я обижусь. А если я обижусь,
я не скрипку, а тебя пилить стану. А если ты не образумишься, я тебя попру
своим презреньем и понятием о чувстве собственного достоинства вообще и о
том, что такое порядочная, воспитанная женщина в особенности..."
- Ну, потрудитесь теперь свою невесту описать.
- Моя? моя будет или из деревни, или одного со мной ума и развития,
которую бы учить не пришлось, потому что все равно не научишь, а сам
засосешься в ее киселе. Ну, вольная будет, умная...
- Все умных возьмут, а дуры куда же денутся? - спросил Вервицкий.
Долба весело посмотрел на него.
- Выбирать-то мы с тобой будем...
- Ну что же? кому ж нибудь все-таки достанется глупая, - сказал
Вервицкий.
Долба оглянул всех и ответил, почесывая затылок:
- Не сообразил. Ты что не пишешь?
- Не пишется, - пожал плечами Вервицкий.
Все рассмеялись, и даже Карташев не удержался, фыркнул за парусом.
На горе из-за сада показалась дача Горенки. Лодки пристали к мягкому
песчанистому берегу.
Пока соображали, как подтянуться к сухому месту, Долба, проговорив: "Эх
вы!" - прыгнул и по колени в воде потащил за канат лодку.
- Постой, и я, - предложил было Берендя. Но, пока он собирался, носы
лодок уже лежали на сухом берегу.
Один за другим попрыгали все, за исключением Карташева.
- Обиделся, - тихо махнул рукой Рыльский.
Еще подождали, и, наконец, Долба спросил Карташева.
- Ты что ж?
- Я не пойду, - ответил Карташев.
- Пойдем, Тема, - попросила было сестра.
- Не пойду, - отрезал Карташев и отвернулся.
Переглянулись все и стали медленно подниматься в гору.
- Что с ним сегодня? - спросила Корнева.
Рыльский молча пожал плечами.
- Ну, что ж? не хочет, и бог с ним, - сказал Семенов.
Карташев лежал в лодке так плотно, точно прирос, злорадно провожая
глазами исчезавшую между деревьями компанию.
Горенко сидела на ступеньках террасы и, увидев многочисленное общество,
пошла к ним навстречу.
- Наташа! - радостно бросилась она.
Она быстро поцеловала Наташу, посмотрела на дорожку, откуда пришли все,
и спросила:
- А брат твой?
- Капризничает... в лодке лежит, - ответила Корнева.
- Просто не в духе, - сказала Наташа, - с утра он еще... там дома у
него вышла одна история неприятная.
По лицу Горенки пробежала тень.
- Что ж, он боится, что при виде меня ему еще неприятнее станет?