“Что это у вас?” – показывает на свою правую скулу. “Ничего интересного. Бытовой травматизм… По пьяни”.
…К реальной степени собственной растерянности я тоже в итоге был не готов (и, кстати, стал лучше понимать расколовшихся без “обработки” и при очевидном отстутствии против них прямых улик: все-таки атмосфера ментовки – или само обстоятельство, что ты уже в ней, – и впрямь изрядно парализует волю). Зато, похоже, был к ней готов лейтнанта кунгс: в характерном для Кудинова зомбическом равнодушии, отсутствии выражения в голосе и лице сейчас – в отличие, как мне показалось, от первого допроса – прощупывалось некое насекомоядное довольство. Видимо, все происходило согласно его ожиданиям и расчетам.
Он въедливо, планомерно долбил меня на тему “Ковчега”, а я совершенно не понимал, на хрена: в свое время на все эти вопросы я прилежно ответил ментам, ведшим дело Якушева. И вдруг:
– Лично с Якушевым вы когда-нибудь общались?
– Нет, естественно.
– Вы были с ним знакомы при его жизни?
– Нет.
Пауза. Он вообще мастер изводить паузами.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Что за бред?!
– Вы сказали, что про самоубийство Якушева узнали от приятеля…
– Да.
– Как его зовут?
– Федор Дейч.
– Вы давно его знаете?
– Лет с пяти. Мы в одном дворе выросли.
– В каких вы с ним отношениях? Гос-сди, Федька-то тут при чем?..
– На данный момент – ни в каких.
– Что это значит?
– Полтора года назад он уехал из Латвии.
– И вы с тех пор его не видели?
– Нет.
– А до его отъезда какие у вас были отношения с Дейчем?
– Приятельские. Хрен тебе я буду вдаваться в подробности.
– А Дейч был знаком с Якушевым?
– По-моему, совсем мало.
– То есть вы не убеждены?
– Насколько я помню.
– А где он сейчас?
– Кто?
– Дейч.
– По-моему, в Москве. Но на сто процентов я не уверен…
Вопросы были чем дальше, тем более откровенно высосаны из пальца, и естественно было предположить, что лейтенант просто не знает, о чем еще спрашивать, но у меня складывалось стойкое впечатление, что – прекрасно знает, и несет всю эту хрень не вполне от балды, а то ли клонит к чему-то, то ли отвлекает внимание, готовя сюрпризик. А вот и сюрприз:
– Вы знали Вячеслава Доренского? Бл-ля… (Не готов, ни к чему не готов!.. Но какого черта?)
– Почти нет.
– Что значит – почти?
– Я знал, что такой существует. Но лично практически не общался. Видел три или четыре раза.
– Знали, что существует… Откуда?
– Я с Дашкой встречался. C сестрой его.
– Когда?
– Около трех лет назад.
– Долго?
– Около полугода.
– Почему перестали? Да какое тебе, тварь кривомордая, дело?
– Не сошлись характерами.
– А что вы можете сказать про ее брата?
– Ничего. Я говорю: я его почти не знал.
– А он к вам как относился?
– Представления не имею.
– Вы знаете, что с ним стало? Ну да, ну да…
– Я слышал, он погиб.
– Вы знаете, как?
– Вроде, его убили.
– А как убили? Какой, блин, любознательный…
– Не знаю.
В точности и правда не знаю. Но слухи ходили веселые…
Кудиновс медленно, изматывающе медленно перебирает листы из лежащей перед ним папки (не берусь определить: очередной ли это пошлейший прием допрашивающих инстанций или особенность личной манеры неторопливого лейтенанта). Останавливается на какой-то странице. Смотрит в нее (буквы знакомые ищет…).
– У меня есть показания Дарьи Доренской, которая утверждает, что ее брат относился к вам крайне враждебно… – Поднимает индифферентный взгляд.
А ты не пугай, сука, не пугай…
– Ей виднее.
