…Не сказать, что я не ожидаю чего-то подобного… но все же не такого. Что все не в порядке, по голосу Дины становится понятно куда раньше, чем она объясняет – что именно. Объяснение выходит несколько неловким. Глеб в больнице. В какой, не знаю, он не оставил координатов. Э-э… он заболел?.. Да… вы не знали?.. Извините, нет, а что с ним? Он заболел полтора года назад. Да… тяжело… Ей явно не хочется пускаться в подробности. И уж точно вряд ли хочется со мной встречаться. Я откровенно напрашиваюсь на встречу. У нее на работе. В антиквариате в “Конвента Сета”. Дом два, рядом с музеем фарфора.
Когда я уже в электричке – обратно еду, в Ригу (на противоположном пустом сиденье оприходованная баночка “FireWall’а”, за мокрым окном – мельтешение голого орешника, пустые дачи Видземского взморья), – звонит Гера: нашел он у себя эту фотку. Сосканировал даже и замылил на мой адрес. Вроде, та самая, о которой я говорил…
Открываю электронный блокнот. Да, вот оно, “мыло” Герино. Фотка… Та самая фотка. Не ошибся Гера. И я не ошибся. На плече Крэша – моя рука.
Только обрезан кадр, оказывается, был с двух сторон. На самом деле на снимке – трое. Крэш посередине, по левую руку от него я… а по правую – ФЭД.
“Кто следующий?” В смысле – кто из нас первый?..
“Конвента Сета”, “Двор Конвента” – несколько отреставрированных квартальчиков в Старушке позади церкви Петра между улицами Скарню и Калею, летом – эдакий традиционно европейский как бы средневековый туристический лабиринтик: двух-трехэтажные домики с крутыми черепичными крышами, булыжные коридорчики, арочки, сплошные музеи-кафешки-пивнушки-отельчики-магазинчики, германская кукольность. Сейчас, в марте, в седьмом часу – хаос полутемных тесных подворотен и тупиков, неравномерно оживляемых интенсивным, но безжизненным свечением внезапных ламп, витрин и безлюдных отельных холлов.
Плутая в этом тонком кишечнике в поисках дома два, я вдруг замечаю, что беспрерывно оглядываюсь. Что-то рефлекторного порядка, на уровне неосознанных практически ощущений. Мания преследования развивается?.. Разовьется тут, пожалуй…
Несмотря на нетуристический сезон и непрогулочную погоду, народ по “конвентским” закоулкам какой-то все же шляется, а, учитывая темноту и тесноту, пытаться определить, не идет ли кто-нибудь из них конкретно за тобой – дело вполне бесполезное… И вообще, нехрен поощрять паранойю – ее и так регулярно и настойчиво подкармливают…
Стоит только начать убеждать себя – как параноидальные ощущения делаются предметными и неотвязными. Но тут как раз я вижу музей фарфора и “Antikvariats”.
