Бичер-Стоу Гарриет. Хижина дяди Тома

   – Будущее покажет, кто из нас прав, – со смехом сказал Альфред.
   – Помяни мое слово: массы восстанут, и низшие классы возьмут над нами верх.
   – Брось твердить эту красную республиканскую чепуху, Огюстен! Ты, я вижу, хочешь стать уличным оратором. Впрочем, у тебя все данные для этого. Но что касается меня, то я надеюсь умереть прежде, чем твоя грязная чернь будет нашей владычицей.
   – Грязная или не грязная, а ее день когда-нибудь настанет, и она будет диктовать вам свою волю, – сказал Огюстен. – А какой из нее получится властелин, это зависит только от вас. Французское дворянство навлекло на свою голову санкюлотов,^[41] на Гаити народ…
   – Брось, Огюстен! Хватит с нас разговоров об этом проклятом Гаити! Если б там были англо-саксы, все повернулось бы по-другому. Англо-саксонская раса – вот кто истинный властелин мира, и так будет всегда. Власть в наших руках, а эта низшая раса останется у нас в подчинении. – Альфред снова топнул ногой. – Не бойся! Мы держим свой порох под надежной охраной.
   – Что и говорить! Ваши сыновья, воспитанные подобно Энрику, будут хорошей охраной у порохового погреба – в них столько хладнокровия, выдержки! Вспомни пословицу: «Если не властвуешь над собой, не берись властвовать над другими».
   – Да, это серьезный вопрос, – в раздумье проговорил Альфред. – Воспитывать детей при нашей системе нелегко. Она дает слишком большой простор страстям, которые в нашем климате и без того горячи. Энрик доставляет мне много беспокойства. Он мальчик великодушный, добрый, но стоит ему вспылить, и с ним буквально нет сладу. Я думаю послать его учиться на Север, где еще не забыли, что такое послушание. Кроме того, там он будет среди равных, а не среди подчиненных.
   – Вот видишь! Значит, в нашей системе есть серьезный изъян, если она мешает нам выполнять важнейшую обязанность человечества – воспитание детей.
   – Мы с тобой заводили этот разговор сотни раз, Огюстен, и ни к чему не пришли. Давай лучше сыграем партию в шахматы.
   Братья поднялись на веранду и сели за легкий бамбуковый столик. Расставляя фигуры на доске, Альфред сказал:
   – Если бы я придерживался твоего образа мыслей, Огюстен, я бы не стал сидеть сложа руки.
   – Не сомневаюсь! Ты ведь человек действия. Но что бы ты предпринял на моем месте?
   – Ну, скажем, занялся бы развитием своих рабов, – с презрительной усмешкой ответил Альфред.
   – С таким же успехом ты мог бы навалить на них Этну и потом приказать им распрямить спину под этой тяжестью! Один человек не может пойти наперекор обществу. Образование негров должно взять в свои руки государство, а если нет – так пусть, по крайней мере, не противодействует этому.
   – Твой ход, – сказал Альфред.
   Братья погрузились в игру и отвлеклись от нее лишь тогда, когда в саду послышался стук лошадиных копыт.
   – Вот и дети, – сказал Огюстен, вставая из-за стола. – Посмотри, Альф! Ну что может быть прекраснее этого?
   И действительно, картина, открывшаяся их глазам, была прекрасна. Энрик весело смеялся, наклоняясь с седла к своей очаровательной кузине. Щеки девочки разгорелись от быстрой езды, и нежный румянец еще больше подчеркивал золото ее волос, выбившихся из-под синей шапочки.
   – Какая она у тебя красавица, Огюстен! – воскликнул Альфред. – Придет время, и сколько сердец будет страдать из-за нее!
   – Боюсь, что ты прав! – с неожиданной горечью сказал Сен-Клер и, сбежав вниз по ступенькам, снял дочь с седла. – Ева, радость моя! Ты устала? – Он прижал ее к груди.
   – Нет, папа, – ответила девочка.