– А Саввину Анастасию вы знали? Кого?..
– Нет. Такую не знаю.
– Вспомните.
– Нет. Точно не знаю.
– Подумайте-подумайте.
– Тут нечего думать.
– Вам было тринадцать лет… Что?! Это же Аська. Это же он про Аську спрашивает…
– Да… действительно знал… Я только не помнил, что она Саввина…
Все. Аут.
– Она в нашем доме жила, в соседнем подъезде. И в детcкий садик мы с ней в один ходили. В одну группу. Ровесники были… Правда, в школу ее записали не в семидесятую, как меня, а в восемьдесят вторую… Но мы с ней и позже… не знаю, дружили не дружили… что-то вроде… – Прикладываюсь к фляжке. И что б я без этого кэптэна делал?..
– Первая любовь? – хмыкает (грустно).
– Да не, какая там любовь… не знаю… Она на самом деле совсем некрасивая девчонка была, но… Очень сложно сформулирвать, извини. Мы с ней общались в таком возрасте, когда, ну, знаешь, пацаны только с пацанами и наоборот… А к тому моменту, когда… ну, все начинается… Аську…
– Сколько тебе лет тогда было?
– По тринадцать нам было, когда она…
– Что с ней произошло?.. Ты извини, Дэн, что я во все лезу – но это только, чтоб представлять ситуацию…
Лера – вообще человек с редкой выдержкой, но сейчас я вижу, что она действительно боится. За меня. И я – как бы сие ни соотносилось с мужским самолюбием – благодарен ей за этот страх.
– Ее изнасиловали и задушили. Кто – так и осталось неизвестным…
Смотрим друг на друга (сидя на передних сиденьях ее “пассата”, стоящего у моего подъезда). Лера отводит взгляд, невидяще хмурится на баранку, по которой барабанит пальцами. Я делаю очередной глоток темного сорокаградусного “Кэптен Моргана” из плоской стеклянной фляжки. Капли, толкаясь, соскальзывают по лобовому, по боковым: крохотные и хвостатые, как сперматозоиды, и в каждой – ДНК фонарного света.
– А что с этим… братом?
– Да черт его знает на самом деле. До меня только слухи доходили. Но по слухам, – хмыкаю (нервно), – его в толчке утопили. Буквально. На даче. В выгребной яме. Но еще раз – по слухам… Он же на что, сука, лейтенант этот, мне намекал… Типа мы знаем, что он терпеть вас не мог…
– Это правда?
– Правда.
– Что ты ему сделал?
– Ему – ничего. Ну, хахаль сестры, знаешь, как бывает… Вообще мудак он, насколько я его знал, был редкий…
– А кто его убил – нашли?
– Без понятия. Как раз тогда же примерно – чуть раньше – мы с Дашкой разосрались. Так… сурово. Не общались больше.
Не люблю я вспоминать эту историю. Мерзкая она была, история, воняло от нее. И разругались мы мерзко, и повод был идиотский на редкость… В эти подробности я даже перед Лерой пускаться не стану.
– А сейчас где она, не в курсе?
– Я слышал, в Германию уехала и там замуж вышла.
– Н-да… Нет, я попытаюсь, конечно, прочекать про это дело. Доренко, ты говоришь?
– Доренский. Вячеслав. Но есть у меня страшное подозрение, что и там был “глухарь”…
– Ты что, правда думаешь, это все на тебя хотят повесить?
– Ну а на хрена тогда он про всех про них спрашивал? Какое, к черту, Аська имеет отношение к Яценко? И что это за вопрос, точно ли я не был знаком с Якушевым?
– Н-да… Там, если ты помнишь, никто же не разбирался толком – ну, когда труп-то обнаружили… Записка есть? Все, суицид, дела не заводим. Никто там место не обследовал особенно. Эти канистры, из которых он себя поливал, по-моему, с них даже отпечатков не снимали… С другой стороны – три недели, под открытым небом, дождь, че бы там осталось…
– Ага. Так что теперь почему бы не представить это убийством?