– …Сначала все никак не могли понять, что это такое. Потом электромиографию сделали, тогда уже доктор сказал, что точно – БАС. Боковой амиотрофический склероз… Это вообще в его возрасте очень редко бывает… И от чего это – никто не знает… А главное…
его ведь не умеют лечить на самом деле… Там спинномозговые нейроны отмирать начинают… есть такой участок спинного мозга, где шея… там как раз двигательные так называемые клетки… И вот они из строя выходят… И человек постепенно теряет способность двигаться… Руки, ноги… Глотать становится трудно, говорить… Его руки не слушались… мышцы ног напряжены были все время, даже во сне, тонус высокий постоянно… так что Глеб уже иногда ходить не мог… не может… совсем… руки не держат ничего… С речью проблемы, заговаривается… Временами уже ел с трудом… ну, только жидкую пищу… Это бульбарный синдром называется… А потом у него стали уже кисти атрофироваться… руки тощие, страшные… пальцы скрюченные… доктор так и называл – “когтистая лапа”… Это уже развитая стадия. Это значит, что… недолго осталось. А потом – какой центр первым откажет… Дыхание остановится. Или сердце… Извините… Он сначала в Первой лежал, в неврологии, потом в Гайльэзерсе – но методик лечения эффективных, в принципе, не существует никаких… Он… Ох, он вообще-то хорошо держался… держится… улыбаться старался, шутить… Но господи, видно же, как ему тяжело… как это унизительно… что он сам за собой ухаживать уже часто не в состоянии… Он и со мной… вообще со всеми близкими… знакомыми… старался поэтому не общаться… Вы меня простите – но мне правда про все это тяжело… А месяца… полтора назад он пропал. Телефон не отвечает, и дома его нет… А потом, через пару дней, пришел е-мейл – Глеб написал, что уехал на несколько месяцев… что в какой-то клинике за границей – где, в какой, ничего не уточнил – опробуют экспериментальную методику… и что он не хочет никого обнадеживать… и сам не очень-то надеется… но все равно лучше попробовать, чем просто ждать, пока помрешь… Я пыталась на этот адрес… ну, с которого письмо пришло… писать – но никакого ответа… Он не хочет просто, наверное…
Руку, полупротянутую вперед, надо держать на уровне “солнышка”, открытой ладонью вниз. Две монетки кладешь на тыльную сторону, подбрасываешь. Невысоко, сантиметров на десять-двадцать. Фишка в том, чтобы поймать обе монетки. Но не одним движением: это легко. А двумя. Раз, два. Как курица клюет, хмыкал Федюня. Это он показал фокус Лапе. Только кажется, что фиг поймаешь. На самом деле – хорошая реакция и немного тренировки… Глеба на этом трюке вдруг зарубило. Дня два ходил и подбрасывал – не ловил. На третий научился. Сильно радовался и даже хвастался – очень заразительно.
Дверь антиквариата выходит на угол: я сворачиваю вправо – к Яня Сета, прохожу два, четыре, шесть шагов в направлении узенькой низкой квадратной арки под домом со свисающими тросами строительного подъемника. Недолгий невнятный звук сверху – скрип, лязг – доходит до слуха, но пока не до сознания, я делаю еще ровно два шага, второй уже непосредственно под арку…
Это как удар смаху, наотмашь по затылку, и даже сразу по мозгу – на пару секунд я словно отключаюсь, а детали: страшный, жесткий, хрясткий, гулкий бах, как гигантской кувалдой в гигантский валун, пинающую землю отдачу, мелкую крошку, хлестнувшую по икрам, чье-то судорожное вяканье – кусками добираю еще чуть спустя… Кажется, уже обернувшись, уже, наверное, начав слышать, уже при виде его. Здоровенного, тяжеленного полутораметрового синего железного баллона. Газового. Сварочного. Упавшего, рухнувшего, ебнувшегося, разнеся мокрую уличную плитку, – максимум в метре за моей спиной. С крыши трехэтажного дома. Где этот подъемник висит.
Я отступаю вглубь арки, спиной. На шаг. На два. На несколько. Где-то что-то кричат, кто-то откуда-то выглядывает. Я отступаю.
Последние сто метров до подъезда. Ткнуть тремя пальцами в три цифры – 340. Зайти в подъезд. Подняться на пять пролетов. Открыть два замка на наружной двери и один на внутренней. Доковылять до койки. Можно не раздеваясь. Можно не разуваясь. Вытащить ее из кармана – квадратного сечения ноль семь “осталковской”. Сделать – прямо из горла – два, три, четыре больших, максимальных глотка. Пять. Шесть. Сколько влезет. Ничего больше не знать. Ни о чем больше не думать.
Прохожу последние сто метров. Тычу тремя пальцами в три кнопки на панели кодового замка. Три, четыре и ноль. По обрыдлой лестнице с лупящейся зеленой краской до середины стен и исцарапанной ключами штукатуркой выше, доволакиваюсь, едва переставляя ноги, ощупывая в кармане грани бутылки, до своего третьего этажа. Выцарапываю ключи. Едва не роняю. Отпираю один замок наружной двери. Отпираю…
– Ну наконец-то. А то че-то заебался я тебя уже ждать…
Я сразу опознаю голос – но не говорящего. И не воспринимаю смысла фразы. И точно так же – сразу узнаю того, кто неторопливо спускается ко мне сверху, с площадки между этажами, той, где мусоропровод. Но не понимаю, кто это. Может быть, потому что сейчас он в джинсах и кожане, а оба предыдущих раза был в костюме. Может, потому что на лице его – выражение, не просто отличающееся, но абсолютно не вяжущееся с теми, что я наблюдал в ходе предыдущих встреч.
