Бичер-Стоу Гарриет. Хижина дяди Тома

   – Папа, я решила подстричь волосы, они слишком густые, мне жарко от них, а локоны подарю всем домашним.
   – Осторожнее! – сказал Сен-Клер мисс Офелии. – Выстригайте так, чтобы не было заметно. Евины кудри – моя гордость.
   Он стоял, нахмурив брови, сжав губы, и смотрел, как ножницы отрезали длинные пряди золотистых волос. Девочка брала их в руки, обвивала вокруг своих тонких пальцев и складывала одну за другой на колени, с тревогой поглядывая на отца.
   – А теперь позовите сюда всех наших слуг, – проговорила она наконец. – Мне надо кое-что сказать им.
   – Хорошо, – коротко, через силу бросил Сен-Клер.
   Мисс Офелия распорядилась, чтобы желание Евы было выполнено, и вскоре все слуги собрались около ее кровати.
   Ева лежала с рассыпавшимися по подушке волосами, яркий румянец пятнами выступал у нее на щеках, подчеркивая худобу этого личика и проникновенный взгляд больших синих глаз.
   Слуги посматривали друг на друга, вздыхали, грустно покачивали головой. Женщины закрывали лицо передником. Первые минуты в комнате стояло молчание.
   Но вот Ева приподнялась с подушек и сказала:
   – Милые мои друзья, мне захотелось повидаться с вами, потому что я люблю вас всех. Вы всегда были так добры ко мне! Примите же от своей Евы маленький подарок, и пусть он всегда напоминает вам о ней. Я дам каждому из вас по прядке волос…
   Со слезами и рыданиями негры столпились около кровати и приняли из рук больной последний знак ее любви к ним.
   Мисс Офелия, опасавшаяся, как бы эта волнующая сцена не повредила девочке, незаметно делала то одному, то другому знак рукой, чтобы они, отходя от кровати, не задерживались в комнате.
   Наконец все ушли, остались только Том и няня.
   – Дядя Том, – сказала Ева, – вот этот самый красивый локон – тебе. Возьми и ты, няня, моя добрая, дорогая няня! – И она ласково обняла старую мулатку.
   – Мисс Ева, как же я останусь без вас? На кого вы меня покидаете, одну-одинешеньку! – обливаясь горькими слезами, проговорила ее верная нянюшка.
   Мисс Офелия мягко подтолкнула обоих слуг к двери в полной уверенности, что больше в комнате никого не осталось, но оглянувшись, вдруг увидела перед собой Топси.
   – Ты откуда взялась? – удивилась она.
   – Я все время здесь стою, – ответила Топси, утирая кулачками глаза. – Мисс Ева! Неужто вы мне ничего не дадите?
   – Дам, Топси, дам! Вот, возьми этот локон и каждый раз, как будешь смотреть на него, вспоминай меня, вспоминай, что я тебя любила и желала тебе добра.
   Топси спрятала заветный дар за пазуху, уткнулась лицом в передник и, повинуясь приказанию, вышла из комнаты.
   Мисс Офелия, которая украдкой смахнула не одну слезу в продолжение этой сцены, затворила за ней дверь. Сен-Клер сидел в кресле, закрыв рукой глаза.
   – Папа! – прошептала Ева, коснувшись его плеча.
   Он вздрогнул, но ничего не ответил ей.
   – Папа, милый! – повторила девочка.
   – А мне ты ничего не подаришь? – с печальной улыбкой спросил он.
   – Они все твои! – воскликнула Ева. – Твои и мамины. И тетушка пусть возьмет себе сколько захочет. А моим бедным друзьям я раздала эти подарки сама, потому что… потому что, когда меня не будет, папа, вы, может быть, и не вспомните об этом…
   Ева быстро угасала. Никто больше не сомневался в исходе ее болезни. Надежд на выздоровление быть не могло. Мисс Офелия день и ночь проводила у ее постели, и в доме только теперь сумели по-настоящему оценить эту достойнейшую женщину. Опытные руки, наметанный глаз, трезвая голова, уменье незаметно справляться с самой неприятной работой по уходу за больными и создавать покой и уют в их комнате, точность, с которой она выполняла предписания доктора, – все это делало мисс Офелию незаменимой сиделкой. Те, кто раньше пожимал плечами, дивясь чудачествам и излишней, на взгляд южан, строгости и дотошности этой леди, теперь признали, что такой человек и нужен около Евы.