– Погоди, Дэн. Намеки намеками, но без улик они тебе ничего не предъявят. А улик – по крайней мере, прямых – у них быть не может. Ни по одному эпизоду. Так что этот лейтенант просто на понт тебя берет. Откровенно сфабриковать такое дело – нет, я лично не верю… Скорее всего, Дэн, он и правда пугал тебя. Понимаешь… Если они хотят предъявить обвинение, на хрена им ставить тебя в известность – заранее причем, пока ты еще свидетель – о том, что они знают и что хотят инкриминировать?.. Тем более когда материала откровенно недостаточно… Я думаю, он всем этим давал тебе понять: сиди и не рыпайся. Помалкивай. Будешь вякать – мы на тебя вообще все свои “висяки” перевесим.
– Это ввиду скорого процесса по “Ковчегу”? По Маховскому в смысле? Экспертизы еще не было?
– Нет еще… А что, непохоже? Что менты в этом замешаны – вполне вероятно. Тем более, если действительно наркота… Смотри. Если этот Кудиновс правда стукач… Не исключено, что здесь идет варка между ментами и “безопасниками”… Или даже скорее “конституционщиками”…
– Ты о Грекове?
– Ну да, о Грекове, который работал в Скандинавии. А потом его обвиняли в организации наркотранзита… Внешние операции – это же у нас Служба Защиты Сатверсме, так?
Остается только присвистнуть.
– Короче, Дэн, если это не мы тут свихиваемся от страха, а правда назревает разборка на таком уровне…
– Бог мой, да что ж я такого могу вякнуть? Чего они перессали? Все, что я знал, все же в фильме было…
– Ну, во-первых, они – заинтересованная сторона, будем говорить так, – не могут быть в этом уверены. Ты в этой истории копался, кто ж тебя знает, что нарыл… Во-вторых, может, тебе Яценко чего-нибудь и по телефону такое толкнуть успел…
– Ха. А ведь выходит, что он в натуре, похоже, что-то важное мне хотел сказать… Черт, что он там нес такое… Что-то про подруг Панковой, по-моему…
– Подруг Панковой? При чем тут подруги Панковой?
– Ну, он очень туманно выражался… Хотя, может, и стоит попробовать тех подруг поискать…
– Дэн, ты уверен?.. Уверен, что тебе стоит это делать? Делаю большой-большой голоток – и несколько секунд чувствую пищевод во всю его длину.
– Понимаешь, Лер… Видит бог, я не великий Вуд-ворд-с-Бернстайном… И скажу тебе честно, ради торжества справедливости в том же деле “Ковчега” я своей шкурой рисковать не готов. Но что-то мне подсказывает, мне не просто напоминают, что место мое у параши. Кто-то чего-то, – трогаю пластырь на скуле, – хочет от меня персонально. В игры он, понимаешь, играет, урод. И, между прочим, тебя в эти игры втягивает. И, между прочим, Нику… Ну ладно, блядь, хочешь – поиграем… В общем, пороюсь я все-таки в своих телефончиках…
– А я, знаешь, кого попытаюсь найти? Маховского. Не представляю, получится ли у меня что-нибудь – весьма вероятно, что и не получится. Ну да попытка не пытка, как говорил Лаврентий Палыч.
– Слушай, ты только сама осторожно смотри. Лера косится на меня, с печально-издевательской полуулыбкой медленно качает головой. Молчим.