Лейтнантс Кудиновс не спеша хиляет ко мне сверху – коленями в разные стороны, не вынимая рук из карманов, растягивая и растягивая все более сползающую набок, все более дико диссонирующую с рептильным плоским взглядом резиновую лыбу.
29
Это взгляд лабораторной крысы, рассматривающей в микроскоп потроха пытливого исследователя. Собаки Павлова, примеривающейся со скальпелем в лапе к распластанному на операционном столе бородатому академику. В нем есть большое любопытство, большое удовлетворение, мстительное торжество даже. И – ничего человеческого. Под этим взглядом, с бессмысленным упорством стараясь его выдержать, я все-таки отвинчиваю крышку (крошечное усилие, со слабым хрупаньем лопается колечко), сую коротенькое горлышко в рот, поднимаю граненую тару и проталкиваю отраву в пищевод. Тылом ладони медленно вытираю подбородок:
– Ну так чем обязан?
Он молчит, молчит мастерски, изнуряюще, как во время допросов. Поворачивает голову вправо, влево, как бы с интересом осматривая небогатый комнатный интерьер, снова останавливает взгляд на мне. Лейтенантские узенькие губы совершают, не размыкаясь, странные движения, словно примериваясь, издевательски ли им скривиться, непримиримо ли поджаться, или даже осклабиться в стиле трэш-хоррора – но, так и не выбрав, выдают:
– Да вот понять хочу. Теперь не отвечаю я. Молчать так молчать. Давай, блин, помолчим. Хотя бы дислокация у меня выгодней: я сижу, откинувшись, на диване, Кудиновс – на стуле, боком, чуть подавшись вперед, одним локтем опершись на спинку, другим – на столешницу. Куртку он так и не снял.
– Хочу посмотреть, как ты ссышь, – говорит вдруг после паузы лейтнантс. Новым для себя – для меня – тоном. Уже не деревянно-индифферентным – агрессивным, напористым, почти азартным.
И опять мы молчим, пялясь друг на друга. Я прикладываюсь к “осталковской”. И если в моем визави от природы есть что-то зомбическое, то я на данный момент – тоже зомбак стопроцентный. Все, дошел. Так и сидим, два кадавра.
– Я знаю, ты ссышь. – Конвульсивная, тут же пропадающая ухмылка. – Все вы всегда ссыте, иначе не бывает. Но ты, блядь, так уверенно держишься… Еще и на рожон прешь. Это ты типа меня на слабо берешь, да? Типа мне никак тебя за жопу не взять? Ничего не смогу сделать, если прямых улик нет? Или ты просто меня за тупого держишь? Просто думаешь, я ни хера не понимаю?..
Он меняет позу – чуть откидывается назад, сдвигая левым локтем клаву компа и облокачиваясь на стол, правой приобнимая спинку стула за ребро. Он перерождается на глазах – даже кривоватая рожа явственно оживилась. От этого он как бы теряет определенность – выпадает из фокуса.