 

 
   Много времени проводил в комнате больной и дядя Том. Девочка не могла лежать спокойно, ей было легче, когда ее носили. И ничто не доставляло такой радости Тому, как держать на руках это истаявшее от недуга тельце, шагая взад и вперед то по комнате, то по веранде. А по утрам, когда девочка чувствовала себя бодрее и с озера веяло прохладным ветерком, он ходил с ней под апельсиновыми деревьями в саду или, сидя на скамье, напевал ее любимые песни.
   Сен-Клер тоже часто брал Еву на руки, но он был слабее Тома, и, замечая, что отец устает, девочка говорила:
   – Папа, пусть дядя Том со мной походит. Ему, бедному, хочется хоть что-нибудь для меня сделать.
   – Мне тоже хочется, Ева, – отвечал Сен-Клер.
   – Да, но ты и так столько всего делаешь! Читаешь вслух, сидишь со мной по ночам… А Том может только носить меня на руках да петь. И он сильнее тебя – ему легче.
   Не один Том горел желанием помочь Еве. Все негры в доме старались, каждый по мере своих сил, хоть что-нибудь сделать для нее.
   Бедная няня всем сердцем рвалась к своей любимице, но у няни не было ни одной свободной минуты, ибо Мари не отпускала ее от себя ни днем, ни ночью, заявляя, что она совершенно потеряла покой. А если Мари теряла покой, то было в порядке вещей, чтобы его лишались и другие. За ночь няня раз по двадцать вставала к хозяйке, которой требовалось то растереть ноги, то положить холодный компресс на голову, то подать носовой платок, то посмотреть, что делается в комнате Евы, то опустить шторы на окнах, потому что слишком светло, то поднять, потому что темно. А днем, когда няня могла бы ухаживать за Евой, Мари ухитрялась придумывать для нее самые разнообразные дела по хозяйству или держала около себя, так что няня виделась со своей питомицей только украдкой.
   – Теперь мне надо особенно беречь свое здоровье, это мой прямой долг, – говорила Мари. – Ведь я буквально через силу ухаживаю за нашей крошкой.
   – По-моему, дорогая, кузина освободила вас от этой обязанности, – возражал ей Сен-Клер.
   – Так могут рассуждать только мужчины! Как будто с матери можно снять заботы о тяжело больном ребенке! Но что толку спорить? Вы же не представляете себе моих переживаний. Я не могу так легко относиться к этому, как вы.
   Сен-Клер улыбался, слушая жену. Простим ему это. В ту пору он еще мог улыбаться, ибо Ева доживала свои последние дни так тихо, так безмятежно, что в ее близкую смерть невозможно было поверить. Девочка не страдала, а чувствовала только слабость, почти незаметно возраставшую день ото дня. Единственный, с кем она делилась своими предчувствиями, утаивая их даже от отца, чтобы не огорчать его, был ее верный друг Том.
   Он уже не ночевал больше в своей каморке, а ложился на веранде, готовый вскочить по первому зову.
   – Дядя Том, почему это тебе вздумалось спать где попало, как бездомной собачонке? – спросила его однажды мисс Офелия. – А я-то считала, что ты человек обстоятельный, во всем любишь порядок.
   – Это все правильно, мисс Фели, – сказал Том, – но сейчас такое время…
   – Какое время?
   – Тише, мисс Фели, как бы хозяин не услышал… Мисс Фели, сегодня ночью надо кому-нибудь быть настороже.
   – А разве мисс Ева жаловалась, что ей хуже?
   – Нет… Она только сказала мне сегодня утром, что теперь уже недолго.