– Я серьезно. Еще не хватало тебе на что-нибудь нарваться… Брось ты это, серьезно, Лер…
– Дай хлебнуть. Передаю ей фляжку:
– …Я ведь, кстати, только сейчас сообразил… – говорю вдруг – несколько даже неожиданно для себя самого. – Хотя, наверное, давно надо было обратить внимание… Но почему-то никогда об этом не думал. Только теперь, после этой чертовщины… всей этой чертовщины… Я не знаю, – хмыкаю (мрачно), – может, это ОНИ и имеют в виду… Насколько это вообще обычно – такое количество покойников среди знакомых?.. У кого-нибудь, кроме ветеранов войн, было такое? Cовершенно причем разных знакомых, от детских там совершенно, до… Близких, дальних… Двадцать четыре года – а вокруг уже маленькое кладбище. Кто от чего помер, кто где… но все неестественной смертью… И со всеми я был знаком… Что это должно означать? Я что – носитель вируса фатального невезения?..
И еще кое о чем я Лере НЕ говорю. О том, что никому из своих нынешних “контактеров” я никогда не рассказывал про Кобу. Или о том, что никому никогда не излагал собственного “лосиного” бреда под ФОВом.
“…У нас вот ни у кого не получилось. А как тебе это удалось?..”
В подъезде на моем этаже темно – опять, что ли, лампочка перегорела?.. Сую обратно в карман ключи, которые хрен воткнешь на ощупь, – позвоню, Ника дома… Ставлю наугад ноги на ступеньки… Останавливаюсь, не дойдя до площадки.
Неяркий, красноватый, подспудный какой-то свет, подрагивая над полом, выявляет лишь нижние половины дверей – моей и соседней. Перед моей – но не вплотную: чтоб не сбили, если откроют изнутри, – горит толстая короткая свечка. С фитилем под колпачком. Как на могилах ставят.
17
“Не участвуйте в делах Тьмы”, – было жирно выведено на большом листе бумаги, наклеенном поверх телеэкрана в квартире Карины Панковой из “Нового Ковчега”. Ныне пациентки психиатрической клиники на Твайке. Хуже телевидения, согласно учению Грекова, было только радио. Родители покойного Димы Якушева рассказывали, что обратили внимание на появляющиеся в поведении сына странности, когда, входя в комнату, где работало радио, он стал первым делом без объяснения причин его выключать. Предосудительными считались развлекательный синематограф, компьютерные игры и Интернет. Якобы все вышеперечисленное мешает человеку мыслить самостоятельно, превращая его то ли в робота, то ли в зомби.
Чем больше я вспоминаю философию “Нового Ковчега”, тем более странной она мне видится. Ибо суть учения любой секты – по определению – “не надо думать, надо верить”. Любая секта (в той мере, в которой все секты, маргинальные замкнутые религиозные сообщества, контролируемые одним лидером, “тоталитарны”) это – по определению опять же – как раз-таки конвейер по производству гибридов робота с зомби.
В этом смысле “Ковчег” выглядел не столько сектой в классическом понимании, сколько антисектой. Парадоксально, но в его доктрине не столь уж самодовлеющей являлась собственно религиозная составляющая. Да и она была довольно далека от христианской догматики. То есть именно догматики в этом было на удивление мало. “Грековцы” считали (вполне по-христиански), что главное из богоданных свойств человека – это способность к свободному выбору. Следовательно, главной добродетелью полагалась (уже отнюдь не в соответствии с традицией) непредвзятость и самостоятельность мышления.
Я не уверен, что понял основу их мировоззрения правильно (тем более что коммуникабельностью – в силу своего конспиративного модус операнди – сектанты не отличались). Но в общих чертах это выглядело примерно так.
“Грековцы” считали, что человечество пренебрегло свободой воли. Что главным дьявольским соблазном оказался вовсе не соблазн греха, но соблазн отказа от ответственности. Большинство людей вовсе не выбрало “темную сторону Силы” – оно вообще отказалось выбирать (что есть гораздо более подлое предательство Создателя). А пренебрегши основным свойством, уподобляющим любимое Божие творение Творцу (“по образу и подобию”) и тем качественно выделяющим человека из ряда прочих живых созданий, оно, большинство, де факто перестало быть людьми. Соответственно, Господень проект “хомо сапиенс” потерпел фиаско – в свете чего назрела некая новая редакция Всемирного потопа.
