речь. Это было так неожиданно, что смятенье разлилось по лицам слушающих.
- Бестактно, - прошептал сердито на ухо Карташеву Семенов. Карташев
только плечами пожал.
Приходилось всем волей-неволей слушать. Долба начал гладко, но
витиевато на тему об авторитете. Все слушали молча, потупив головы, и всякий
думал свою неприятную думу, мысленно посылая ко всем чертям Долбу за
неудачную выдумку. Долба начинал сам чувствовать это, торопился, стал
обрываться и, в сущности ничего не сказав, упавшим голосом кончил: "Мир
тебе, дорогой товарищ".
- Аминь, - хрипло отозвался Корнев.
- Аминь, - облегченно повторило несколько голосов.
Только что отошел Долба - у могилы вдруг появился расстроенный Василий
Иванович. Он стоял и напряженно смотрел своими голубыми детскими глазами,
дрожал, и слезы градом лились по его щекам.
- Умер?! - с тоской, всхлипывая, говорил он. - Диоген умер...
Слезы опять остановили его.
- Диоген... солнце закрыли... в могиле... в могиле...
Василий Иванович все напряженнее всматривался, и все сильнее слезы
лились по его щекам. Он так и застыл в своей позе, мигая глазами. Казалось,
он сам забыл, о чем начал, что хотел сказать. Кто-то поклонился ему и пошел
прочь. Один за другим все кланялись и уходили.
- Водкой бы не спаивали этого Диогена, - проворчал сквозь зубы Семенов,
шагая рядом с Карташевым.
Когда никого больше не осталось, к Василию Ивановичу подошел Петр
Семенович и дернул его за рукав.
- Ну, чего еще? - угрюмо оборвал он его.
- Ушли?! - спросил Василий Иванович. - Все ушли?!
- Ну, идем, - свирепо потянул его за собой Петр Иванович.
- Куда идем?! Петр Семенович, водки надо...
- Нет денег...
- Нет?!
И Василий Иванович скорчил такую отчаянную физиономию, точно это было
верхом человеческого страдания.
- Петр Семенович, я достану!
Василий Иванович опрометью бросился к кладбищенским воротам и нагнал
толпу расходившихся. Он быстро окинул всех и подошел к Горенко.
- Дайте, пожалуйста, двадцать копеек, - с отчаянием обратился он к ней.
Горенко быстро сунула руку в карман, достала рублевую бумажку и
торопливо передала ее Василию Ивановичу. Прежде чем она успела подумать,
Василий Иванович поймал ее руку, поцеловал и, счастливый, бросился назад.
- Это бывший учитель, - сообщил какой-то пожилой господин. - Его
заподозрил инспектор в воровстве машины, которую, как оказалось потом, сын
же инспектора и украл... Все знали об этом...
Общество молча, потупившись, спешило разбрестись кто куда.
История на кладбище в преувеличенном виде разнеслась по городу:
гимназисты говорили возмутительные речи, учителя тоже, тут же и бродяги
какие-то. Ужас и сознанье, что так не может и не должно продолжаться,
охватывали всех и напряженно искали выхода.
Гроза разразилась в лице нового генерал-губернатора. Он неожиданно
приехал в гимназию и потребовал сбора всех в актовой зале. Уроки были
прекращены, и все, и учителя и ученики, застегиваясь на ходу, спешили в
указанное место.
Генерал стоял у дверей и грозно встречал каждого своими твердыми
глазами.
Когда собрались все, он дал отрывочное распоряжение:
- Молебен!
Явился священник и регент. Певчие вышли вперед.
Молебен начался.
- Все петь! - повернулся на мгновение к ученикам генерал.
В задних рядах и не слыхали этого приказания. Передние затянули кто в
лес, кто по дрова.
Генерал побагровел и, едва дождавшись конца молебна, обратился с
громовой речью ко всем присутствующим.
- Я вас научу, мальчишки! - неслись его раскаты по зале. - Разврат,
пьянство, курение табаку по улицам! Распущенность! На кладбищах
демонстрации. Гимназию разгоню! Камня на камне не оставлю! В бараний рог
согну! Крамольники! Бунтовщики! Посягатели на государственную безопасность!
Петь не желают. Вы за чем смотрите? Вы для чего поставлены?!
Директор, бледный, растерянно смотрел на генерала, вытянув руки по
швам.
- Я вам...
- Молчать! Я научу вас служить присяге и чести! Кто говорил речь на
кладбище?
Среди гробовой тишины Долба медленно, боком, бледный, стал пробираться
вперед.
- Ты?!
У Долбы рябнуло в глазах.
- Я, - беззвучно раздалось по зале.
- Из дворян?
- Из крестьян.
- Так вот зачем тебе дается образование, неблагодарный?! Вон! Выгнать
его сейчас же...
- Сейчас состоится определение педагогического совета.
- Там совет советом, но по моему приказанию.
- Слушаю-с, ваше превосходительство.
Генерал встретился глазами с Карташевым и молча протянул ему через
чью-то голову руку. Карташев пожал руку и, покраснев, упорно стал что-то
обдумывать.
Когда учеников распустили по классам, Карташев решился и, собрав все
свое мужество, бросился в переднюю, где одевался генерал.
- Борис Платонович, - умоляющим голосом произнес он и отвел генерала в
сторону.
- Что, голубчик? - ласково спросил генерал:
- Ради бога... не губите... - голос Карташева обрывался, - Долбу... Он
ничего не сказал предосудительного... Я был там... вышла только
бестактность... это добрый, простой человек... у него не было никакого
умысла...
Генерал в раздумье наклонил голову.
- Вы ручаетесь?
- Я ручаюсь своей жизнью.
- Позвать ко мне... этого Долбу.
Долбу привели.
- Вы мне даете честное слово, что больше никогда ни в чем не будете
замешаны?
- Даю, - ответил Долба.
- Оставить его, но подвергнуть дисциплинарному взысканию... Благодарите
ваших товарищей.
Долго ломало начальство голову, какому взысканию подвергнуть Долбу, и
наконец решили: сделать ему официальный выговор.
По распоряжению полиции обоих - и Петра Семеновича и Василия Ивановича
- выслали из города.
Рыльский вскоре уехал за границу. Компания на прощанье снялась вместе.
Разыскали у Вервицкого старый портрет Беренди. В длинных волосах, в какой-то
кокетливой позе, философ с длинными ногами сидел в кресле и загадочно
смотрел в публику.