   Этот разговор происходил между десятью и одиннадцатью часами вечера, когда мисс Офелия пошла запереть на засов входную дверь и обнаружила на веранде Тома.
   Чрезмерная нервозность и впечатлительность были чужды мисс Офелии, но Том говорил так проникновенно, что она не могла не внять его словам.
   В тот день Ева была бодрее и веселее обычного и даже сидела в постели, перебирая свои безделушки и сокровища и распределяя, кому что отдать. Ее давно не видели такой оживленной, такой разговорчивой.
   Вечером Сен-Клер пришел навестить дочь, и ему показалось, что перед ним прежняя Ева. Поцеловав ее на ночь, он сказал мисс Офелии:
   – Кузина, может быть, нам удастся спасти нашу девочку. Смотрите, ей стало лучше! – и ушел к себе успокоенный, чувствуя, что у него давно не было так легко на сердце.
   Но среди ночи в комнате Евы послышались шаги. Мисс Офелия, решившая бодрствовать до утра, в полночь заметила у больной признаки того, что опытные сиделки называют «переломом». Она вышла на веранду и окликнула Тома, который сразу вскочил на ее зов.
   – Том, беги за доктором! Не теряй ни минуты! – сказала мисс Офелия и постучалась к Сен-Клеру: – Огюстен, выйдите ко мне!
   Эти слова упали на сердце Сен-Клера, словно комья земли на крышку гроба. Он выбежал из комнаты и через мгновение уже склонился над спящей Евой.
   Отчего у него замерло сердце? Что он увидел? Почему они с мисс Офелией не обменялись ни словом? Пусть на это ответит тот, кому пришлось перенести смерть близкого человека, кто видел на его челе еле уловимые, но не оставляющие никаких надежд признаки неотвратимого конца.
   Смертная тень еще не коснулась личика Евы – оно было безмятежно и ясно.
   Сен-Клер и мисс Офелия в глубоком молчании смотрели на нее. В комнате слышалось только тиканье часов – такое громкое в этой мертвой тишине!
   Вошел Том с доктором. Доктор взглянул на Еву и так же, как остальные, молча стал у кровати. Потом спросил шепотом:
   – Когда это началось?
   – Около полуночи, – ответила мисс Офелия.
   Прибежала Мари, разбуженная приходом доктора.
   – Огюстен!.. Кузина! Что случилось?
   – Тс! – хриплым голосом остановил ее Сен-Клер. – Она умирает.
   Няня услышала его слова и кинулась будить слуг. Вскоре весь дом был на ногах – в комнатах замелькал свет, послышались шаги, за стеклянной дверью веранды виднелись заплаканные лица.
   Но Сен-Клер ничего этого не замечал – перед ним было только лицо спящей дочери.
   – Неужели она не проснется, не скажет хоть одно слово! – проговорил он наконец и, нагнувшись над Евой, шепнул ей на ухо: – Ева, радость моя!
   Огромные синие глаза открылись, по губам девочки скользнула улыбка. Она хотела поднять голову с подушки, хотела заговорить…
   – Ты узнаешь меня? Ева!
   – Папа, милый! – чуть слышно сказала она и из последних сил обвила руками его шею.
   А потом руки ее упали и по лицу пробежала смертная судорога. Она заметалась, ловя губами воздух.
   – Боже мой! – воскликнул Сен-Клер и, отвернувшись, не сознавая, что делает, стиснул Тому руку: – Том, друг мой! Я не вынесу этого!
   По черному лицу Тома катились слезы.
   – У меня разрывается сердце! Боже, молю тебя, сократи ее страдания!
   – Они кончились, слава создателю! Хозяин, посмотрите на нее!
   Девочка лежала, глубоко дыша, словно от усталости. Остановившийся взгляд ее синих глаз был устремлен ввысь. И в этом лице было такое величавое спокойствие, что горестные рыдания стихли. Все молча, затаив дыхание, столпились около кровати.
   – Ева! – прошептал Сен-Клер.