   Но отец не мог не заметить ее прерывистого дыхания.
   – Зачем же ты так быстро скакала? Ведь тебе это вредно!
   – Я обо всем забыла, папа, мне было так хорошо!
   Сен-Клер отнес ее в гостиную и уложил на диван.
   – Энрик, ты должен беречь Еву, – сказал он. – Помни, ей нельзя быстро ездить.
   – Я всегда буду ее беречь, – сказал мальчик, садясь на диван и беря кузину за руку.
   Вскоре Ева стала дышать ровнее. Ее отец и дядя снова занялись шахматами, предоставив детей самим себе.
   – Как мне грустно, Ева, что папа не может остаться здесь подольше! Когда я теперь тебя увижу? Если бы мы жили вместе, я бы постарался исправиться, стал бы лучше обращаться с Додо. У меня нет против него зла, просто я очень вспыльчивый. Да он и не может пожаловаться на плохое обращение. Я постоянно даю ему денег, одет он прекрасно. И вообще моему Додо живется неплохо.
   – А тебе хорошо бы жилось, если б рядом с тобой не было ни одной любящей души?
   – Конечно, нет!
   – А ведь ты разлучил Додо с родными, с друзьями, и теперь у него нет ни одного близкого человека.
   – Ну, как же быть? Ведь мать к нему не привезешь, а полюбить его сам я не могу.
   – Почему? – спросила Ева.
   – Полюбить Додо? Да что ты, Ева! Он мне может нравиться или не нравиться, но кто же любит своих слуг?
   – Я люблю.
   – Вот странно!
   – Ведь в библии сказано, что нужно любить всех.
   – Ну, в библии… Там много чего сказано, но кому же придет в голову это выполнять?
   Ева ничего не ответила и устремила задумчивый взгляд куда-то вдаль.
   – И все-таки, Энрик, – сказала она после долгого молчания, – постарайся полюбить Додо, не обижай его… хотя бы ради меня.
   – Ради тебя, дорогая кузина, я готов полюбить кого угодно, потому что ты лучше всех на свете! – с жаром воскликнул Энрик.
   – Вот и хорошо! – сказала Ева. – Только смотри не забудь своего обещания.
   Звонок, приглашающий к обеду, прервал их разговор.

ГЛАВА XXIV


Предзнаменования

   Через два дня Альфред с сыном уехали, и с этого времени Ева, для которой игры и прогулки в обществе кузена были непосильны, начала быстро слабеть. До сих пор Сен-Клер избегал советоваться с врачами, боясь услышать от них страшную истину, но последние дни Ева чувствовала себя так плохо, что не выходила из комнаты, и он наконец решился вызвать к ней доктора.
   Мари Сен-Клер, поглощенная изучением своих новых воображаемых недугов, не замечала состояния дочери. Она твердо верила, что ее муки несравнимы ни с чем, и возмущалась, когда кто-нибудь из домашних осмеливался пожаловаться на недомогание. Это все от лени, от распущенности, утверждала Мари. Побыли бы на ее месте, тогда узнали бы, что такое настоящие страдания!
   Мисс Офелия не раз пыталась пробудить в ней материнскую тревогу, но безуспешно.
   – Девочка совершенно здорова, – возражала Мари. – Она резвится, играет как ни в чем не бывало.
   – Но у нее не проходит кашель.
   – Кашель? Ах, что вы мне рассказываете! Я всю жизнь кашляю. Когда я была в возрасте Евы, у меня подозревали чахотку. Няня проводила все ночи у моей постели. А вы говорите, у Евы кашель. Пустяки!
   – Она слабеет с каждым днем, у нее одышка.
   – Бог мой! Я живу с одышкой годы! Это нервы, и больше ничего.
   – А испарина по ночам?
   – У меня тоже испарина, вот уже лет десять. Ночные сорочки хоть выжимай! Простыни приходится развешивать для просушки. Разве Ева потеет так, как я?
   Мисс Офелия решила на время замолчать.