Строгости в гимназии усилились. Ученикам заведены были билеты, в
которых точно обозначено было, что допускалось и чего нет.
Новый инспектор, вежливый и ехидный, мучил своих жертв и, поймав
ученика с расстегнутой пуговицей, пилил его и доказывал, что его пуговица
тесно связана с его безнравственностью. Ученики пятого класса, с ухарским
видом, запрятав в рукав закуренные папиросы, ходили по коридору и за спиной
инспектора, затягиваясь, глотали дым. Это считалось верхом удали и шика.
Позже семи часов ученики не смели показываться на улице. За этим
следили педеля, большею частью из отставных унтер-офицеров. Они ловили
учеников и отбирали у них билеты. Иногда ученики откупались от них деньгами,
иногда вынимали из кармана какую-нибудь стклянку, говоря озабоченно: "Из
аптеки - мать больна..." - и спешили без оглядки от педеля.
Иногда и классные наставники, в ожидании вакансии, начинали с роли
педелей.
Всем генералам гимназисты должны были кланяться, но непредупрежденные
генералы только с удивлением провожали глазами маленького, нагруженного
своим ранцем гимназистика в длиннополой шинели, когда тот усердно вдруг
стаскивал свою шапку.
Неручев баллотировался в кандидаты предводителя и получил больше своего
товарища шаров. По правилам, предводителем утверждался получивший большее
количество шаров.
Обыкновенно в таких случаях вперед уславливаются, и заранее несколько
дворян решают кандидату положить налево, чтобы не вышло недоразумения. Пять
друзей Неручева и взялись положить ему налево, а положили направо. Прием
простой, давший победу Неручеву. Самого Неручева и след простыл на этот день
в собрании. Потолковали, покричали, а Неручева все-таки согласно закону
утвердили. Его приятели, как виноватые школьники, которым благополучно сошла
их проделка, только весело трясли своими удалыми головами. Глава их,
высокий, в расстегнутом сюртуке, средних лет дворянин, крепко стоял на своих
расставленных ногах, в упор насмешливо смотрел на шептавшиеся кучки дворян и
готов был на всякий скандал: в морду так в морду, на дуэль так на дуэль. С
нахалом связываться ни у кого охоты не было. К Неручеву примкнули те, для
кого успех оправдывает положительно все. Эти с какой-то завистью говорили:
- Все-таки, что ни говори, ловкач!
- Ну, держи ухо востро теперь, - трепал по плечу Неручева в его номере
Овсеев, его старый приятель и сосед, чистенький, в золотых очках,
причесанный и приглаженный господин. - Как бы тебе на следующих выборах
свинью не подпустили... Жох народ... Тоже пальца в рот не клади!
- А этого не хочешь, - быстро показал ему кукиш Неручев, -
мелкопоместные-то мои?! Наряжу их во фраки - и марш...
Господин в золотых очках долго с восторгом смотрел в глаза Неручеву.
- Ну, и ловок! Не пропадешь!
Неручев только пренебрежительно вздернул головой.
К удивлению всех, Неручев повел земское собрание вовсе не так плохо,
как это могло казаться. Вокруг него очень быстро собралась довольно дружная
и сплоченная партия: в руки этой партии попало все хозяйство уезда. Говорили
много, но нигде, ни в одном уезде все не шло так гладко и тихо, как пошло у
Неручева. Его бранили и ругали, но и враги признавали:
- Что и говорить, талант!
Неручев сделал официальное предложение Зинаиде Николаевне, и свадьба
была назначена летом в деревне.
- Охота твоей сестре за такую сволочь выходить замуж? - спрашивал
Корнев Карташева.
- Ты меня что ж спрашиваешь? Ее спроси... - пожимал плечами Карташев.
Таня в один прекрасный день повалилась в ноги Аглаиде Васильевне,
призналась в своей беременности и открыла - от кого.
Что говорила ей Аглаида Васильевна и на чем они с Таней порешили -
осталось тайной. В тот же день Таня исчезла, появилась в доме новая
горничная, и между матерью и сыном не произошло никакого разговора по этому
поводу. Некоторое время мать как-то брезгливо избегала сына, но потом все
пошло по-старому.
Последний экзамен был по-латыни. Со страхом и трепетом готовилась к
нему компания, а больше других Карташев. С учителем у него были личные
счеты. Еще в злополучный день исключения Беренди учитель на совете настаивал
на исключении Карташева, утверждая, что явственно слышал его голос. Но так
как учитель в то же время не отвергал и того, что и другие то же самое
кричали, то кто-то, поставив вопрос: "всех уж тогда", тем самым требование
об исключении Карташева свел на нет. Но учитель решился расправиться с своим
врагом и как-то вскоре не удержался и прямо высказал:
- Вам, Карташев, университета при мне не видать, как своих ушей.
Когда затем в гимназии стало известно о родстве Карташева с
генерал-губернатором, учитель немного поколебался и в первое время даже
решил было отступиться от своей жертвы. Но мстительная натура взяла верх, и
Карташев инстинктом чувствовал, что учитель устроит-таки ему пакость.
- Ах, как устал, - говорил Карташев накануне экзамена, - капельки сил
моих нет... и ничего не знаю...
День экзамена наступил.
Карташев ушел из дому в девять часов утра и возвратился только в
четыре.
Аглаида Васильевна так волновалась, что не могла даже обедать.
Когда в дверях показалась изнуренная, затянутая, но сияющая фигура
Карташева, ясно все стало и без вопроса: Аглаида Васильевна бросилась на шею
сыну и, не выдержав, расплакалась: тяжелый и трудный конец венчал дело. С
постоянным риском сорваться, свести на нет все - он, ее сын, выплыл на свет,
стоял на берегу, спасенный от тьмы и мрака бездны. Правда, это был первый
только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Половина волос побелела
на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил - цель
достигнута.
Аглаида Васильевна встала и, перекрестившись, низко поклонилась
образам. Она еще раз поцеловала сына и проговорила:
- Господи, какой ты ужасный... Ну, рассказывай...
Карташев не любил рассказывать, но на этот раз не заставил себя
просить.
Он сел на окно и, счастливый, оправляя прилипшие ко лбу волосы,
произнес с восторгом:
- Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать...
- С самого начала, - нетерпеливо, весело потребовала мать.
- Ну, хорошо... Пришли мы... Ну, сначала, конечно, extemporalia...*
Рассадили нас на каждую скамейку по два... я с краю у прохода, а с другого
края Вервицкий. Ну, думаю себе, плохо... от такого соседа не поживишься...