   Но она уже ничего не слышала. Светлая улыбка озарила ее лицо, и Евы не стало.

ГЛАВА XXVII


Прощание

   Картины и статуи в комнате Евы были затянуты белыми простынями, шторы на окнах приспущены. Сдержанные вздохи и приглушенные шаги не нарушали царившей там тишины.
   Кровать тоже была накрыта белым, и на ней лежала маленькая Ева, уснувшая навеки.
   Ее одели в скромное белое платье, которое она носила при жизни. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь розовые шторы, бросали теплые отсветы на мертвенно-холодные щеки, оттененные пушистыми ресницами. Головка ее была повернута набок, словно она и вправду спала.
   Сен-Клер стоял, сложив руки на груди, и не сводил глаз с умершей дочери. Кто знает, о чем он думал? Вокруг него раздавались негромкие голоса, к нему обращались с вопросами, он отвечал на них. Но когда его попросили назначить день похорон и выбрать место для могилы, он нетерпеливо сказал:
   – Мне все равно.
   Комната, как и прежде, была полна белых цветов – нежных, благоухающих. На столике, покрытом белой скатертью, стояла любимая ваза Евы и в ней полураспустившийся белый розан. Полог над кроватью и оконные шторы были собраны в густые складки, Адольф и Роза положили на это немало труда и выполнили свое дело с тем большим вкусом, который присущ неграм.
   И сейчас, когда Сен-Клер стоял у постели дочери, погруженный в глубокое раздумье, Роза снова вошла в комнату с корзиной белых цветов. Она почтительно остановилась на пороге, но, убедившись, что хозяин не замечает ее, стала убирать цветами умершую. Сен-Клер видел, словно во сне, как Роза вложила ветку жасмина в безжизненные тоненькие пальцы и разбросала остальные цветы по кровати.
   Дверь снова открылась: вошла Топси с опухшими от слез глазами. Она прятала что-то под передником. Роза замахала на нее руками, но Топси шагнула вперед.
   – Ступай отсюда! – сердито шепнула Роза. – Нечего тебе здесь делать!
   – Пусти меня! Я принесла цветок – смотри, какой красивый! – И Топси вытащила из-под передника чайную розу. – Я положу ее туда… Ну, позволь!
   – Ступай, ступай! – еще более решительно повторила горничная.
   – Оставь ее! – вдруг сказал Сен-Клер и топнул ногой. – Пусть войдет.
   Роза отступила назад, а Топси подошла к кровати, положила свой цветок к ногам умершей и вдруг, отчаянно зарыдав, упала на пол.
   Мисс Офелия, прибежавшая на крик, бросилась поднимать и успокаивать девочку, но все ее старания так ни к чему и не привели.
   – Мисс Ева! О, мисс Ева! Я хочу умереть, я тоже хочу умереть!
   Краска разлилась по мертвенно-бледному лицу Сен-Клера, когда он услышал этот пронзительный, дикий вопль, и на глазах его впервые после смерти Евы навернулись слезы.
   – Встань, дитя мое, встань, – мягко сказала мисс Офелия. – Не плачь, не надо. Мисс Еве теперь хорошо.
   – Я больше не увижу ее, никогда не увижу! – не унималась Топси.
   Сен-Клер и мисс Офелия молчали.
   – Она любила меня! Она сама мне так говорила. Господи! Что же теперь со мной будет? Никого у меня не осталось!
   – Это верно, – сказал Сен-Клер. – Кузина, прошу вас, успокойте ее как-нибудь, бедняжку.
   – И зачем я только родилась! – причитала Топси. – Я не хотела родиться, не хотела!
   Мисс Офелия ласковой, но твердой рукой подняла девочку и повела к себе, смахивая набегающие на глаза слезы.
   – Топси, бедная, – сказала она, оставшись с ней наедине, – не отчаивайся. Я тоже буду любить тебя, хоть мне и далеко до нашей бесценной Евы, – буду любить и помогу тебе стать хорошей девочкой.