   Но теперь, когда болезнь Евы была несомненна и в доме появился доктор, Мари вдруг круто изменила свою тактику.
   Так она и знала, так она и предчувствовала, что ей суждено стать самой несчастной матерью на свете. Единственная, горячо любимая дочь сходит в могилу у нее на глазах, а она сама еле жива! И Мари заставляла няню проводить около себя все ночи напролет, а днем капризничала больше, чем когда-либо, словно черпая силы в своем новом несчастье.
   – Мари, дорогая, перестаньте! – успокаивал ее Сен-Клер. – Не надо отчаиваться.
   – Где вам понять материнское сердце, Огюстен! Вы и раньше мне не сочувствовали, а теперь и подавно.
   – Но зачем приходить в отчаяние, как будто надежды уже нет!
   – Я не могу относиться к этому с таким безразличием, как вы, Сен-Клер. Если вас не беспокоит здоровье единственной дочери, то обо мне этого никак нельзя сказать. После всего, что я вынесла, еще один удар! Да я этого не переживу.
   – Ева всегда была хрупкого здоровья, – говорил Сен-Клер. – Кроме того, быстрый рост истощает детей. Ее теперешнее состояние я приписываю летней жаре и приезду Энрика, с которым она столько играла и бегала. Доктор уверяет, что надежда на выздоровление есть.
   – Ну что ж, если вы предпочитаете видеть все в розовом свете, воля ваша. Есть же такие счастливцы, которым бог дал черствое сердце! А моя чувствительность несет мне одни страдания. Как бы я хотела обладать вашим спокойствием!
   И все домочадцы желали ей того же, ибо Мари использовала свое новое несчастье как предлог, чтобы изводить окружающих. Все, что говорилось, все, что делалось или не делалось в доме, служило ей лишним доказательством того, что она окружена черствыми, бессердечными людьми, равнодушными к материнскому горю. Ева не раз слышала ее причитания и выплакала все глаза, жалея бедную маму и чувствуя себя виновницей ее страданий.
   Прошло недели две, и в здоровье девочки наступило заметное улучшение – одно из тех обманчивых затиший, которыми эта безжалостная болезнь так часто усыпляет любящие сердца, сжимающиеся болью за близкого человека. Шаги Евы снова послышались в саду и на веранде. Она снова смеялась, играла. И отец, вне себя от радости, говорил, что скоро девочка будет совсем здорова. Только мисс Офелия и доктор знали истинную цену этой короткой отсрочке.
   И еще одно сердце не хотело обманывать себя – сердце маленькой Евы. Его переполняла щемящая нежность ко всем, кого она должна была покинуть. И больше всего к отцу, ибо девочка, не отдавая себе в том ясного отчета, чувствовала, что у отца нет никого дороже ее на всем свете. Она любила и мать и, со свойственной детям безграничной верой в непогрешимость мамы, только печалилась и терялась, чувствуя ее эгоизм.
   А как Ева жалела любящих, преданных слуг, в жизни которых она была светлым лучом! Дети не склонны к обобщениям, но этой не по летам вдумчивой девочке глубоко запало в сердце все то зло, которое порождает система рабства. Ей хотелось что-то сделать для негров – и не только для своих, – как-то помочь им, но как, она и сама не знала…

* * *

   Однажды вечером Сен-Клер позвал дочь, чтобы показать ей статуэтку, которую он купил ей в подарок. Ева поднялась на веранду. Лучи заходящего солнца окружили сиянием ее тонкую фигурку в белом платье, зажгли золотом ее волосы. И сердце Сен-Клера мучительно сжалось, когда он увидел перед собой эти пылающие щеки и лихорадочно горящие глаза. Он привлек дочь к себе и забыл, зачем звал ее.
   – Ева, родная моя, тебе лучше? Правда, лучше?
   – Папа, – с неожиданной твердостью сказала Ева, – я давно хочу поговорить с тобой. Давай поговорим сейчас, пока мне не стало хуже.