– Ну че ты молчишь?.. – Коротко качает подбородком. – Так складно на вопросы отвечаешь всегда… Все у тебя всегда схвачено… Мотива нет, улик нет… Менты тупые… Отпечатки со стакана стер. Косяк сжег и в очко кинул – тесты отрицательные, значит, кто-то другой в квартире был. И на мобилу ей еще позвонил – в списке вызовов твой номер останется, я типа не знал, что она уже… Всех наебал, да? – Мимолетный полуоскал крайнего презрения. – А мобилу Яценки разбил, чтоб потом сказать, что это он тебе позвонил, а не ты ему. С ручки напильника отпечатки стер… – Лейтенант усталым жестом с нажимом, чуть шурша пробивающейся бесцветной щетиной, оглаживает правой рукой подбородок. – Серии разматывать всегда трудно. Во-первых, действительно нет рационального мотива. А во-вторых, часто бывает, что такой вот ебанутый, совершенно ебанутый, мочит с дикой жестокостью, на куски режет – а улик оставляет очень мало. Ебанутые, но аккуратные… А ты да – ты дико аккуратный. Патологически аккуратный. Прямых улик – правда никаких, ноль. Косвенных до хера, а прямых нет. Ни в одном случае… Ты ведь и косвенные специально оставлял, а? Блокнот этот свой электронный? У подъезда “Локомотива” отирался до приезда наряда? На подруг Панковой намекал – когда про звонок Яценки мне грузил… Это ты Шумскую в виду имел? Которая пропала? К которой ты приходил в студию? Ты че, поиграть хочешь?.. Ну че, давай играть – че ты с такой рожей сейчас сидишь? Че молчишь? Ну давай, бля, играть. Ты ж на допросах не молчал, у тебя ж на все моментальные ответы были…
Кудинов, вродe, заводит себя, входит в раж – но я вижу, что он все время внимательно следит за моей реакцией. Видимо, она ему и впрямь важна… Я отхлебываю. (Какая тут может быть реакция?.. Я бухнусь на колени, рвану на груди тельник и заору: “Да, да, я убил!”?
Или начну многословно оправдываться, путаясь во вранье?.. Он правда этого ждет? Да нет, не идиот же он – псих, полный, да, но не идиот… Ясно же, что что-то ему в итоге от меня нужно, – то, зачем он сюда приперся, к чему все время ведет. Ну давай, договаривай уже…)
Одно только несомненно – лейтенант не просто на понт меня берет: он действительно верит во все, что несет. Наверное, это вполне смешно – но юмористический аспект ситуации мною не воспринимается, совсем. Он знает, я ссу… Конечно, ссу. Я бы даже паниковал, наверное, если бы не крайняя степень эмоциональной отшибленности.
– …А ты, игрок, не подумал, что есть результаты анализа спермы, найденной в теле Саввиной? – Кудинов вдруг встает, двигая чуть не падающий от этого стул (еще больше сбивая фокус), приваливаясь к краю стола бедром. – Что у тебя просто можно взять анализ – и все, вот и прямая улика… Не подумал? Умник…
Глядя сверху вниз, быстро, пристально, не отрываясь шарит, шарит глазами по моему лицу: сам лейтнантс нестоек, как жидкий киборг, но глаза его, маленькие, круглые, неопределенного цвета, наоборот, предельно тверды – и никакой нет сейчас в этих глазах рептильной бессмысленной неторопливости, хватка в них, дотошная беспощадная цепкость – и я ничего не могу поделать с собой, я все больше теряю самоконтроль, окостеневаю.
– Подумал, вижу… Правда, умник… Знаешь, что нельзя взять анализ. Оснований нет. Дело то закрыто тыщу лет. Против тебя все равно никаких улик… – Ощущение, что он кайф немалый ловит от моей неуязвимости. – Вообще таких, как ты, колют – на признание раскалывают. Думаешь, я не знаю, как это делается? Хотя бы на трое суток, на законные трое суток в изолятор – по “стодвадцатке”. “До выяснения всех обстоятельств дела”. Думаешь, за эти трое суток ты бы не раскололся?.. Не боишься, да? Я понимаю, почему ты не боишься. Ты ж у нас, бля, звезда… С ушами. Все тебя теперь знают. И ты всех знаешь. Журналистов одних знакомых пол-Латвии. И Плотникова эта твоя всех адвокатов знает…
Потихоньку до меня доходит дикий парадокс происходящего. Кудинов уверен, что убивец, маньяк, ебанько – я. Но поскольку улик нет и на допросах я не проговариваюсь, он решил, что я просто такое хитрое и предусмотрительное ебанько. А сюда он пришел, чтоб посмотреть и послушать меня, неподготовленного к разговору. Потому и наезжает с ходу. Начни я лихорадочно отпираться – это, естественно, будет расценено как подтверждение моей вины. Но ведь и молчание мое, по его логике, работает на ту же версию – как свидетельство того, что я, наоборот, готов заранее ко всему. Это логика параноидальная – когда взаимоисключающие обстоятельства трактуются одинаково… Я глотаю водяру, она идет не в то горло, я закашливаюсь, и кашляю, и не могу остановиться. …А подробно реконструирует ход моих якобы мыслей лейтенант – чтоб показать, что все-то ему за меня ясно, что я для него как на ладошке (только другой прихлопнуть). Тупик.