   Голос мисс Офелии выражал больше чувства, чем ее слова, а еще убедительнее были слезы, катившиеся у нее по щекам. И с этого дня несчастная, одинокая Топси привязалась к ней всей душой.
   В комнате Евы слышались осторожные шаги и сдержанный шепот – слуги один за другим приходили прощаться со своей любимицей. А потом внесли гроб, к дому начали подъезжать экипажи, из них выходили друзья, знакомые. Белые шарфы, ленты, черный траурный креп… Сен-Клер двигался, говорил, но слез у него больше не было. Он видел перед собой только одно – золотистую головку в гробу. А потом ее накрыли покрывалом, на гроб опустили крышку… Сен-Клер в толпе провожающих пошел в конец сада; там, около дерновой скамьи, где Ева так часто сидела с Томом, разговаривая, слушая его песни или читая ему вслух, теперь была вырыта могила. Сен-Клер остановился, безучастно глядя вниз, в зияющую перед ним яму. Он видел, как туда опустили гроб, и когда над могилой вырос холмик, ему все еще не верилось, что Ева навсегда ушла от него.
   А потом все вернулись в дом, который никогда больше не услышит ни ее голоса, ни ее шагов. В комнате Мари опустили шторы. Она лежала на кровати и, громко рыдая, поминутно звала к себе то няню, то горничных. Им, бедным, и поплакать-то не пришлось. Да разве слуги способны плакать? Мари твердо верила, что только она одна может испытывать такое глубокое горе. Другим его не понять, не почувствовать!
   – Сен-Клер не пролил ни слезинки! – говорила Мари. – Такая черствость просто уму непостижима! Хоть бы он мне посочувствовал!
   Внешние проявления горя так часто обманывают людей, что многие из слуг и в самом деле считали, будто их хозяйка тяжелее всех переносит смерть дочери. К тому же у Мари началась истерика, и, вообразив, что конец ее близок, она послала за доктором. И тут поднялась такая суматоха, столько понадобилось бутылок с горячей водой, горячих припарок и холодных компрессов, что горевать слугам было уже некогда!
   А Том всем сердцем тянулся к Сен-Клеру. Куда бы хозяин ни пошел, он грустно следовал за ним по пятам. И когда Сен-Клер, бледный, безмолвный, сидел в комнате Евы, Том чувствовал, что неподвижный взгляд этих сухих глаз говорит о таких муках, которые неведомы Мари, сколько бы она ни плакала, сколько бы ни причитала.
   Через несколько дней Сен-Клеры вернулись в город. Огюстен, не находивший себе места от горя, решил переменить обстановку, чтобы хоть немного рассеяться. Они покинули виллу и сад со свежей могилой и уехали в Новый Орлеан.
   Сен-Клер почти не сидел дома, пытаясь заглушить сердечную боль повседневной деловой суетой, новыми впечатлениями. Те, кто встречал этого человека на улице или в кафе, догадывались о его утрате только по трауру на шляпе, ибо он улыбался, разговаривал, читал газеты, рассуждал о политике, занимался делами. И кому из его знакомых могло прийти на ум, что эта беззаботная внешность – только маска, под которой таится могильный холод и мрак опустошенной души!
   – Сен-Клер такой странный человек! – жаловалась Мари мисс Офелии. – Мне думалось раньше, что если ему вообще кто-нибудь дорог, так это наша бедная Ева. Но он ее почти забыл. Его не заставишь даже поговорить о ней. Я никак не ожидала, что мой муж окажется таким бесчувственным.
   – Тихие воды глубоки, – многозначительно сказала мисс Офелия.
   – А! Не верю! Это все одни слова. Глубину чувства не скроешь, она так или иначе даст о себе знать. Но те, кто способен глубоко чувствовать, – самые несчастные люди. Я завидую Сен-Клеру: ему мои страдания неведомы.
   – От хозяина осталась одна тень, миссис. Слуги говорят, он ничего не ест, – вмешалась в их разговор няня и добавила, утирая слезы: – Да разве ему забыть мисс Еву! И никто ее не забудет, нашу крошку!