______________
* Перевод без подготовки (лат.).
Зина, Наташа, Аглаида Васильевна, Маня, Сережа и Ася все покатились от
веселого смеха.
- Ну, ну...
- Ну, хорошо... Продиктовали нам русский текст и некоторые слова. Я то
есть просто ни одного почти слова не знаю...
- Ах ты, скверный мальчик! - весело вскрикнула Аглаида Васильевна.
- То есть буквально ничего: что позабыл, что, как воробьи, вылетели из
головы. Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учитель встает с этакой своей
ядовитой походкой, как кошка... только хвоста не хватает... этакая
сволочь... и прямо в мой проход... прошел до конца, возвратился и как стал
около меня, так все время, покамест я не написал свой ответ, не отошел!
- Как же ты написал свой ответ? - испугалась мать.
- А вот слушай... Сижу я, нагнулся и пишу: чушь какую-то
невообразимую... Вот...
Карташев вынул из кармана смятый лист, и все с любопытством
наклонились.
- "Не надо робеть... что делать... как кошка крадется", - начала
разбирать Наташа.
- Одним словом, ерунда, - перебил Карташев, - только чтоб что-нибудь
писать... Не могу ж перевести... Пишу, а сам думаю: что ж мне делать? А
напротив Беер, один еврейчик, настоящий медведь: мохнатый и слепой, а
хороший ученик... философ такой... смотрю, уж, подлец, написал начерно и
собирается переписывать... Ну, думаю, пропадать - так пропадать: все равно
бы на второй год не остался, повесился бы, а не остался...
- Ну, глупости, - перекрестилась Аглаида Васильевна.
- Учитель только так поведет головой по классу и опять смотрит, что я
пишу... а он близорукий... Я знаю, что он не может все равно разобрать, что
я там пишу. Я попишу, попишу и как будто задумаюсь; он заглянет мне в глаза,
и я смотрю на него так, как будто говорю: "Ну, что ж, пропал". А он точно
повторяет: "Пропал?" - и так, мерзавец, ласково смотрит... А я сижу и
соображаю: вот если я упрусь в перекладину задними ногами...
- А у тебя их сколько? - не утерпела Наташа.
Все рассмеялись.
- В заднюю перекладину - так, чтобы как встать, так сразу чтоб схватить
черновик Беера в то время, как учитель повернет голову к классу... Вот так,
вот: одно мгновение... надо схватить, сесть и ни малейшего звука, и никакой
перемены в позе.
Все так и замерли и жадно, напряженно смотрели в рот рассказчику.
- Уперся я ногами, пригнулся всем туловищем и как будто весь мир забыл:
пишу... только он повел головой, я как вырасту через скамейку, цап черновик
Беера и сел... Смотрю: смотрит прямо на меня Иван Иванович, и я смотрю. Он
покраснел и отвернулся. А Беер только плечами повел: вздохнул и засел новое
писать. А мой подлец опять все глаза на меня. Я как будто кончил и тоже
вздыхаю и смотрю на него... дескать, что ж радости с того, что кончил? А он
как будто спрашивает так участливо: мало радости?
Карташев и все рассмеялись.
- Ах, какой ты мошенник! - покачала головой Аглаида Васильевна.
- Ну, что ж, оставаться?
- Ну, ну, говори.
- Ну, и начал я переписывать черновик Беера. Сделал нарочно четыре
ошибки. И знаешь, покамест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а
когда встал, чтобы нести, вот тут уж холодно стало... Думаю, забрать
черновик? А вдруг он заподозрит? Хитрый, подлец! Нет, нельзя брать... Так и
оставил. Встаю: он на меня во все глаза, а у меня полное отчаянье в лице:
"зарезал, зарезал..."
- Ах ты, господи...
- Отнес на стол, и вдруг вся смелость меня оставила, боюсь повернуться
назад: а вдруг он рассматривает мои черновики и сейчас позовет меня, а вдруг
я повернусь, и по моему движению он все поймет и схватит черновики... Иван
Иванович сидит грустный и не смотрит на меня... ах, какая это прелесть Иван
Иванович! Так бы и бросился ему на шею: "Голубчик, простите меня, Христа
ради, ведь не оставаться же? Хотя сто лет буду сидеть, ничего все равно
знать не буду, как и все не знают".
- Ну?
- Так и ушел прямо в коридор... Немного погодя Корнев приносит мои
черновики: я их в карман... вот, вот... вот Беера... Ну, хорошо... Начался
экзамен... Да! как только я ушел, и учитель пошел к столу и уж потом и не
смотрел: все друг у друга списали... Когда меня вызвал он, чтобы показать,
что он совершенно беспристрастный... да и все равно директор не дал бы
ему... совсем вышел из класса... Я попал к директору... Ну, а директор...
Карташев сделал пренебрежительную гримасу.
- "Дядя ваш, говорят, в Петербург собирается?" - "Нет, кажется"... Тита
Ливия дал переводить... Черт знает как переводил! - "Какие глаголы управляют
родительным падежом?" Я и тут наврал...
- Ах, дрянной мальчик, - рассмеялась Аглаида Васильевна.
- "Ну, бог с вами, говорит: тройку" - что и требовалось доказать...
Постой, еще не все... Кончились экзамены... засели они выводить отметки, а
мы в коридоре уселись все на полу и ждем... весь вопрос во мне, конечно...
Вдруг там, за дверью, крик слышим: учитель чего-то орет, кричит благим
матом. Опять тише, опять кричит! Вдруг дверь распахнулась... а коридор
темный: его мы видим, а он нет: лежат какие-то тела... "Карташев?" Я как
толкну в бок Семенова и умер... "Карташев домой ушел..." Он как хлопнет
дверью... И все как умерли там... Тихо-тихо... кончили... Один, другой,
третий, вышли все, списки передали Ивану Ивановичу - повалили мы в залу...
"Карташев... ой, умру, "три...". Ура-а-а!
Карташев весело вскочил было, размахивая руками, но вдруг побледнел и
стремительно потянулся к графину.
- Ой! - вздохнул он, когда пропустил несколько глотков, - мне вдруг так
нехорошо сделалось...
- Господь с тобой, - бросилась к нему мать. - Ты ничего не ел еще! И я
слушаю...
У Карташева тряслись руки и ноги.