Я поднимаю голову – и тут меня парализует окончательно. Кудинов, отвернувшись, листает что-то на столе. Я догадываюсь, что. Тетрадку Якушева.
Он листает ее очень медленно, читает внимательно страницу за страницей. Пару минут. На меня ни разу даже не покосившись. Захлопывает ее, споро перебирает наваленное рядом с компом, безошибочно извлекает еще два Диминых дневника. Бегло проглядывает.
И тогда только спокойно поворачивается, как бы протягивая мне все три тетради:
– Значит, не был знаком с Якушевым?.. Между прочим, эти твои слова в протокол занесены… Или ты думаешь, я не видел его почерка? Или, думаешь, трудно будет установить авторство этого вот?.. Ну давай, сымпровизируй: откуда они у тебя, если ты не был с ним знаком? Поехали, время пошло…
– По почте прислали… – хрипло. Ему, по всему, полагается глумливо заржать, но он только сожалеюще чуть головой качает:
– Никак у тебя с импровизацией… Может, хоть квитанция с почты осталась? (Издевательство – острейшее, но в подтексте.) Не осталась?.. Нет, братан, это совсем у тебя лажа выходит…
– Слушай, лейтенант… – провожу рукой по морде. – В чем ты прав – их всех правда убил один и тот же человек. Аську, Доренского, Крэша… Решетникова Константина, Якушева, Князеву, Яценко, Шумскую эту – всех… Тот же самый человек, что прислал мне эти дневники…
– И ты знаешь, кто?
– Да, знаю. Федор Дейч. Про которого я тебе говорил. Только он не в Москве сейчас. Он три месяца назад вернулся. Можешь проверять, лейтенант… Он от всех скрывается. От меня скрывался. Еще он, скорее всего, убил такого Глеба Лапицкого, своего приятеля… Он ездит на его машине. На розовой “Волге”, “ГАЗ-21”, номерной знак Дэ Ха один-семь-семь-семь… Он был знаком со всеми перечисленными – проверяй. С Якушевым – есть свидетели. Он звонил мне с мобильного номера девять-восемь-пять-шесть-восемь-один-девять – проверяй, тот ли это номер, что остался в списке вызовов Сашкиного телефона в тот вечер… Он перемочил половину старых своих друзей, в большинстве – наших с ним общих. Он после убийства Сашки косвенно дал мне это понять. Чтоб я испугался. Чтоб я понял, что следующим буду я. Это у него многолетняя фиксация на мне. Он больной, абсолютно. Ему неинтересно просто мочкануть меня, ему напугать меня надо было… Проверяй, лейтенант. Если ты сам не на мне персонально задвинулся, если ты правда хочешь найти того, кто всех их замочил – его ищи…
Кудинов снова тянет паузу, снова смотрит внимательно и с неопределенным выражением… Только сейчас передо мной совершенно другой человек. Он вдруг опять сошелся в фокусе, навелся на резкость – но оказался не собой. Все, выходит, было игрой, все – да? Его поведение на допросах – с невменяемо застывшими взглядами, с заторможенной моторикой, с идиотскими вопросами, задаваемыми в манере устаревшего биоробота, – и жутенькие чикатильи гримасы, и полусрывы в блатную истерику, продемонстрированные пять минут назад… Он действительно разнообразно и последовательно раскручивал меня на что-то – с самого начала. И, похоже, это что-то он вот сейчас получил.