Точнее, собственно Потопа, карательного спецмероприятия, даже и не понадобится. Непрерывно деградируя, человечество самоликвидируется. Если не физически – то в своем качестве коллективного субъекта разума. И этот процесс, собственно, уже идет полным ходом.
Тому же свободно мыслящему и выбирающему меньшинству, что единственно (в силу способности наблюдать и делать выводы) понимает суть происходящего, надлежит держаться вместе и в себе эту свободу мысли лелеять. Что, по мере вырождения социальной реальности, становится все сложнее. Бесчисленными липкими щупальцами попсы и зубчатыми клешнями медиа реальность эта лезет тебе в мозг – дабы оплести, присосаться, выстричь зоны, отвечающие за что-либо, кроме физического довольства и материального преуспеяния, подсоединить к динамо-машине бессмысленной работы и анестезирующей капельнице бессмысленного развлечения, превратить в жующий и размножающийся скот… Но чем труднее служение, тем выше награда.
“Серая слизь”, – было у них такое выражение. “Серой слизью” они называли то, во что превращается на наших глазах тварный мир. И Якушев в своей предсмертной записке употреблял именно это словосочетание. Не знаю, кем оно было придумано (самим Грековым, видимо) и что конкретно подразумевало. Но звучало достаточно омерзительно…
Надо сказать, тогда, делая “Дезертира”, я крайне мало задумывался над смыслом “ковчеговского” символа веры. Слово “секта” у меня, как и у любого психически и социально адекватного существа, ассоциировалось с преподобным Джонсом и прочей Марией Деви Христос, звуча синонимом вирусного душевного расстройства, – чего там вдаваться в детали бреда, пусть доктора разбираются… Подобным же образом, полагаю, не вникал в подробности никто ни из писавших о “Ковчеге” журналистов, ни из ведших следствие ментов.
Сейчас я думаю, что, может, и зря. Ведь если к этому бреду присмотреться – не так уж много в нем собственно бреда… Что, пресловутые информпотоки в маклюэновской нашей “глобальной деревне” не вымывают из мозгов способность к самостоятельной рефлексии? Что, получаса непрерывного прослушивания Бритни Спирc или просмотра подряд трех комедий с Адамом Сэндлером недостаточно для бесповоротного превращения в слюнявого дауна? Что, реклама не есть порождение нечистого? Ну и так далее. А радио я и без всяких проповедей никогда не слушаю. И по телеку смотрю только новости (изредка) да спецпередачи по “Вива Плюс” с альтернативной музыкой…
С другой стороны – один самоубийца, одна сошедшая с ума, как минимум один севший на иглу… Совсем свеженький вот еще покойник. И активно косящий под психа еще один…
Толку от новых встреч с фигурантами двухгодичной давности истории (из числа знакомых Панковой) было – ноль. То есть совсем. Никто ничего нового сказать не мог – и, по-моему, не врал, – с Яценко никто не общался, и о смерти его некоторые узнали из газет, некоторые – от меня. С одной девицей так и не вышло связаться… Все.
В студию “ДК Dance” я тоже еще раз наведался – но там со мной после легкоатлетического шоу общаться, понятное дело, не пожелали. В итоге я все же – не без усилий – отловил и разговорил одну девицу и даже получил номер мобильника Кристи. По нему никто глухо не отвечал.
Роман “Полость”. В него, благополучно за последние недели по понятным причинам позабытый, я вдруг снова полез – по какой-то не слишком мне самому понятной ассоциации с “Ковчегом”.