- Ничего... ничего... лучше... Ах, мне совсем нехорошо... - Карташев
вдруг бессильно опустился на стул и, если б не подоспевшие Зина с Наташей,
упал бы на пол.
- Ничего, пройдет, - ободряла его Аглаида Васильевна, - спирту,
одеколон.
Аглаида Васильевна смочила одеколоном лоб, виски сына, дала понюхать
спирту и ждала результатов, смотря напряженно в лицо сына. Это было
мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми, безжизненными глазами, такое
вымученное и изможденное, что сердце матери сжалось от боли. Так бесконечно
дорог он был ей и так бесконечно жаль было его в эту минуту: сколько
мученья, неправды... Ведь этот человек был ее сын, сын, для которого мечтала
она же когда-то небо достать! Что испытал он, что выстрадал бессознательно в
этой каторге непередаваемых мелочей, называемой обучением ума и воспитанием
души?!
- О, бедный, бедный мой мальчик! - И Аглаида Васильевна горячо целовала
лицо и глаза сына.
- Нет, нет, поезжай в Петербург, - заговорила она, когда Карташев
немного оправился и перешел на диван. - И я, может быть, также виновата,
тоже помогала коверканью!.. Ах, как мне ясна вдруг стала вся эта уродливая
картина нашей жизни... О, какая гадость... сколько лжи, фальши...
Карташев утомленно слушал.
- Гадость, мама! - произнес он, и слезы закапали у него из глаз. - Ах,
как хотелось бы быть честным, хорошим, безупречным.
Карташев судорожно прижал руки к глазам и тихо, горько плакал. Плакали
мать, Зина, Наташа, Маня. Плакали Ася и Сережа, хотя и не понимали ясно
причины ни своих, ни слез других.
Аглаида Васильевна долго молча вытирала слезы.
- Будешь и честным, и добрым, и хорошим... будешь, потому что хочешь...
И, помолчав, она кончила:
- Я, может, и не укажу тебе дорогу... сам найдешь... Поезжай от меня...
Поезжай в Петербург... становись на свою дорогу...
Аглаида Васильевна встала, перекрестилась и перекрестила сына.
- Да хранит тебя царица небесная! - торжественно сказала она.
И затем упавшим вдруг, точно пророческим голосом прибавила:
- Ох, тяжела будет твоя жизнь! Не пойдешь ты торным путем... не можешь
идти - вижу я.
Карташев смущенно всматривался в себя: он хотел бы только, но ничего не
чувствовал в себе, что давало бы силы идти твердо и неуклонно в сторону
правды и счастья, лучи которой только вскользь в каком-то мраке мелькнули и
скрылись в тумане. Он закрыл глаза.
- Я засну, - тихо прошептал он.
И все стихло. Во всем доме воцарилась гробовая тишина: надежда и
радость, сила и гордость, выплывший на первую отмель молодой пловец спал
своим первым безмятежным сном покоя после напряженной, изнурительной
семилетней войны.
Какие-то веселые сны снились Карташеву. В сумерках несся по всему дому
веселый, возбужденный голос погруженного в глубокий сон Карташева:
- Отдай паруса! Выноси кливер! Руль на бо-о-рт!
Маня, а за ней и все фыркали себе под нос.
- Ты, черт, что тут командуешь? Ура!
Карташев открыл глаза.
С окна в комнату прыгали Корнев, а за ним Долба.
- Корнев?! - встрепенулась Наташа и бросилась в комнату, где спал
Карташев, чтоб предупредить Корнева.
Но Карташев уж проснулся.
- Что такое? Ничего не пойму! - орал Корнев.
- Что за скандал?! - весело оглядывался Долба.
- Есть хочу, - сказал, с наслаждением вытягиваясь, Карташев.
- Теме есть, Теме есть, - радостно закричала Наташа. И, повернувшись к
Корневу и Долбе, веселая, счастливая, пожимая им руки, она повторяла: -
Поздравляю, поздравляю.
Пришли и другие поздравить.
- В Питер? - спросила с едва уловимой грустной ноткой Наташа.
- А то куда же? - весело переспросил Корнев.
- Все, непременно, - засмеялся своим мелким смехом Долба.
- Счастливые, - протянула Маня, - там опера...
И, вытянув шейку, совсем уже барышня, бледная и хорошенькая,
поддразнивая, она запела нежно:
Туда, туда, скорее в горы!
- Ка-а-рмен! - взвыл восторженно Корнев.
- Вас режут! - спросила Наташа.
- Без ножа режут!
- Поздравляю! - появилась в дверях Аглаида Васильевна.
- Чувствительнейше вас благодарю, - начал было комично Корнев и вдруг
так растрогался, что приложился к руке Аглаиды Васильевны.
Долба последовал примеру Корнева.
- Ох, как чувствительно, - сказала рассеянно Наташа, - хоть сядьте, что
ли?
- Да-с, Наталья Николаевна, расчувствуешься, - ответил с комичным жаром
Корнев, прикладывая руку к сердцу, - смею доложить, на свет словно второй
раз народился - такое воспаренье восчувствовал. Вот в учебнике-с писано:
посмотри на Неаполь и умри, а я бы везде написал: окончи гимназию и...
- Черт с ней, - рассмеялся Долба.
- Молчи... неблагодарный! Господи, да неужели же я самонастоящий
человек?!
- Ударь меня! - потребовал Долба.
Корнев ударил.
- Еще!
Корнев еще раз, сделав рожу, изо всей силы ударил его по спине.
- Нет, не сплю, - визжал Долба.
- А все-таки вы пропустили свою специальность, потому что вы актер, -
сказала Маня.
- А вы Кармен.
Аглаида Васильевна сидела возле сына и радостно смотрела, как последний
жадно, ложку за ложкой убирал суп.
- Постойте! Да что с ним такое? - спохватился Корнев.
- Отощал, - рассмеялся Карташев.
- Ну, и было дело, - сказал Корнев, приседая пред Аглаидой Васильевной.
- Слышала.
- Видеть надо было, что только было!
- Было и мохом поросло, - задумчиво вставила Зина, смотря в окно.
- Да, уже прошлое... - быстро, с каким-то сожалением повернулся к ней
Корнев. - Когда прошло, как миг один...
- Так и вся жизнь, - грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.
- Если б люди всегда помнили, что жизнь только миг, - вздохнул Корнев,
поднося ноготь ко рту.
Все замолчали.
- Бросьте ногти, - строго скомандовала Маня.