– Дейч… – чуть отстраненно, словно продолжая анализировать, повторяет он. – Значит, Дейч, уехав полтора года назад, три месяца назад вернулся, убил Князеву и всех остальных – а теперь собирается убить тебя, так?
– Так…
Еще небольшая пауза, в ходе которой он, видимо, принимает некое решение:
– Насчет Дейча я проверил, как только ты мне его назвал. Я специально послал запрос пограничникам. И даже на всякий случай в российское посольство. Так вот, Федор Дейч в последние двадцать месяцев не брал российской визы. И границ Латвии не пересекал – ни в каком направлении. Хотя уже полтора года его действительно не видел никто из знакомых…
Сначала до меня просто не доходит. Потом доходит… не полностью. Когда доходит окончательно, я дергаюсь, чуть не опрокидывая бутылку на пол, суюсь вперед:
– Видел… В Москве видел. Я разговаривал с людьми, с которыми он там тусовался… Хочешь, я прямо сейчас их наберу… сам спросишь.
– Ну набери.
Подтягиваю к себе валяющуюся тут же на койке куртку, нашариваю в кармане телефон… Кому я там звонил? Лике той самой. Жму клавишу… блок – отрубаю… Руки едва слушаются. “Списки вызовов”… “Набранные номера”… Листаю. Листаю. Московский код – 007095: ищу номера, начинающиеся с этих цифр… Вот! Нет, черт, это канал “Россия”… Ну?.. Где?..
Все. Больше ни одного московского номера в памяти. Ни Лики, ни – как его, который из ИксИксЭл? – Карена… Ни номера редакции журнала… Ну еще бы, с моей-то плотностью звонков – давно вытеснены следующими. А в телефонной книжке я их не сохранял, естественно.
Бл-лядь…
Поднимаю глаза на лейтенанта. Тот отслеживает мои манипуляции без особого даже интереса. Юсуф!
– Юсуф, – говорю Кудинову. – Юсуф Нурсалиев. Стрингер… военный оператор… бывший. Он знает Дейча. Знает, что он был в Москве в это время… что он с трэйсерами тусовался…
Так… Глотаю из пузыря. Кликаю телефонный справочник. … “Лера”, “ЛНТ”, “Макс”, “Маня”, “Ненашев”, “Ника”, “НТВ”, “НТВ-Лошак”… “Нурс”. Одна стилизованная трубочка на экранчике мечет в другую стилизованный дартс…
– Щас… – подношу к уху. Гудок. Другой. Третий. Не берут. Пятый. Не возьмут. Берут после седьмого. – Нурс?..
Потрескивающая заминка.
– Н-нет… Это Галя. Его… жена.
– Галя, добрый вечер. Извините бога ради, это Денис Каманин… из Риги… Я могу сейчас с Юсуфом поговорить?..
Снова заминка.
– Он… он умер.
…Анафилактический шок. Кардиогенный анафилактический шок. У Нурсалиева начались осложнения с ногой – воспалительный процесс… Врач выписал антибиотик, в ампулах. Галя сделала ему укол – ей пришлось неплохо освоить медсестринское ремесло… Потом объяснили, что так бывает: медикаментозная аллергия. Тяжелейший анафилактический шок: ураганное ухудшение состояния, кома… Остановка сердца – в “скорой” по пути в больницу.
– Точно эта?
– Точно… Он еще раз кликает прямоугольничек с вывалившей, оскалясь, едва прикрытые бубсищи коровой – уменьшенную обложку одного из номеров XXL, того, в котором статья про паркур. С упоминанием ФЭДа. И снова – безрезультатно. Не кликается. Глючится сайт. Бывает.
– Глючится, – говорю убито, – сайт…
– Я вижу…
– Но можно же найти этот номер… Журнал…
– Можно… Найдем.
– Есть письмо от криптозоолога… как его… Кондрашина, что ли… с ним Дейч в прошлом году на Чукотку ездил… в Якутию… в моем мейл-боксе… Давай, – суюсь к столу, отбираю мышку. Так… Так. Вот оно.
Кудинов читает письмо Кондрашина. Опять берет мышку, указывает курсором на адрес отправителя:
– Видишь адрес?