…Герой деятельно готовится встретить приезжающую с гастролями к ним в город поп-певицу Эйнджел, его личный и профессиональный идефикс. В рамках информационного спонсирования гастролей его газетой он, подавляя ставшую фоновой тошноту и начавшие периодически возникать суицидальные позывы, подробно (разумеется, в визгливо-панегирической тональности) расписывает из номера в номер славный творческий путь этого сверхраскрученного ничтожества, перечисляет ее “Грэмми” и “Оскары”, ее бойфрендов, официальных и гипотетических, ее сексуальные и гастрономические пристрастия. А заодно подробно описывает процесс подготовки визита мировой знаменитости: где будет жить суперстарлетка, что будет кушать… сколько народу будет ее охранять… как будет организована охрана… в последнее он вдается уже явно сверх профессионально-пиаровской необходимости – с им самим еще неосознанной, но его самого уже несколько пугающей увлеченностью.
Он сам с собой играет в игру: а что если б на моем месте был потенциальный киднеппер, собирающийся Эйнджел похитить ради астрономического выкупа? Интересно – чисто теоритечески, разумеется! – были бы у него хоть какие-то шансы на успех? Игра затягивает его все более – светский интернет-хроникер, войдя в раж, пускается в имперсонацию, изготовляет фальшивые бейджи, представляется то сотрудником отельной обслуги, то сотрудником охранной фирмы, узнает подробности планировки отеля, в который предполагается звездищу селить, профессиональные секреты бодигардов, собирающихся охранять застрахованные на миллионы баксов бубсы. И понимает в конце концов, что похищение – о да, с чрезвычайным трудом, да, при условии стечения невероятного количества удачных случайностей – но в принципе осуществимо!
Наглая, но коммерчески состоятельная идея рождается у него – попаразитировать по мере возможности на патологической популярности Эйнджел. Написать – под псевдонимом, конечно, – скандальный документально-фантастический бестселлер “Как я похитил Эйнджел” с подробным изложением реальных деталей – и в особенности проколов – системы охраны звезды. А для пущей беллетристической увлекательности вести рассказ от имени похитителя, чье преступление удалось. Герой по Станиславскому вживается в образ своего литературного альтер-эго, продумывает до мельчайших нюансов схему его действий. Более того – схема всерьез представляется ему блестящей. Ему даже становится несколько обидно, что осуществление ее ожидает лишь виртуальное… А вот возьму, шутит он с собой, да и на самом деле так все и сделаю!..
Я, читатель искушенный, уже понимаю, что доля шутки в этой шутке окажется не столь велика, как пока пытается представить автор, нераспознанный Абель, блин, Сигел… – когда вдруг начинаются звонки.
“…Здравствуйте, Денис. Это снова ваш тезка с ТВ-3, Дайнис Прецениекс. Извините мою навязчивость, но вы подумали над нашим предложением?..” Они по-прежнему, значится, очень меня хотят, дался я им с какого-то бодуна, и ориентальный мой отказ они, значится, не просекли – или проигнорировали… Это настолько неожиданно, что я даже теряюсь. После лейтенанта Кудиновса из богдановской “управы” с его вопросами и намеками предложение тезки выглядит уже скорее розыгрышем… Хотя про всю мою веселуху тезка, кажется, и впрямь ни сном ни духом. Хреново, однако, у них там взаимодействие ведомств поставлено. В общем, от удивления я, видимо, опять был не слишком убедителен – чертов Дайнис просил все-таки еще подумать… только, если можно, быстрее… Чур меня.
Потом – еще один неожиданный звонок. Та самая девица из числа панковских знакомых, до которой у меня не вышло добомбиться. Некая плохо памятная мне Тина. Сама объявилась: “Привет! – бодренькая такая Тина… болотная… да-да, вспоминаю, была такая девка, чем-то она мне запомнилась тогда, кажется… чем?.. – Ты меня искал, говорят?” Ну да, искал, спросить хотел. Ну вот такое дело… Без малейшего энтузиазма говорю, опыт имея… Да, отвечает вдруг, я действительно недавно общалась с Яценко. Как это убит? Что это ты такое говоришь?! Ах, ах… Давай, да-да… конечно, встретимся. Слушай, я только тут сейчас болею малость, простыла, сам видишь, что за погода, – но если тебе срочно, приезжай ко мне домой. На Краске живу, на Красной Двине, на Кундзиньсале, не знаешь? За РЕЗом, напротив “Алдариса”, завода в смысле, ну, не совсем напротив – не доходя до “Алдариса” через мостик. Кундзиньсалас седьмая штерслиния… сама даже не знаю, как это по-русски, не помню – какая-то, в общем, линия. Дом двадцать. Да, просто дом, частный… Да когда хочешь. Давай сегодня. Часам, скажем… да, или к половине седьмого давай лучше… Ну давай, жду.