- Виноват! - почтительно ответил он, быстро отдергивая руку.
- Бестактно, - прошептал сердито на ухо Карташеву Семенов. Карташев
только плечами пожал.
Приходилось всем волей-неволей слушать. Долба начал гладко, но
витиевато на тему об авторитете. Все слушали молча, потупив головы, и всякий
думал свою неприятную думу, мысленно посылая ко всем чертям Долбу за
неудачную выдумку. Долба начинал сам чувствовать это, торопился, стал
обрываться и, в сущности ничего не сказав, упавшим голосом кончил: "Мир
тебе, дорогой товарищ".
- Аминь, - хрипло отозвался Корнев.
- Аминь, - облегченно повторило несколько голосов.
Только что отошел Долба - у могилы вдруг появился расстроенный Василий
Иванович. Он стоял и напряженно смотрел своими голубыми детскими глазами,
дрожал, и слезы градом лились по его щекам.
- Умер?! - с тоской, всхлипывая, говорил он. - Диоген умер...
Слезы опять остановили его.
- Диоген... солнце закрыли... в могиле... в могиле...
Василий Иванович все напряженнее всматривался, и все сильнее слезы
лились по его щекам. Он так и застыл в своей позе, мигая глазами. Казалось,
он сам забыл, о чем начал, что хотел сказать. Кто-то поклонился ему и пошел
прочь. Один за другим все кланялись и уходили.
- Водкой бы не спаивали этого Диогена, - проворчал сквозь зубы Семенов,
шагая рядом с Карташевым.
Когда никого больше не осталось, к Василию Ивановичу подошел Петр
Семенович и дернул его за рукав.
- Ну, чего еще? - угрюмо оборвал он его.
- Ушли?! - спросил Василий Иванович. - Все ушли?!
- Ну, идем, - свирепо потянул его за собой Петр Иванович.
- Куда идем?! Петр Семенович, водки надо...
- Нет денег...
- Нет?!
И Василий Иванович скорчил такую отчаянную физиономию, точно это было
верхом человеческого страдания.
- Петр Семенович, я достану!
Василий Иванович опрометью бросился к кладбищенским воротам и нагнал
толпу расходившихся. Он быстро окинул всех и подошел к Горенко.
- Дайте, пожалуйста, двадцать копеек, - с отчаянием обратился он к ней.
Горенко быстро сунула руку в карман, достала рублевую бумажку и
торопливо передала ее Василию Ивановичу. Прежде чем она успела подумать,
Василий Иванович поймал ее руку, поцеловал и, счастливый, бросился назад.
- Это бывший учитель, - сообщил какой-то пожилой господин. - Его
заподозрил инспектор в воровстве машины, которую, как оказалось потом, сын
же инспектора и украл... Все знали об этом...
Общество молча, потупившись, спешило разбрестись кто куда.
История на кладбище в преувеличенном виде разнеслась по городу:
гимназисты говорили возмутительные речи, учителя тоже, тут же и бродяги
какие-то. Ужас и сознанье, что так не может и не должно продолжаться,
охватывали всех и напряженно искали выхода.
Гроза разразилась в лице нового генерал-губернатора. Он неожиданно
приехал в гимназию и потребовал сбора всех в актовой зале. Уроки были
прекращены, и все, и учителя и ученики, застегиваясь на ходу, спешили в
указанное место.
Генерал стоял у дверей и грозно встречал каждого своими твердыми
глазами.
Когда собрались все, он дал отрывочное распоряжение:
- Молебен!
Явился священник и регент. Певчие вышли вперед.
Молебен начался.
- Все петь! - повернулся на мгновение к ученикам генерал.
В задних рядах и не слыхали этого приказания. Передние затянули кто в
лес, кто по дрова.
Генерал побагровел и, едва дождавшись конца молебна, обратился с
громовой речью ко всем присутствующим.
- Я вас научу, мальчишки! - неслись его раскаты по зале. - Разврат,
пьянство, курение табаку по улицам! Распущенность! На кладбищах
демонстрации. Гимназию разгоню! Камня на камне не оставлю! В бараний рог
согну! Крамольники! Бунтовщики! Посягатели на государственную безопасность!
Петь не желают. Вы за чем смотрите? Вы для чего поставлены?!
Директор, бледный, растерянно смотрел на генерала, вытянув руки по
швам.
- Я вам...
- Молчать! Я научу вас служить присяге и чести! Кто говорил речь на
кладбище?
Среди гробовой тишины Долба медленно, боком, бледный, стал пробираться
вперед.
- Ты?!
У Долбы рябнуло в глазах.
- Я, - беззвучно раздалось по зале.
- Из дворян?
- Из крестьян.
- Так вот зачем тебе дается образование, неблагодарный?! Вон! Выгнать
его сейчас же...
- Сейчас состоится определение педагогического совета.
- Там совет советом, но по моему приказанию.
- Слушаю-с, ваше превосходительство.
Генерал встретился глазами с Карташевым и молча протянул ему через
чью-то голову руку. Карташев пожал руку и, покраснев, упорно стал что-то
обдумывать.
Когда учеников распустили по классам, Карташев решился и, собрав все
свое мужество, бросился в переднюю, где одевался генерал.
- Борис Платонович, - умоляющим голосом произнес он и отвел генерала в
сторону.
- Что, голубчик? - ласково спросил генерал:
- Ради бога... не губите... - голос Карташева обрывался, - Долбу... Он
ничего не сказал предосудительного... Я был там... вышла только
бестактность... это добрый, простой человек... у него не было никакого
умысла...
Генерал в раздумье наклонил голову.
- Вы ручаетесь?
- Я ручаюсь своей жизнью.
- Позвать ко мне... этого Долбу.
Долбу привели.
- Вы мне даете честное слово, что больше никогда ни в чем не будете
замешаны?
- Даю, - ответил Долба.
- Оставить его, но подвергнуть дисциплинарному взысканию... Благодарите
ваших товарищей.
Долго ломало начальство голову, какому взысканию подвергнуть Долбу, и
наконец решили: сделать ему официальный выговор.
По распоряжению полиции обоих - и Петра Семеновича и Василия Ивановича
- выслали из города.
Рыльский вскоре уехал за границу. Компания на прощанье снялась вместе.
Разыскали у Вервицкого старый портрет Беренди. В длинных волосах, в какой-то
кокетливой позе, философ с длинными ногами сидел в кресле и загадочно
смотрел в публику.