– Ну?
– На что заканчивается?
– На “ком”…
– И где ящик?
– На “Яху”…
– Мне тебе надо объяснять, что такой ящик любой может за полчаса сделать бесплатно?
Хочется завыть.
– Ты что… намекаешь… что это… я его создал?
Лейтенант не до конца поворачивает голову в мою сторону, косится молча, снова отворачивается к монитору:
– Ты говоришь, Дейч тебе письма слал? Да… слал…
– Из интернет-кафе… – говорю безнадежно. Не глядя на лейтенанта, бреду к койке, нагибаюсь, подбираю бутылку. Стоя к Кудинову спиной, всасываю несколько мелких глотков. На последнем возникает острое блаженное подозрение, что вот сейчас я повернусь – и никакого лейтенанта не будет. Я глотаю еще раз – подозрение переходит в избавительную уверенность.
Я поворачиваюсь. Лейтенант есть. По-прежнему стоит у стола, смотрит в экран. Смотрит на меня:
– Ты упоминал Глеба Лапицкого… Я, само собой, не от тебя сейчас это имя впервые слышу… Когда Плотникова стала пробивать автомобильный номер – я понял, что по твоей просьбе, – я его тоже проверил… И вот какая штука получается… Полтора месяца назад Лапицкий действительно пропал. Жене его бывшей пришло “мыло” якобы от его имени, что, мол, уезжаю за границу… лечиться… И адрес отправителя – аналогичный, “яхушный”. Только у погранцов в компьютерах значится, что ни хрена Лапицкий в последние пару лет границу не пересекал.
Когда литературные персонажи оказываются в таких приблизительно ситуациях, им, как правило, мучительно хочется проснуться. Мне сейчас хочется спать. Радикально. Ультимативно. Я понимаю, что мне надлежит как-то реагировать, что-то отвечать, хотя бы что-то соображать. Но в состоянии я только сесть обратно на диван, продолжая безмысленно моргать на Кудинова.
– …поговорил с твоими соседями. Они подтвердили, что розовый “ГАЗ-21” в последний примерно месяц частенько стоит возле вашего дома.
– Ты к чему клонишь? – вяло спрашиваю, прекрасно понимая – к чему.
Лейтенант, на меня не глядя, механически пристукивает по столешнице костяшками левой, механически слоняется взглядом по свалке на столе, механическим жестом изымает что-то из ее центра. Зажигалку. Вертит в руках. Скрежещет самодельным колесиком. Слегка отодвигается от неожиданно длинного языка бензинового пламени:
– Еще о твоих знакомых… С Владимиром Эйдельманом ты же был знаком? Где ты был семнадцатого ноября прошлого года? В день его убийства?..
– В Москве… По личным делам. К другу в гости… К Быкову, Дмитрию… Журналисту.
– Эйдельмана убили в Москве… так? Так. В то время, когда ты был там, так? Так. Убийцы не найдены, так?..
– Это не доказательство…
– Конечно. – Кудинов ставит зажигалку вертикально, на основание гильзы. – Не доказательство. Как и с Доренским, например. Показания, что ты с ним знаком был, есть. Показания, что он терпеть тебя не мог, – есть. Доказательств – нет. И с остальными то же самое… Якушев, скорее всего, был убит. Ты говоришь, не был с ним знаком. И свидетелей, могущих подтвердить обратное, нет. Уже нет. Кто мог быть такими свидетелями? Те, кто больше всего общался с Якушевым перед его смертью. Яценко, которого убили. Непонятно кто. Маховский, который исчез. Непонятно куда. Возможно, Шумская. Тоже пропавшая. Пропавшая вскоре после того, как ты пришел в студию на Пилс, где она танцевала, и стал про нее спрашивать. А когда увидел ее и увидел, что она тебя тоже узнала, – сбежал, вынося двери…
Я уже не воспринимаю того, что он говорит. Не только не понимаю – не пытаюсь. Более того, мне совершенно по барабану, что он там говорит и что еще скажет. Мне сейчас вообще все по барабану. Во-об-ще…