   Сен-Клер, весь дрожа, усадил ее на колени. Она прижалась головой к его груди и сказала:
   – Зачем таить это про себя, папа? Я скоро покину вас… покину и больше никогда не вернусь. – И девочка всхлипнула.
   – Ева, милая, перестань! – воскликнул Сен-Клер, стараясь сдержать дрожь в голосе. – Это просто нервы, вот ты и приуныла. Гони прочь мрачные мысли. Смотри, что я тебе купил!
   – Нет, папа, – сказала Ева, мягко отстраняя его руку, – не обманывай себя. Мне не стало лучше. Я знаю, что скоро уйду от вас. И если б не ты, папа, и не все мои друзья, я была бы очень счастлива. Мне хочется уйти отсюда, очень хочется.
   – Дитя мое! Откуда в тебе эта грусть? Я сделал все для твоего счастья.
   – Да, папа, но как же мне не грустить, когда вокруг столько горя! И все-таки… все-таки мне больно расставаться с тобой!
   – О чем ты говоришь? Что тебя так печалит?
   – Многое, папа… Я горюю о наших несчастных невольниках. Они так любят меня, так ласковы со мной… Ах, папа! Если б их можно было освободить!
   – Дитя мое! Разве им плохо живется у нас?
   – А если с тобой что-нибудь случится, что будет тогда? Таких, как ты, мало. Дядя Альфред совсем другой, и мама тоже другая. А вспомни хозяев несчастной Прю! Какие люди бывают жестокие! – И плечи у Евы вздрогнули.
   – Ева! Ты слишком впечатлительна. Как я мог допустить, чтобы при тебе рассказывали все эти истории.
   – Вот это меня и огорчает, папа. Ты хочешь, чтобы я жила счастливо, не знала горя и даже никогда не слыхала ничего печального. Это нехорошо: ведь у других людей вся жизнь – сплошное горе, сплошные страдания. Я должна все знать. И вот я думаю, думаю… Папа, а разве нельзя отпустить на волю всех рабов?
   – Ты задала мне трудный вопрос, дорогая. Рабство – большое зло, в этом не может быть никакого сомнения. Так думают многие, в том числе и я. Мне очень хотелось бы, чтобы в нашей стране не осталось ни одного раба. Но как это сделать, я не знаю.
   – Папа, ты такой благородный и добрый и так хорошо умеешь говорить! Тебе удалось бы убедить других людей отпустить рабов на волю. Когда я умру, папа, подумай обо мне и сделай это ради меня. Я и сама освободила бы наших невольников, если бы могла.
   – Когда ты умрешь? Ева, не надо так говорить! – с болью в сердце воскликнул Сен-Клер. – Ты единственное, что у меня есть на свете!
   – У бедной Прю тоже был ребенок… единственное ее сокровище. Она слышала, как он плачет, и ничего не могла поделать. Папа, эти несчастные люди любят своих детей не меньше, чем ты любишь меня. Помоги им! Няня постоянно плачет о своих ребятишках. И Том стосковался по родным. А сколько других негров живет в разлуке с семьей! Как это ужасно, папа!
   – Ну хорошо, хорошо, дорогая! – ласково сказал Сен-Клер. – Я сделаю все, что ты захочешь, только не огорчайся и не говори о смерти.
   – И обещай мне, папа, отпустить Тома на волю, когда я… – она запнулась, потом неуверенно договорила: – когда я уйду…
   – Хорошо, моя дорогая. Все будет сделано. Все, о чем ты просишь…
   Вечерние тени становились все гуще и гуще. Сен-Клер отнес Еву в спальню, и когда она легла в постель, он выслал из комнаты слуг и сам убаюкал ее.

ГЛАВА XXV


Урок

   Был воскресный день. Сен-Клер курил сигару на веранде, откинувшись на спинку бамбукового кресла. Мари лежала на кушетке под легким, прозрачным пологом от комаров и держала в руках изящно переплетенный молитвенник. Она взялась за него только потому, что было воскресенье, и притворялась, будто читает молитвы, а на самом деле нет-нет да и погружалась в сладкую дремоту.