Строгости в гимназии усилились. Ученикам заведены были билеты, в
которых точно обозначено было, что допускалось и чего нет.
Новый инспектор, вежливый и ехидный, мучил своих жертв и, поймав
ученика с расстегнутой пуговицей, пилил его и доказывал, что его пуговица
тесно связана с его безнравственностью. Ученики пятого класса, с ухарским
видом, запрятав в рукав закуренные папиросы, ходили по коридору и за спиной
инспектора, затягиваясь, глотали дым. Это считалось верхом удали и шика.
Позже семи часов ученики не смели показываться на улице. За этим
следили педеля, большею частью из отставных унтер-офицеров. Они ловили
учеников и отбирали у них билеты. Иногда ученики откупались от них деньгами,
иногда вынимали из кармана какую-нибудь стклянку, говоря озабоченно: "Из
аптеки - мать больна..." - и спешили без оглядки от педеля.
Иногда и классные наставники, в ожидании вакансии, начинали с роли
педелей.
Всем генералам гимназисты должны были кланяться, но непредупрежденные
генералы только с удивлением провожали глазами маленького, нагруженного
своим ранцем гимназистика в длиннополой шинели, когда тот усердно вдруг
стаскивал свою шапку.
Неручев баллотировался в кандидаты предводителя и получил больше своего
товарища шаров. По правилам, предводителем утверждался получивший большее
количество шаров.
Обыкновенно в таких случаях вперед уславливаются, и заранее несколько
дворян решают кандидату положить налево, чтобы не вышло недоразумения. Пять
друзей Неручева и взялись положить ему налево, а положили направо. Прием
простой, давший победу Неручеву. Самого Неручева и след простыл на этот день
в собрании. Потолковали, покричали, а Неручева все-таки согласно закону
утвердили. Его приятели, как виноватые школьники, которым благополучно сошла
их проделка, только весело трясли своими удалыми головами. Глава их,
высокий, в расстегнутом сюртуке, средних лет дворянин, крепко стоял на своих
расставленных ногах, в упор насмешливо смотрел на шептавшиеся кучки дворян и
готов был на всякий скандал: в морду так в морду, на дуэль так на дуэль. С
нахалом связываться ни у кого охоты не было. К Неручеву примкнули те, для
кого успех оправдывает положительно все. Эти с какой-то завистью говорили:
- Все-таки, что ни говори, ловкач!
- Ну, держи ухо востро теперь, - трепал по плечу Неручева в его номере
Овсеев, его старый приятель и сосед, чистенький, в золотых очках,
причесанный и приглаженный господин. - Как бы тебе на следующих выборах
свинью не подпустили... Жох народ... Тоже пальца в рот не клади!
- А этого не хочешь, - быстро показал ему кукиш Неручев, -
мелкопоместные-то мои?! Наряжу их во фраки - и марш...
Господин в золотых очках долго с восторгом смотрел в глаза Неручеву.
- Ну, и ловок! Не пропадешь!
Неручев только пренебрежительно вздернул головой.
К удивлению всех, Неручев повел земское собрание вовсе не так плохо,
как это могло казаться. Вокруг него очень быстро собралась довольно дружная
и сплоченная партия: в руки этой партии попало все хозяйство уезда. Говорили
много, но нигде, ни в одном уезде все не шло так гладко и тихо, как пошло у
Неручева. Его бранили и ругали, но и враги признавали:
- Что и говорить, талант!
Неручев сделал официальное предложение Зинаиде Николаевне, и свадьба
была назначена летом в деревне.
- Охота твоей сестре за такую сволочь выходить замуж? - спрашивал
Корнев Карташева.
- Ты меня что ж спрашиваешь? Ее спроси... - пожимал плечами Карташев.
Таня в один прекрасный день повалилась в ноги Аглаиде Васильевне,
призналась в своей беременности и открыла - от кого.
Что говорила ей Аглаида Васильевна и на чем они с Таней порешили -
осталось тайной. В тот же день Таня исчезла, появилась в доме новая
горничная, и между матерью и сыном не произошло никакого разговора по этому
поводу. Некоторое время мать как-то брезгливо избегала сына, но потом все
пошло по-старому.
Последний экзамен был по-латыни. Со страхом и трепетом готовилась к
нему компания, а больше других Карташев. С учителем у него были личные
счеты. Еще в злополучный день исключения Беренди учитель на совете настаивал
на исключении Карташева, утверждая, что явственно слышал его голос. Но так
как учитель в то же время не отвергал и того, что и другие то же самое
кричали, то кто-то, поставив вопрос: "всех уж тогда", тем самым требование
об исключении Карташева свел на нет. Но учитель решился расправиться с своим
врагом и как-то вскоре не удержался и прямо высказал:
- Вам, Карташев, университета при мне не видать, как своих ушей.
Когда затем в гимназии стало известно о родстве Карташева с
генерал-губернатором, учитель немного поколебался и в первое время даже
решил было отступиться от своей жертвы. Но мстительная натура взяла верх, и
Карташев инстинктом чувствовал, что учитель устроит-таки ему пакость.
- Ах, как устал, - говорил Карташев накануне экзамена, - капельки сил
моих нет... и ничего не знаю...
День экзамена наступил.
Карташев ушел из дому в девять часов утра и возвратился только в
четыре.
Аглаида Васильевна так волновалась, что не могла даже обедать.
Когда в дверях показалась изнуренная, затянутая, но сияющая фигура
Карташева, ясно все стало и без вопроса: Аглаида Васильевна бросилась на шею
сыну и, не выдержав, расплакалась: тяжелый и трудный конец венчал дело. С
постоянным риском сорваться, свести на нет все - он, ее сын, выплыл на свет,
стоял на берегу, спасенный от тьмы и мрака бездны. Правда, это был первый
только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Половина волос побелела
на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил - цель
достигнута.
Аглаида Васильевна встала и, перекрестившись, низко поклонилась
образам. Она еще раз поцеловала сына и проговорила:
- Господи, какой ты ужасный... Ну, рассказывай...
Карташев не любил рассказывать, но на этот раз не заставил себя
просить.
Он сел на окно и, счастливый, оправляя прилипшие ко лбу волосы,
произнес с восторгом:
- Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать...
- С самого начала, - нетерпеливо, весело потребовала мать.
- Ну, хорошо... Пришли мы... Ну, сначала, конечно, extemporalia...*
Рассадили нас на каждую скамейку по два... я с краю у прохода, а с другого
края Вервицкий. Ну, думаю себе, плохо... от такого соседа не поживишься...