   – Ну, не знаю… Во всяком случае, меня он совершенно не жалеет, – сказала Мари. – Я не слышала от него ни одного участливого слова, а ведь материнское сердце не чета отцовскому.
   – Чужая душа потемки, – строго проговорила мисс Офелия.
   – Совершенно верно! Того, что я чувствую, никто не знает. Одна только Ева меня понимала, но ее больше нет со мной! – Мари откинулась на спинку кресла и горько расплакалась.
   Между тем в кабинете Сен-Клера происходил совсем другой разговор.
   Том, не спускавший глаз с хозяина, видел, как тот удалился к себе, и, прождав его напрасно несколько часов, тихонько вошел к нему в кабинет. Сен-Клер лежал на диване, уткнувшись лицом в подушку. Том стал рядом, не решаясь окликнуть его, но Сен-Клер вдруг поднял голову. Увидев перед собой это исполненное любви и грусти лицо, поймав на себе этот умоляющий взгляд, он взял Тома за руку и прижался к ней лбом.
   – Том, друг мой, весь мир для меня опустел!
   – Я знаю, хозяин, знаю, – сказал Том. – Но веруйте в бога, он поможет вам снести это горе.
   – Спасибо тебе, друг мой! Иди, оставь меня одного. Мы еще поговорим с тобой, только не сейчас.
   И Том молча вышел из кабинета.

ГЛАВА XXVIII


Не суждено!

   Неделя проходила за неделей. Волны жизни снова сомкнулись над пучиной, поглотившей маленькую ладью, ибо повседневность не считается с нашими чувствами и властно заставляет нас покоряться своей воле.
   Все интересы и надежды Сен-Клера незаметно для него самого сосредотачивались раньше вокруг дочери. Ради Евы он устраивал свои денежные дела; применяясь к ней, распределял свое время. Все делалось для Евы, и Сен-Клер так привык к этому, что теперь, когда ее не стало, ему нечем было заняться, не о чем было думать.
   Но теперь он более трезво и серьезно смотрел на свое отношение к невольникам и вскоре после переезда в Новый Орлеан начал хлопоты об освобождении Тома. Оставалось проделать только кое-какие формальности, и Том был бы свободен. А тем временем Сен-Клер все больше и больше привязывался к своему слуге, видя в нем живое напоминание о Еве. Он почти не отпускал его от себя и при всей своей скрытности и замкнутости чуть ли не думал при нем вслух.
   – Ну, Том, – сказал он на другой день после того, как ходатайство об освобождении было подано, – скоро ты будешь свободным человеком, так что складывай свои вещи в сундучок и готовься к отъезду в Кентукки.
   Радость, вспыхнувшая в глазах Тома, и его возглас «Слава создателю!» неприятно удивили Сен-Клера. Он не ожидал, что его слуге будет так легко расстаться с ним.
   – Не понимаю, чего ты так возликовал! Разве тебе плохо живется у нас? – сухо спросил он.
   – Нет, что вы, хозяин! Не в том дело. Я радуюсь, что стану свободным человеком.
   – Да тебе будет хуже на свободе.
   – Нет, никогда, мистер Сен-Клер! – горячо воскликнул Том.
   – Ты не сможешь одеваться и кормиться на свои заработки так, как тебя кормят и одевают у меня.
   – Я это знаю, мистер Сен-Клер, знаю. Но лучше ходить в отрепьях и жить в лачуге, только чтобы это было мое, а не чужое. Ничего не поделаешь, хозяин, такова, видно, природа человеческая.
   – Может статься, ты прав, Том… Ну так вот, через месяц-другой мы с тобой расстанемся.
   На этом их разговор был прерван, так как Сен-Клеру доложили о приезде гостей.