   – Огюстен, – сказала она, открыв наконец глаза, – надо послать в город за доктором Пози. Я уверена, что у меня что-то неладное с сердцем.
   – Зачем же вам понадобился Пози? Доктор, который пользует Еву, тоже очень знающий.
   – Со всякой болезнью к нему не обратишься, а у меня, по-видимому, что-то очень серьезное, – сказала Мари. – Я уж третью ночь об этом думаю. Не могу спать – такие боли, такое странное ощущение в груди!
   – Ах, Мари, вы просто не в духе! Я уверен, что никакой болезни сердца у вас нет.
   – Ну, разумеется! – воскликнула Мари. – Я была готова к этому. Еве стоит только кашлянуть или чуть прихворнуть, и вы уже вне себя от тревоги, а до меня вам дела нет.
   – Если вы хотите во что бы то ни стало иметь больное сердце, я не буду лишать вас такого удовольствия, – сказал Сен-Клер.
   – Надеюсь, что вам не придется пожалеть о своих словах, когда будет поздно. Хотите верьте, хотите нет, а тревога за Еву и уход за нашей бедной девочкой только обострили эту болезнь. Я-то давно о ней подозревала.
   «Трудно догадаться, о каком уходе говорит Мари», – подумал Сен-Клер и, как и подобало такому «злодею», молча продолжал курить сигару, до тех пор пока к крыльцу не подъехала коляска, из которой вышли мисс Офелия и Ева.
   Мисс Офелия проследовала к себе в спальню снять шляпку и шаль, а Ева подбежала к отцу и забралась к нему на колени.
   Не прошло и двух минут, как из комнаты мисс Офелии послышался громкий, возмущенный голос.
   – Опять Топси натворила каких-то бед! – сказал Сен-Клер. – Бьюсь об заклад, что это она прогневала кузину.
   И не успел он договорить, как негодующая мисс Офелия появилась на веранде, таща за руку маленькую преступницу.
   – Иди сюда, иди! – приговаривала она. – Я сейчас все расскажу твоему хозяину.
   – Ну, что случилось? – спросил Огюстен.
   – То случилось, что я отказываюсь от этой девчонки! Сил моих больше с ней нет! Всякому терпению есть предел! Я заперла ее в комнате и велела выучить наизусть один гимн. И как вы думаете, что она натворила? Подглядела, куда я прячу ключ от комода, забралась в ящик, вытащила оттуда шелк для отделки шляпок и разрезала его кукле на платье! Это же неслыханное безобразие!
   – Я вам говорила, кузина, что с неграми добром ничего не сделаешь, – сказала Мари. – Будь на то моя воля, – и она бросила укоризненный взгляд на Сен-Клера, – я бы отослала эту девчонку на конюшню и приказала бы как следует ее высечь. Она бы у меня долго этого не забыла.
   – Не сомневаюсь, – сказал Сен-Клер. – А еще говорят, что у женщин доброе сердце!
   – Ваша сентиментальность, Сен-Клер, здесь совершенно неуместна. Кузина – человек разумный, и она теперь сама убедилась, что иначе ничего не сделаешь.
   Мисс Офелия, как женщина аккуратная, не могла не возмутиться хозяйничаньем Топси в комоде. Да многие из наших читательниц отнеслись бы к этому точно так же. Но слова Мари пришлись ей не по вкусу и несколько остудили ее гнев.
   – Нет, этого я никогда не допущу, – сказала она. – Но, Огюстен, посоветуйте, что мне делать? Сколько я возилась с этой девочкой! И вразумляла ее, и секла, и как только ни наказывала – и все попусту, будто об стену горох!
   – Ну-ка, поди сюда, мартышка, – сказал Сен-Клер, подзывая Топси к себе.
   Та подошла к хозяину, боязливо и вместе с тем лукаво поглядывая на него своими блестящими круглыми глазами.
   – Почему ты так скверно себя ведешь? – спросил Сен-Клер, еле сдерживая улыбку при виде этой хитренькой рожицы.