______________
* Перевод без подготовки (лат.).
Зина, Наташа, Аглаида Васильевна, Маня, Сережа и Ася все покатились от
веселого смеха.
- Ну, ну...
- Ну, хорошо... Продиктовали нам русский текст и некоторые слова. Я то
есть просто ни одного почти слова не знаю...
- Ах ты, скверный мальчик! - весело вскрикнула Аглаида Васильевна.
- То есть буквально ничего: что позабыл, что, как воробьи, вылетели из
головы. Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учитель встает с этакой своей
ядовитой походкой, как кошка... только хвоста не хватает... этакая
сволочь... и прямо в мой проход... прошел до конца, возвратился и как стал
около меня, так все время, покамест я не написал свой ответ, не отошел!
- Как же ты написал свой ответ? - испугалась мать.
- А вот слушай... Сижу я, нагнулся и пишу: чушь какую-то
невообразимую... Вот...
Карташев вынул из кармана смятый лист, и все с любопытством
наклонились.
- "Не надо робеть... что делать... как кошка крадется", - начала
разбирать Наташа.
- Одним словом, ерунда, - перебил Карташев, - только чтоб что-нибудь
писать... Не могу ж перевести... Пишу, а сам думаю: что ж мне делать? А
напротив Беер, один еврейчик, настоящий медведь: мохнатый и слепой, а
хороший ученик... философ такой... смотрю, уж, подлец, написал начерно и
собирается переписывать... Ну, думаю, пропадать - так пропадать: все равно
бы на второй год не остался, повесился бы, а не остался...
- Ну, глупости, - перекрестилась Аглаида Васильевна.
- Учитель только так поведет головой по классу и опять смотрит, что я
пишу... а он близорукий... Я знаю, что он не может все равно разобрать, что
я там пишу. Я попишу, попишу и как будто задумаюсь; он заглянет мне в глаза,
и я смотрю на него так, как будто говорю: "Ну, что ж, пропал". А он точно
повторяет: "Пропал?" - и так, мерзавец, ласково смотрит... А я сижу и
соображаю: вот если я упрусь в перекладину задними ногами...
- А у тебя их сколько? - не утерпела Наташа.
Все рассмеялись.
- В заднюю перекладину - так, чтобы как встать, так сразу чтоб схватить
черновик Беера в то время, как учитель повернет голову к классу... Вот так,
вот: одно мгновение... надо схватить, сесть и ни малейшего звука, и никакой
перемены в позе.
Все так и замерли и жадно, напряженно смотрели в рот рассказчику.
- Уперся я ногами, пригнулся всем туловищем и как будто весь мир забыл:
пишу... только он повел головой, я как вырасту через скамейку, цап черновик
Беера и сел... Смотрю: смотрит прямо на меня Иван Иванович, и я смотрю. Он
покраснел и отвернулся. А Беер только плечами повел: вздохнул и засел новое
писать. А мой подлец опять все глаза на меня. Я как будто кончил и тоже
вздыхаю и смотрю на него... дескать, что ж радости с того, что кончил? А он
как будто спрашивает так участливо: мало радости?
Карташев и все рассмеялись.
- Ах, какой ты мошенник! - покачала головой Аглаида Васильевна.
- Ну, что ж, оставаться?
- Ну, ну, говори.
- Ну, и начал я переписывать черновик Беера. Сделал нарочно четыре
ошибки. И знаешь, покамест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а
когда встал, чтобы нести, вот тут уж холодно стало... Думаю, забрать
черновик? А вдруг он заподозрит? Хитрый, подлец! Нет, нельзя брать... Так и
оставил. Встаю: он на меня во все глаза, а у меня полное отчаянье в лице:
"зарезал, зарезал..."
- Ах ты, господи...
- Отнес на стол, и вдруг вся смелость меня оставила, боюсь повернуться
назад: а вдруг он рассматривает мои черновики и сейчас позовет меня, а вдруг
я повернусь, и по моему движению он все поймет и схватит черновики... Иван
Иванович сидит грустный и не смотрит на меня... ах, какая это прелесть Иван
Иванович! Так бы и бросился ему на шею: "Голубчик, простите меня, Христа
ради, ведь не оставаться же? Хотя сто лет буду сидеть, ничего все равно
знать не буду, как и все не знают".
- Ну?
- Так и ушел прямо в коридор... Немного погодя Корнев приносит мои
черновики: я их в карман... вот, вот... вот Беера... Ну, хорошо... Начался
экзамен... Да! как только я ушел, и учитель пошел к столу и уж потом и не
смотрел: все друг у друга списали... Когда меня вызвал он, чтобы показать,
что он совершенно беспристрастный... да и все равно директор не дал бы
ему... совсем вышел из класса... Я попал к директору... Ну, а директор...
Карташев сделал пренебрежительную гримасу.
- "Дядя ваш, говорят, в Петербург собирается?" - "Нет, кажется"... Тита
Ливия дал переводить... Черт знает как переводил! - "Какие глаголы управляют
родительным падежом?" Я и тут наврал...
- Ах, дрянной мальчик, - рассмеялась Аглаида Васильевна.
- "Ну, бог с вами, говорит: тройку" - что и требовалось доказать...
Постой, еще не все... Кончились экзамены... засели они выводить отметки, а
мы в коридоре уселись все на полу и ждем... весь вопрос во мне, конечно...
Вдруг там, за дверью, крик слышим: учитель чего-то орет, кричит благим
матом. Опять тише, опять кричит! Вдруг дверь распахнулась... а коридор
темный: его мы видим, а он нет: лежат какие-то тела... "Карташев?" Я как
толкну в бок Семенова и умер... "Карташев домой ушел..." Он как хлопнет
дверью... И все как умерли там... Тихо-тихо... кончили... Один, другой,
третий, вышли все, списки передали Ивану Ивановичу - повалили мы в залу...
"Карташев... ой, умру, "три...". Ура-а-а!
Карташев весело вскочил было, размахивая руками, но вдруг побледнел и
стремительно потянулся к графину.
- Ой! - вздохнул он, когда пропустил несколько глотков, - мне вдруг так
нехорошо сделалось...
- Господь с тобой, - бросилась к нему мать. - Ты ничего не ел еще! И я
слушаю...
У Карташева тряслись руки и ноги.