Кундзиньсала… Где она такая Кундзиньсала? В телефонном справочнике на карте нет даже – не поместилась; карта, правда, херовенькая… Но у черта на рогах явно.
18
Терриконы убранного с дорог снега осклизли, почернели, но стояли насмерть. На Даугаве вода тонким слоем мерцала поверх прочной сплошной плиты ровно-серого льда, вмурованной в гранит параллельных набережных, – вдоль стыков тянулись расплывающиеся полосы желтовато-гнойного колера.
Моторюга и тот не знал Кундзиньсалы – высадил меня у “Алдариса”, пивзавода. Странный все-таки район – эта Краска. Стремненький. Полутрущобный. Некоторое время плутаю достаточно малоприятными переулками, где, сворачивая за угол, из квартала совдеповских блочных домов попадаешь в окружение двухэтажных деревянных жутковатого вида бараков, асфальт, сбежав с горочки, превращается в выковырянный на треть булыжник – а тот и вовсе пропадает в библейских – ноевых – масштабов луже. Молча бродят алкаши и насупленные плотные молодые люди – не оторваться бы, между прочим, ненароком, тем паче что темнеет… Заборы, сараи, здоровенный, двухэтажный, полностью выгоревший изнутри домище: стеклянные клыки в перекосившихся рамах, за ними – чернота.
Выхожу в итоге к промзоне: слева, за стоянкой и заправкой, под углом – бесконечный, многосотметровый и многоэтажный, угнетающего грязно-горчичного цвета фасад РЭЗовского корпуса, справа выглядывают из-за крыш гигантские белоснежные резервуары. Между – выезд на мостик через какую-то протоку. Наверное, его эта Тина и имела в виду. Тина… черт, что же с ней связано-то было, что-то же было… не помню. Как она, кстати, выглядела?..
Взбираюсь на мост, оставляя справа и внизу декорации к сцене финальной разборки из плохого боевика: гипертрофированные промышленные построения, непредставимого назначения проржавевшие железные конструкции; все выглядит заброшенным, но стоят машины и даже какие-то пиплы шарабанятся помаленьку. Надпись: “Muitas noliktava” – “Таможенный склад”. Навес, под навесом – длинный состав железнодорожных цистерн. В другом ракурсе те самые неправдоподобно белые мега-бочки, уходящие вдоль берега в перспективу, в самом конце которой понатыканы мачты ЛЭП.
Протока – с небольшую, но пристойную реку – слева, сразу за мостом расширяется в почти безграничное водное (ледяное) пространство, в которое хаотически вклинены пустые, в сером снегу, замусоренные островки, желтые заросли сухого тростника, индустриальные тылы РЭЗа, спускающиеся к акватории каким-то сплошь обитым железом бастионом с рядом крохотных окошек. В грязный, с темными промоинами лед вмерзли непременные покрышки. Ветер, сырой, размашисто дующий с самой Даугавы, угадываемой за фермами некоего незначительного ж /д-мостика – даже Дом печати можно разобрать на том ее берегу. Полупридавленный лиловыми тучами широкоформатный закат мерзлого, но насыщенного (розового, переходящего в сиреневый) оттенка, и на его фоне – характерными вислоносыми силуэтами – портовые краны, краны, краны: чаща.