   – Наверно, потому, что я дрянь девчонка, – смиренно ответила Топси. – Мисс Фели сама так говорит.
   – Сколько она для тебя сделала, а ты этого не ценишь!
   – О господи! Да со мной всегда так. Уж чего только моя старая хозяйка ни вытворяла! И секла меня – побольнее, чем мисс Фели, и за волосы таскала, и о дверь головой колотила… Да если б мне по волоску все мои космы повыдергали, все равно ничего не поможет. Одно слово – негритянка.
   – Нет, я отказываюсь от нее! – сказала мисс Офелия. – Хватит! Не могу больше мучиться.
   Ева, которая молча наблюдала за этой сценой, тихонько сделала знак Топси, приглашая ее за собой. Сбоку к веранде примыкала маленькая застекленная комнатка, где Сен-Клер часто сидел с книгой, и обе девочки вошли туда.
   – Любопытно, что Ева задумала? – сказал Сен-Клер. – Пойду посмотрю.
   Подкравшись на цыпочках к стеклянной двери, он откинул портьеру и заглянул в комнатку. Потом приложил палец к губам и поманил к себе мисс Офелию.
   Девочки сидели на полу, лицом друг к дружке. Топси хранила свой обычный лукаво-насмешливый вид, а Ева, взволнованная, смотрела на нее полными слез глазами.
   – Топси, почему ты такая нехорошая? Почему ты не хочешь исправиться? Неужели ты никого не любишь, Топси?
   – А я не знаю, как это – любят. Леденцы любить и всякие сласти – это еще понятно, – ответила Топси.
   – Но ведь отца с матерью ты любишь?
   – Не было их у меня. Я вам об этом говорила, мисс Ева.
   – Да, правда, – грустно сказала та. – Но, может быть, у тебя были друзья, сестры…
   – Никого у меня нет – нет и не было.
   – Ах, Топси, если бы ты захотела исправиться, если б ты постаралась…
   – Нечего мне стараться, все равно я негритянка, – сказала Топси. – Вот если б с меня содрали кожу добела, тогда еще можно было бы попробовать.
   – Это ничего не значит, что ты черная, Топси. Мисс Офелия полюбила бы тебя, если б ты слушалась ее.
   Топси рассмеялась резким, коротким смешком, что обычно служило у нее выражением недоверия.
   – Ты мне не веришь? – спросила Ева.
   – Нет. Она меня терпеть не может, потому что я негритянка. Ей лучше до жабы дотронуться. Негров никто не любит. Ну и пусть, мне все равно, – отрезала Топси и принялась насвистывать.
   – Топси, бедная, да я тебя люблю! – от всего сердца сказала Ева и положила свою тонкую, прозрачную ручку ей на плечо. – Я люблю тебя, потому что ты одна, без отца, без матери, без друзей, потому что ты несчастная. Я очень больна, Топси, и мне недолго осталось жить. Как бы я хотела, чтобы ты исправилась… сделай это, хотя бы ради меня. Ведь мы с тобой скоро расстанемся.
   Из круглых глаз чернушки так и хлынули слезы. Крупные капли градом падали на ласковую белую ручку.
   – Мисс Ева! Мисс Ева! – проговорила она. – Я буду хорошая, обещаю вам, честное слово!
   Сен-Клер опустил портьеру.
   – Как она напоминает мне мою мать! – сказал он.
   – Не могу побороть в себе предубеждения против негров, – вздохнула мисс Офелия. – Что правда, то правда: я брезговала этой девочкой, но мне и в голову не приходило, что она об этом догадывается.
   – Ребенка не проведешь, – сказал Сен-Клер. – Он всегда чувствует, как к нему относятся. Если вы питаете отвращение к детям, их благодарность не завоюешь никакими заботами, никакими милостями. Странно, но это так.
   – Я ничего не могу с собой поделать, – повторила мисс Офелия. – Негры мне вообще неприятны, а эта девочка в особенности. Отвращение побороть трудно.
   – А вот у Евы его нет.
   – Это все ее доброта! Как бы я хотела быть такой, как наша Ева! Она многому может научить меня.
   – Старшие не в первый раз получают уроки от маленьких детей, – сказал Сен-Клер.

ГЛАВА XXVI


Смерть

   Обманчивый прилив сил, поддерживавший Еву последние дни, был на исходе. Все реже и реже слышались ее легкие шаги в саду, все чаще прикладывалась она на маленький диванчик у выходящего на веранду окна и подолгу не сводила с озера задумчиво-печального взгляда.
   Как-то днем, лежа с открытой книжкой в руках, она услыхала на веранде сердитый голос матери:
   – Это еще что за новости! Ты рвешь цветы, негодница!
   И до Евы донесся звук шлепка.
   – Миссис! Я для мисс Евы! – послышался голос Топси.
   – Для мисс Евы! Лжешь! Очень ей нужны твои цветы, негритянское отродье! Убирайся отсюда вон!
   Ева вскочила с дивана и выбежала на веранду.
   – Мама, не гони ее! Дай мне этот букет!
   – Ева, у тебя и так полна комната цветов.
   – Чем больше, тем лучше, – сказала девочка. – Топси, поди сюда.
   Топси, которая стояла, угрюмо потупившись, подошла к Еве и протянула ей свой букет. Она сделала это нерешительно и робко. Куда девались ее былая живость и смелость!
   – Какой красивый! – сказала Ева.
   Букет был не столько красив, сколько оригинален. Он состоял из пунцовой герани и одной белой камелии с глянцевитыми листьями; этот резкий контраст, по-видимому, и прельстил Топси.
   – Ты замечательно умеешь подбирать цветы, – сказала Ева, и Топси осталась очень довольна этой похвалой. – Поставь его вон в ту вазу, она пустая. И теперь носи мне букеты каждый день.
   – Странная причуда! – сказала Мари. – Зачем тебе это нужно?
   – Ничего, мама, ты только не сердись. Не будешь?
   – Конечно, нет, милая. Делай, как хочешь. Топси, ты слышала, что тебе говорят? Смотри же не забудь!
   Топси сделала реверанс и снова потупилась, а когда она повернулась к двери, Ева увидела слезинку, блеснувшую на ее черной щеке.
   – Мама, я знала, что Топси хочется доставить мне удовольствие, – сказала она матери.
   – Вздор! Эта девчонка только и ждет, как бы набедокурить. Ей не позволяют рвать цветы, вот она и нарвала целый букет. Но если тебе это нравится, пожалуйста.
   – Мама, а мне кажется, что Топси теперь не такая, как прежде. Она старается быть хорошей.
   – Ох! Сколько еще ей надо стараться, чтобы стать примерной девочкой! – с пренебрежительным смешком сказала Мари.
   – Но ведь у Топси такая тяжелая жизнь!
   – Уж в нашем-то доме ей не на что пожаловаться! Мало ли было возни с этой девчонкой! Да ведь ее ничем не проймешь – ни просьбами, ни уговорами. Какой была, такой и осталась.
   – Мама, ты попробуй сравнить нас! Я живу среди родных, среди друзей, у меня есть всё. А Топси? Вспомни, что она вытерпела, прежде чем попала к нам!
   – Не знаю… может быть. – И Мари зевнула. – Господи, какая жара!
   – Мама, – сказала Ева, – я хочу подстричь покороче волосы.
   – Зачем это? – спросила Мари.
   – Чтобы раздать локоны друзьям, пока у меня еще есть силы. Позови тетю, пусть она принесет ножницы.
   Мари кликнула мисс Офелию из соседней комнаты.
   Девочка приподнялась ей навстречу, тряхнув головкой, распустила по плечам свои длинные золотистые кудри и сказала:
   – Тетушка, остригите овечку!
   – Что такое? – удивился Сен-Клер, входя в комнату с блюдом фруктов для дочери.