- Ничего... ничего... лучше... Ах, мне совсем нехорошо... - Карташев
вдруг бессильно опустился на стул и, если б не подоспевшие Зина с Наташей,
упал бы на пол.
- Ничего, пройдет, - ободряла его Аглаида Васильевна, - спирту,
одеколон.
Аглаида Васильевна смочила одеколоном лоб, виски сына, дала понюхать
спирту и ждала результатов, смотря напряженно в лицо сына. Это было
мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми, безжизненными глазами, такое
вымученное и изможденное, что сердце матери сжалось от боли. Так бесконечно
дорог он был ей и так бесконечно жаль было его в эту минуту: сколько
мученья, неправды... Ведь этот человек был ее сын, сын, для которого мечтала
она же когда-то небо достать! Что испытал он, что выстрадал бессознательно в
этой каторге непередаваемых мелочей, называемой обучением ума и воспитанием
души?!
- О, бедный, бедный мой мальчик! - И Аглаида Васильевна горячо целовала
лицо и глаза сына.
- Нет, нет, поезжай в Петербург, - заговорила она, когда Карташев
немного оправился и перешел на диван. - И я, может быть, также виновата,
тоже помогала коверканью!.. Ах, как мне ясна вдруг стала вся эта уродливая
картина нашей жизни... О, какая гадость... сколько лжи, фальши...
Карташев утомленно слушал.
- Гадость, мама! - произнес он, и слезы закапали у него из глаз. - Ах,
как хотелось бы быть честным, хорошим, безупречным.
Карташев судорожно прижал руки к глазам и тихо, горько плакал. Плакали
мать, Зина, Наташа, Маня. Плакали Ася и Сережа, хотя и не понимали ясно
причины ни своих, ни слез других.
Аглаида Васильевна долго молча вытирала слезы.
- Будешь и честным, и добрым, и хорошим... будешь, потому что хочешь...
И, помолчав, она кончила:
- Я, может, и не укажу тебе дорогу... сам найдешь... Поезжай от меня...
Поезжай в Петербург... становись на свою дорогу...
Аглаида Васильевна встала, перекрестилась и перекрестила сына.
- Да хранит тебя царица небесная! - торжественно сказала она.
И затем упавшим вдруг, точно пророческим голосом прибавила:
- Ох, тяжела будет твоя жизнь! Не пойдешь ты торным путем... не можешь
идти - вижу я.
Карташев смущенно всматривался в себя: он хотел бы только, но ничего не
чувствовал в себе, что давало бы силы идти твердо и неуклонно в сторону
правды и счастья, лучи которой только вскользь в каком-то мраке мелькнули и
скрылись в тумане. Он закрыл глаза.
- Я засну, - тихо прошептал он.
И все стихло. Во всем доме воцарилась гробовая тишина: надежда и
радость, сила и гордость, выплывший на первую отмель молодой пловец спал
своим первым безмятежным сном покоя после напряженной, изнурительной
семилетней войны.
Какие-то веселые сны снились Карташеву. В сумерках несся по всему дому
веселый, возбужденный голос погруженного в глубокий сон Карташева:
- Отдай паруса! Выноси кливер! Руль на бо-о-рт!
Маня, а за ней и все фыркали себе под нос.
- Ты, черт, что тут командуешь? Ура!
Карташев открыл глаза.
С окна в комнату прыгали Корнев, а за ним Долба.
- Корнев?! - встрепенулась Наташа и бросилась в комнату, где спал
Карташев, чтоб предупредить Корнева.
Но Карташев уж проснулся.
- Что такое? Ничего не пойму! - орал Корнев.
- Что за скандал?! - весело оглядывался Долба.
- Есть хочу, - сказал, с наслаждением вытягиваясь, Карташев.
- Теме есть, Теме есть, - радостно закричала Наташа. И, повернувшись к
Корневу и Долбе, веселая, счастливая, пожимая им руки, она повторяла: -
Поздравляю, поздравляю.
Пришли и другие поздравить.
- В Питер? - спросила с едва уловимой грустной ноткой Наташа.
- А то куда же? - весело переспросил Корнев.
- Все, непременно, - засмеялся своим мелким смехом Долба.
- Счастливые, - протянула Маня, - там опера...
И, вытянув шейку, совсем уже барышня, бледная и хорошенькая,
поддразнивая, она запела нежно:
Туда, туда, скорее в горы!
- Ка-а-рмен! - взвыл восторженно Корнев.
- Вас режут! - спросила Наташа.
- Без ножа режут!
- Поздравляю! - появилась в дверях Аглаида Васильевна.
- Чувствительнейше вас благодарю, - начал было комично Корнев и вдруг
так растрогался, что приложился к руке Аглаиды Васильевны.
Долба последовал примеру Корнева.
- Ох, как чувствительно, - сказала рассеянно Наташа, - хоть сядьте, что
ли?
- Да-с, Наталья Николаевна, расчувствуешься, - ответил с комичным жаром
Корнев, прикладывая руку к сердцу, - смею доложить, на свет словно второй
раз народился - такое воспаренье восчувствовал. Вот в учебнике-с писано:
посмотри на Неаполь и умри, а я бы везде написал: окончи гимназию и...
- Черт с ней, - рассмеялся Долба.
- Молчи... неблагодарный! Господи, да неужели же я самонастоящий
человек?!
- Ударь меня! - потребовал Долба.
Корнев ударил.
- Еще!
Корнев еще раз, сделав рожу, изо всей силы ударил его по спине.
- Нет, не сплю, - визжал Долба.
- А все-таки вы пропустили свою специальность, потому что вы актер, -
сказала Маня.
- А вы Кармен.
Аглаида Васильевна сидела возле сына и радостно смотрела, как последний
жадно, ложку за ложкой убирал суп.
- Постойте! Да что с ним такое? - спохватился Корнев.
- Отощал, - рассмеялся Карташев.
- Ну, и было дело, - сказал Корнев, приседая пред Аглаидой Васильевной.
- Слышала.
- Видеть надо было, что только было!
- Было и мохом поросло, - задумчиво вставила Зина, смотря в окно.
- Да, уже прошлое... - быстро, с каким-то сожалением повернулся к ней
Корнев. - Когда прошло, как миг один...
- Так и вся жизнь, - грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.
- Если б люди всегда помнили, что жизнь только миг, - вздохнул Корнев,
поднося ноготь ко рту.
Все замолчали.
- Бросьте ногти, - строго скомандовала Маня.
- Виноват! - почтительно ответил он, быстро отдергивая руку.