   Мари чувствовала утрату дочери, насколько ей вообще дано было чувствовать что-либо, а так как она не умела страдать в одиночестве и обладала способностью делать несчастными всех вокруг себя, ее слуги имели все основания вспоминать Еву, которая своим заступничеством столько раз спасала их от нападок деспотической и придирчивой хозяйки. Что же касается бедной няни, оторванной от семьи и находившей единственное утешение в своей любимице, так для нее смерть Евы была неизбывным горем. Она плакала день и ночь и не могла с прежней расторопностью ухаживать за хозяйкой, чем непрестанно навлекала ее гнев на свою беззащитную голову.
   Смерть Евы не прошла даром и для мисс Офелии. Эта суровая леди стала прислушиваться к голосу сердца, стала мягче, добрее. Она еще усерднее принялась учить Топси, поборов в себе прежнюю неприязнь к ней. Топси не сразу превратилась в ангелочка, но пример Евы и ее смерть произвели в девочке заметную перемену. Прежнее холодное равнодушие ко всему на свете уступило место новым интересам, надеждам. Правда, став на этот путь, Топси часто сбивалась с него и принималась за старое, но не надолго.
   – Девочка с каждым днем становится все лучше и лучше, – сказала однажды мисс Офелия Сен-Клеру. – Я возлагаю на нее большие надежды. Но, Огюстен… – и она коснулась его плеча, – мне все-таки хочется выяснить, чья Топси: моя или ваша?
   – Я же подарил ее вам, – ответил Сен-Клер.
   – Да, но ведь это нигде не записано, а я хочу, чтобы она принадлежала мне по всем правилам и чтобы ее можно было увезти в свободные штаты и там отпустить на волю. Составьте дарственную запись или выдайте мне на руки какой-нибудь другой документ, имеющий законную силу.
   – Хорошо, хорошо! Что-нибудь придумаем, – сказал Сен-Клер и взялся за газету.
   – Я прошу вас, сделайте это сейчас.
   – Почему вдруг такая спешка?
   – Потому что никогда не надо откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, – сказала мисс Офелия. – Вот вам бумага, чернила, перо. Садитесь и пишите.
   Сен-Клер по складу своего характера терпеть не мог, когда от него требовали немедленных действий, и настойчивость мисс Офелии пришлась ему не по вкусу.
   – Да что случилось? – воскликнул он. – Неужели вы не верите мне на слово?
   – Я хочу, чтобы это было наверняка, – сказала мисс Офелия. – Вы можете умереть, разориться, и тогда ничего не поделаешь – Топси продадут с аукциона.
   – Однако вы предусмотрительны! Ну что ж, раз уж я попался в лапы янки,^[42] придется проявить покорность.
   Сен-Клер, хорошо знавший все юридические тонкости, без труда написал дарственную и поставил внизу свою размашистую подпись с росчерком чуть ли не в полстраницы.
   – Ну-с, уважаемая кузина, вот вам – черным по белому, – сказал он, протягивая бумагу мисс Офелии.
   Она улыбнулась.
   – Умница! Но, по-моему, это надо еще скрепить свидетельской подписью.
   – Ах ты господи! И в самом деле! Сейчас! – И он открыл дверь в комнату жены. – Мари! Кузина желает получить ваш автограф. Распишитесь, пожалуйста.
   – Что это? – спросила та, пробегая глазами бумагу. – Боже мой! А я-то думала, что благочестие не позволяет кузине заниматься такими предосудительными делами. Впрочем, если вы так уж прельстились этой девчонкой, я не возражаю, – и она небрежно нацарапала свою подпись.
   – Ну вот, теперь Топси ваша и душой и телом, – сказал Сен-Клер, вручая кузине документ.
   – Душа и тело Топси как были свободными, такими и останутся, – возразила мисс Офелия. – Но теперь, по крайней мере, я смогу взять ее под свою защиту.
   – Хорошо! Значит, она принадлежит вам только на бумаге, – усмехнулся Сен-Клер и, взяв газету, ушел в гостиную.
   Мисс Офелия, не очень-то любившая проводить время в обществе Мари, направилась следом за ним, предварительно спрятав у себя в комнате только что полученный документ.
   Она просидела несколько минут молча, с вязаньем в руках, потом вдруг спросила: